Текст книги "Дикий цветок"

Глава пятнадцатая

Адас бежала домой через зеленеющие лужайки, и тени неслись за ней, словно пытаясь ее поймать. Заря продолжала восходить, и первые капли света, просачивающиеся поверх серого облака, били по Адас, подобно граду. Начинался трудный день, без Хаимке и без Рами. И Мойшеле нет, и Юваль утром возвращается в армию. Тяжкая ночь завершается, присоединяясь к цепи кошмарных ночей ее жизни. Ночь цветения и весенних ароматов, ночь воспоминаний о мертвой овце. Ночь, возвращающая насмешки Мойшеле и Рами, их последние усилия изгнать Адас из их жизней…»

насмешками Мойшеле и Рами, их последним усилием изгнать ее из их жизней. Ночь, которая возвращает розовые трусики, срываемые с веревки воровскими руками Голды, и доносит снова пьяный крик Рахамима: «Остерегайся, чтобы этот хлам не накрыл и тебя».

Утренние тени покрывают ее тень, бегущую по дорожке. Еще немного, и взойдет весеннее солнце над кладбищем у подножья горы, еще немного, и начнут свою работу могильщики, выроют яму, в которой будет погребен Хаимке. Он покончил собой, потому что Ники погиб на войне, и столетие, о котором Ники мечтал, не придет. Когда она встретилась с Ювалем? Не в эту страшную ночь. Многие годы прошли с тех пор. Она любила Юваля в романтическом веке, в котором Ники хотел жить. Ночью же она встретилась с выдуманным ею юношей и связала себя с ним лживой любовью.

Адас бежала, наклонив голову вперед, как будто прислушивалась к кому-то. Спина ее была согнута, звонок будильника в ушах заставлял еще сильнее колотиться сердце. Кто-то гонится за ней! Еще сидя на древесной колоде с Рами, она ощущала чей-то скрытый взгляд. Может, это всего лишь воображение?

Тяжело дыша, добралась до своего дома на холме, повернула ключ в замке. Дом был закрыт и будильник все еще звенел, пугая ее. Ощущение, что кто-то за ней следит, не исчезало. Глаза ее блуждали по комнате, между мебелью и брошенными вещами. Около кресла, на полу валялась зеленая пуговица, явно сорванная с воинских брюк. Кто-то был здесь в ее отсутствие! Не поднимающаяся заря, а страх протягивает тени в комнате. Адас отступила к кровати и увидела ветви оливкового дерева, тянущиеся к окну и ударяющие ветвями в стекло. Враг следит за ней из засады, снаружи! Она затягивает занавеску на окне, садится в кресло Элимелеха и напряженно рассматривает пуговицу, лежащую на полу. Извлекает из кармана халатика письмо Мойшеле, и в ней возникает надежда, что в письме он сообщает о возвращении домой. Мойшеле уже приехал, и искал ее здесь, в комнате, и это он потерял пуговицу! Адас издает короткий горький смешок, разрывает конверт, и листки рассыпаются на ее коленях.

Мойшеле далек отсюда, и она – неразведенная жена, забытая в дряхлом кресле, неверная жена, укравшая письмо мужа. А что делать? Нет у нее места, куда она может спастись из этого запутанного клубка тяжких переживаний этой ночи, кроме письма Мойшеле, нет у нее верного друга, перед которым она могла бы выговорить душу. Дядя Соломон пошел с Голдой – воровка кибуца украла у нее этой ночью единственного ее друга. Что у нее осталось? Только письмо Мойшеле. Буквы словно сами по себе бегут перед ее глазами. Веки ее нервно моргают. Голос ее кричит в душе, и аккуратно выписанные рукой мужа буквы прыгают перед ней: «Ну, правда, Мойшеле, вынь изо рта трубку, когда ты говоришь со мной при помощи букв!»

Адас выпрямляет спину и читает.

Соломон, мой дядя и добрый мой друг. Хотя я не так часто пишу тебе, но это ни о чем не говорит. Ни время и ни расстояние не разделят нас. Ты остаешься для меня тем, кем был всегда – моим дядей, мудрым, добрым и верным другом.

И все же, расстояние между нами велико, и с тех пор, как я оставил тебя, прошло много времени, и многое пришлось прожить и пережить. Жизнь за границей бурлит вокруг меня, абсолютно меня не касаясь. Я провожу время без всякой связи и зависимости от событий в мире, и занимаюсь собой и только собой. Дома я принадлежал к тем людям, которым до всего есть дело, и душа отзывается на все происходящее. Сидел я в Синае, в заброшенном бункере между колючей проволокой и песком, и знал все, что творится в стране и в мире. Но здесь, в большом мире, я интересуюсь лишь собой. Да и может ли быть иначе, если я здесь один? Я от ключен от всего и странствую по городам и странам, словно гонюсь за самим собой и не нахожу себя. Да и может ли быть иначе, если я вообще не «типичен»? Когда я только называю свое имя, тотчас меня спрашивают, еврей ли я, и тут же говорят, что я вообще не типичный еврей. Я добавляю, что я также израильтянин, и тут же слышу, что израильтянин нечто иное, чем еврей. Дядя Соломон, ты представить себе не можешь, как это меня сердит. Как только кто-то говорит мне, что я не типичный еврей, в душе моей слышится голос отца: «Мойшеле, ты еврейский мальчик, который не знает, что это – быть евреем, и, может, никогда не узнает. Сын мой, для того, чтобы это узнать, ты должен узнать чужбину, диаспору, и дай-то Бог, чтобы ты ее не узнал».

Дядя Соломон, я уже посетил Лондон, Париж и также Рим. Теперь я в Германии, в Мюнхене. Я скучаю по дому, но еще не пришло время вернуться, ибо я все еще недостаточно понял смысл и содержание мира, в котором я живу. Я настолько отчужден и чужд здесь, что все мои понятия запутались. Среди чужаков-европейцев я вижу себя, как архетип всех еврейских качеств, плохих и хороших, и плохих более, чем хороших. Хотя меня здесь и не обзывают «грязным евреем», но в душе это ругательство я слышу все время. Такие разговоры здесь сейчас не в моде. Век наш весьма усовершенствовался даже по части ругательств. Понятно, что уже не подозревают евреев в отравлении колодцев и в убиении христианских младенцев, чтобы запекать их кровь в маце. И все же, из-за евреев похищают самолеты, и, конечно же, евреи придумали террористов, и отравляют мир, и подвергают его опасности войны только для того, чтобы у них было свое государство. И так получается, что в беседе с неевреем я хорошо чувствую, что я еврей, и он как бы волочит меня на своей спине и жаждет, чтобы я с него слез. И я, естественно, тотчас с него слезаю и замолкаю. И, естественно, в такой миг снова отец говорит со мной из моей души: «Мойшеле, десять мер страданий сошли в мир, девять – Израилю, одна – всему остальному миру. Так знай, Мойшеле, ты – сын преследуемого народа, несмотря на то, что родился в Иерусалиме. Знай, сын мой, народы мира никогда не простят евреям скрижали Завета.

Евреи принесли народам десять заповедей, которые, по сути, десять заповедей страданий, а народы не желают даже одной меры страдания. Ты родился быть свободным, Мойшеле, но не забывай, что Мессия еще не пришел».

Я слышу его слова и тотчас возвращаюсь в Иерусалим, и гуляю с отцом вдоль стены нашего переулка, и в кармане у меня гном Гадиэль, и я беспокоюсь, чтобы он не сбежал, ибо карманы у меня всегда дырявы, и нет у меня матери, чтобы зашила эти дыры. Отец успокаивает меня и говорит, что симпатичный гном не сбежит, ибо он любит водить нас по улицам Иерусалима. И мы гуляем между стенами, камни которых покрыты зеленой плесенью. Отец рассказывает мне, что эти камни положены здесь со времен Сотворения мира, что Всевышний своими руками построил эти стены, и они будут вечно в Иерусалиме. Отец говорит мне, что тот, кто касается этих камней, прикасается к вечности. Отец говорит, чтобы я положил руку на самый большой из камней стены, и я чувствую Бога, и он тверд, как этот камень, и мягок, как покрывающий эти камни мох. Кто здесь может понять это ощущение прикосновения к Богу? Рами это понимал. Однажды летом, под горящими пальмами, я рассказал ему то, что отец говорил мне о стенах Иерусалима, и Рами поехал проверить эти камни и, вернувшись в кибуц, сказал мне: «Отец твой прав».

Дядя Соломон, что тебе сказать? Ведь ты, как и я, знаешь, что та же луна, которая освещает Лондон, Париж, Мюнхен, освещает и Иерусалим. Когда луна освещает камни в нашем переулке, она окрашивает их в голубой цвет, а мох – в серебристый, и тогда весь переулок увенчан голубовато серебристым ореолом, и все дома размыты в этом первозданном свете. Я стою с отцом в переулке, в первый день месяца, и отец освящает луну словами: «Мойшеле, сейчас Всевышний обнимает наш переулок».

Дядя Соломон, теперь тебе ясно, что именно за границей я часто разговариваю с отцом, и каждый такой разговор ведет меня по пути столкновений. Отец любил евреев и все дни своей жизни занимался иудаизмом, но здесь я вынужден сказать каждый раз снова, что есть евреи, и есть иудаизм, и это не всегда одно и то же. Иудаизм это то, о чем отец говорил мне в Иерусалиме, а евреи – здесь. Много евреев вертится в местах развлечений и залах азартных игр. Множество евреек посверкивают массой навешанных на них бриллиантов, и множество монет позванивает в карманах евреев. В роскошных ресторанах подаются дорогие блюда, и вино краснеет в бокалах, и голоса евреев слышны вокруг тебя. И я сижу среди них, смотрю на них и говорю про себя: «Евреи, вон отсюда!» Но тут же строгий голос отца упрекает меня: «Мойшеле, ты говоришь о евреях, как все их враги, но ты мой сын!»

Я сдаюсь, и, так как все евреи развлекаются, развлекаюсь и я. И почему бы нет? Я ведь приехал сюда получать удовольствие. В Мюнхене я увидел ночной клуб, над дверьми которого светились буквы «Израильский бар». Один из эмигрировавших из Израиля открыл этот бар на международном уровне для «высокопоставленных людей». Но что делать, дядя Соломон, – когда я стоял перед этими светящимися буквами, перед моими глазами маячил лев из Тель-Хая, рычащий у дверей клуба. Конечно же, я видел себя среди приглашенных, и зашел в бар. Оркестр почтил меня песнями моей родины, мелодией «Золотого Иерусалима». Я танцевал под эти звуки с красивой проституткой медленный романтический танец, щека к щеке. И именно тогда я услышал голос Амалии. Не поверишь, но она входила со мной во все роскошные бары, открытые евреями, эмигрировавшими из Израиля, и окуналась со мной в сумасшедшую жизнь. Я танцую с проституткой под звуки песен моей родины, и Иордан течет в бренди, и озеро Кинерет светится в виски, и кибуц колышется в вине, и тогда Амалия выпрямляется, и хмурит взгляд на полные бокалы и блюда, и говорит празднующим евреям: «Народ Израиля жив». Да, народ Израиля жив неплохо на чужбине, и цена сладкой жизни не столь высока. Продают свое право на родину за право открыть здесь дело. Я подаю бокал Амалии и говорю «За жизнь!» И она отвечает мне: «Мойшеле, это жизнь?!»

Но Амалия умерла, и я все считаю месяцы с того момента. Целый год минул, и снова пришел месяц Адар, который обычно встречают с большой радостью. Но Амалия ушла от нас именно в этот месяц. Я удивляюсь тому, что один этот год видится, как много прошедших лет. Я любил Амалию и не перестал ее любить. Дядя Соломон, видел ли ты когда-нибудь человека, которому не хватало материнства? Ты можешь понять человека, чье сердце испытывает постоянный голод по ласке и жаждет мягкого прикосновения любви? И этого я жажду с момента, как нас оставила Амалия. На земле Германии я очень тяжело переживал ее смерть. Здесь не трудно найти еврейские кладбища и выразить скорбь по близкой душе на чужой могиле. Евреев Германии, ашкеназов, о которых отец столько рассказывал мне и с такой любовью, я встречаю только на кладбищах. В день поминовения по Амалии я поехал на старое еврейское кладбище в Вормсе – древнее Вермейзе. Я хотел прикоснуться к этим старым камням, погладить мягкий мох, чтобы ощутить Амалию.

В годовщину ее смерти шел дождь, и небо было темным. Я добрался до Вермейзе в утренние часы. Это красивый город между широкими реками, между Рейнской, Майнцской областями и областью Наккар. Дождь сделал серыми реки, накрыл туманом зеленые плодоносные берега. Вермейзе – небольшой городок, но большие исторические события, которые здесь произошли, и культура, процветавшая в ней и исчезнувшая, оставили в нем следы в камнях замков, дворцов, церквей, надгробий и памятников на площадях. В течение столетий прокатывались над ним войны и бунты, сменявшиеся периодами относительного покоя и расцвета до следующей волны бунтов и столкновений. Вермейзе это город кайзеров и принцев, епископов и монахов, полководцев и торговцев. Это город на германских землях, но и город евреев, и его я выбрал быть городом Амалии в годовщину ее смерти.

Я приехал в Вермейзе в час, когда звонили колокола на готических башнях церквей. Под дождем и при сильном ветре пошел на еврейское кладбище, самое древнее на немецких землях – землях евреев-ашкеназов. Ворота кладбища сделаны из металлических черных колец – кольцо соединяется с кольцом в цепь. Над ними, во всю ширину ворот, вздымаются металлические стержни подобием мечей. Я открыл ворота, и они заскрежетали на своих осях, как бы говоря мне: «Мойшеле, хотя ты и десантник, которого учили взбираться по гладким отвесным стенам, ты не переступишь эти ворота, если ты не удостоен этого, ибо только праведники пройдут здесь». Но я чувствовал, что достоин войти, ибо пришел почтить душу Амалии. Стена, подобная стене в Иерусалиме, закрывает со всех сторон еврейское кладбище в Вермейзе. В комнате омовения арочный вход и крыша крутыми острыми скатами высится в небо, но не достигает высот готических колоколен пер к ней, словно прячется между иглами высоких хвойных деревьев. На каменной подставке стоит умывальник для омовения рук, и я вначале омыл руки, чтобы в очищении почтить память Амалии.

Дождь все лил и лил, камни серели, и в хвойных деревьях стучали клювами дятлы, и их ритмичный стук звучал среди старых надгробий, словно бы ведя счет годам, прошедшим над этим кладбищем. В одиннадцатом веке начали здесь хоронить евреев, которых, согласно закону, запрещено было хоронить внутри стен города кайзеров и епископов. Правда, разрешали им рыть могилы внутри гетто, но евреям запрещено хоронить мертвых среди живых, и евреи Вермейзе должны были трясти своих мертвых, везя их за пределы города, чтобы хоронить их на бесхозной земле перед городскими воротами.

Острый запах смолы заполняет пространство кладбища, дорожки покрыты толстым слоем игл и хвои сосен и елей, и старые надгробья цветут зеленым мхом. Дорожки проглатывали звуки моих шагов. Иногда у ног возникали пни упавших деревьев, как бы говорившие: не торопись по этим дорожкам и не перепрыгивай вечность. И я шел медленно, и кладбищенская земля, напитанная дождем, прилипала к моей обуви.

Дядя Соломон, тут говорят, что земля эта из Иерусалима! Евреи Вермейзе хотели хоронить своих мертвых в святой земле, привезли землю из Иерусалима и покрыли это бесхозное место. Поэтому по сей день горожане называют эту землю «еврейский песок». Травы здесь высоки, растут дико и покрывают землю и могилы. Деревья, которые пустили корни в еврейской земле, это не кедры, не пальмы, не масличные, а только ели и сосны, и они склонены над старыми надгробьями. Дождь льет между ветвями, и большая лужа образовалась вокруг одного надгробья, на котором выбито: «Памятник Иакову. Юноша умер в пять тысяч восемьсот тридцать седьмом году. Да покоится душа его в цепи дней жизни».

Юноша Иаков умер в 1076 году, и я положил на его могилу камушек в память Амалии. Хотя я не приехал в Германию для чтения псалмов в поминовение душ, а развлекаться, но здесь, на старом кладбище в Вермейзе, в день годовщины смерти Амалии, жизнь виделась далеко-далеко. Около могилы юноши Иакова я чувствовал себя, словно специально приехал из Иерусалима, чтобы почтить его память, но обращался к нему словами Амалии.

Дядя Соломон, в армии мы много философствовали по поводу «еврейской проблемы». Одним из самых больших философов между нами был Ихиям Тамим из Кфар Шмарияу. Отец его был строительным подрядчиком, и он был самым богатым солдатом в нашем батальоне. Разговоры о евреях, были, главным образом, в моменты отчаяния. Помню это однажды, после похода из базы Тель-Ноф до кибуца Пальмахим, когда мы были загружены поклажей, как ослы, и месили грязь под беспрерывным дождем. Останавливались, и вновь продолжали идти через цитрусовые сады и канавы, полные воды, скользили в болотной жиже, пока не дошли до широкого канала с избытком наполненного водой, который перекрывал нам дорогу. Получаем приказ – переплыть канал, чего не пожелаю ни себе, ни нам, никому. Отчаяние не то слово. Пришли на базу, промокнув до костей, а в душевой лишь едва теплая вода. И богач Ихиям обнажает волосатую грудь, на которой сверкает медальон из чистого золота в форме маген-давида, и решительно говорит: «Кому это все надо!»

Пришел я тогда домой и рассказал все Амалии, как и всегда ей рассказывал обо всем. И она решила для меня «еврейскую проблему». Она положила мне на тарелку большой кусок пирога и сказала: «Мальчик, ешь, и не говори глупостей. Что это значит – кому нужны евреи. Кто-то спросил тебя, нужны они или не нужны? Ты еврей, и все тут дела, ничего против этого нельзя сделать».

И тут, в Вермейзе, я стоял напротив серого надгробия юноши Иакова и сказал ему все эти мудрые слова Амалии. Душа Амалии чиста в цепи жизни, как и душа юноши Иакова, оба они – в одной жизненной цепи. На старом кладбище в Вормсе я помолился за возвышение души моей Амалии, и знал, что делаю верное дело. Ведь она по-особому относилась ко всем старому. Положил я руку на надгробье и сказал поминальную молитву – «Кадиш». Последний раз я говорил его над могилой отца в Иерусалиме, и вот, сейчас, – над могилой юноши из одиннадцатого века. Ведь отец говорил мне всегда: «Мойшеле, все сыны Израиля ответственны друг за друга».

Дядя Соломон, мудрецы наши говорили, что все сыны Израиля – братья – много мудрого говорили наши мудрецы – и вот, я стою у двух надгробий двух верных друзей, как братьев, одинаковых, как близнецы, надгробий, глубоко осевших между травами и приклоненных одно к другому, словно боятся потерять друг друга. Это могилы Меира фон-Ротенбурга и Александра Бен-Шломо Вифмана. Ивритские буквы на серых камнях сильно стерлись в течение времени, и я напрягаю зрение, чтобы прочесть букву за буквой:

«Учитель наш великий рабби Меир. / Надгробие это поставлено в изголовье / великого нашего учителя/ Рабби Меира, сына рабби Баруха. / Римский цезарь заключил его в тюрьму 14 дня в месяце Таммуз 5046 года / и рабби умер 19 дня в месяце Ийяр в 5053 году / в тюрьме и не был похоронен / до 4 дня в месяце Адар 5067 года./ Кристальная душа его между кристальных душ праведников мира / находится в раю. Аминь».

«Это надгробие поставлено у изголовья хасида / Александра Бен-Шломо/, который умер в Судный день, пятый день недели / и похоронен 11 дня в месяце Тишри 5068 года. / Всем стремлением его жизни, которое Всевышний выполнил, / было выкупить великого нашего Учителя Рабби Меира Бен-Баруха, / тело которого много лет держалось в тюрьме без погребения. / Праведник этот выкупил с Божьей помощью тело Учителя / и теперь он удостоен счастья найти вечный покой /ив небесном мире он будет сидеть среди праведников в раю. / Аминь! Аминь! Аминь!»

Историю двух друзей мне рассказывал отец в Иерусалиме в каждый Судный день. Сколько себя помню, я молился с отцом в маленькой синагоге каббалистов в нашем переулке. После поста, когда мы возвращались домой, и я держался за его руку, история о друзьях сокращала нам путь. И всегда эту историю отец завершал словами: «Мойшеле, великая честь для еврея предстать пред Всевышним на исходе Судного дня, как это случилось с Александром Бен-Шломо Вифманом».

Отец рассказывал, что в те годы возникло большое движение «Шиват Цион» – «Возвращение в Сион». Рабби Меир фон-Рутенбург загорелся идеей и встал во главе движения. Кайзер Германии Рудольф фон-Габсбург видел в Рабби Меире вождя. Известным человеком был Рабби Меир, учитель поколения. Но кайзеру, его принцам и епископам не нравилось движение, призывающее евреев вернуться в их страну, ибо тогда бы государственная казна опустела, и чтобы задушить это движение, заключили в острог Рабби Меира. Евреи Германии предложили колоссальную сумму в 23000 марок, чтобы освободить их учителя, но Рабби Меир запретил евреям выкупить его за деньги, и даже угрожал предать их анафеме, если они, не дай Бог, сдадутся шантажу чужих властей. И праведник сидел семь лет в тюрьме, пока не умер. За его тело также запросили выкуп, ибо знали, что евреи сделают все и много заплатят, чтобы предать тело Рабби земле по обычаю Израиля. Но колоссальную цену, которую назначил кайзер, не могли собрать, и Рабби Меир был захоронен в скверне чужой земли. Переговоры продолжались, и из года в год цена повышалась. Длилось это четырнадцать лет, и тогда богатый купец Александр Бен-Шломо Вифман из Франкфурта ценой всего своего капитала выкупил тело Рабби. Через четырнадцать лет после его смерти предали Рабби Меира фон-Ротенбурга иерусалимской земле, покрывающей этот бесхозный участок в Вермейзе, и с царскими почестями привезли его на вечный покой в этот кайзеровский городок. И что же просил за все это Александр Бен-Шломо Вифман? Лишь одного: когда настанет его день, чтобы погребли его рядом с Рабби. Через год после погребения Рабби Меира умер Александр Бен-Шломо, на исходе Судного дня. Так оплатил ему Всевышний за его великое доброе дело.

Дядя Соломон, смотрел я на эти два надгробия и решил вернуться домой к следующему Судному дню. Еще несколько месяцев покручусь здесь, после чего вернусь в Иерусалим. С этим решением я покинул эти два надгробия друзей, но еще долго ходил по кладбищу. Я был один, как будто я последний иудей в мире. Отец посетил это кладбище в двадцатые годы, по пути из Польши в Израиль.

Только здесь, на чужбине, я нашел наконец-то время выполнить завещание отца и обрести еврейскую душу, как отец говорил всегда на идиш – «А идише нешомэ» – «Еврейская душа». В Израиле не было у меня времени для этого, все годы после смерти отца я был очень занят. Прошел две войны во имя евреев, без того, чтобы много знать о них. Но тут, в Лондоне, Париже, Риме, в городах Германии, я сижу в библиотеках университетов, изучаю историю евреев. На кладбище в Вермейзе я беседовал с отцом много раз, и несмотря дождь и ветер, я вспоминал последнее лето отца.

После сердечного приступа он знал, что его ожидает. В то жаркое лет он тяжело дышал, а иногда почти задыхался. Тогда он расстегивал рубаху и массировал крепкую грудь, которую покрывали короткие и мягкие волосы, и я чувствовал то же, что ощущали мои пальцы, когда я прикасался ими к мягкому мху, покрывающему твердые камни, – и снова как будто касался Бога. В последнее лето отца особенно свирепствовали хамсины. Отец пил много воды с кубиками льда. По всему дому таскал с собой стеклянной графин с водой, в котором позванивали кубики льда. С приближением сумерек, жара в доме была невыносима, и мы выходили во двор и сидели на низкой стенке. Отец тяжело дышал, расстегнув рубаху, и горячий ветер завивал седые волосы на его груди. С высоты стенки мы смотрели на переулок, весьма похожий на наш, но он соединял две улицы, и поэтому прохожие на нем были редки. Иногда проходила по переулку девушка, узкая в талии, закутанная в платок и в темных очках, закрывающих лицо. Когда она проходила по переулку, ветер задирал платок, и тогда отец выпрямлялся, лицо его напрягалось, и глаза не отставали от девушки, пока она не растворялась в море камней на дальних горах. Печальные глаза отца еще долго смотрели на камни. Девушка исчезла, отец пил воду большими нервными глотками, и я думал про себя, что он вспоминает умершую маму, и спросил его: «Девушка похожа на маму?» Глаза его сузились, как будто я ударил его, но он рассказал мне историю мамы.

Я явился на свет в родильном отделении больницы «Бикур холим» – «Посещение больных» и принес лишь на миг счастье отцу. Прошла мимо него медсестра и сказала впопыхах: «У вас родился сын». Отец не успел задать вопрос, как она исчезла и возникла другая, но тоже пронеслась мимо. Отец крикнул ей вслед: «У меня родился сын?» Только сердце ответило ему: у тебя родился сын на земле Израиля! Но тут появился врач и сказал отцу, что мама умерла во время родов. Отец стоял в белом коридоре больницы, мимо сновали сестрички в белых халатах, и каждая из них выглядела, как Ангел смерти, и отец останавливал всех криком; «Господи, Владыка мира, ты еще не забыл меня?»

Отец замолк, гладил меня по голове, и ладонь его была тяжела. Он сильно потел, снова пил воду большими глотками, словно хотел залить сердечную боль. Отец мой, больной великан на стенах Иерусалима! Нет более глубокой печали, чем печаль больного отца в часы заката в Иерусалиме. Я прижался к нему и хотел заплакать, думая о маме, которую не знал, но плач не приходил, и я укрыл свое лицо на плече отца от стыда, что мама умерла из-за меня. Отец все глядел на переулок под нами, на стариков и старух, сидящих у входов в старые дома, на поток прохожих и сказал мне: «Мойшеле, люди бегут и не останавливаются даже на миг, а камни остаются на месте. Крепкие камни Иерусалима защищают людей и народ. Мойшеле, держись за эти камни, и не беги! В любом месте и в любое время промелькнут мимо тебя люди, которых ты любил, оставят тебя и исчезнут навеки. Но ты держись за стены Иерусалима и не уходи отсюда».

Дядя Соломон, я шел по дорожкам старого кладбища в Вермейзе и вспоминал отца, сидящего на стенке нашего переулка и дающего мне завещание, отяжеляющее мои плечи. Поднял я голову, и поверх высоких деревьев увидел высокую церковь Вермейзе во всей своей красоте и мощи. Она возвышалась над еврейским кладбищем, словно распространяла власть и на мертвых евреев. Колокола церкви начали звонить, и я прислушивался к их мелодичному перезвону, и думал, что звонят не величию кайзеров и власти епископов, а мертвым евреям, тысячам лет преследований и погромов, которым подвергались евреи под сенью этой церкви, девяти мерам страданий, но и всем поколениям праведников и в том числе моему отцу. И я говорил себе о Рабби Меире фон-Ротенбурге и Александре Бен-Шломо Вифмане языком отца, и повторял его слова во время наших прогулок по новому Иерусалиму, когда он останавливался у каждого строящегося дома: «Мойшеле, строят Иерусалим. Хотя есть еще вражеские народы, выступающие против нас, и войны, и кризисы, и вражда между евреями, но все это больше не остановит освобождение. Мойшеле, хотя Мессия еще не пришел, но мы уже вступили в период тяжких родов нашего освобождения».

И тогда я думал о Рами. Нет у меня лучшего друга, несмотря на то, что произошло между нами. Несомненно, ты будешь удивлен слышать, что пальмы Элимелеха мы назвали пальмами друзей и вырезали наши имена на сожженных стволах. На старом кладбище в Вермейзе я вдруг страстно захотел вырезать на стволе ели, которая высилась над надгробиями, наши имена – мое и Рами. Но идея эта меня рассмешила. Дядя Соломон, ты можешь себе представить имя Рами, вырезанное на ели?

Дядя Соломон, много обетов мы дали под горящими пальмами. Это был наш спорт. Мы нарушили все наши обеты. Но обеты, данные мной под свадебным балдахином, я не нарушил. Сказал Адас – «Ты освящена мне…», и когда наступил ногой на стакан, и разбил его в память о разрушении Храма, я дал обет: «Если забуду тебя, Иерусалим, да забудет меня десница моя, да присохнет мой язык к гортани, если не вспомню его и не вознесу Иерусалим во главу моей радости». И тогда я посмотрел на прекрасное лицо Адас, и она, и Иерусалим слились в моей душе в единый обет. Друзья смеялись над тем, что я сказал, да еще так патетически. Ответил я им, что это самые важные и серьезные вещи, сказанные мной когда-либо, и тогда Рами сказал мне: «Еще бы, эти обеты словно пошиты на тебя».

Дядя Соломон, я уже собирался покинуть кладбище с чувством, что почтил память Амалии, как полагается, но в этот момент усилился дождь и порывы ветра. Я вынужден был укрыться под козырьком входа в дом омовения. Передо мной качались деревья, обретая какие-то странные формы, напоминающие мне скульптуры отца. Творческий путь отца осложнился многими отклонениями, показывая сложный процесс восприятия реальности и те необычные формы, в которых эта реальность воплотилась в его душе. Отношение отца к реальности было очень личным и очень трагическим. В его творчестве необычайно чувствовался трагический хаос. Невозможно понять его скульптуры без того, чтобы отделить их от хаоса, в который они погружены. Внутренний смысл его творчества можно понять лишь как восстание против здравого смысла. Может, реальность виделась отцу как хаос, ибо всю жизнь он восставал против нее, и потому он относился к своей жизни, как к несчастной реальности. Дядя Соломон, всю правду я узнал, вернувшись с «Войны на истощение». Тогда я открыл ящики письменного стола отца, нашел его дневник, и стало мне понятно, что источник хаоса в его скульптурах – в одной тяжкой тайне. И так пишет отец: «…Придет день, и я предстану перед небесным Судом, и верховные судьи выслушают мои доводы и вынесут мне приговор…»

Дядя Соломон, речь идет о Несифе, тайну которой ты, конечно же, знаешь. В дневнике отец обращается к Всевышнему, чтобы Он в великом Своем милосердии освободил его от невыносимости греха, который совершил отец с Несифой. Вся история записана в дневнике. Отец взял себе в жены женщину, которая была наложницей богатого иерусалимского араба. Отец оторвал еврейку от араба точно так же, как оторвал шейх Халед арабку Несифу от своего еврейского друга Элимелеха. И я не оставил страну из-за Адас и Рами, и двух тяжелых войн, которые прошел, а, главным образом, из-за завещания отца! Но именно, здесь, за границей, все стало в семь раз тяжелей. В Израиле я почти не глядел в глаза арабов, а здесь я на передовой линии перед глазами арабов, полными ненависти. Я встречаю их в каждой стране и в каждом городе, иногда начинаю разговор с кем-то из них, и вижу эту ненависть в его глазах. Но я не приехал сюда искать ненависть в глазах араба, который, быть может, мой брат. Дядя Соломон, прошу тебя, поезжай в Иерусалим и прочти дневник отца. Он спрашивает у Бога о судьбе Несифы и ее, вернее, его сына. Друг отца, шейх перевез Несифу через иорданскую границу и спас ее от суда за нарушение «чести семьи» при условии, что отец навсегда оставит ее, и ничего не будет знать о младенце. Может, ты все-таки знаешь что-то о ее судьбе и судьбе ребенка, которого она родила? Я решил развязать этот узел, и кое-что предпринял. Может это невозможное дело, но я не успокоюсь, пока не почувствую, что сделал все возможное, чтобы найти брата или сестру. Эта тайна отца лежит на мне тяжестью. Мне некуда возвращаться, кроме как в дом отца в Иерусалиме, но я боюсь сидеть за его письменным столом, смотреть в ящики и думать об его тайне. Дядя Соломон, мой добрый, мудрый и верный друг! Нет у меня во всем мире сообщника, кроме тебя, в этом, изводящем мою душу, деле.