Текст книги "Дикий цветок"

Долина и гора полны шороха. Змей тайком ползет в травах и нашептывает старую историю о древе познания, в котором нет познания. Глаза Рами движутся по поверхности долины, как будто прыгают по острым камням. Пруды, врезанные в пейзаж долины, резервуары темной воды, обрызгивают окружающую их серую мглу. Взгляд Рами добирается до источника. Над его серым и длинным руслом склонены пальмы, которые не были выкорчеваны и проданы. Даже в эту ночь покрываются листвой обожженные ветви, возрождаясь из праха. Глаза продолжают свое движение до дум-пальмы на вершине горы. Это – вершина, древо познания, от которого слишком много вкушали и Адас и он. Даже ветер на вершине ревновал Адас, ибо тоже приникал к ее телу.

Долгая история, сжатая в дни короткой весны. Любовь, которая была ранена на великой войне. Расцветает весна после дождливой зимы – весна «Войны на истощение». На склоне горы расцвели синие левкои, красные анемоны, белые хризантемы, зеленая озимь. Босые ноги Адас оставляли следы на размягченной дождями земле, и ветер сеял семя в ямочки на ее плечах. Выросшие травы колыхались вокруг нее, и губы ее блестели между ними, влажные и алые. Ноги ее покрывались цветами и листьями, словно бы гора вязала ей венки, и цветение текло через ее тело. Так взошли они на вершину горы и лежали под дум-пальмой. Две пальмы образовали для них кров: пальма на вершине горы – дневное жилище, и пальма в долине, на берегу источника – жилище ночное. Высокие стены цветов и заросли кустов прятали их от постороннего глаза, и на горе и в долине. Не хотелось им покидать полное ароматов убежище.

Война гремела от севера до юга, и Мойшеле был на юге, а Рами и Адас – на севере. Орудия не умолкали в горах, на востоке. Они видели дуги огня, напряженно выгибающиеся в небе. Снаряды, взрывающиеся на полях кибуцев, предсказывали им их будущее. Зрачки Адас расширялись, и Рами погружался в них, как в глубокое море, у которого нет надежного берега. Они с пылом любили друг друга, как берущие аванс друг у друга за счет туманных переживаний времени после пальм и великой войны, ибо знали, что их счет в настоящем уменьшается и скоро совсем будет исчерпан. Жили жизнью богачей, будучи абсолютно нищими. Реальность проходила перед ними, как иллюзия, но они отбрасывали реальность и держались за иллюзию. Лежали под деревом, держались за руки и с острой болью чувствовали сильнейшую связь между ними. Хорошо знали, что настанет день, и они обязаны будут погасить долг, который погасить очень трудно. Мойшеле придет и потребует этот долг, Мойшеле, всегда рядом с ними, прячущийся в зарослях кустов, травах и цветах. Внезапно возникал между их телами, чтобы нанести рану их любви.

На горизонте гремели орудия иорданцев. Война там вспыхивала молниями и эхо взрывающихся снарядов сотрясало воздух. На лбу Адас появился треугольник морщин, делавший лицо ее хмурым. Сорвал Рами тонкий листок, зажал между двумя большими пальцами и свистнул. Затем срезал колос овса и, держа между пальцами, бил по нему, пока он не растерся, и верхняя его часть унеслась с ветром. И все это были игры запретной любви. Адас отломила ветку от пальмы и била ею по дереву так, что взлетали сорванные листья и падали в травы, но она продолжала бить уже совсем оголившейся веткой, пока Рами не вырвал ее у Адас. Крик птицы, порыв ветра, от которого скрипела пальма, снова приносили к ним голос Мойшеле, и они отводили глаза друг от друга и смотрели в небо. Птица распростерла крылья и безмятежно парила перед глазами Адас, но зрачки ее сжались, словно птица била по ним крыльями. Поцеловал Рами ее в глаза и спросил, почему она так печальна, и она рассказала ему о скворце, который прилетал к ее окну: зима в Иерусалиме была суровой, и маленькая птичка была сбита ветром и дождем, ударилась в стекло и погибла. Рами обнял Адас и прикрыл ей рот своим но она оттолкнула его от себя, поднялась на локти, грудь ее сжалась и словно усохла, длинная шея сократилась, и живот втянулся:

«Ты ничего не слышишь?»

