Текст книги "Дикий цветок"

«Бейлэши вышла на обеденный перерыв».

«Что это за имя – Бейлэши?»

«Так звали ее бабку».

«Но зачем ей это?»

«Так она хочет».

Бейлэши – имя, бросающее ему вызов судьбы. Он знал, что совершит много глупостей из-за этой некрасивой, но чертовски привлекательной девицы. Дождь не переставал лить, волосы Рами были мокры, и дрожь прошла по его телу. Он стоял в будке часового, ожидая, что дождь прекратится или хотя бы ослабеет, рассматривая улицу за завесой дождя. По тротуару, мимо будки шли люди, держа над головами зонты, и он вглядывался под зонт каждой солдатки, но девицу не обнаруживал.

Напряжение ожидания покалывало кончики пальцев, и он рванулся в дождь – искать ту, необходимость которой в эти мгновения просто его изводила. На улице Каплан замедлил шаги. Тель-Авив, чуждый ему город, рябил в глазах множеством солдат и солдаток, вышедших на обеденный перерыв. Он остановился у круглой тумбы с объявлениями и рекламой: различные призывы посетить вечера развлечений мешались с объявлениями о собраниях на темы дня, и слово «мир» пестрело на всех листках – с возвращением территорий, без возвращения территорий. На одной рекламе мужчина обнимал девушку. Это было приглашение на фильм о бурной любви. Эта парочка еще более испортила Рами настроение, он сжал зубы и закутался в своей форме. Желание найти Бейлэши все усиливалось, преодолев первоначальную мысль, что девица нужна ему в этот дождливый день, чтобы развеять скуку ее таким нестандартным лицом и фигурой.

На одном из углов перекрестка улиц Каплан и Ибн-Гви-роль шло строительство высотного здания, но в такой день на этом огромном бетонном каркасе, продуваемом ветром со всех сторон, не было видно рабочих. Рами смотрел на это строение в самом центре города, бетонный памятник под сочащимся дождем, и произнес вслух:

«Я чувствую себя неважно».

Пересек улицу на красный свет, стал у витрины магазинчика модной одежды. На стекле было написано – «Ольга». Нарядные платья в окне, висящие на вешалках, имели вид огородных пугал. Он смотрел на свое отражение во влажном стекле и видел, насколько он похудел от съедающего его в последнее время одиночества и печали. С букв «Ольга» тяжелые капли падали на отражение в стекле. Здесь – конечная остановка. Имя «Ольга» как печать. Он не нашел девицу и уже ее не найдет. Буквы продолжали ронять тяжелые капли, но теперь и на стоящую рядом девушку, у которой не было серебристого клубка волос. Она разглядывала платья, бросая мимолетный взгляд на Рами, и улыбка не сходила с ее губ. Рами пошел за ней и, пройдя несколько шагов, увидел предмет своих поисков. Она была видна за широким стеклом окна магазина сантехники. Она разглядывала голубой умывальник, поглаживая фарфор. Рами ворвался в магазин, встал рядом с ней, она взглянула на него своим заносчивым взглядом и продолжала поглаживать умывальник.

«Ты интересуешься умывальниками?»

«Еще как».

«Хочешь выйти замуж?»

«Многого хочешь».

Что сказать, девица прикончила его ответом, как будто именно он просил ее руки. Вышли на улицу, и перешли в гастрономический магазин напротив. В нем толпились солдаты и солдатки, жуя бутерброды. Она растолкала их локтями, и никто на нее не обиделся. Дерзкая улыбка и серебристый клубок волос на макушке давали ей дорогу к продавщице за прилавком. Принесла две лепешки с сосисками и намекнула ему кивком головы, чтобы он пошел расплатиться, как будто именно он пригласил ее пообедать. Магазин был настолько забит народом, что они были вытеснены к выходу и вышли прогуляться по улице Ибн-Гвироль под ее зонтиком. Естественно, он держал зонтик, и она ела бутерброд, не переставая при этом говорить и совсем близко держаться от него, под прикрытием цветного зонтика, со всех сторон которого падали капли дождя. Она была немного ниже его, и серебристый клубок ее волос прыгал перед его глазами. На тротуаре тоже прыгали капли дождя, и он вспомнил считалку, под которую они скакали в детстве:

Ты и я,

Осел и корова,

Но осел

Это ты.

Вдруг захотелось ему свернуть зонтик, чтобы дождь смыл все, чем она намазала лицо – чтобы серебро с волос, и синева век, и чернота ресниц, и коричневая краска на щеках, и красная помада на губах сошли бы на лепешку, и она бы их сжевала зубами. Но тут она повернула к нему лицо и улыбнулась той странной улыбкой, от которой холод и жар прошли по его телу. И тогда он начал про себя декламировать в ритме их шагов считалку, каждый раз заканчивая: но осел это ты.

Она не переставала говорить, и лишь иногда поглядывала на него. В течение короткого времени он уже знал о ней многое. Она родилась в Тель-Авиве, отец же ее родился в Петах-Тикве, но всегда говорил, что родился в Малабесе, так по-арабски называлась Петах-Тиква. Вообще, он такой шутник и клоун, каких мало. Зовут его Иосеф по имени Трумпельдора, который сказал, что хорошо умереть за свою родину, но кличут его Иоське. Мама же родом из Польши, и прибыла в Израиль с «детьми Тегерана», которые, по сути, были младенцами, спасенными от Катастрофы. Кстати, Бейлэши это имя ее бабки, матери ее мамы, которая умерла еще там. Если бы у мамы родился сын, его бы назвали Залман, по имени деда, отца мамы, который тоже умер там. Все мамины братья погибли там, кроме сестры мамы, которая и привезла ее сюда. Понятно, что в удостоверении личности ее дочь, то есть девицу, записали под именем Белла. Но кто знает, действительно ли ее имя – Белла. Мама всегда звала ее – Бейлэши, и потому все ее так зовут. У нее нет ничего против этого имени, которое – она это чувствует – имеет сексуальное притяжение. Кстати, она единственная дочь старых родителей. Отец потерял душу, пока уговорил маму забеременеть. Такая вот странная ее мама. У нее есть в Хайфе старая тетя, самая младшая сестра бабки, и мама нашла у нее всякие старые фотографии умерших родственников. Понятно, что есть также фотография молодых бабки Бейлэши, и деда Залмана, и пятерых малых детей. Все эти фото мама развесила в спальне, Боже сохрани и прости! И она занимается любовью с отцом под фотографиями этих мертвецов. Так она не права, что ли, когда говорит, что мама – человек странный? Дважды в месяц у нее нервный приступ, и она так плачет, что невозможно выдержать. От этих рыданий она выглядит ужасно блеклой и непривлекательной. А плачет она из-за отца. Он – страшный бабник, бегает за каждой юбкой, даже уродиной, лишь бы была молодой. Ну, так что? У мамы нет эксклюзивного права на отца, как право на собственный плач. И она устраивают отцу эти сцены не менее двух раз в месяц. Так он успокаивает ее в пятизвездочной гостинице. Обычно он приберегает эти звезды для своих девиц, но два раза в месяц выделяет маме. Тогда и она чувствует себя симпатягой и обретает на некоторое время успокоение. У отца денег куры не клюют. У него галантерейный магазин на бойком месте, и он делает хорошие деньги на булавках, пуговицах, вышивках и прочих глупостях. Кстати, живут они в северном Тель-Авиве, в хорошем месте и в неплохой квартире, и, кстати, у мамы сейчас очередной приступ депрессии, и отец с ней среди пяти звезд, в Эйлате. Какое везение! Квартира пуста, и он может прийти к ней в гости, даже сегодня вечером. Обдала его синью век, приблизилась еще немного, улыбалась и моргала. О чем говорить, веселая девица. Пригласила его развлечься с ней в ее квартире, но адреса не назвала. Иди, ищи ее! Так или иначе, все это шутка. Прогуливаясь, они снова оказались у того же гастронома, она остановилась, сказав, что еще голодна. Теперь он взял на себя инициативу и купил ей лепешку с сосисками. Она стояла в углу магазина, солдат подставил ей спину, и она записывала что-то на клочке бумаги. Когда Рами подал ей бутерброд, она дала ему записку с адресом. Дождь продолжался, и он видел свое отражение в витринах, прыгающее по тротуару в ритме считалки и глядящее в сторону убегающей в офис девицы: осел это ты.

Темная ночь в незнакомом чужом городе. Тель-Авив – под непрекращающимся дождем и ветром. Всю дорогу Рами с волнением думал о Бейлэши с серебристым клубком волос. Она открыла дверь и тут же осторожно прижалась к нему. Промокшую военную куртку отряхнула на ковер фирмы «Кармель», подделку под персидские ковры, вытерла ему волосы полотенцем. Она вела себя, как добрая жена с мужем, и он тут же почувствовал себя с ней легко и раскованно. Вся квартира была похожа на сверкающую сталактитовую пещеру: кристаллы и стекло, бархат, креп и муслин во всех углах. Салон сверкал коричневым лаком мебели, желтизной портьер и красной кожей дивана и кресел. Стены были покрыты синтетическими серебристо-серыми обоями. И все эти краски вызывающе бросались в глаза с ковра в персидском стиле. Картины маслом были тоже подобраны под общий колорит и заключены в золоченые рамки. И все это было окутано приятной атмосферой тепла от центрального отопления. Все это сверкание сходилось на ней. Она распустила волосы, и они рассыпались серебристыми волнами по плечам. И на всю цветистую косметику стеклянная люстра бросала свет, и она выглядела на красном диване в этом фиолетово-зеленом ореоле от люстры, как фея из сказки двадцатого столетия. Сидели близко друг к другу на бархате, он смотрел на нее, она – на него. Она прищурила глаза, превратив их в щелочки, чем окончательно пленила его. Одета была в короткий халатик, некое подобие ночной рубашки, доходящей до бедер, и небольшая грудь была открыта взгляду. Он обнял ее голову и потянул за пряди серебристых волос. Резкий запах духов ударил в ноздри, и маленькая грудь не давала покоя глазам. Она тут же вложила ему в рот сигарету, чтобы понизить напряжение, отодвинулась на край дивана, улыбнулась и сказала давно сводящим с ума голосом:

«Сначала поужинаем».

«Занимаемся любовью на полный желудок».

«Конечно, не на пустой».

Что там говорить, девица обладает даром предвидения. Как она догадалась сделать «салат Рами», до того перченный, что ни один человек не мог его есть, как он, не пустив даже единой слезы. Она удивлялась тому, как он надкусывает острый перец, а он удивлялся тому, как она распознала в нем страсть к перцам. Все время удивлялись, он – ей, она – ему. Она даже сказала, что где-то вычитала: такой острый перец увеличивает мужскую силу. Кухня была полем ее деятельности, и веселый голос смешивался со звуками посуды, тарелок и ложек. Блюда были вкусными, и трудно себе представить, что творится в душе, когда едят, пьют, смеются и получают истинное удовольствие. Она крутилась в кухне, и огибала стол снова и снова, двигая головой, отбрасывая волосы, покачивая бедрами и ягодицами. Он наслаждался просто сидением за столом и тому, что сдерживал желание прикоснуться к ее телу. Чтобы ослабить напряжение, он много ел.

Но что там говорить, она девица прямодушная и тут же приступила к делу. Так или иначе, они дошли до точки, откуда нет возврата. Небольшой завиток упал ей на лоб, сделав лицо дерзким, и резким движением головы, сопровождавшимся явно хулиганским свистом, она указала на дверь. Он встал, они обнялись и пошли.

Не очень было приятно, что вела она его в спальню родителей. Он колебался войти, но она заупрямилась. Сказала, что уже постелила чистые простыни, и что ее кровать слишком узка для двух любовников.

Кровать была застелена розовыми простынями, пол от стены до стены покрывал белый волосатый ковер, похожий на овцу. Искусственный шелк белел обоями на стенах, и на этом белом блестящем фоне выстроились в черных рамках увеличенные старые фотографии погибших близких ее матери – дети и старики, женщины и мужчины. Над косметическим столиком бородатые евреи в черных одеждах взирали на мази, кремы, духи и помады. Молодая мама Бейлэши и молодой отец Залман хмурили лица, глядя на розовую постель и сверкающую комнату укоряющими взглядами из своих круглых черных рамочек. Захотелось ему предупредить их светловолосую внучку вести себя достойно: дед и бабка смотрят на нее, и им не нравится то, что они видят. Но, конечно же, он ничего не сказал, и если бы даже захотел сказать что-нибудь, не было и мига, чтобы произнести хотя бы звук. Рука ее коснулась выключателя, и все умершие исчезли в темноте. Только на потолке двигались узкие полосы света от фар проезжающих по улице машин. Дождь лил за окнами и ветер бил по стеклаVI. Постель нагрелась в секунду. На белой подушке светились серебристые пряди ее волос.

Что там говорить, она знала секреты мужского тела! Языком прошлась по его позвоночнику, и все его нервы возбудились и обострились. Руки ее играли каждым уголком его тела. Постель горела, огонь захватил душу, и тело вспыхнуло сильным пламенем. Рот наполнился вкусом ее серебристых волос, обжигающих язык. Тела их слились, и когда он вошел в нее, она засмеялась. Сделала глубокий вдох и выдохнула ему в пламенеющее лицо горячее свое дыхание, застонала, и затем закричала:

«Быстрей!»

«Что?»

«Оторвись!»

Что заставило ее подпрыгнуть? Она зажгла настольную лампу около кровати, и бабка Бейлэши снова взглянула с укором на голую внучку, и внучка Бейлэши нажимала руками на свое тело и смеялась, кривя лицо от боли. Он сжал зубы и чувствовал себя полнейшим дураком, слыша ее смех. Сидел на простынях против странного его лица и молчал в смущении. Она смеялась и кричала:

«Ужасно печет внизу!»

«Что случилось?»

«Твои перцы».

Смеялась и кричала, пытаясь объяснить. Она очищала для него острые перцы от зерен и не помыла рук. Вот и приклеились к ее пальцам те острые зернышки перца, почти невидимые и неощутимые. Но теперь, когда она касалась его пальцами, зерна эти проникли в самое нежное место, и там все горит. И он поцеловал каждый ее палец, и она загорелась, то ли от перцев, то ли от страсти. Он пытался успокоить ее язык своим языком, но она закричала:

«Раньше надо искупаться!»

Сверкающая ванная комната ворвалась в спальню. Теперь он понял, почему она интересовалась ванной, умывальниками, унитазами и кафельными плитками. Таких сверкающих розовых тонов он еще никогда не видел. Она намылила ему тело, покрыв его ароматной пеной, и мягко давила рукой в те места, где были зерна перца. Затем подставила ему спину, чтобы он ее намылил и помыл, но он брызгал водой ей в лицо, снял немного косметику, и она выглядела намного красивее. Он обмыл всю ее от головы до лодыжек, и она вся подрагивала и постанывала под струями воды из душа, пока не закрыла краны и сказала голосом, в котором слышались нотки приказа:

«Капитан, можно идти в атаку!»

По дороге к постели у него мелькнула мысль, что Адас, принцесса в плену своей красоты, приводит в смущение, ибо избыток красоты тяготит душу, а некрасивость вносит в сердце радость, шаловливость и легкость. Затем уже не думал ни о чем. Она принесла ему эту ночь, как дар, оставила гореть ночник, и розовый абажур сеял мягкий слабый свет, но теперь дед и бабка не мешали. Из своих рамок они смотрели на двух исступленных безумцев, которых, несомненно, не видели в свои времена, и сомнительно, видели ли в этом поколении в этой постели. Ночь подбрасывала их, как бывает, когда прыгают в высоту. Она то кричала, то стонала, то лежала тихо, как будто для нее все кончилось. И тогда лежала недвижно, но он чувствовал ее легкое дыхание на своей шее. Мягко прижимала лицо к его лицу. И он затихал на миг, и гладил ее волосы, но эта минута покоя проходила, и они снова впадали в буйство. И так раз за разом, пока не сразила их усталость, и они лежали опустошенными от страсти. Она выключила ночник, и спальня погрузилась в темноту.

Она прижалась к нему всем телом, он положил руку ей на грудь, но только от избытка ласки. Лежали и молчали. На потолке, словно пойманное темнотой, трепетало пятно света, пытающееся вырваться из тьмы. Это напомнило ему белый лист Сгулы-Метулы, на котором трепетало темное пятно, схваченное ослепляющими лучами солнца пустыни, и он вспомнил маленькую девочку-сержанта, которой принес столько горечи и боли, и по коже прошла холодная дрожь, хотя лежал он в теплой постели. Хотел снова вернуться к Бейлэши, но чувствовал, что устал. Комната была тиха, несмотря ветер и дождь за окнами. Иногда рука ее искала его руку, сжимала ее и оставляла. Иногда она клала голову на его руку и касалась волосами его лица. И он поглаживал ее волосы, лицо, грудь, и замирал, проваливаясь в приятную дрему. Но она приподнялась на локтях и сказала с упрямством в голосе:

«Может, скажешь что-нибудь?»

«Ну, как я был?»

«Как перчатка на руке».

«Ну, а ты – бомба!»

«Была на высоте?»

«Не то слово».

Утром все выглядело иным и отчужденным. Они расстались впопыхах, ибо она торопилась на службу, и прошло много времени, пока нанесла на себя всю косметику. Он ожидал ее в кухне и думал о следующей их встрече. Они, несомненно, увидятся, нет причины, чтобы они не увиделись. Он был уверен, что они увидятся. Она вошла в кухню – в форме, с серебристым клубком на макушке, не успели они ни поесть, ни выпить, лишь перебросились короткими фразами и обменялись телефонами. Дождь так и не прекратился, и под зонтиком он сказал ей, что ждет от нее звонка, и она сказала, что позвонит, когда ей захочется. Когда она стала удаляться, он крикнул ей вслед: «Будем на связи!», но не был уверен, услышала ли она.

Не звонила ему в течение двух месяцев, Шват и Тевет. И, несмотря на это, он не верил, что это была случайная встреча. Он не думал о ней часто, но и не забывал, и порой ему ужасно ее не хватало. Наступил месяц Адар, приближалась дата экскурсии военных моряков на Голанские высоты. Но воображение его было только с младшим сержантом, и только ее он водил по пустынным просторам Голанского плато. В воздухе уже ощущалось легкое дыхание весны, которая до конца месяца вступит в полную силу. И тут она позвонила ему в обычный будний день. «Что слышно?», и «Все совсем неплохо», и «Что хотелось бы его видеть, хотя мама ее не в депрессии и квартира не свободна». И он чувствовал жар, распространяющийся по всему телу и.

Сидел, ожидая ее, за столиком, у окна, в кафе «Розаль». Место было отличное – тихий уголок, и улица Дизенгоф в широком, во всю стену, стекле. Перед глазами проходили люди, иногда пробегали. Сверкали разноцветные огни реклам. Симпатичные девицы проходили мимо окна, и он словно бы слышал их смех и замечал их подмигивание всем симпатичным парням, возникающим в огсне и тут же исчезающим за его краем. Смотрел в чашку с кофе, но не сделал ни единого глотка. Атмосфера в кафе была достаточно тепла, и он сбросил куртку. Хотел закурить сигарету, но так и не закурил, злясь от долгого ожидания и связывая ее с улицей Дизенгоф в единый узел. Он думал о том, что есть такие чужие пейзажи, которые ничего не могут ему ни сказать, ни дать. Одинокий старик показался перед ним, стоял под деревом, смотрел вдоль тротуара и не двигался с места. Шумы, и звуки, и отголоски разговоров, и шарканье врывались в кафе и смешивались в его глазах с огнями, девицами и парнями.

И тут она внезапно возникла, и тело ее, как всегда, в полной боевой готовности. Она была в плотно прилегающем джинсовом костюме, прошла между столиками, провожаемая глазами всех посетителей кафе. Он ощутил нечто, вроде гордости и радовался ее приходу. Пожали друг другу руки. Она улыбнулась, бросила на него несколько мимолетных взглядов и тут же сбила его потоком слов. Она то думала о нем, то не думала. Потом у нее не осталось выхода, и она начала думать только о нем. У нее отпуск, но завтра она уже должна вернуться в армию, чего ей ужасно не хочется. Такие у нее дела в армии. Офицерша ревнует ее к начальнику. Она почему-то решила, что девица с ним спит. Но у нее в голове совсем другие заботы, а не стареющий генерал. Она умирает по горячему шоколаду и пирогу с взбитыми сливками, а в этом потрясающем кафе невероятные вкусные пироги, но она хочет сейчас лишь ломоть черного русского хлеба с брынзой и соленым огурцом. Он-то уж знает толк в соленых огурцах в уксусе, которые не менее остры, чем перцы. Кафе «Розаль» действительно потрясающее, но тут ничего нет из того, что она просит. И пусть не упрашивает ее съесть пирог. Она не будет есть пирог вовсе не потому, что хочет похудеть. Чего это вдруг худеть? Кто вообще думает о похудании? И кофе она не хочет, а содовую воду выпьет. Кстати, она должна ему что-то рассказать:

«Я беременна».

«Кто же счастливый отец?»

«Ты».

«Ну, уж».

«Слушай, я, может, девица легковесная, но прямодушная».

«Так ты хочешь, чтобы я тебе помог что-то сделать?»

«Я хочу, чтобы ты помог мне родить твоего ребенка».

«Ребенок одной единственной ночи».

«Достаточно одной ночи, чтобы поймать парня».

«Зачем его ловить?»

«Нет у меня выхода».

«Чего вдруг у тебя нет выхода?»

«Я хочу завершить армейскую службу замужней».

«Так и выходи замуж, как это делают все».

«А если я такая уродина?»

«Ну, не до такой степени».

«Факт, что хотят меня только в постели».

«Так ты решила поймать парня?»

«То, что есть».

«Почему именно меня?» «Потому что ты такой…»

«Простак такой?»

«Кибуцник такой».

«Симпатяга такой!»

«Нет, порядочный такой».

«Не потребует от тебя избавиться…»

«Не убьет своего ребенка».

«Верно. Я больше не убиваю».

«Значит, нет выхода».

«В каком смысле?»

«Женимся».

Лицо ее побледнело. Он смотрел на улицу. Кто-то махал кому-то рукой. Кто-то активно улыбался кому-то, получая в ответ пассивную примирительную улыбку. Враждебность возникла в нем ко всем улыбающимся, жестикулирующим, помахивающим кому-то рукой, ко всему эту городу и всем его улицам. Красный огонь светофора посеял красную атмосферу на улице Дизенгоф, а он сидел, как парализованный и смотрел на улицу, светящуюся и мигающую множеством огней, и думал, что все-таки весна приходит. Краем глаза видел ее лицо – она улыбалась ребяческой улыбкой, но с напряжением смотрела в стакан с содовой водой. Пальцы ее сжимали стакан, и костяшки пальцев без конца постукивали по стеклу стакана. Ей тоже нелегко. Он сказал:

«С условием».

«Каким?»

«Ты переезжаешь в кибуц».

«Всмотрись в меня хорошенько».

«И что?»

«Такая, как я, может переехать в кибуц?»

«Так надо будет измениться».

«И нет у меня выбора?»

«Пойми, я там вбит, как колышек».

Вдруг они рассмеялись, как будто все сказанное было всего лишь шуткой. Он положил руку на ее, но только из добрых чувств, и она отставила стакан, и сжала его руку, и пальцы ее немного дрожали. Опустила голову и продолжала смеяться в явном смущении.

«Знай, что я не только хотела поймать тебя в ловушку?»

«А что?»

«Ты мне все же нравишься».

«Значит, дело закрыто».

Рами держит в руках Адас. После того, как подвел про себя итог истории, в которой вконец запутался, он приблизился к ней, так, что просвет между ними был полностью перекрыт, и руки его сжимали ее руки. Адас тихо сидела на колоде, и лицо ее было обращено к нему. Какое прекрасное лицо! Он и не знает, от чего ему больнее: от будущего с нелюбимой или от ошеломляющей красоты Адас. Что с ней случилось? Что-то в ней происходит новое. Буря чувств рвется из ее души через тяжкую боль. Первый крик против разочарования, которое ей нанесли. Адас растет навстречу чему-то, но рост этот приносит боль. Если бы здесь включили прибор, фиксирующий голоса, которые человеческое ухо не может уловить, слышны были бы крики растений от боли их созревания. Таков крик души Адас. Кто она, Адас? Никто ее не знает. Никто не знаком с ее душой. Даже любовь не может пробить одиночество принцессы, находящейся в плену своей красоты. Все годы ходила с улыбкой слепоты. Все годы укрывалась за своей красотой-свадебным платьем, которое было порвано сильным ветром. Сейчас что-то трепещет в ней, зарождаясь, как при тяжелой беременности, как при тяжких родах. До сих пор она защищалась стеклянной стеной своей красоты, непробиваемой броней, которая останавливала любое прикосновение. Но сейчас пробивают эту красоту мягкие ростки, сейчас разрушает броню это произрастание. Но навстречу чему, навстречу кому растет Адас? Она зреет в ожидании возврата Мойшеле!

«Что ты на меня как-то странно смотришь?»

«Как я смотрю на тебя?»

«Как-то необычно».

«Я люблю тебя».

«Не стоит тебе это делать».

В каком-то сильном внутреннем порыве она распахнула халатик. Пусть все между ними будет открыто: Мойшеле нанес ей рану, и он, Рами, нанес ей ущерб, и насильник. Вот они, в одном шраме. Она показал грудь со шрамом Рами. Глаза его словно бы рассекла трещина, из которой брызнули странные искры, и этим искрам Адас подносила грудь, как Голда когда-то подносила грудь к треснувшему зеркалу. И Адас сказала Рами:

«Меня почти изнасиловали».

Когда он положил руку на ее шрам, пальцы показались ему, как ножи. Этот шрам по его вине. Это он соблазнил ее, это он довел до насилия. Это он обманул Мойшеле и толкнул его в чужой мир, это он самого себя толкнул в объятия другой. Белая грудь, словно высеченная из мрамора, была как шрам любви. Тяжко расставаться со своим прошлым. Бросил Рами последний взгляд на грудь, совершенную в своей красоте и застегнул пуговицы халатика. Слова вышли сами собой из его сухого горла, как на последнем дыхании:

«Я женюсь, Адас».

«Серьезно?»

«Серьезно».

«Значит, расстаемся?»

«Зависит от того, как это понимать».

«Что тут понимать?»

«Не всякое расставание – это расставание».

Сказал, и вскочил на ноги, и она вскочила. Лицо ее побледнело, лицо его покраснело. Он притягивает ее к себе, а она выворачивается из его объятий. Он ищет ее губы, а она вертит головой. Он держит ее силой, он должен ее поцеловать, должен выйти к той, другой со вкусом Адас на губах. Он заставит ее в последний раз и больше никогда. Она отталкивает его, чувствуя в себе те силы, которые позволили ей отчаянно бороться с насильником, и сейчас защитят ее от Рами. Один грубиян оставил шрам на ее груди, а этот оставил шрам в ее душе. Она отталкивает его, а он не отпускает. Но сила в ней растет и крепнет, она поднимает руку и дает ему пощечину, и щека его заливается краской. Он прижимает ладонь к щеке. Оба стоят в удивлении и молчат. Он говорит первым:

«Что случилось с тобой?»

«Чтоб ты знал!»

«Что?»

«Я не только красива».

«Нет».

«Я также сильна».

«Даже слишком».

Глаза ее сухи, но выглядят плачущими. Она убегает, и он остается у колоды и смотрит ей вслед, и чем больше она удаляется и уменьшается, тем увеличивается в его глазах. Адас бежит по дорожке домой, против горы восхода. Дум-пальма на вершине горы уже протягивает крону навстречу заре, и ночь тает. Адас исчезла. Выбежала из жизни Рами.