Текст книги "Дикий цветок"

Она поднимается на локти и следит, как пошатываясь идет Юваль к лампе с абажуром. Есть в Ювале что-то, что есть в Рами, в Ники и в Рахамиме: мужская сила молодого Рами, наивность Ники и жизнерадостность Рахамима, когда он был еще здоров.

Но нет в Ювале ничего от Мойшеле, и потому нет никаких преград между нею и Ювалем. Адас чувствует, что потерянное время возвращается к ней, и этот час под навесом ее волнует. Быть может, это не любовь, но глубокое удивление тягой к Ювалю. Красная лампа уже погасла. Полутьма скрывает гримасу на ее лице. В душе – открытая тяга к молодому телу Юваля. Адас чувствует себя словно перед любовным путешествием в темном туннеле, который надо пройти, чтобы выбраться к свету. Сильное напряжение ощущается в этом беге через туннель, чтобы добраться до молодости, чистоты и наивности Юваля. Она торопливо расстегивает халатик и сбрасывает его на край лодки. Обнаженное ее тело овевается запахом плесени этого заброшенного строения. Но – и она в этом уверена – свежесть Юваля встанет между нею и этим запахом. Горячие его руки оторвут ее от этой реальности, полной железного хлама. Сильное его тело задушит это преследующее ее слово «проститутка». Его жизнерадостность силой вытеснит насильника из ее сердца. Его молодость сотрет из ее души смерть Ники. И главное, мужская сила Юваля заставит ее забыть бессилие Рами, а мягкость одолеет жесткость Мойшеле. Всю тяжесть своей души она возложит на Юваля. И он понесет эту тяжесть, как нес ее саму на сильных своих плечах. Только бы пройти этот тоннель! Снять скорлупу с души, избавиться от жесткого ее ядра, ужесточающего ее тело. Даже если эта тяга к Ювалю лишь самообман, даже если она желает его, чтобы преодолеть угнетенность своей холодной души, ей нужно во что бы то не стало пройти тоннель, который ощущается, как грань между сном и реальностью. Сон – это Мойшеле, и это дурной сон, реальность – это Юваль, и она добра.

Юваль вернулся к ней, и в руках его все то же сиреневое полотенце.

«Отодвинься».

Голос его сух, но руки, стелющее полотенце под ее спину, мягки. Теперь она не чувствует шершавость камуфляжной сети. В ноздри ударяет запах хлора, идущий от пруда. Сиреневое полотенце несет в себе свежесть воды. Адас выбирается из тоннеля и протирает глаза. Море открыто, ветер силен, и она плывет на сиреневом полотенце, на лодке, несущей ее имя. Открывает Адас объятия и принимает его тело в свою душу – загорелого юношу, пахнущего свежестью, горячностью солнца, прохладой ветра и ласковостью моря. Со смущенной улыбкой нетерпения она снимает с него рубаху, он чувствует ее руки на своем теле, немного отстраняется и говорит:

«Ты действительно хочешь?»

«Очень».

Она хватает его за бедра, чувствует все его длинное тело, и напряжение, идущее от него, захватывает ее целиком. Юваль весь, как сгусток пламени между ее рук. Она со всех сил старается сохранить какую-то ясность, но этот огонь охватывает и ее голову. Его мускулистое тело прижато к ней, и шея его, и плечи притиснуты к ее лицу. Она как бы окутывается им и кажется себе уменьшившейся в его объятиях. Она больше не в силах сдержать чувств, буйствующих в ней, и шепчет ему:

«Хорошо».

Душа ее освободилась от воображения и сна, и с наслаждением нырнула в прекрасную путаницу тел, охваченных любовью. Красота расцветает в полутемном безобразном уголке. Лицо Адас лучится, тело его светится. Все его гибкие мышцы прыгают на ее теле, и она уносится с ним в сладкое бессилие в едином ритме, она парит на страстном желании любви, которое упрятано глубоко в ее душе, взлетает на теле Юваля в неописуемые высоты. Только бы не завершился этот полет, и она докажет еще и еще раз свой талант в страсти, ощутит еще и еще это незабвенное чувство парения. Но вот ее летчик уже шепчет ей:

«Летели немного быстрее, чем надо».

Ощущение это касается их одновременно, и Адас поглаживает его тело, распростертое на ней, в приятной усталости как бы пеленая его объятиями заботливой матери. Тело ее все еще где-то далеко, вместе с его усталым телом. Надо напрячь ноги, и поискать клочок твердой почвы на этой надутой резине. Она все еще прижимается к нему, хотя они отделились друг от друга, и он лежит рядом, тихо, почти не дыша. Может быть, погрузился в печаль? Как Мойшеле! Тот становился тоже после этого печальным и тихо лежал рядом. Адас боится нарушить молчание Юваля. Глаза ее рыщут в полутьме в поисках сигареты. Рами обычно зажигал сигарету, чтобы возбудить в теле, уставшем от любви, новое желание. В пальцах Юваля нет сигареты, рука его беспомощно распростерта на сети. От края навеса неоновый свет протягивает слабую полосу по потолку – свет белый и охлаждающий, который, казалось бы, стерся из памяти Адас, но вот, вернулся, напоминая о своем существовании. Юваль глубоко погружен в ложе из надутых камер, Адас опирается на локти, смотрит на светлячков, мерцающих на старом катке и думает, как бы достать такого светлячка, дать эту искорку в руки Юваля.

Адас кладет голову на его лицо, покрывает его тело длинными своими волосами. На висках Юваля трепещет жилка, и губы Адас касаются ее, и ее сердце пульсирует в губах. Он позволяет ей делать с собой все, что ей хочется, и не шевелится под ее руками. Мягкостью, исходящей от нее, словно бы напоены – ночь, навес, Юваль. Приятно ему прикосновение ее нежной, ароматной кожи. Приятно ему молчание после бури чувств. Это погружает его в сладостную дремоту, и он прикрывает глаза в объятиях Адас, чтобы в них же проснуться. Но молчание это пугает Адас:

«Скажи что-нибудь».

«Как было?» «Чемпион».

«Я знал, что мне удастся».

«Из твоего опыта?»

«Ты, значит, даже не почувствовала?»

«Что?»

«Что ты у меня первая».

«Ты смеешься».

«Клянусь».

«Нет!»

«Я ждал тебя много лет».

«И не имел дела ни с одной девушкой?»

«Просто девушкой?»

«Что значит – просто девушка?»

«Такая, которая всегда на общую продажу».

«Есть и другие».

«Другая только ты».

«Юваль, ты большой романтик!»

«Удивляйся!»

«Любишь девушку с лунным светом».

«Даже!»

Адас лежит навзничь против полоски света на потолке, закрывает глаза руками, чтобы не видеть этот белый неон. Зубы ее впиваются в руку, и она пытается болью успокоить себя. Память взывает к ней голосом погибшего Ники. Девственник Юваль любит луну! Юваль и Ники связаны с ней одной романтической любовью, Боже, спаси и сохрани! Адас ужесточает голос и говорит:

«Зачем тебе эта романтика?»

«Она – это мечта, сон».

«Нельзя слишком много мечтать и жить снами».

«Но ты – моя единственная мечта и сон».

«Ну, это уже слишком».

«Что же делать, если это правда? Подростком я смотрел на тебя, как на легенду, как на прекрасную принцессу, живущую в замке, а я был рыцарем, преклоняющим перед принцессой колено, и она протягивает мне руку для поцелуя. Все как в сказке. Видел я тебя и в Синае. Когда мне на глаза попадался верблюд, я превращал его воображением в коня, сажал тебя на него, и мы скакали в исчезающие дали. Лицо твое возникало на волнах канала. Когда я упал в воду, то почувствовал, что погружаюсь в твое лицо и тону. Теперь ты понимаешь?»

«Понимаю».

Ники явился сюда, чтобы утянуть Юваля в тоннель. Вдруг ее охватил страх, что может что-то случиться с Ювалем. Она схватила его за руку, чувствуя, что они вместе возвращаются из реальности любви в воображение и в дурной сон, в котором стоит Рахамим в конце тоннеля и ждет Юваля, чтобы столкнуть его обратно в тоннель. Рахамим с побитой головой схватил девственника Юваля и потянул его в бурные волны Суэцкого канала, и Юваль тонет, и рыбы кружатся вокруг него и избивают его хвостами, острыми, как ножи. И она тоже тонет в канале, но Рахамим вытаскивает ее из воды при помощи петли и возвращает в тоннель. Испуганная Адас тянет шершавые пальцы Юваля к своей груди, и рука его, недвижная, пугающая, покоится на ней. Затем Адас поднимает его ладонь к своему лицу, и ладонь его холодна и влажна, как травы в утренней росе. Целует она каждый палец и просит прощения за дурной сон и за ужасное свое воображение, и Юваль говорит ей:

«Ты божественна».

Божественная и одноразовая! Они уже добрались до конца тоннеля, и там им предстоит расстаться. Она пойдет своей дорогой в пустоту, а Юваль вернется в пустыню. Она ведь жена, потерпевшая неудачу, и плохая любовница, и больше никто не увидит в ней принцессу. Охватившая ее в эту ночь великая страсть, по сути, обман, она знает, как броситься в авантюру бурных волн и чувств, но в глубинах моря найдешь лишь темноту ее холодной души. Она убегает от любви, ибо убегает от любой острой и четко ощущаемой боли, предпочитая погрузиться в серые потемки души. Она испытывала страх за судьбу Юваля точно так же, как за судьбу Ники, Рами, Мойшеле. Но те трое были на войне, а Юваль не был. Откуда же это тяжкое пророчество о судьбе Юваля? Страх отдаляет ее от Юваля и оставляет божественной и одноразовой. Она затащила за собой этого юношу на вершину наслаждения, чтобы оставить его в бездне своей холодной души, в которой только страх. Уйдет он своей дорогой, и она останется его сном в пустыне.

«Когда ты возвращаешься на Суэцкий канал?» «Завтра».

«Так мы расстаемся?»

«До следующего раза».

«Что бы ни было, храни себя».

«Положись на меня».

«Никогда так не говори!»

«Что с тобой?»

«Только не говори так!»

Она вскочила на ноги с такой быстротой, что заскрипели и содрогнулись камеры. Удивленный Юваль тоже встал, и они стояли обнаженными перед горами железного хлама. За его спиной мерцал светлячок на старом катке, освещая его стройное тело. Глаза Адас были прикованы к нему. На белую ее кожу стекали длинной волной волосы, притягивая взгляд Юваля. Разделял их лишь сгущенный напряжением воздух под навесом. Юваль пошел к ней, а она отступала, словно пытаясь от него сбежать, пока не прислонила спину к какой-то железной рухляди. Полоса света на потолке едва освещала этот угол. Глаза Адас перебегали с узкой световой полоски на лицо Юваля, словно пытаясь этот свет перенести на его тело. Юваль смотрел на нее и протягивал к ней руки.

«Иди ко мне»

«Уже поздно».

«Но я еще нуждаюсь в тебе».

Голос его гулял эхом под навесом, как вопль любви. Никогда Адас не слышала кричащую так любовь, а только произносимую шепотом, негромко, а сейчас звучит она криком, как сила его молодости, его свежести между ржавыми и выброшенными машинами. Адас побежала к лодке, спасаясь от вновь возникшего сильного желания Юваля, и он рванулся за ней. Она обогнула лодку, потянула свой халатик, и встряхнула его над сиреневым полотенцем, словно отмахиваясь им от Юваля. Он понял намек, отступил и зажег красный свет. Волшебство весны под навесом кончилось. Адас застегивает халатик, Юваль берет свое сиреневое полотенце. Что-то выпадает на пол, и он поднимает письмо Мойшеле и подает его Адас:

«Твое».

Она выхватывает из его рук ворованное письмо. Боже правый, она занималась любовью с Ювалем на письме от Мойшеле! Юваль надевает брюки, и пока застегивает пуговицы на гимнастерке, она кричит ему торопливо и оторопело:

«Прощай!»

«Погоди».

«Не иди со мной».

«Что с тобой снова?»

«Только не иди со мной».

«Ты мне еще должна историю».

«Покончили с историями».

«Но мы же договорились».

«Покончили с договорами».

Она бежит по узким проходам между горами мусора, тень ее мелькает перед Ювалем еще какое-то мгновение и исчезает. Он стоит около лодки, опустив голову и всматриваясь в камуфляжную сеть. Чего вдруг Адас взъелась на него, и печаль вернулась к ней? Размытое эхо веселого хохота донеслось из глубины строения. Это было эхо тела Адас в душе Юваля. Она, может, и не смеялась, но тело ее смеялось в его руках, нервы и мышцы ее ликовали, и даже в наивысший момент чувства он глядел ей в глаза и видел в них радость. Даже в темноте угла видел ее смеющееся лицо.

Поднимает Юваль полотенце над головой, крутит его быстрыми движениями в воздухе, и кричит громким голосом в глубину строения:

«История наша еще не закончилась!»

Стены возвращают эхом его голос. Голубка воркует между железом и светлячок на катке мерцает. Юваль ловит его и держит на ладони: ведь, так или иначе, только самцы мерцают ночью.

Глава двенадцатая

Ветер вздыхает во вьющихся по стене растениях, стучится в молчаливое окно. Жасмин обнимает маленький дом, и оливковое дерево петляет кончиками ветвей по стене. Ветер шелестит в его кроне, продувает холм, на котором Мойшеле построил дом для Адас, поднимает пыль, которая покрывает кусты роз у входа. Луна побледнела, звезды погасли, облака плывут в небе, сереют и рассеиваются к утру. Мягкий свет колышется у безмолвного окна. «Адас!» – произносится имя и звенит под окном, смешиваясь с шумом ветра. Почему оклик слышится как сигнал тревоги? Пришел друг. Рами хоронится под деревом, у окна. Голос его замолкает и погружается в серые сумерки, как тень, исчезающая во тьме ночи, и глаза его напряженно всматриваются в окно. Рами прижимает лицо к стеклу. Не слышно даже намека на дыхание, и нет признака, что Адас его слышит. Темная пустота вызывает беспокойство. Рами открывает дверь, которая оказывается незамкнутой, и взгляд его блуждает по мебели, и останавливается на кресле Элимелеха. Это он, Рами, помогал Мойшеле тащить это тяжелое кресло из дома Амалии и Соломона сюда, в новый дом, где все сверкало, кроме этого истрепанного старого кресла, – в гнездо любви, готовое к свадьбе Адас и Мойшеле. Тогда в этом кресле вздыхал Рами и сказал Мойшеле:

«Это кресло сюда не подходит».

«Адас хочет, чтобы оно здесь было».

«Так и быть, пусть стоит здесь».

Старое кресло рассказывает давно завершившуюся историю. Адас ушла в чужую постель, а Мойшеле откочевал в чужой мир. Только кресло Элимелеха стоит на месте, как верный солдат, который не оставляет боевую позицию. Дряхлое кресло не обновлялось ни в какой сезон, и ни по какой моде. Обивка стерлась, но ни разу не менялась на новую.

Рами включает свет, и комната становится еще более пустой. Запустение чувствуется в жилище Адас и Мойшеле, некогда таком ухоженном. В тонкой стеклянной вазе увядает роза и роняет алые лепестки на стол. Недокуренная сигарета валяется на полу. Красивый медный поднос весь в зеленых пятнах плесени. На скамеечке, у кровати, стакан, наполовину наполненный желтым соком, в котором утонула муха. Адас всегда педантично относится к чистоте и порядку в доме, и запущенный дом говорит о стесненности ее души. Может, она вообще уже здесь не живет? Мысль – как проблеск надежды. Рами оглядывает покрытую пылью мебель. На ключе в дверце шкафа висит открытая сумка. Кошелек показывает Рами денежные банкноты. Он сует нос в эту коричневую сумку, находит платок, пахнущий знакомыми ему духами. Иллюзия, что Адас перешла жить в другое место, исчезает. Сидит Рами в кресле Элимелеха и ждет ее возвращения.

Запах особых духов Адас исходит и от старого кресла, ползет, как ядовитая змея в травах на вершине горы. Мысли Рами уносятся к юноше, который шел по следам змеи. Зеленые травы были высоки в те весенние дни. Он родился в месяце Ияр, под знаком весны, и звезда его светит в эти дни. Звезда в облике гадюки. Рами поймал ее, схватив сзади, и, стоя на выступе скалы, вертел змеей над головой на виду всей долины. Он – герой, заставивший сдаться гадюку и выжавший яд пальцами. С извивающейся в воздухе гадюкой извивалось воображение Рами, и он видел себя покорителем вершин, переплывающим реки, путешественником по дальним странам, пересекающим границы, добирающимся до неба. Верхом на гадюке он странствовал между звездами, и, покрывшись плащом облаков и туманов, выступал против самого Бога. С этих заоблачных высот и необозримых пространств Рами вернулся в кибуц, спустился по крутому склону, перешел узкую долину, держа гадюку над головой, как трофей, который он принесет домой. Отец бросился на гадюку и убил ее. Отец лишил его мужской силы, убив гадюку. Месть убитой гадюки преследует Рами все годы. Адас извлекла прекрасные духи из змеиного яда, изгоняющего всякую мечту и надежду, яда змея, первородного греха. Адас дала в его руки яблоко раздора, которое превратило дружбу во вражду. Мойшеле уехал в чужие страны, Адас ушла к чужому мужчине, и он, Рами, явился к чужой девушке, которая понесла от него. Как это пришло ему в голову искать освобождения своей души у Адас? Что он еще сделает в эту всеразрушающую ночь? Что еще предпримет в эти разорванные на части часы воспоминаний? Даже в эту ночь, сидя в старом кресле Элимелеха, он издает глубокий вздох, который не изменился со времен жениха Мойшеле до времени жениха Рами.

Тонкий аромат Адас приносит боль его раненой ноге, которая давно зажила. Рами поднимает штанину и видит, что он все еще в синих домашних тапочках Соломона, и рубаха на нем тоже с соломонова плеча. Хорошо, что хотя бы надел армейские брюки, несмотря на то, что буквально сорвался к Адас.

Рами носится в тапочках по комнате, и его решительные движения вызывают острую боль, мгновенно пронзающую бедро раненой ноги. Он пытается осторожно растереть бедро, голень, лодыжку, но шершавые его пальцы не могут успокоить чувствительную кожу: раненая нога продолжает покалывать. Рами подворачивает брючину и видит на ней множество пятен. Все его поездки и обеды отмечены на брюках. Он пытается стереть клейкое пятно повидла, которое трудно смыть водой. Вдруг его одолевает сильнейшее желание выглядеть в этом запущенном доме Адас аккуратным и вычищенным, как майор Мойшеле, и он ударяет по грязным брюкам и поднимает целое облако пыли. Страсть быть чистым не отстает от него, он снимает брюки, чтобы смыть водой из крана в душевой пятно от повидла.

Рами видит себя в трусах перед пустой кроватью Адас, издает короткий горький смешок, пугается и замирает. Пугают его голоса во дворе, отзывающиеся эхом в комнате. Рами, отличнейший следопыт, который различает дальние шорохи, не научился различать движения собственного сердца. Адас проскальзывает мимо него на длинных ногах, и ветер доносит до его лица ее горячее дыхание. Облик ее мерцает словно во сне за его спиной, и шевелюра его в ее руках, и голова его запрокидывается назад, и она прячет лицо в его шевелюру и говорит высоким голосом: «Это хорошо». И вот уже ее тонкие пальцы на его лице и хрупкое тело в его ладонях. Глаза ее смотрят ему в глаза, и цвет ее глаз меняется с освещением: темнота зачерняет их, делая карими, а солнце высвечивает их, и они обретают зеленый оттенок. Она опускает голову, и голос ее становится серьезным: «Чего ты пришел сюда?»

Ведь у них было правило – не встречаться в доме Мойшеле. Маленький домик заперт перед запретной любовью. Рами прячет лицо в темных волосах воображаемой им Адас, и они стоят – голова к голове, и волосы их смешиваются и запутываются.

Прозрачными чувствительными пальцами распутывает Адас клубок и распускает свои длинные пряди, покрывая ими лицо и отделившись от Рами. Он протягивает ей объятия, но она отступает и говорит: «Ты в трусах перед брачным ложем».

Голос Адас звенит в пустой комнате, ее горячее дыхание касается его лица. Веки ее тяжелеют и опускаются на глаза. Тонкие синие жилки дрожат по всему ее прозрачному телу. Длинные ресницы накладывают серые тени на бледное лицо. В потоке льющихся вдоль ее узкого тела волос она похожа на птицу, печальную и прекрасную.

По неслышному, но ощутимому повелению ее воображаемого облика, Рами надевает брюки. Отрывается и падает пуговица, и Рами ее не поднимает. Ветер протягивает между цветными подушками тень оливковой ветви. Перед лицом Рами возникают высокие точеные ноги Адас, и тянут за собой тропинки с полей в пустую постель.

Раскаленные тропинки жаркого лета сбегаются к белой лошадке по имени Розинька – под навес. Рами сидит верхом на Розиньке, а она упрямо стоит перед навесом, и сдвинуть ее невозможно, ни палкой, ни морковью. Лошадка испускает долгое ржание, и голос Аврума отвечает ей из лабиринта кактусов: «Я уже иду, старуха!» Он тут же выходит, и лицо его морщинисто и колюче, как странное растение. Обнимаются старый человек со старой лошадкой, и оба улыбаются. Рами спрыгивает с лошади, стоит в стороне, прислонившись к стволу рожкового дерева, от которого идет горячий запах заходящего солнца, и наблюдает за встречей Аврума с Розинькой в этот предзакатный час. Аврум выпускает дым сигареты в ноздри лошади, та протестует качанием головы и получает одобрительный шлепок по заду. Розинька задирает белый хвост, и приплясывает задними ногами, Аврум угощает ее печеньем. Шершавым и влажным языком она очищает его сухую ладонь, и пена стекает между ее жующими зубами – и сверкающие капли падают изо рта Аврума. Рами может поклясться, что видел старую лошадь и старого холостяка подмигивающими друг другу. Услышав призыв Аврума – «Желательно, чтобы ты сделал что-нибудь полезное!» – Рами отрывается от ствола рожкового дерева.

Аврум вытаскивает клещей из ушей Розиньки и кладет их в руку Рами, который затем давит их. И после каждого раздавленного клеща, Аврум спрашивает Рами, уверен ли он, что убил еще одного беса. Этих черных гадов сопровождают в последний путь рассказы Аврума о давних днях и родословной белой Розиньки, которая не знала жеребца и не родила жеребенка. На ней завершается поколение белых лошадей. Старая Розинька шестидесятых годов – четвертое поколение после молодой Розиньки двадцатых. Та Розинька, красавица, был первой леди Нес-Цио-ны. Молодой Аврум изъездил верхом на ней всю страну. От Нес-Ционы на юге до засушливой северной долины. Добрался Аврум до кибуца, влюбился в сухую землю, и остался здесь еще и потому, что не мог расстаться с белой красавицей, которую продал кибуцу. И тут низенький Аврум, выращивающий диковинные растения, стал родоначальником династии белых лошадей. Аврум, ответственный за то, чтобы «плодились и размножались», хлопает по шее старую Розиньку и говорит маленькому Рами с грустью: «Она последняя».

Прошло сорок лет, вот уже шестидесятые годы, и в конюшне кибуца сменились белые Розиньки до этой, последней, бесплодной, которая сейчас стоит у навеса и облизывает морщинистое лицо старого Аврума. Низенький старичок отряхивает лысую голову, закуривает сигарету, и дым поднимается в натруженные глаза лошади. От последней в династии Розиньки идет запах навоза. По утрам ее запрягают в маленькую старую-престарую тележку, нагруженную доверху навозом, и она тянет ее к кладбищу – для удобрения грядок декоративных растений, и это вся ее работа. Все, что в прошлом делали ее проворные матери, сейчас делают машины, и она осталась одна в конюшне, чтобы дети видели и знали, что это такое живая лошадь. Рами единственный подросток, интересующийся Розинькой. По вечерам он кладет на ее спину седло, скачет на ней, встречается с Аврумом у навеса, убивает клещей и слушает о делах давно минувших дней. Аврум разговаривает с ним через уши Розиньки и говорит: «Что делать, если единственная постоянная вещь это то, что все меняется».

Зажигают сигарету от сигареты, коричневые, обкуренные никотином пальцы Аврума дрожат на горячем животе лошади, и он смотрит на Рами невидящим взглядом. Его узенькие глазки пропадают где-то там, в давних днях, известных лишь ему одному. Кладет Рами тоже руку на живот Розиньки и чувствует, как ее кровь пульсирует в его пальцах. Аврум продолжает:

«Есть еще лошади в Нес-Ционе, можно найти какую-нибудь близкую родственницу Розиньки и создать в кибуце новую династию прекрасных белых лошадей».

Об этом мечтает Аврум в предзакатный час. Он бросает многозначительный взгляд на Рами, паренек опускает голову и смотрит на кривые ноги Аврума, видные между высокими ногами лошади. Сморщенная кожа Аврума и сухой бархат лошадиной кожи сливаются воедино, и глаза Аврума возлагают на подростка Рами будущее всех белых лошадей. Этот паренек уже проскакал на новой Розиньке по всем дорогам от Нес-Ционы до северной долины. Он словно огибает все времена года, чтобы вернуться к истокам. Аврум подмигивает ему и Рами чувствует раскаленную почву тропинки босыми ногами.

Адас с подружками неожиданно появляется у навеса Аврума, под которым целый сад разведенных им кактусов. Три толстые девицы потряхивают длинными волосами, косят смеющимися глазами, прыгают и шумят. Адас, худенькая, четвертая в компании, опустила голову, глядя на ноги Аврума и лошади, и, естественно, на ноги Рами, мышцы которых тут же напряглись как лук под стрелой. Девицы прошли по двору кибуца и наворовали полные карманы семечек, прокравшись в амбар. Девицы округлы, крепки и веселы. Переглядываются и хихикают. Им по шестнадцать, они вечно голодны, и потому большую часть времени проводят в кухне школы кибуца, шастая по кастрюлям, сковородам и тарелкам. Они «голдились» с Голдой у плит, пекли пироги, готовили сладости, поглощали огромное количество еды и питья, округлились и отрастили большие груди. Адас жевала на ходу. По утрам она бежала в класс с куском хлеба в руке, в полдень выходила из столовой, и зубы ее вгрызались во что-то съедобное, по вечерам шаталась по тропинкам с мечтательным взглядом и полным ртом. Но в отличие от подружек, она не толстела, не округлялась, только вытягивалась в высоту. Обильная пища, которую она проглатывала, вырастила удлиненную голову, узкую шею, тонкие высокие ноги. И сейчас, когда хихикающие девицы проходили мимо навеса с кактусами Аврума, приблизила Адас черные свои волосы к рыжей шевелюре Лиоры, и искорки черного и рыжего мельтешили в глазах Рами в свете заходящего солнца. Прижал Рами голову к белому крупу лошади, и Аврум, стоящий по другую ее сторону, сказал, намекая на Адас: «Она девушка Ники, да?»

Она не девушка Ники, и не Мойшеле, она принадлежит всем глазам, всем мечтам и снам, всем страстям. Ники играет ей на скрипке, Мойшеле потчует ее рассказами об Элимелехе. И Рами набросился на Аврума с решительным протестом: «Ты еще и сват, что ли?»

Глаза Рами следили за голыми ногами Адас, пока не вылезли из орбит, и когда ее ноги исчезли между зарослями на краю двора, вскочил Рами на лошадь, и Аврум поощрительно хлопнул ее по крупу. Рами скакал по следам Адас, и раскаленные тропы бежали под копытами старой лошади. Последние лучи солнца освещали дорогу Розиньки в сторону школы. Аврум все еще стоял у навеса, провожая взглядом лошадь, несущую Рами на спине, и Рами, который торопился догнать Адас, не обернулся и не видел улыбку на лице Аврума.

Рами начал выкидывать цирковые номера на спине Розиньки, скакал на голове, и ноги его помахивали Адас, сидящей на скамейке, под пальмой, жующей травинку и слушающей игру Ники на скрипке. Звуки мелодии неслись из огсна его комнаты. Мойшеле прятался в кустах жасмина, в засаде на Адас, которая делала вид, что читает книгу. Рами видел ее перевернутой, и от всего ее лица видел только подбородок. Сальто и мягкое приземление к ее ногам. Но даже улыбка не появилась у нее на губах. Лицо ее холодно, словно Рами не рисковал собой для нее. Он садится рядом, но она отодвигается на край скамейки, и кажется еще более худой, чем на самом деле. Показывает Рами рукой на лошадь и говорит, тяжело дыша после прыжка:

«Сидишь? Не хочешь ли развлечься?»

«Не хочу».

Рука его повисает в воздухе, словно Адас повесила ее между комарами, жужжащими вокруг Розиньки. Лошадь раздражена укусами этих гнусных насекомых, отмахивается от них хвостом, сучит ногами, стучит копытами, и Рами подходит к ней, гладит ей шею, достает из кармана семечки, которые украл для Адас из амбара и дает лошади. Шершавый язык Розиньки слизывает все с ладони Рами, щекочет, принося странное удовольствие, проходящее ознобом по всему телу, и он любовно подмигивает лошади, подражая Авруму. Глаза Адас прикованы к языку лошади, и стебелек травы движется между ее припухлыми губами. Семечки съедены Розинькой, но Рами не отнимет ладони от ее языка, и она продолжает ее вылизывать.

Адас не отводит взгляда от лошади и ее конюха, и Рами говорит:

«Хочешь прокатиться верхом?» «Не хочу».

Встала Адас, чтобы продолжить путь, но не ушла, а тоже приблизилась к лошади и тоже погладила ей живот, и они стояли с Рами друг против друга, словно готовые к бою. Рами смотрел на ее узкие бедра, и великой мечтой его было желание обнять ее и поднять на спину лошади. Сухость, которую он часто ощущал во рту, стоя рядом с Адас, еще более усилилась. Он открыл кран на лужайке, но не приложился к нему. Струя была сильной, и глаза Рами, Адас и лошади обратились к воде. Розинька шевелила сухим от жажды языком, и губы Адас открылись, как клюв голодного птенца в гнезде. Струя обрызгала каплями грязи босые ноги Рами, и Адас сказала: «Ты измазался».

Выплюнула изжеванную травинку, и не оторвала новую. Карие ее глаза метали зеленые искорки.

Помыл Рами руки и ноги, сунул голову под кран, ловя ртом струйку холодной воды. Адас положила руки на спину Розиньки и потянулась телом, чтобы взобраться ей на спину. Рами поторопился помочь ей, и в этот миг вышел Ники из своей комнаты, вынырнул Мойшеле, возникли толстые девицы, и лужайка огласилась шумом. Адас и Рами замерли, как в столбняке, губы его сжались, глаза сузились, как всегда с ним бывало в минуту сильного волнения. В тот вечер, на шумной лужайке, он с презрением смотрел на своих конкурентов, ухаживающих за Адас, с пренебрежением сильного к слабому. Он, Рами, победитель, – Адас его девушка, любовь к ней в его крови, и никто не может в этом с ним соревноваться, ни Мойшеле с пронзительно-черными своими глазами, ни Ники с тонким звенящим своим голосом, который мгновенно перекрывает все голоса и шумы, когда он говорит: «Пойдем, послушаем колокол негритянского блюза».

Адас хоть и пошла к Ники послушать патефон, но оставила Рами, уверенным в ее к нему любви. Нет необходимости в цирковой эквилибристике на спине скачущей старой лошади, и Рами отдыхал в седле, но нажал пятками в ее бока, и лошадь поняла сердцебиение всадника, ощутимое в его ногах и понесла его по раскаленным летним тропам.

Рами скакал в сторону заката. Огромное красное солнце замерло перед погружением и разбросало по небу множество оранжевых и сиреневых цветов. Катили облака, на ходу меняя формы, то усложняя их, то упрощая. Солнце посылало долгие лучи на землю, и они сплелись в толстую косу дамы, пылающей любовью к повелителю ее сердца, скачущему к ней на своей белой лошади. В ушах Рами звенел колокол негра с пластинки Ники, и звуки восходили из родника чистого света, текущего от закатного солнца. Горло Рами сжималось от счастья любви.

Чистые звуки колокола давно замолкли. Они сидели в комнате Ники, и слушали этот блюз до последнего звука, пока Ники ни объявлял, что это финал и смотрел на Адас, и Адас глядела на Рами, и говорила, что это не финал. Затем пришла война, и Ники погиб, и Хаимке в горе разбил все пластинки, и Мойшеле странствует в чужих странах, и постель Адас пуста. Рами до того расслаблен, что пугается даже звука ветра за окном. От всей молодости и всей любви осталась лишь белая Розинька, но она уже не возит навоз на кладбище, и никто не скачет на ней верхом, и она ест чужой хлеб в конюшне только потому, что Аврум не разрешает ее выгнать. Рами не может больше смотреть на тени над кроватью Адас, выходит и садится на камень у порога, влажный от росы приближающегося утра. Свежесть уходящей ночи ударяет ему лицо, ветер охлаждает, рассеивает облик Адас и успокаивает раненую ногу. Ночь тает на горизонте, заря окрашивает горы в серый цвет, и тьма в долине бледнеет.