«Что?»

«Что-то ползет в травах».

«Верно, змея».

«Упаси, Боже!»

«Трусиха».

«Тебе ли говорить».

«Почему бы нет?»

«Потому что ты вполз в мою жизнь, как змей-искуситель».

«Оставь эти глупости».

«Оставь меня».

Голос Адас раздался в ночи, и Рами сидит на пороге ее дома и смотрит на дум-пальму на вершине горы. Мост протянулся между этой пальмой и его комнатой в пустыне, и глаза Рами упали в море пространств и омылись волнами песка. Как он только мог подумать, что в эту ночь ему повезет, и он сумеет отключиться от длящейся до этой ночи жизни? Вот, он сидит на пороге ее пустого дома, а мысли его возвращаются назад, в военное поселение.

Дни проходили и терялись, пустыня била капитана Рами, и песок покрывал его душу. Отчаяние, как летаргический сон, охватило командира. Стоят дни месяца Кислев, сухая зима пустыни в разгаре. Рами пил со старшиной арак, и Цион Хазизи провозгласил:

«Ханука на пороге».

Ханука – великий праздник для старшины! В каждую Хануку старшина превращает солдат-поселенцев в Маккавеев. А так как в этом году закончилась тяжелая «Война на истощение», тем более есть повод отметить мужество праздником. Старшина планировал целое представление и обратился в главный штаб с письмом за помощью в постановке. Но вот уже праздник близок, а на письмо нет ответа, и помощь не пришла, и лицо Циона Хазизи становится все более хмурым. Даже капитан Рами сказал за питьем арака:

«Забыли нас».

«Кому мы нужны?»

В сильном гневе выплюнул Цион Хазизи скорлупу от орешка в арак. Лицо Рами отдалилось от него. Размышления командира далеки были от ханукальных забот старшины, блуждали в далеких, ушедших в забвение днях. Он видит красивое лицо Адас в парах кипящего масла. В кухне большая суматоха, Голда дирижирует готовкой оладий и пончиков к празднику, и все вокруг нее радостно суетятся. Только Адас молчалива, не проявляет ни проворности, ни радости. Кипящее масло брызжет ей на руки, но она продолжает жарить оладьи, закусив губы, и глаза ее расширены от боли. Мойшеле страданий ее не видел, а Рами видел, подошел к ней, и они стояли вместе среди шумной оравы. Рядом Мойшеле резал на механической резке картофель.

Вдруг машинка замолкла и глаза Мойшеле словно наткнулись на этих двоих, но не достигли их. Подозрительный взгляд даже не встревожил парочку, лицо Адас посветлело, а Рами склонил голову над ее рукой, которую жгла рана.

«Обожглись немного»

«И ты?»

«Оба».

Долгим глотком выпил Рами арак из чашки и ощутил тот давний ожог. Цион Хазизи приблизил к нему лицо, сунувшись между ним и Адас, торжественно, как при благословении, поднял чашку и решительно сказал:

«Сделаем все сами!»

Тотчас же началась усиленная подготовка к Хануке на лысой макушке пустыни Негев. Цион Хазизи раздавал старшинские приказы. Жестянки от консервов не были выброшены бедуинам, а собраны. Всякая ветошь пошла на тряпки. То и дело открывали кран цистерны и мочили тряпки в бензине, чтобы сделать из них факелы в день праздника. Развели известку, и теперь камни, выложенные вдоль дорожек, белели чистотой. Перед входом в столовую утрамбовали площадь гравием. Вид поселения полностью изменился, солдаты носились во всех направлениях, и у каждого забот полон рот. Престиж старшины достиг апогея. Все понималось без слов, движением пальца, сведением бровей, и даже выпрямлением спины или сжатием губ. И вот уже стоит на крыше столовой восьмисвечник – «ханукия», сконструированная из жестянок из-под консервов и тряпок вместо свечей. Приближался день, когда зажженный бензин осветит и освятит праздник Маккавеев. На холмах вокруг были поставлены готовые вспыхнуть факелы, а из импровизированного памятника, сложенного из камней, покрытых известкой, высилось древко, на котором будет поднят флаг в честь праздника. Зимой здесь солнце светит мутной желтизной. Иногда возникает облако издалека и цедит блеск неба через белесую пелену, и тогда небо пустыни вспыхивает голубоватым светом. Белое облако продолжает свой путь и тянет за собой голубое сияние к розовеющему горизонту. Сидел капитан Рами на камнях Маккавеев, в темных очках, и смотрел в ослепляющие солнцем дали. Шоссе делало петлю, и песок от окружавших шоссе холмов сыпался на асфальт. Внезапно возникло облако пыли, и автомобильный гудок возвестил о приближении машины с почтой. Снял Рами очки, поднялся и пошел к джипу. Волнуется капитан. Каждый день джип сокращает расстояние между капитаном и его домом. И каждый день разочарование – не пришло письмо от Адас. И в этот раз джип въехал во двор, и в солнечном мареве вышли из машины солдат и солдатка. Он нес зеленый мешок с почтой, она несла сумку, рюкзак и светлую шевелюру волос. Резкий свет полудня двигался перед нею, и белые камни Циона Хазизи ограничивали ее шаги. Солдатка была как луч света, который долго прятался и вдруг возник. Луч тонкий, отделенный от более жестких лучей солнца пустыни, и раскрывшийся только лишь глазам одного капитана Рами, на этот раз не как мираж. Она как письмо от Адас, что прибыло с почтовым джипом.

Девица невысокого роста, чуть выше полутора метров, задержала дыхание мужского царства поселенцев. Всякое движение во дворе приостановилось, вся встали смирно без приказа. Все глаза провожали девицу в штаб и к Циону Хазизи. Сержант из отдела культуры генерального штаба, она прибыла в это заброшенное поселение помочь в подготовке представления к празднику Ханука. Командир тоже сошел с холма и почти ворвался в штаб, но малышка исчезла. Цион Хазизи спрятал ее в один из бараков, пожал плечами и сообщил:

«Командир, прибыла солдатка».

«Как ее зовут?»

«Сгула-Метула, командир».

«Ты смеешься».

«Я не смеюсь, командир».

«Значит, Метула только для рифмы».

«Но она действительно из Метулы, командир».

Тысячи смеющихся ликов у Сгулы-Метулы. Смешинки текут от ее веснушек, покрывающих даже руки. Это невысокое округлое существо состоит из одних противоречий. Светлые волосы и черные глаза, узкое лицо и полные губы. Невысокий рост, узкие бедра, словно сложена эта тощая девица из двух узких плоских частей, соединенных полной грудью. Подстать и характер. Сгула-Метула смешлива и гневна, шаловлива и агрессивна, но умеет и прощать – в общем, такое вот симпатичное существо.

Капитан Рами сидит с Ционом Хазизи в полдень, пьет «тамархинди», а во дворе Сгула-Метула скачет между окрашенными известью камнями. Она ведет подготовку к Хануке и собирает поселенцев, чтобы сколотить из них хор к празднику Маккавеев. Командир и старшина смотрят на сержанта Сгулу, Цион Хазизи отодвигает чашку в сторону и говорит:

«Вот же, уродина, командир».

«Малышка не так уж дурна».

«Ну, это пока ее кто-нибудь не соблазнит».

«Меняем тему».

В общем-то, есть правда в словах старшины, но это не вся правда. Поселенцы влюбились в девицу-сержанта, и она для всех – конфетка. Она решила соревноваться с развешанными повсюду сентенциями старшины, шаржами, развешивая их также по всем стенам. И главный герой всех этих рисунков бородатый гном. Одного гнома борода покрывает, как экран, у другого борода подобна крыльям, за третьим борода тянется хвостом. На одном рисунке борода обвивает единственный глаз. Под ним подпись: «В жилище своей бороды будет жить в одиночестве». До предела наглости дошла девица, повесив один из своих рисунков рядом с перлом творчества Циона Хазизи который висел на стене штабной комнаты капитана Рами:

«Ты, не будь мне человеком мира, который видит работу и говорит: «Мир тебе!» Нарисован был гном, прыгающий с самолета на своей бороде вместо парашюта, запутавшийся в волосах, как паук в паутине. Предстал Цион Хазизи перед капитаном Рами, и глаза старшины метали молнии, а слова его дрожали:

«Командир, хватит!»

«Что, хватит?»

«Сержант унижает меня, командир».

«Тебя?»

Цион Хазизи указал на десантника-гнома, у которого не раскрылся парашют, и он болтал короткими ножками в воздухе. Под ногами гнома девица-сержант подвела жирную черту, похожую на чернозем. Капитан Рами уставился в эту черту и спросил:

«Почему это ты?»

«Командир, если это не я, то кто же?» «Может, я?»

Глаза их встретились, и в первый раз они увидели, насколько похожи друг на друга своими бородами. Борода Циона Хазизи задралась вверх, и это означало, что он поднял верхнюю губу, закусив нижнюю. Рами расчесал бороду пальцами, как это делал Цион Хазизи расческой. Подобие, обнаруженное карандашом малышки было непросительно. Но в глубине души Рами даже желал быть этим гномом-десантником, да и старшина не возражал попасть на карандаш девице-сержанту. Между Рами и старшиной возникла скрытая вражда к обмотанному собственными волосами гному-десантнику. Оба потрясенно молчали и смотрели на рисунок с хмурым и злым выражением. Цион Хазизи первым пришел в себя, выпрямился и сказал:

«Командир, это очень плохо»,

«Что очень плохо?»

«Командир, это очень плохо, если это ты».

«Давай, выясним у нее».

«Командир, вызвать ее письменно?»

«Еще сегодня».

На листке сложенном вдвое и вложенном в коричневый конверт, пришел вызов сержанту Слулс-Метуле явиться к командиру в полдень. Она пришла к капитану Рами в полной форме. На верхушке светлой шевелюры лежал черный берет, маленькое лицо светилось смешными веснушками, и полные губы пылали темно-красной помадой. Сверкающими глазами уставилась на командира, руки были вытянуты по швам вдоль тощего тела. Два передних зубы выдавались изо рта, зажимая нижнюю губу. Рами смотрел на нее не только глазами, но и всем своим существом. Голодным взглядом вбирал с ее худого лица съедобные крохи. С жаждой пил каждую блестящую каплю из ее темных глаз. Капитан все же сдержался, сжал губы, чтобы не удостоить ее даже улыбкой, и, хмуря лицо, поднял на нее голос:

«О чем говорит этот уродливый рисунок?»

Веснушки на ее лице побледнели, смех исчез из ее глаз, лицо погрустнело. С опущенной головой стояла она перед высоким и широкоплечим командиром, сделавшись еще меньше, чем обычно. Пробормотала Сгула-Метула:

«Командир, что я должна делать?»

«Просто не делать».

«Командир, что не делать?»

Широкие плечи Рами подались вперед, встал лицом к рисунку, и спина его смеялась всеми своими мышцами. Подозвал ее, и она приблизилась колеблющимся шагом. Указал на десантника-гнома, спускающегося на бороде, вместо парашюта, и спросил:

«Кто это?»

Девица переменилась в лице, глаза ее замигали, но рта не раскрыла. Из открытого окна лился свет на барахтающегося в своей бороде гнома. В этот полуденный час ветер пустыни залег в своих норах. Пальма, дрок, смоковница стояли недвижно, и в их кронах не посвистывали птицы. Бедуины вместе со своими стадами попрятались в песках, и пустыня, казалось, лишена была всего живого. Двор также был пуст, а в штабной комнате пилили воздух лишь комары и мухи. Единственный человек ходил по дорожкам, словно ведя строй: Цион Хазизи дефилировал между выбеленными известью камнями, проходил мимо окна Рами, повернув в его сторону лицо, и исчезал, затем возвращался, снова. Лицо старшины выражало удивление, видя тени командира и сержанта, падающие рядом на солнечный двор. Мимолетным взглядом поймал Рами Циона Хазизи, отдал ему честь из глубины комнаты и сказал Сгуле-Метуле:

«Ты его оскорбляешь из-за его бороды?»

«Командир, почему это его?»

«Если не его, то кого?»

Снова покраснели веснушки на лице Сгулы-Метулы. Вот такая малышка, смешная девица-сержант! Командир смеялся, лишив серьезности официальный вызов сержанта. Секунда удивления, и она тоже смеется, и веснушки ее прыгают на щеках и перетекают на полные губы, и смеющийся рот проглатывает их. А перед открытым окном стоял Цион Хазизи и внимательно изучал «маген-давид», сложенный из выбеленных известкой камней, дело рук фельдшера, который, гордясь этим, стоял у входа в медицинский пункт. Цион Хазизи не отводил глаз от смеющегося окна, пока не встретились их взгляды с капитаном Рами. Капитан тут же нахмурился и опять повысил голос на сержанта:

«Я не получил ответа на вопрос?»

«Командир, почему это должен быть кто-то?»

«Потому что это – кто-то».

«Командир, разрешите?»

«Разрешаю».

Сержант подошла к шкафу, извлекла оттуда чистый белый лист бумаги, вернулась к Рами и подставила лист солнцу в окне. Свет и тень облака смешались на листе и окрасили белизну в разные светлые и темные оттенки. Положила руку на тень, и лист потерял белизну и покрылся темными пятнами, которые окружали маленькую каплю ясного света. Приблизила лист еще ближе к солнцу, и глаза ее сосредоточились на этой маленькой точке света между тенями. Точка это стала еще светлей, но осталась окруженной бородой темной тени. Рами тоже следил за листом, стоя за сержантом, и аромат, идущий от нее, был подобен запаху камня, раскалившегося под солнцем, острый запах пожара. Опьянел капитан Рами, но не от арака, солнце рисовало на белизне листа жар его тела. Сказал ей:

«Красиво».

«Командир, это негатив».

«Чего?»

«Командир, негатив бородатого гнома».

«Кто он?»

«Командир, кто-нибудь».

«Может, я?»

Поднял капитан руку в воздух, как наклонный мост от себя к ней и указал на гнома-десантника. Только перейти этот мост и влюбиться в нее. Если поведет малышку за собой – куда с ней придет? К мужскому бессилию в несчастную ночь? Кто он, капитан Рами, если не негатив мужчины, обмотанного своей бородой? Мудро сделает, если пойдет своей дорогой пред тем, как показать ей свое бессилие. Ткнул капитан Рами пальцем в рисунок и спросил:

«Правда?»

«Командир, истинная правда».

«Значит, я – такой?»

«Командир, выглядите таким. Одиноким».

«Таким без толку слоняющимся?» «Таким удрученным».

«Ты так думаешь – потерянным таким?»

«Командир, я это чувствовала».

Слова эти подняли Рами на мост, нащупать первый шаг и тут же быстро двинуться широкими шагами. Капитан торопился дойти до сержанта как можно скорее, но глаза опередили ноги и засекли выделяющийся величиной ее смуглый нос. Взялся за него Рами, смутилась и покраснела малышка. Столь девственное смущение и замешательство заставило Рами задержать дыхание, и он сказал:

«Ты симпатичная».

«Командир, не уродливая?»

«Ты сказала».

«Командир, ты сказал».

«Кончай с этим «командиром».

«Командир, не поняла»

«Зовут меня Рами».

«А меня – Сгула».

«Без Метулы?»

«Без Метулы».

Снял Рами берет с ее головы, швырнул его на кресло и погрузил руки в ее шевелюру. Сгула придвинула к нему голову, и его пальцы провели полоски в ее курчавых волосах. Глаза ее украдкой поглядывали на оставленное кресло, на котором валялся ее берет, подчеркивая чем-то одиночество командира в этом заброшенном военном поселении. Обнял Рами ее лицо и вернул ее взгляд на себя. Побледнела Сгула в его руках. Зубы спрятались за нижнюю губу, и напряжение на ее лице, как пятнышко тени среди моря света. Рами попытался успокоить ее, разжать ее стиснутые губы своими раскрытыми губами, приблизил ее к себе, и она поднялась на цыпочках, и тело ее словно втянулось в него сильным и горячим порывом ветра. Близко к его глазам подрагивало ее небольшое лицо, словно движимое дыханием Рами.

И в этот чудный миг вторглись шаги, слышные под окном: Цион Хазизи проверяет каждый побеленный камень, а больше всего – окно. Оставил Рами лицо Сгулы, встал в окне, прикрывая от старшины сержанта своей широкой спиной. Глаза командира встретились с глазами старшины, которые умоляли командира не брать на себя грех с малышкой, но Рами молчал, а за его спиной молчала она. Так и стояли без движения – Цион Хазизи между слепящими белизной камнями, и Рами – в окне, и пустыня лежала безмолвно от горизонта до горизонта. Потянула Сгула ногу по полу, и этот звук заставил Рами перевести взгляд с Циона Хазизи на нее:

«Сколько тебе лет, малышка?»

«Девятнадцать, ближе к двадцати».

«Когда мне минуло двадцать, я думал, что это конец молодости».

«Верно, двадцать это как конец света».

Сморщила лоб, потянула пальцами кончики губ вниз и печально смотрела на Рами, как старая женщина. Увидел Рами ее зазубренные по краям ногти, которые она явно обгрызала, и громко, от всей души, рассмеялся. Эта смешная малышка еще и большая актриса! Рами убрал ее руки с ее губ, и Сгула расслабилась на его плече, молчаливая и улыбающаяся. Больше он не смотрел в окно, на старшину – решительный час свершился, и нет отступления назад. Он уже перешел мост, и находится вместе с малышкой.

В воображении он поднял Сгулу на вершину горы, куда мечтал привести Адас. Странная гора посреди пустыни, которую знает только Рами. Гора песка. Вероятно, Бог решил доказать, что можно создать гору также из легкого песка. Гора между Божьих гор в Негеве лицом к пустыне Синай, на встрече песка пустыни с лёссовыми породами. Гора, рассеченная глубокими отвесными ущельями. Огромные камни скопились в глубоком, как бездна, обнажении со времен Сотворения мира. Когда капитан Рами прибыл в это военное поселение, он захватил эту гору лишь для себя. Гора эта – рай для одиночек. Иногда, проснувшись утром с тяжкой страстью к одиночеству в сердце, Рами поднимался на вершину этой странной горы. В пути вершина горы казалась рядом. Но по мере приближения, она отдалялась. Словно убегала от любого, кто пытался ее покорить. Свет нового дня вставал из-за лысых гор, медленно, капля за каплей, пока внезапно не проливался на пустыню и в долины. Сидел Рами на скале и смотрел на темные утесы, которые впитывали утренний свет. С вершины всматривался в бездну.

Старое дерево росло на самом краю обрыва, и широкая крона, подобно зонтику, укрывала камни от безжалостного времени. С вершины горы было видно, как ветер гнал волнами пески, к горизонту. Верблюд медленно двигался, насыщаясь листьями кактуса. Бедуин шел навстречу восходящему солнцу, и песок золотил его босые ноги. За горизонтом гремели орудия, снова вспыхнула война. Эхо взрывающихся снарядов на Суэцком канале докатывалось до вершины, на которой сидел Рами. Вечна вражда в просторах Синая, там сейчас майор Мойшеле. Рами же пошел в пустыню Негев. В избранном им месте, на вершине горы, строил Рами дворцы для Адас, и захватывал для нее каждое зеленое пятно, и в его мечты врывалось эхо взрывающихся снарядов, и самолеты летели над ним в сторону Египта, нарушая пасторальный покой пустыни. Погружал Рами взгляд в пропасть, черная пасть которой поглотила его и Адас. Волны пустыни шли приливом, и покрывали их, и безмолвие окутывало. Они бежали из страны, бушующей войнами, бежали от Мойшеле, у которого есть права на собственную жену. Когда взошло солнце и осветило их убежище, открылись они и глазам Мойшеле. Чудная страна молодо вставала вместе с утром, и цветной мост солнечных лучей связывал Рами на вершине с Мойшеле в бункере на берегу канала. Шумела крона старого дерева и покрывала забвением мечты Рами. Он смотрел на пустыню Негев. Скот и птицы собирались на зеленых пятнах лёссовых пород, двигались по тропам, поднимались между деревьями, и наслаждались вместе с Рами красотами зари, встающей над Негевом.

Держал в ладони руку Сгулы, Рами мечтал об Адас, и Сгула стояла молча, опустив голову перед странным его лицом. Глаза его хмурились, как будто он взвешивал наказание, которое должен был наложить на нее. Вдруг он сжал ее плечи, и лицо его стало более приветливым. Рами принял решение. Хватит ему пропадать в прошлом, хватит ему мечтать об Адас, перед ним открылась мечта по имени Сгула. Рами сказал:

«С зарей поднимемся на прекрасную гору».

«Все ребята?»

«Только ты и я».

Отступила Сгула к столу, поникла спиной. Лицо ее окаменело, лучистые веснушки погасли, глаза убежали мимо Рами во двор, и вся горячность исчезла из них. Руки ее снова прижались к телу, как будто она снова стоит по стойке смирно перед капитаном Рами. Он приблизился к ней, и с первым ее шагом, взяла Оул а с кресла свой головной убор и вернула его на шевелюру. Взял Рами ее руки, прижатые к телу, снял головной убор, лихо заломленный на ее волосах, снова бросил его на кресло резким движением и сказал:

«Ты боишься идти со мной?»

«По правде?»

«По всей правде».

«Боюсь».

«Почему?»

«Есть причина».

«Ты не хочешь мне рассказать?»

«Нет».

«Но пойдешь со мной?»

«Да».

Потянул Рами девушку в угол, обнял ее, и она исчезла в его объятиях. Поцеловал в губы, и борода распростерлась по ее лицу, и она обняла одной рукой его за шею, а другой отдалила бороду от своего подбородка. Запах раскаленных песков шел от ее волос и аромат листвы молодого деревца – от ее кожи. Звезда вспыхнула и дрожала в море ее веснушек, между глазами, сверкая глубокой чернотой ее взволнованных зрачков. Они прижались друг к другу. Рами чувствовал непорочность ее страсти, и Сгула потянулась и дошла до его губ, словно растение, вытягивающееся вдоль его тела.

«С зарей», – прошептал он ей на ухо.

«Колется», – подергала она его бороду.

Удар по железу отделил их друг от друга. Цион Хазизи ударил железным стержнем по рельсу, играющему роль колокола в поселении. Ребята стали выходить из палаток и бараков, час отдыха завершился. Пришло также время Сгуле заняться прямым своим заданием – подготовкой к Хануке, и командир надел сержанту ее головной убор, погладил ей лицо, застегнул пуговицу на ее гимнастерке и шепнул на прощание:

«До зари».

В эту тяжкую ночь все времена смешиваются в голове Рами, и голос Сгулы из Метулы восходит на порог Адас в кибуце. Это его последняя ночь с Адас, но она пуста без Адас. Рами больше не ступит на порог ее дома. Боль потери Адас еще не исчезла, но стены ее дома он больше не захочет видеть. Даже если будет смотреть в страну своих грез, на Адас он смотреть не будет. Он отдалит от нее свое сердце, даже если тоска по ней его задушит. Он будет стоять со своим сыном под дум-пальмой на вершине горы и смотреть на долину, и Адас не завлечет его взгляд, и Мойшеле не будет сидеть под обожженными пальмами Элимелеха. Этот дом на холме он не покажет сыну. Кончилась история Адас и Мойшеле. Смотрит Рами с сомнением на ветви оливкового дерева, ползущие по стенам, и громко обращается к окну Адас:

«Но история еще не завершилась».

Рами смотрит на небо. Звезды гаснут, разбиваются, как сверкающие бусинки ожерелья и закатываются осколками в отверстия темных туч, а оставшиеся дрожат и мигают. Вот уже все звезды погасли, а Рами все еще не покидает порог дома Адас, все еще не опустил взгляд на землю, все еще ищет в тайниках темного неба личико Сгулы. Из всех историй его жизни завершилась лишь история с девочкой-сержантом, ни одна еще написанная буква не связала их жизни и свидетелем их тайны является лишь песок, покрывший все безмолвием. Заря не вознесет их на вершину горы, господствующей над местом встречи пустынь Синай и Негев. Вторглась судьба и смешала все карты.

Рами отрицательно качает головой, все еще пытаясь не верить тому, что произошло в ту далекую ночь. Он прячет голову в ладони и сдвигается на самый краешек порога. Тело его сжимается и отступает от темного окна и опустевшего дома. Долина простирается перед ним, как широкое полотно мглы, и ничего в этом бесполом пространстве нет, кроме горящих фар воинской машины, освещающих пустыню.

Здесь, в долине, фары гаснут. Час этот, между ночью и днем, тревожит Рами. Он видит фонарь, качающийся над его головой. Ему холодно от ночного ветра. И только веснушчатая девушка занимает его мысли.

Словно кто-то невидимый гнал их сквозь тьму в сумасшедшей гонке по петляющему шоссе. На истрепанном сиденье машины, несущейся навстречу судьбе, для Рами начинался путь, который привел к свадьбе с чужой для него девушкой. Пустыня убегала под колеса, и пространство было черным, несмотря на свет луны и звезд. И из этого мертвенно-белого света, подобного свету Сотворения, возникали невидимые силы, наплывающие на Рами и Сгулу.

Мгновение радости обернулось кошмаром реальности.

Слула покинула комнату командира в штабном помещении и побежала заняться главным своим делом – подготовкой к празднику Ханука. Рами стоял у окна, не отрывая глаз от ее кудрявых волос. Цион Хазизи отстранился, и все руководство перешло к девушке. Она – во главе строя, и весь строй ползет, подобно сороконожке, у которой выросла светлая кудрявая шевелюра. Капитан Рами смеялся, дышал полной грудью, и был в ладу с самим собой, чего давно не было. Ветер пустыни гнал горячие волны от Сгулы к нему, и он дышал этим ветром.

Когда девушка исчезла в столовой, а за ней и весь строй, и двор огласился хором, поющим песни Хануки, подошел капитан Рами к зеркалу над умывальником, тщательно себя рассмотрел и пришел к правильному выводу. Ему надо привести себя в порядок: постричь ногти, подстричь волосы, а форму и белье бросить в стирку. И тут пришло главное решение: сбрить бороду. И в этот момент возник Цион Хазизи с медным сосудом, дымящимся хворостом, на котором чайник с «тамархинди». Запах горелого распространился по штабной комнате, и командир упал в свое черное кресло. Впервые старшина принес этот напиток, который обычно они распивали в обед, к вечеру, причем не в комнату Рами, а в штаб. Поставил Цион Хазизи медную посудину между бумагами на письменном столе, а сам вытянулся по стойке смирно. Рами покачивался в кресле и прятал улыбку в бороду. Старшина стоял перед ним, лицом к стене, словно ожидая приказа от гнома-десантника на рисунке. Впервые Рами сам налил себе напиток. Сделал продолжительный глоток, посмотрел на Циона Хазизи поверх чашки. Коричневые капли стекали с его губ. Затем вытер ладонью рот, вернул чашку на стол, прокашлялся, делая все это весьма основательно. Цион Хазизи не двигался с места и не реагировал, пока Рами не сказал:

«Слышишь?»

«Командир, слушаю».

«Ты умеешь брить?»

«Командир, умею».

«Есть у тебя машинка для бритья?»

«Командир, есть».

«Давай».

«Командир, что брить?»

«Бороду, естественно».

«Командир, чью бороду?»

«Мою».

«Командир, вашу?»

«А чью же?»

«Командир, и мою».

«Твою?»

«Командир, я не могу быть с бородой, единственный среди всех».

«А что такое?»

«Командир, тогда все поймут».

«Что все поймут?»

«Командир, поймут, что я образец для рисунков сержанта».

Глаза Рами пронзительно вглядываются в лицо Циона Хазизи, старшина отвечает ему взглядом, и оба опускают головы. Рами смотрит на свою бороду, а Цион Хазизи – на свою. И в тишине комнаты слышен лишь странный скрип, издаваемый Ционом Хазизи. Есть у старшины такой секрет: он умеет скрипеть легкими. С выдохом выходит и этот скрип, а с вдохом замирает грудь и сжимаются губы. Стоит старшина перед командиром, выдыхает и вдыхает, и скрип сменяется молчанием, а молчание – скрипом, пока он в смущении не начинает чесать затылок, и капитан принимает окончательное решение:

«Бреемся».

Но где Цион Хазизи и где бритье? Ушел и не вернулся. Выясняется, что он рыщет по палаткам и баракам, и не находит машинки для бритья. Лицо Рами приняло кислое выражения от долгого ожидания, и он снова подошел к окну, в поисках следов пропавшего старшины. На пустыню опускался вечер. Закатное солнце протягивало долгие лучи и тени, и пряло из них кружева на белом полотне песков, и ткань казалась состоящей из улиток, плывущих в этом песчаном море. На смоковнице, склоненной над цистерной с горючим, заплакал сыч. Эта смешная птица возвещала рыданием об уходе дня и приближении ночи. Рами у окна забыл о Ционе Хазизи и благодарил прошедший день, считая часы до восхода. Двор тих, хор Сгулы замолк, и Рами приклонил ухо к безмолвию. Наконец открылась дверь, зашел старшина, но в руках у него не было машинки для бритья, а платок. Он со значительным звуком очистил нос и сказал: