Текст книги "Дикий цветок"

«Друзья, я называю вещи своими именами. Я ненавижу лицемеров и ханжей. И потому я говорю вам откровенно и впрямую: сионизм по самой своей сути захватническое движение. Это его неизменная сущность. Может, у кого-то из вас иное мнение, пусть встанет и скажет. Я готов выслушать, и у меня есть для него ответ. Он говорит мне, а я говорю ему: слово «захват» – это вратарь в сборной лексикона сионизма. Нет? Есть среди вас кто-либо, кто скажет мне: нет? Есть у меня ответ для него. Захват страны, захват долины, захват работы, и еще множество захватов, и я не хочу наскучить вам перечислением всех захватов…»

«Не говоря уже о захвате огурцов, баклажан, маслин и всех вкусных солений».

Голос и смех Юваля разносится по всей лужайке. Юваль вышел из двери барака, который был раньше жильем Лиоры и Рахамима. Теперь он живет в комнатке, в которой Адас провела множество часов. Сиреневое полотенце все еще висит у него на плече, но австралийскую шляпу он оставил. Адас перестает перекатывать губами обручальное кольцо, и надевает его снова на палец. Юваль приближается к ней, и она снова нащупывает в кармане платья письмо Мойшеле, и это не дает ей покоя. Но все исчезает с возникновением Юваля: в эту ночь он ей ближе всех. Адас наблюдает за ним, и он торопится к ней, но Томер Брош задерживает его. Томер не понимает его упрека:

«Ты сказал – захват огурцов?»

«А что? Это плохой захват?»

«Пошучиваешь над оккупацией, да?»

«В большей или меньшей степени».

«В большей или меньшей степени? И с каждым разом больше захватов, которые оборачивают в шутки или используют для красного словца, размазывают то в социализм, то в национализм. Но не имеет значения, во что размазывают. Я говорю тебе без всяких обиняков: сионизм всегда, и в наши дни, это захватчик Йошуа Бин-Нун».

«Скажи, что ты от меня хочешь?»

Юваль торопится к Адас, ждущей его под эвкалиптом. Ее тонкая и худая фигурка, кажется, сжимается между гигантским деревом и толстым Томером Брошем. Чудная ночь отражается на мечтательном ее лице. Юваль широкими шагами проходит между людьми на лужайке, но Томер идет за ним, пытаясь его задержать:

«Давай разберемся».

Томер преграждает Ювалю путь и не сдвигается с места. Стоят они друг против друга. Юваль опускает глаза, Томер поднимает голову. Насколько Юваль вырос, настолько Томер раздался в ширину. На плече Юваля полотенце, словно на древке развевается под ветром сиреневый флаг. Сидящие и лежащие на лужайке неожиданно проявляют интерес. Адас на ящике отделена от всех, наблюдает за Ювалем издалека, видя, как разгорается спор его с Томером, и думает про себя, если он не поторопится – опоздает. Рука сжимает в кармане письмо Мойшеле. Полумесяц взошел над горой и смотрит на нее половинкой лица – другая половинка его скрыта и смотрит на иной мир и на иных людей – месяц-сыщик, что проливает свет на дела этого мира, месяц, который сводит с нею счет при любой возможности, и также в эту ночь. Адас отпускает в кармане письмо Мойшеле. Он вне этой ночи и этих мест, скрыт в кармане и от лунного света. Когда уже Юваль оставит этого Томера? Чувствуется приятная влажность в воздухе, хамсин сломлен, и вновь ожила душа мира. Эта ночь обещана ей, и вот, наткнулся Юваль на этого Томера, и она снова проведет бессонную ночь в своей постели. Долгую ночь будет задавать себе вопросы, на которые нет ответа, не пустит слезу, вопреки желанию поплакать, и не сомкнет глаз. Нет! Она жаждет влиться в эту чудную ночь, даже в эту шумную лужайку. Она нуждается в ком-то, на кого можно опереться, почувствовать ласковую руку и милосердное плечо. Упирается Адас решительным взглядом в спину Юваля, но Томер уже начал дискуссию:

«Давай, поговорим по делу».

«По какому делу?»

«Поговорим о мире».

Собаки врываются в их спор, и срывают все представление. На лужайке воцаряется тишина, и даже Томер замолкает, а Юваль выскальзывает из его рук и добирается до Адас. Все внимание сосредоточено на большом белом кобеле и маленькой коричневой сучке. Они выкатываются на пятачок света, кружатся вокруг фонаря, и кобель пытается пристроиться к сучке. Но он слишком велик, а она слишком мала. Пытается он взобраться на нее, а она каждый раз выскальзывает из-под него. Но «любовь сильна как смерть», – еще прыжок и еще прыжок, и кобель добивается своего, впивается зубами в шкуру собачки. Стенания слабеют, и она сдается его напору. Кобель закрывает глаза от наслаждения. Юваль подмигивает Адас, щелкает языком и говорит:

«Вот это да».

Все внимание лужайки приковано к собакам. Собираются вокруг и следят за каждым движением. Мечтательный блондин-гитарист перебирает беззвучно струны. Может он сохраняет звуки для серенады влюбленным, чтобы возвестить о достойном завершении любовных игр?

Юваль удивляется собакам, а Адас – девушке, которая сосет собственный палец, как маленький ребенок. Она не отрывает глаз от собак, короткая юбочка едва скрывает наготу. Юваль следит за взглядом Адас и говорит:

«Ты незнакома с Бриджит?»

«Откуда я могу быть с ней знакома?»

«Гашишница».

«Откуда ты знаешь?»

«Пробовали вместе».

«Ты сошел с ума».

«Что такого страшного в этом?»

Томера Броша отошел к фонарю и с серьезным видом смотрит на сцепившихся в любовном экстазе собак. Он сердит. Столько времени пытался доказать важные вещи, а получилось, что зря тратил время и слова. Им интереснее всего собачье распутство. Он опирается о фонарный столб, сбивает туфлями траву, и вдруг делает движение, намереваясь ударить собак. Юваль кричит на него:

«Ты что?»

И нога Томера возвращается на место. Представление на лужайке приближается к концу. Ящик мал и низок длинному телу Юваля, и он поднимает ноги, так, что подбородок касается колен. Малейшее движение может опрокинуть его и Адас с ящика, и оба, прижаты друг к другу. Травянисто свежий запах идет от тела Юваля, и Адас улыбается. Ее отстраненность от этого большого ребенка абсолютно улетучилась. Юношеская его привлекательность делает ее взрослеющей девушкой и сливает ее с брожением молодости на лужайке. Она весела и не хочет отсюда уходить.

«Как это курить гашиш?»

«Противно».

«Почему?»

«Из-за запаха».

«Не было у тебя галлюцинаций?»

«Только крепко спал».

«Еще лучше».

«У меня и так здоровый сон, без гашиша».

«У меня нет».

Юваль валится с ящика. Голова его оказывается на уровне ее груди, и она погружает руки в копну его волос. Юность его словно выращивает у Адас крылья, и она парит далеко от Юваля и самой себя, возвращаясь к месту, откуда жизнь ее начала плести свои узоры – один раз далеко – с Мойшеле, затем это место носило имя Рами, а в эту ночь имя его – Юваль. Ночь эта редка по красоте, и она – девушка с парнем, волосы которого криво подстрижены, и чуб взлохмачен, и бородка растрепана. Рука ее скользит по его лицу, натыкаясь на щетину, и пальцы ее борются с его выцветшей от солнца, сухой шевелюрой:

«Соломенная голова».

«От солнца Синая».

Чувствует Адас жар солнца пустыни, и его горячее дуновение касается ее лица от дыхания Юваля. Солнце возвращает запыленной кроне дерева зеленые краски цветущей весны, делая крону подобием раковины, и мягкие его лучи подобны улыбке Юваля, образующей ямочку на его правой щеке. Чувство реальности покинуло Адас. Ночь смешивается с днем, солнце – с луной. Юноша сбил с толку ее чувства, и чем она ему оплатит? Будет ему матерью и любовницей? Больше матерью и меньше – любовницей? И она соскальзывает с ящика, садится на землю рядом с ним и почти тает в его объятиях. На его широком теле руки ее находят каждый раз что-то новое, чем можно развлечься. Юваль излучает удовольствие, то улыбается, то смеется, и лицо его красно, как от хамсина, и он вздыхает:

«Огонь пылает в моем теле».

Адас увлекается игрой, все больше получая удовольствие, и руки ее мягко скользят по телу вздыхающего Юваля:

«Ну и беспорядок ты делаешь у меня между ног».

Юваль вскакивает, красный, смущенный, сгорающий от радости, приводит себя в порядок, обертывает тело сиреневым полотенцем. Все между ними решено, и он тянет Адас из тени эвкалипта на освещенную лужайку. Ветер качает фонарь, и колышущиеся тени падают на Томера Броша. Представление продолжается, и тени сцепившихся в случке псов тоже опрокидываются на Томера. Все это очень смешно, и Адас хохочет до слез. Юваль смотрит на нее с удивлением, и пытается взять ее за руку, но она вырывается и смотрит перед собой, как будто не видит его.

«Чего ты так хохочешь?»

«Захотелось».

«Почти как плач».

«Может, это плач».

«И над чем ты рыдаешь?»

«Над этой случкой».

«Собак?»

«Собак, занимающихся этим делом».

«Что с тобой?»

«Напал на меня смех, как плач».

«Не понял».

«Не понимаешь в случке?»

«Даже очень понимаю».

«Так я ненавижу это слово».

«Есть у тебя более подходящее слово для этого дела?»

В этот момент представление заканчивается. Конец любви трагичен: любовники сцепились, и не могут оторваться друг от друга, и они воют от боли, и всех охватывает жалость. Несчастные псы замолкают на миг и вновь завывают с еще большей силой. Крутятся и не могут расцепиться. Начинается шумная суматоха, смех и крики. Кто-то льет воду на собак, кто-то швыряет в них камень. Томер Брош ударяет ногой. Блондин извлекает из гитары несколько печальных звуков. Девица, сосущая палец, танцует вокруг псов, как в трансе, пока не хватает кобеля и что-то шепчет ему на ухо. Собаки отрываются друг от друга и убегают во тьму ночи. Девица разбрасывает в стороны руки, как светлая птица, почти летит, и волосы ее развеваются на ветру, Юваль говорит:

«Она уже набралась».

Какая сила в этом наркотическом трансе! Глаза Адас провожают парящую девицу до темного барака, который когда-то был жильем Лиоры и Рахамима, и снова она говорит себе: какая сила! Девица уже исчезла между бараками. Но взгляд Адас прикован к бараку Лиоры. Может, кровать там все еще покрыта бедуинским ковром, который Адас купила в Старом городе, в Иерусалиме? Когда закончилась Шестидневная война, Мойшеле и Рами вернулись в армию, Адас приехала к матери, чтобы в тишине, тайком выбрать между мужем и любовником. Взяла ее мать на арабский рынок, который теперь был открыт для евреев. Они кружили между прилавками и покупали все, что приглянулось матери, так же и бедуинский цветной ковер, красивее которого, по мнению матери, не может быть для постели молодой пары. Такой яркий веселый ковер печалил Адас, и она не накрыла им кровать в доме, который построил для нее Мойшеле, а дала в подарок Лиоре на свадьбу. Может быть, ковер и поныне там, постелен на кровати Юваля, мягкий для лежания на нем после того, как он курил гашиш с Бриджит. Мойшеле нет, и он никогда не видел этого купленного для него ковра. У нее же нет ничего мягкого, чтобы лежать на нем и согреть холодную душу. До того ей холодно, что она рыщет повсюду в поисках тепла, того самого, которым согревала холодное лицо Мойшеле. Адас похлопала по карману платья, где зашуршало спрятанное письмо, и решительно сказала Ювалю:

«Пошли».

«С удовольствием».

И они уходят в глубь чудной весенней ночи, распростершейся над цветущим двором кибуца.

Глава девятая

Темны дома среди деревьев во дворе кибуца. В ночной мгле горят всего три окна – одно в бараке, одно в строении под навесом, одно в столярной мастерской. Недвижно-белый свет неона подобен мертвому сиянию айсберга. Холодный свет в ночи колет глаза Адас, она сужает их в щелки, сжимает губы и печально думает про себя: Юваль тоже ведет меня навстречу этому хищно давящему свету.

Двор словно бы преследуем холодной устойчивостью безжизненного немигающего света. Иногда возникает человек в окне, и облик его увенчан тенями ночи и бледным остужающим светом. Адас нужна хотя бы искра живого огня и она говорит Ювалю:

«Умираю, хочу курить».

«А я бы съел холодный арбуз».

«Есть у тебя?»

«Ни того, ни другого».

Небо неспокойно, звезды и луна мигают. Белый свет в окнах заставляет Адас замедлить шаги, и она останавливается около фикуса, скрываясь в темноте. Даже в этой чудной ночи с Ювалем теребит душу холодный недвижный свет. В те, давние, дни горели здесь обычные лампочки, Господи, сколько времени прошло. Умерла Амалия и дядя Соломон больше не выходит ночами на прогулку. Вот, пришла она сюда с новым любовником, а встречает ее здесь прошлое светящимися окнами.

Адас хочет сбежать отсюда: лучше темнота ее дома чем мертвый свет этих окон. Юваль обнимает ее за плечи, и эти объятия заглушают слабый голос ее души: все наши беды случаются оттого, что от одной войны к другой мы забываем своих мертвых. В окне столярной мастерской Хаимке с метлой в руке. Адас проводит рукой по волосам. Ей холодно в эту жаркую ночь. Юваль вдвигает свое длинное тело между нею и Хаимке, но не может полностью заслонить свет в окне. Поворачивается Адас к фикусу спиной, отключившись от всего, что вокруг. Лицо ее хмурится. Юваль держит ее за руку, и она говорит:

«Пошли ко мне домой».

«Почему?»

«Так лучше».

«Но есть у меня для тебя сюрприз».

Он срывается места, бежит и тянет за собой Адас. Она не может от него отстать, она уже дышит с трудом, но он неумолим в своем беге. Ему все равно, что она уже бежит из последних сил. Они добегают до трактора. Хаимке с метлой исчез из окна. Адас дышит, как загнанная лошадь, и Юваль прижимает ее к трактору сильными руками. Она ощущает спиной укол какого-то металлического выступа, и вскрикивает от боли:

«Ты сошел с ума».

«Вовсе нет».

«Оставь меня».

«Нет».

Он сильнее прижимает ее, громко смеется ей в лицо. Смех летит через весь кибуц, между деревьями и брошенными предметами, он сотрясает пространство, улетает к горам на горизонте. Этот бесшабашный смех волнует душу Адас: повезло ей в эту ночь – обрела веселого юношу, воистину посланного ей судьбой. Адас тоже начинает смеяться, но он тут же оставляет ее и отдаляется. Вновь возникает неоновый свет в окне с Хаимке. Радость ее пресекается, и голос издалека, словно из могилы, доносится до нее через время:

«Жизнь продолжается, Хаимке».

«Разве это жизнь, Амалия?»

Смотрит Адас на молчаливого Хаимке, который жонглирует метлой – перебрасывает ее с руки на руку, ставит между досками, вешает на стенку, пока не возвращается Юваль и снова заслоняет собой светящееся окно. Он обнимает ее, прижимает ее к себе, наклоняет к ней лицо, и когда их взгляды встречаются, он вдруг становится серьезным и говорит:

«В следующий раз смейся от души, а не искусственно».

«Но я же смеялась».

«Только губами».

«А как надо?»

«Всем телом».

«Невозможно».

«Давай, давай!» «Что?»

«Кричи!»

«Кричать?»

«Чтобы ночь отзывалась в тебе эхом».

Он берет ее за плечи, толкает перед собой вглубь ночи, но до ушей Адас лишь доходит крик Хаимке:

«Ники умер, потому что мы стали меньше скорбеть по Зоару!»

Все мысли ее направлены на этот крик, и привычная печаль ее одиноких ночей смешивается с печалью света в окнах. Так или иначе, ночь эта потеряна, и Юваль несомненно удивлен ее печалью, когда ночь явно предназначена для любви. Быть может, понял ее связь с Хаимке. Шелестят травы, и радостный голос Юваля провозглашает:

«Поймал!»

На широкой ладони поднимает он черепаху, кладет на сидение трактора, приближает ее панцирь к лицу Адас. Черепаха в отчаянии шевелит ножками, но Юваль не дает ей втянуть их в панцирь. Адас отодвигает лицо от черепахи:

«Что ты ей делаешь?»

«Глажу ее».

«Повезло черепахе».

«Оттого, что я ее глажу?»

«Оттого, что она может спрятаться от тебя в панцире».

Смотрит на нее Юваль и размышляет: почему опечалилось ее лицо, и какова она, истинная Адас? Странная любовница, которая каждый час меняет свой облик? На миг отвлекся, и черепаха спряталась в панцирь, Юваль бросает ее обратно в траву, смеется, неприятно чувствуя натужность этого смеха. Печаль Адас передается и ему, и он следит за ее взглядом, обращенным к Хаимке. Дала бы она ему намек, он бы спросил, что у нее с этим старым Хаимке и вообще с разными стариками, но он настолько обескуражен ее молчанием, что тоже помалкивает. Они остаются у трактора, словно приклеенные к нему, и только ночь уплывает из их рук и чувств со всеми их ожиданиями. Быть может, внезапная перемена настроения у Адас не связана с Хаимке, а с его сыном Ники? Быть может, она сравнивает его с погибшим Ники, и он проигрывает мертвецу? Говорит ей Юваль:

«Ты тоскуешь?»

«Я?»

«Так ты выглядишь».

«Хаимке расстроен».

«Тогда у меня к тебе вопрос».

«Какой?»

«Было что-то между тобой и Ники?»

«Пошли».

«Куда?»

«Туда, куда ты хочешь».

«Ну, пошли».

Юваль целует ее, ерошит ей волосы, и она принимает его поцелуй лишь губами, лицо и глаза ее остаются погасшими. Он пытается ее еще раз поцеловать, но она закрывает руками лицо, и отталкивает его. Они продолжают стоять у трактора. Юваль обижен. Душа Адас холодна, думает про себя Юваль, но она старается это скрыть под внешней игривостью, и передает Ювалю печальное настроение, связанное, как она намекает на это, с Ники. Может, все дело в том, что он не был с ней столько времени, сколько Мойшеле, Рами, Ники или еще кто в ее списке, но он ухаживал за ней достаточно долго, чтобы добиться этой ночи. Очевидно, все ее желание сосредоточено на поисках удовольствия, но стоит к этому приблизиться вплотную, как она тут же отступает. Пусть делает, что хочет, он будет стоять на своем.

Адас, в общем-то, понимает настроение Юваля. Она хотела бы уйти от него, но боится остаться одной. По лицу его видно, что не будет ему везения в эту ночь, и если бы он не упрямился, они бы расстались. Адас опускает голову, Юваль уходит, и она бредет за ним. Наконец они удаляются от окон. Адас тянется за ним без желания, однако не отстает. Двор кибуца полон рухлядью, словно бы кибуц никогда не обновлялся. Адас поднимает голову: перистые облака растянулись между луной и звездами. Луна далека от Адас. Адас далека от Юваля. Голос Ники звучит в ее душе:

«В будущем поженимся с тобой, и будут у нас двенадцать детей, вот увидишь».

Когда они решили родить столько детей, было им по восемь, и сидели они за столом, у Хаимке и Брахи, на лужайке – Хаимке, и Браха, и Зива, и Гил, и Ники, и пятеро шумных внуков, и Амалия, и Соломон. Адас тогда приехала в кибуц на летние каникулы. Хаимке сидел во главе стола, лицо его было красным от удовольствия и светилось лукавством. Адас сидела на углу стола. Хаимке смеялся и предлагал ей обменяться местами с Амалией, которая уже замужем, и может сидеть на углу стола, не боясь, что потеряет жениха. И тут раздался голос Ники:

«Не беспокойтесь, я женюсь на Адас».

Все начали смеяться, и смех прогнал Адас и Ники от стола. Сели они на траву в компании щенка с криво растущим хвостиком. Ники всегда возился с животными, страдающими телесным увечьем. Он погладил щенка и сказал:

«Насчет свадьбы я это серьезно».

«И я тоже».

Несмотря на то, что сидели в отдалении, они участвовали в общем веселье, которым дирижировал Хаимке. Эта певучая семья в кибуце всегда пребывала в хорошем настроении. Хаимке, плотник из плотников и певец из певцов, соединил свою судьбу с учительницей и певицей из певиц Брахой в хоре, где пел басом, а она – сопрано. Тело его расширялось в миг, когда он пел, и плоская грудь невысокой худенькой учительницы не отставала от него, но у нее еще увеличивался живот, и не только от звуков. Так родилась у них Зивалэ, которая играет на мандолине. Родился Зоар, вырос и стал великолепным ударником и исполнителем на губной гармонике. Зивалэ опередила всех девиц в классе и вышла замуж за Гила, имя которого как аккордеониста-виртуоза гремело по всей долине, и родились у них пятеро красивых сыновей, напевающих мелодии и играющих на всевозможных инструментах, кроме ударника и губной гармоники. До того, как родились у Хаимке веселые внуки, грянула большая война. В далекой Польше была убита и сожжена нацистами вся большая семья Хаимке. Та же участь постигла родителей Брахи. На вечерах, посвященных памяти Катастрофы европейских евреев, Хаимке и Браха пели в хоре песню еврейских партизан, и глубокий бас Хаимке выделялся в финале – «Мы здесь!» Понятно, что и на праздник Независимости в пении хора выделялось сопрано Брахи в гимне страны – «Душа иудея волненья полна». Тем временем грянула война за Независимость, и семнадцатилетний Зоар оставил свой ударник дома, всунул в рюкзак губную гармонику, и ушел на фронт – в штурмовые отряды. Хаимке проводил сына до ворот кибуца, похлопал его по плечу и, расставаясь, сказал:

«Береги себя».

«Положись на меня, отец».

Это были последние слова, услышанные Хаимке от сына. Зоар не сдержал своего обещания, и был убит арабами, когда патрулировал колонну машин с продовольствием из Тель-Авива в Иерусалим. Товарищи его рассказали Хаимке и Брахе, что всю эту опасную дорогу Зоар напевал им песни, пока его не сразила пуля.

О Зоаре Адас рассказал Ники, когда они доили овец. Струйки молока звенели, ударяясь в ведра, овцы брыкались, и Ники сказал:

«Ты знаешь, я родился потому, что Зоар погиб».

Кончилась война за Независимость, и жизнь продолжалась. Могила Зоара покрывалась цветами, но от года к году все меньше следили за возложением свежих цветов, а старые засыхали. Хаимке и его семья продолжали петь и играть на всех инструментах, кроме ударника и губной гармоники. Иногда за ударник садился кто-нибудь из внуков, но Браха отгоняла его немедленно. Также не нашелся наследник по игре на губной гармонике, и она лежала под портретом Зоара, который улыбался вечной улыбкой. Но не такой человек Хаимке, чтобы на этом остановиться. И родился Ники. Маленькая и худая, Браха еще больше сжималась, а живот ее увеличивался, и вместе с его увеличением все сильнее становилось бледным ее лицо. Родился сын, которому дали имя Шахар. После этого Браха долго болела разными болезнями и с трудом из них выкарабкалась. Ребенком должен был заниматься Хаимке, и вкладывал всю душу в позднего своего сына, называя его на идиш «мизиник», что означает – «мизинец». Хаимке бегал в ясли, возился с сыном и все напевал – «мизиники, мизиники», прибавив букву «и. Но имя это было трудно для произношения, и его сократили до «Ники». Забыто было, что младенцу дали имя по погибшему Зоару – Шахар, и закрепилось за ребенком это имя – Ники.

Ники был тихим и мягким по характеру парнем, ни разу ни на кого не повысил голос, и в эти мгновения его высокий и мягкий тембр ударил в душу Адас, отделяя и отдаляя ее от Юваля.

«Адас, в эту ночь ты будешь танцевать со мной».

Ники подстерегал ее у входа в столовую после спектакля на горе, схватил ее за руку, и они закружились в танце. Плясали, бесились, веселились. Утром Ники уходил в армию, как и Мойшеле, и Рами. Но он, в отличие от них, не пошел в десантники. Над ним посмеивались, говоря, что он пошел добровольцем в военный оркестр, где будет дергать струны и стрелять звуками. Ники же со свойственной ему мягкостью отвечал всем добровольцам: «Что плохого в военном оркестре?»

Ники и Адас плясали, и радовались, и были опьянены танцем и мелодиями. И во всем этом шуме Ники сказал Адас:

«Знала бы ты, как не хочется мне идти в армию».

«Только не говори этого никому».

«Только тебе я говорю это».

«Нет выбора, Ники».

«Жаль».

«Что бы ты хотел делать?»

«Заниматься музыкой».

«Армия этому не помешает, Ники».

«Кто знает, Адас».

«Все твои мелодии – в тебе».

«Есть во мне еще что-то».

«Что?»

«Мы решили однажды…»

«Что поженимся».

«И сделаем детей».

«Не меньше двенадцати».

«Даже одного не сделаем, Адас».

Грустные эти слова остановили движение их ног в танце. Они покинули зал, где остальные продолжали плясать в самозабвении, и пошли к Ники домой – послушать «Звонящий колокол». Родители Ники купили ему в подарок портативный патефон. Среди набора пластинок на одной из них был записан печальный блюз, исполняемый негритянским певцом. В конце блюза начинал громко и чисто звучать колокол. Звуки текли подобно кристальному источнику, растворяясь в безмолвии. И с окончанием блюза все слушатели какое-то время погружены были в тишину, и Ники, всегда хранящий молчание, сказал:

«Это финал».

«Жаль, что это финал».

«Но это финал».

«Давай, еще раз поставим пластинку».

«Нет, это финал».

И в тот вечер Ники повторил, как обычно, что это финал звучания колокола, и в уши ворвались быстрые ритмы оркестра, играющего в зале столовой. Они сидели на кровати в комнате Ники, и он обхватил голову ладонями, и пальцы казались решетками, закрывающими его лицо. Смолкший патефон, и погруженный в себя Ники – вселили в Адас смутную тревогу. Она положила руку на плечо Ники и сказала:

«Не будь таким печальным».

«Давай, выйдем к лунному свету».

Они сидели на скамье под пальмой, и кусты защищали их ароматной стеной. Ночь окружала их цепочками огней, но и била по слуху громкими голосами, несущимися из столовой. Обнял Ники плечи Адас и стыдливо спросил:

«Можно?»

«С удовольствием».

«Мечта».

«Что это такое – мечта?»

«Сидеть с девушкой под луной».

«Ты еще ни разу не сидел?»

«Еще не нашел ту, которая бы согласилась».

«Почему не согласилась?»

«Просто так сидеть на скамье под луной».

«И ты не хотел того, что хотела она?»

«Не так быстро».

«Ты наивный парень, Ники».

«Почему наивный?»

«Потому что луна вышла из моды».

«Но она все же подруга влюбленных, Адас».

Рукой осторожно поднял Ники лицо Адас к небу. Над деревом восходил огромный светлый месяц, и ветер помогал ему, качая ладони ветвей пальмы, и вся ее крона двигалась в медленном танце. Редкие капли лунного света падали сквозь ветви на Адас и Ники. Обнял месяц длинными серебристыми своими лучами скалы горы, и соткал из камней, земли, деревьев и трав широкий многоцветный ковер. И над ними порхали искрами звезды. Адас прижалась к Ники, и смотрела ему в лицо. Если у света есть цвет, именно таким цветом светились глаза Ники. Они были прозрачны, словно некие окна, через которые можно было видеть его душу. Но Адас видела в них лишь собственное отражение: всего-то она – маленький осколок света, который отделился от светящихся глаз Ники. Рука его дрожала на ее плече. Он вдыхал ее запах, как аромат цветов, и сказал:

«Ты красивая».

«Но не умная».

«Еще какая умная».

«Но не добрая».

«Еще какая добрая».

«Не преувеличивай».

«Знаешь сказку о добрых феях?»

«Тех, которые явились к царской дочери, чтобы привить ей добрый характер?»

«К тебе они явились».

«Ну, уж!»

«Именно так, Адас».

«Значит, ты не помнишь ту, которую не пригласили на встречу, и она прокляла их и отомстила им».

«Ну, и что?»

«Это то, что случилось со мной».

«Чем же ты проклята?»

«Может, красотой?»

«Красота есть красота».

«Может умом?»

«Мудрость это – благословение».

«Так, может, добрым сердцем?»

«Если уж так, то скорее взбалмошным сердцем»,

«Давай, оставим в покое фей, Ники».

Склонил Ники голову к плечу Адас, и она увидела отражение своего лица в его глазах, и подумала, что если она доберется до этого отражения, то дойдет до истинной самой себя, успокоится и никуда не захочет больше бежать. Пальцы ее прикоснулись к его глазах, задрожали и отпрянули. Глаза Ники слишком сильно светились, и она с теменью, которая угнездилась в ней, боялась попасть в ловушку этого света. В отчаянии она поцеловала его в губы так, как не целовала никого, ни Мойшеле, ни Рами, и никогда никого не поцелует, и Ники понял, что творится в ее душе, и ощутил истинность этого порыва. Они обнялись и сжали друг друга в объятиях, словно боялись потерять друг друга и знали, что это и случится. Так и сидели они молча, пока не достигли их ушей новые мелодии из столовой. Начались салонные танцы, ритм кружил голову, и Ники встал и предложил: «Давай, потанцуем». «Эти танцы?» «Но с моей мелодией».

Танцевали на лужайке, около пальмы. Ноги их наступали на лунные пятна. Ники шептал Адас на ухо сочиненную им песню на стихи итальянского поэта четырнадцатого века Франческо Петрарки, посвященные любимой, госпоже Лауре. Ники вел в танце Адас вокруг пальмы в ритме этой мелодии. Кружились они медленно, остерегаясь попасть в сети теней от дерева:

 
Благословенны – день, и мгла ночей,
И год, и век, чей бег безмолвно вечен,
В стране желанной, в миг внезапной встречи
Сразил меня огонь ее очей.
 

И они замерли, и прислушивались к словам поэта, которые продолжали эхом звучать в их сердцах. Ники улыбался, и лунный свет проливался на Адас сквозь зрачки его глаз. Она не могла больше выдерживать вид его мечтательного лица, она вдруг самозабвенно потянулась к нему, ощущая в душе сильное чувство, увлекла его в танец в ритме, доносящемся из столовой. Ритм был подобен треску швейной машины, ноги их неслись в бешеном темпе, Адас подпевала мелодиям рок-н-ролла, голова у нее кружилась, волосы развевались в воздухе и обвевали Ники. Она заставляла его трясти телом, и он пытался подражать ее движениям. Губы их сжались, лица покрылись потом. Адас витала в своем мире, не обращая внимания на Ники, и сумела сбежать от возникшего к нему горячего чувства. Осталось в ней только все более нарастающее жестокое желание вымотать Ники в своем диком ритме. Его шепот она словно слышала издалека:

«Как ты летаешь!»

«И порхаешь».

«Как птица».

«Давай, Ники. Не разговаривай, танцуй!»

Ники растянулся у ног Адас. Она протянула ему руку, но он не ответил, Волосы его упали на лицо, он сидел на лужайке, обняв руками колени и положив на них голову. Дикая пляска Адас оборвалась, сменившись почти презрением, которое послышалось в ее голосе:

«Споткнулся о камень».

«Споткнулся о собственные ноги».

«Запутался в них?»

«Оказывается, я не только встаю, но танцую с левой ноги».

«Ну, хватит, Ники, вставай».

«И голова у меня пробуждается тоже с левой ноги».

«Ники, надоело».

«До этой ночи я считал, что и обе руки у меня левые».

Присела Адас рядом с Ники, и весь азарт ритма мгновенно выветрился из нее, и она вернулась к Ники, очистившись от всех странных ощущений, что проснулись в ней во время танца. Сняла сандалию с ноги, и Ники взял в руки ее ногу, разглядывая ее, и улыбаясь:

«Жаль, Адас, что мы родились в этом столетии».

«А оно не очень романтично, Ники?»

«И не поют в нем серенады».

«И не говорят о любви, как о святом чувстве».

«Мы не живем в век любви, Адас».

«Мы живем в век дешевой любви, Ники».

Убрала Адас ногу из рук Ники, опрокинулась навзничь, потянула почти силой Ники на себя, положила его руку себе на грудь. Ники склонил голову ей на грудь, коснулся губами сквозь ткань к ее соскам, Она почувствовала это прикосновение, и груди ее увеличились и отяжелели. Руки его, казалось ей, легли грузом на ее душу и чудились продолжением рук Мойшеле и Рами. И тут стало ей ясно, что не она преподаст урок этого века Ники, и она сняла его руки со своей груди. Ники покраснел, встал и сказал:

«Извини».

На тропах слышалось множество шагов. Вечеринка кончилась, и участники ее расходились, оглашая ночь радостными голосами. Адас и Ники продолжали стоять под пальмой, и Ники сказал: