Текст книги "Дикий цветок"

«И это ты пришел рассказать мне?»

«И попросить, чтобы ты сообщил об этом Адас».

«Нет».

«Почему нет?»

«Это твоя проблема».

«Но я не могу ей рассказать это одним разом».

«Нет выхода, Рами».

«Если ты ей расскажешь, она это проглотит».

«Нет!»

«Соломон, это дело срочное».

«Почему – срочное?»

«Моя будущая жена должна родить».

Слова Рами повисли в безмолвии комнаты, лишь пальцы его постукивали по столу. Соломон смотрит на Рами с жалостью, извлекает нож из салата. Рами забирает нож из рук Соломона, поигрывает им, перебрасывая из руки в руку, и движения эти не подходят к печальному выражению его лица. В конце концов, он швыряет нож на стол, сгибается над ним, и тень его ложится на Соломона, протягивается по стене до люстры. За окном слышен шум множества шагов и голоса переговаривающихся людей. Члены кибуца возвращаются из кухни. Операция по очистке мертвых кур завершилась. Смеющийся голос Леи, матери Рами, доносится в комнату. Рами выглядывает наружу, и Соломон говорит:

«Подумаю над твоей просьбой».

«Соломон, поговори с ней».

«Посмотрим».

«Если тебе не мешает, я сейчас почитаю письма».

«Только еще один вопрос».

«Пожалуйста».

«О твоей будущей жене».

«Не беспокойся, она девушка то, что надо».

«Ты хочешь сказать, что она хорошая девушка?»

«Именно».

Соломон идет в маленькую комнату, чтобы принести письма, а Рами растягивается на диване, подкладывая под спину и голову все подушки Амалии. Возвратившись, Соломон зажигает все восемь ламп люстры и ту, что в пустом углу комнаты, кладет с какой-то торжественностью кипу писем рядом с Рами, и уходит из комнаты. Нет у него места в квартире, которая вся занята Рами, и он выходит в дремлющий двор, снова смотрит на гору, и настроение его меняется. На ребре горы недавно были посажены сосны, которые еще не выросли, но уже пустили корни, и они скользят по склону, как тени, движущиеся под порывом ветра. Соломон смотрит на дум-пальму на вершине горы, и бесконечные пространства неба текут в его душу. И сердце расположено к доброте, почти как в дни Элимелеха. Ведь это их дум-пальма, и она все еще цветет на вершине, и рядом с ней сияние горы, на которой столько раз они сидели вдвоем. Быть может, на вершине скалы сочинял Элимелех свои истории, там видел бурлящий Самбатион, и нашел десять потерянных колен. И легенды его, рассказанные Мойшеле, которые он пересказал Рами, дойдут и до его ребенка. Рами будет сидеть с сыном в сиянии горы, около дум-пальмы, и рассказывать ему истории Элимелеха, которые никогда не завершатся в этом мире. Ощущает Соломон подъем духа и говорит голосом Элимелеха:

«Владыка мира, еще будут и будут в этой стране люди, подобные Элимелеху. Еще будут возведены святые Храмы на нашей земле. Еще убегут люди от шумной бессмысленной жизни, и придут к нам, жить с землей, небом, друзьями, молитвами и Богом. Придут усталыми от бесполезной молитвы и серых будней, и тут, на нашей земле, вылечатся от разочарований и создадут небесное царство».

Смотрит Соломон на дум-пальму, а мысли его обращены к Мойшеле на чужбине. Надо ему написать о Рами. Внезапно охватывает Соломона тревога, и гонит его по тропе, между лужаек. На клумбах пылают молодые розы, и в их расцвете чувствуется приближение лета. Впервые после смерти Амалии раскрываются глаза Соломона на красоты окружающего пейзажа. Он видит двор кибуца, погруженный в весну, даже стрижа, чирикающего на стене недостроенного дома. Иллюминация во дворе превращает ночь в день, и стриж бодрствует, и комары, которых он ловит, кружатся облачком вокруг красного фонаря, который мигает, обозначая край котлована. Останавливается Соломон у фонаря, обращаясь к поднимающемуся фундаменту и стенам:

«Строим, а? Строим!»

И вспоминает о плавательном бассейне, который уже построили, а он еще его не видел, и он продолжает ходить по двору кибуца, выпрямив спину, как по своему владению. Так он ходил всегда, пока не ушла из жизни Амалия. Соломон идет к бассейну, вода которого мерцает издали, отражая светящиеся над ними фонари.

Глава восьмая

Адас и Юваль идут по аллее. Воздух напоен ароматом цветущих мандариновых деревьев. Вечер сошел легкими сумерками, и в разломах гор на горизонте проглядывает ночь. Сквозь узоры древесных крон небеса кажутся кружевами. Гомон птичьих голосов среди листвы оживляет воздух. Ворон раскачивает кончик ветки, оглядывая Адас, словно знаком с нею. Может быть, это Коко – ворон Мойшеле. И голос шепчет в душе: «А ты – моя ворона». Порыв слабого ветра подобен ласкающей руке, и она беспокойно оглядывается вокруг. Пропало желание провести эту чудную ночь с Ювалем. Что-то удерживает Адас от близости с юношей, и она вглядывается в высокое небо, убегая от Юваля на одинокую звезду, которая мерцает вдали. Это ее звезда! Светит лишь ей. Напряженное ее лицо озаряется легкой улыбкой: звезда, не известная никому, кроме нее, взошла лишь для нее, и еще немного, упадет на землю, красная и пылающая, подобно комете, принесет ей с высот свет мечты. Юваль прилип к ее спине, дышит ей в затылок, и Адас заносит руку за спину, словно пытается согнать раздражающую ее муху. Они покидают аллею, и звезда исчезает. Около столовой, встречает их член кибуца, останавливается и строгим голосом говорит:

«Сейчас всех мобилизовали на чистку мертвых кур».

Возникла возможность сбежать от Юваля и присоединиться к остальным. Там, конечно же, и Соломон, который не пропускает таких мероприятий. В кармане платья Адас нащупывает письмо от Мойшеле, которое она выкрала с полки дяди на почте. Вот и отдаст его сейчас. В общем шуме и суматохе протянет ему естественным движением письмо, и если лицо ее покраснеет, она отвернется с озабоченным видом, и займется делом. И трудный этот день завершится по-доброму. Оборачивается Адас к Ювалю, чтобы и его позвать на кухню, но не успевает раскрыть рта. У двери возникает Голда, поблескивая темными очками, которые она не снимает даже вечером, лицо ее красно от напряжения, и огромная кастрюля прижата к животу. Она опрокидывает ее над краем мусорного ящика, выбрасывая останки кур. Адас прячется под рожковым деревом. Юваль тянет ее за локоть, и, указывая на Голду, говорит решительным голосом:

«Только бы здесь не застрять».

И они убегают, быстро пересекая площадь перед кухней, и только через несколько минут походка Адас становится более спокойной и уверенной. В покрытом зеленью дворе фонари бросают круги света на цветущие фруктовые деревья. Адас и Юваль одни на всем весеннем пространстве двора. Ботинки Юваля стучат по дороге, шаги Адас не слышны. Проносится порыв ветра, как это бывает ночью в долине. Фонари колышутся и покрываются пылью. От кругов света остаются лишь тени Адас и Юваля, которые отбрасывают фонари. Глаза Адас и Юваля встречаются, и она спрашивает:

«Ну, что сейчас?»

«Идем».

«К бассейну?»

«Он по дороге».

«Но ты поменял направление».

«Хочу показать тебе что-то».

«Что?»

«Чего ты так подозрительна?»

«Сказал – бассейн, так пусть будет бассейн».

«Идем, идем».

Юваль берет ее за руку, приблизившись к ней и обдавая ее запахом своего тела, подобным запаху скошенных трав, опьяняющему ее. Пальцы ее трепещут в его крепкой ладони. По тропе они спускаются к старой прачечной, которая сейчас темна и пустынна. Вот, она и вернулась на место, где когда-то обнаружила Голду, ворующую розовые трусики. И влажное белье, раскачивающееся на ветру, обдает Адас холодом. Смотрит она на белые простыни и опускает глаза. Юваль видит ее застывшей в молчании, обнимает, и губы его ударяют ее в губы, как молот, и зубы его делают ей больно. Адас бьет его в грудь:

«Перестань».

«Почему?»

«Ты еще спрашиваешь?»

«Почему ты такая вредная?»

«Клянусь, еще раз такое сделаешь, и я ухожу».

«Посмотрим».

Юваль нагибается, поднимает сиреневое полотенце, соскользнувшее с плеча, и продолжает идти. Адас тянется за ним, и в душе у нее смешались страх и страсть. Страх, таящийся в ней после встречи с насильником, желание забыть бессонные ночи, и страсть к горячей ладони Юваля и свежему запаху его тела. Эта ночь все же лучше прошедших ночей, и она ускоряет шаги, чтобы достичь Юваля, который смеется, искренне радуясь, и подбрасывая широкополую австралийскую шляпу: «Я ведь знал, что ты хорошая девушка». Они добираются до старых бараков за прачечной, которые были построены в первые дни создания кибуца, и между ними высится эвкалипт Элимелеха. Солнце их раскаляло, дождь промывал, ветер раскачивал, и они посерели, одряхлели и потрескались. Теперь в них проживают солдаты и солдатки, приходящие домой на побывку в конце недели. Это также место проживания добровольцев и битников, приезжающих в кибуц со всех сторон света – работать и учить иврит. Вокруг бараков разбросан мусор, но лужайка в центре освещена фонарем и забита постояльцами. Девушки, в основном, блондинки одеты весьма налегке, открывая бедра любому взгляду. И между всеми сидящими и лежащими бродят несколько фигур, ищущих тех, чьи бедра еще не заняты. Девушка качается и напевает: «Ай би-би, би-би». Гитарист, поражающий худобой, с рассыпанными по плечам белыми волосами, бренчит на струнах. Каждый звук словно бы подчеркивает слова Томера Броша, стоящего в свете фонаря. Огненно рыжие волосы его тоже спадают на плечи и грудь, смешиваясь с не менее рыжей бородой. И все это он отращивает во имя мира, который должен прийти после того, как будут возвращены оккупированные территории. Он дал обет по завершению Шестидневной войны, что бритва не коснется его головы и бороды, пока не придет мир. Томер является представителем молодого поколения в политической комиссии кибуца, которую возглавляет Шлойме Гринблат, и отношения между ними отличные. Он не перестает ораторствовать, показывая знание английского, на который переводит с иврита свою нескончаемую речь. Юваль пытается пройти между лежащими на лужайке телами, и тянет за собой Адас, но она не дается и спрашивает:

«Здесь что, праздник?» «Всегда».

«Давным-давно я здесь не была!»

«Замыкаешься в своем гетто».

«В гетто?»

«Со своим стариком Соломоном».

«Что мы тут делаем?»

«Берем ключ».

«Зачем?»

«Сюрприз».

«Ну, бери его».

«Идем».

«Я подожду тебя».

«Секунду».

«Там, под эвкалиптом».

Ящик молочной фирмы «Тнува» словно бы приготовлен для Адас под эвкалиптом Элимелеха. Она садится на него, прислоняясь спиной к суковатому стволу. Старый эвкалипт склоняет над Адас густую крону запыленных листьев. Жара, в общем-то, ослабела, но все вокруг насыщено хамсином. Ночь теперь – обычная, весенняя, приятная ночь. Луна еще не взошла, и только слабый отсвет ее мигает между облаками. Адас пытается отыскать в небе свою звезду, но она исчезла среди множества других. Адас хочет забыться в этой чудной ночи. Голоса с лужайки доносятся издалека: звуки гитары и песен, взрывы смеха и шепотки. И среди всего этого не замолкает речь Томера Броша. Адас смотрит на Томера, освещенного фонарем. Рыжие его волосы напоминают ей огненную шевелюру Лиоры. Адас не посещала эти бараки с тех пор, как Лиора служила в армии. Последний раз она была у нее, когда та вышла замуж за Рахамима. Лиора жила в бараке, который сейчас виден за спиной Томера. Кто там живет сейчас – парень или девушка, приехавшие домой на побывку? Лиора вышла замуж, получила хорошую квартиру и родила рыжего Боаза. Адас же сидит на ящике, и ничего у нее нет.

Тогда все было по-другому, намного лучше, или была надежда, что будет лучше. Лиора служила в военно-морских силах, и даже в подразделении специального назначения, о котором запрещено рассказывать, но Лиора рассказывала. Был у нее целый гардероб форм цвета хаки и бело-голубого цвета. Лиора одевала белую форму, черный берет венчал ее рыжие волосы, и воздух пылал вокруг нее. Она воспламеняла воображение всех мужчин военной базы, и хотя не была красавицей, но весьма привлекательной. А «совершенно секретное», что не сходило с ее уст, усиливая эту привлекательность. Замужняя Адас сгорала от зависти к Лиоре, которая служит в армии и не замужем. В каждый отпуск не отходила от нее, без конца слушая ее «совершенно секретные» истории. Понятно, что она поклялась хранить секреты, и никому не рассказывала о поведанных ей Лиорой важных тайнах. Не было, кому рассказывать, но было что рассказывать. Мойшеле и Рами воевали в Синае, и никто из них не собирался слушать Адас. Единственной подругой в ее одиночестве была Лиора. Просто не поверишь, что она знала о делах подразделения специального назначения! Рядовая, она была в курсе всех дел не намного меньше, чем командующий. Она стала большим специалистом по расследованиям уже проведенных операций. Гораздо позже узнала Адас, кто руководил Лиорой. Так или иначе, военные истории Лиоры падали как искры в невероятно скучную жизнь Адас, и она воображала себя на месте Лиоры. Уходила Лиора в море, и Адас видела военное судно, скользящее между волнами, качающееся на сильном ветру, и тело Адас леденело. Сидела с Лиорой на краю борта, окунала руку в воду и вся дрожала от страха. Лиора рассказывала о чувствах, которые переживала в ночном плавании напротив Хайфы. Между ярко сверкающей на высоте гостиницей «Дан-Кармель» и светящимся цепочкой фонарей и окон районом Адар-Акармель зияло темное пространство, словно в центре Хайфы раскрылась бездна. И глаза Адас тонули в этой бездне посреди города. Лиора описывала вращающийся маяк на горе Кармель, который бросал длинные полосы света на корабли, и Адас видела веревку, брошенную ей, чтобы спасти, и она не может за нее ухватиться, руки ее соскальзывают, и она тонет. Вздыхала Адас, и Лиора спрашивала:

«Что тебя мучает?»

«Ничего».

«Беременность?»

«Нет».

«И все же».

«Вот, у тебя все идет на высоких оборотах».

«Так оно – в армии».

«Но у меня это не так».

Однажды Лиора начала новый рассказ, героем которого был Рахамим. Самый «совершенно секретный» рассказ из всех, рассказанных до сих пор. Лиора скрывала Рахамима от отца. История эта началась, когда они бросили якорь около греческого судна, севшего на мель, отбуксированного к волнорезу Хайфского порта. Судно это возникло, как гигантская скала и накрыло тенью их лодку, в которой были Рахамим, Лиора и еще несколько солдат. Рахамим осветил фонариком на ржавом борту греческого корабля большие белые буквы названия «Санта Виктория». Глаза Лиоры потянулись за взглядом Рахамима – на пустую палубу:

«Хочешь туда подняться, рыжая?»

«Что можно там увидеть?»

«Чужестранку, которую раздели догола».

«Кто раздел?»

«Есть такие, которые раздевают чужестранок и на море».

«Давай, увидим ее».

Он помог ей подняться в качающейся веревочной лестнице, и она трепетала в его руках. Корабль покачивался на волнах, и ветер носился по палубе. Влажная форма прилипла к ее телу, и холод пробирал до костей. Руки Рахамима были сильными и горячими. Он накинул на ее плечи плащ-палатку, и запах машинного масла и солярки, идущий от него, был приятен, Они прошли по палубе, передвигаясь от предмета к предмету, и Лиора падала и вставала, поддерживаемая мускулистыми руками Рахамима. Наконец они нашли на корме место, укрытое от ветра, оперлись на перила по краю борта и смотрели на море. Фонарик Рахамима обозначил на водах кружок света, в глубине которого просматривался длинный шлейф маленьких рыбешек. Сказал Рахамим с большим удивлением:

«Гляди, как они кишат!»

И луна словно замерла в честь Лиоры и Рахамима. На горизонте, где встречаются небо и море, взлетали цветные ракеты. Корабль, выходящий из порта, сверкал всеми своими огнями.

Небольшие моторные лодки, называемые портовыми водными такси, летали по поверхности моря, оставляя полосы света между темными волнами. Корабль качался, словно уводил Лиору и Рахамима в мрачные дали ночного моря. Они следили за волнами, уходящими в бурлящую тьму, и одинокое рыбацкое судно, плывшее на линии горизонта, удалялось и исчезло с их поля зрения. Они оставили холодную палубу и сошли внутрь корабля, где было тепло.

«Вот и весь рассказ».

«Так романтично»

«Что ты знаешь?»

«Повезло тебе, Лиора».

«Ну, прямо таки».

«Когда вы поженитесь?»

«Ты имеешь в виду свадьбу?»

«Нет?»

«Кто думает о свадьбе».

Лиора не думала о свадьбе, хотя пошла в армию с твердым решением – вернуться оттуда замужней, но Рахамим, избранник ее сердца, не был в ее мыслях. Лиора – верная единомышленница своего отца, и Шлойме просвещал ее в делах кибуца и в проблемах идеологии. С детства кормил ее цитатами из разных сочинений, и Лиора стала таким же знатоком цитат на все случаи жизни, как и ее отец. Естественно, она искала жениха в том же духе. Но после всех поисков нашла именно Рахамима из Димоны, который с гордостью провозглашал:

«Я истинный марокканец».

Рахамим боец высокого класса, фигура в спецподразделении специального назначения, но никак не связан с какими-либо сочинениями, являющимися хлебом насущным Шлойме. У него золотые руки: отличный рыбак, готовящий вкусные рыбные блюда не хуже шеф-повара гостиницы «Хилтон»; удачный охотник за рыбами «абу-нафха» в Красном море: надувает их до смешных размеров и делает из них настольные лампы; из раковин он складывает пейзажи, а из обломков камней мастерски сооружает столы. Рахамим главный заводила на всех вечерниках, танцует, поет, великолепно выбивает любой ритм на барабане. И, главное, он лучший футболист в подразделении и его удар по воротам почти всегда завершается голом. Мировоззрение же его четко делится на то, что хорошо евреям, и что вредно евреям, и однозначно стоит на том, что хорошо евреям. На постели в бараке Лиора ворочалась и вздыхала:

«Это, если хочешь знать, самый красивый парень Армии обороны Израиля».

Рахамим разбивает девичьи сердца загорелым лицом, черными сверкающими глазами, черным роскошным чубом, и главное, большим и широким торсом, уверенным и мускулистым. И Лиора в своей постели продолжает тяжело вздыхать:

«Я просто умираю по нему».

«Так почему бы вам не пожениться?»

«Что ему до кибуца».

«Так езжай жить в Димону»

«Я – в Димону?»

«Если ты его любишь».

«Ну, ты совсем».

Рахамим в «секретном» морском аппарате всегда на пару с блондином Цвикой, который тоже выходец из кибуца и влюблен в кибуц, как Лиора. Рахамим и Цвика неразлучные друзья. Вдвоем выходят в море, и сильный голос Цвики пересиливает гул ветра, моря и мотора:

«Ты серьезно встречаешься с рыжей?»

«Серьезно».

«Поженитесь?»

«Не уверен».

«Почему?»

«Она хочет потянуть меня в кибуц».

«Что в этом плохого?»

«Кто она, чтобы диктовать мне условия?»

«Ее право».

«Она женщина, нет?»

«Верно».

«А я мужчина, нет?»

«Что ты хочешь этим сказать?»

«Что она должна идти за мной»,

«Слушай, ты явно старомоден».

«Есть в этом что-то».

Этот последний их разговор с Цвикой Рахамим пересказал слово в слово Адас. Поженились Рахамим и Лиора. Отмела она все доводы отца, и Шлойме Гринблат проявил образец отцовства: Лиора решила выйти замуж за больного Рахамима, и отец ее полностью поддержал. Рахамим пришел в кибуц по собственной воле, той самой, которая была сломлена. Сильный и жизнерадостный Рахамим получил сильное увечье в катастрофе, удар в голову, впал в «боевой шок», и после длительной госпитализации вернулся к Лиоре сломленным человеком. Лицо его время от времени искажает тик, пальцы все время дрожат. Неуверенными руками Рахамим мастерит разные странные фигуры из ржавого железа, и создал целый сад скульптур для Лиоры, Шлойме и слепой жены его Ханче, которую муж должен осторожно вести между этими железными скульптурами, чтобы она не укололась об них. Члены кибуца хвалят работы Рахамима, который еще не пришел в себя, и нуждается в поддержке. Он не перестает говорить о катастрофе, которая свалилась на него в разгар Войны на истощение. Только появится собеседник, он начинает ему рассказывать не просто историю, а нечто, к чему следует прислушаться. Больше всех его привлекает Адас в качестве собеседницы. Необычные отношения установились между ними на почве катастроф и смерти. Рахамим рассказывает о своей катастрофе, а у Адас катастрофа своя – умирает тетя Амалия.

В тяжкие дни войны Адас приходила к Лиоре и Рахамиму каждый день после обеда, прямо от постели Амалии, пить с ними кофе. Только открывала дверь, как Рахамим набрасывался на нее:

«Как ты выглядишь. Хуже ангела смерти»

«Ангел смерти» были кодовыми словами между ними. Адас устраивается на скамеечке, Рахамим сидит на кровати, между ними столик и Лиора. Маленькая комната окружает их сумраком. Адас льнет к этому сумраку, а Рахамим льнет к ней разговорами. Каждый день, в два часа дня они пьют кофе, и он повторяет свой рассказ с небольшими изменениями раз от разу, заговаривая Адас и Лиору, и его невозможно остановить:

«… Мы торопились выйти в море и закончить маневры. Хотелось пойти в кино, и мы надеялись успеть на второй сеанс.

Вошли мы в наше точно по плану. Цвика справа, а я – слева. Мы тесно прижаты друг к другу. Я парень крупный и Цвика не меньше. Пришлось мне выставить руку за борт, чтобы дать место оборудованию. Цвика сказал мне, чтобы я не сидел рядом с ним, а сзади него. У него было шестое чувство и если бы…»

«Может быть, ты уже оставишь это – «если бы?»

Лиора старалась всеми силами прервать рассказ Рахамима, но он не слушал ее, только опустил голову и плечи, и руки его начинали дрожать еще сильнее. Лиора прижималась к нему, и хлопала его по бедру, выражая радостное чувство. Резким голосом объясняла ему, что случилось то, что случилось, но пришло время отдалиться от всего этого, намекая на явно лишнюю беседу с Адас, которая ничего не смыслит в воинских делах, и даже не знает, о каком устройстве идет речь, ибо это «совершенно секретно». Адас не говорила Рахамиму, что Лиора давно ей объяснила все об этом «устройстве». Она вообще не вмешивалась в слова Лиоры, понимала ее положение и поддакивала ей. Рахамим подвинулся к краю кровати, глядя на Адас, но взгляд его был сосредоточен на чем-то отдаленном. Глаза его мигали, щеки напряглись до красноты, губы дрожали, – он погрузился в глубь собственных переживаний, и голос его охрип словно бы от крика души:

«Отплыли мы от берега метров на триста, и тут услышали сильный шум. Вынырнули на поверхность, чтобы осмотреться. Увидели наш корабль и снова ушли под воду, но оказались в абсолютной тьме под кораблем, откуда можно выбраться только с помощью компаса. У нас его не было. Это я его забыл. Над нами слышался шум гребных винтов, которые ударяли по нашему судну. Под кораблем всегда чувствуют холод, подступающий к сердцу и останавливающий кровь в жилах, невероятный страх. И я упрятал голову и весь скрючился. Из-за этого страха я не уберег Цвику. Даже не знаю, что он чувствовал в эту страшную минуту. Я закрыл глаза, а когда открыл их, обнаружил себя в глубинах моря, без очков, и одни рыбы окружали меня. Когда вернулось ко мне сознание, я увидел рядом с собой свои очки и надел их. Не знаю, были ли это мои очки или Цвики. Помню лишь, что я вынырнул и начал кричать, так, что потерял голос. Вытащил пистолет и начал стрелять цветными пулями, как сумасшедший.

Наконец пришли на помощь и начали спрашивать. Я шептал им, но они не понимали. Когда же я снова завопил, поняли, и начали нырять. Я тоже нырнул, но дышал с большим трудом, опять же от страха. Сначала я увидел наш разбитый аппарат, потом Цвику, и рыбы окружили его и пили его кровь».

Лиора вскочила, торопясь подать Рахамиму стакан воды и успокоительную таблетку, но он оттолкнул ее. Дрожащими руками обхватил голову. Черный чуб его уже прохватила седина, и он начал лысеть. Лиора не отставала от него, и он закричал:

«Оставь меня с этими лекарствами. Рассказ еще не окончен. Убери от меня эту дурацкую таблетку. И снова я вынырнул на поверхность. Цвику обвязали веревкой и вытащили наверх, быть может, той же веревкой, которой мы были связаны друг с другом во время ныряния. Всегда мы ныряли вместе, он и я. Вынырнул я из воды и увидел корабль, врезавшийся в нас и убивший Цвику. Все огни его сверкали в полную силу над темными водами, и осколки света разбивались от волны, просто умопомрачительная красота. Корабль, убивший Цвику, весь сиял, и я полностью сломался. Наш корабль ударил по нам, и он еще сияет. Я впал в истерику, я вопил: евреи убивают евреев! И в больнице продолжал кричать, что евреи убивают евреев!»

Лиора стояла перед мужем со стаканом воды и таблеткой, и большой живот отяжелял ее. В комнате стало совсем темно, и никто не встал, чтобы включить свет. На стене, над головой Рахамима висел плакат, на котором девица в безмятежности парит над золотистым песком берега моря, и длинный шлейф вытянувшихся на ветру волос несет ее, как парус. Девица на плакате и Лиора около Рахамима тонули в багряном свете заката. Лиора, которую иногда называли рыжей кошкой, больше не парила, а стояла, склонив огненно рыжую голову над стаканом с водой, держа таблетку для мужа. Лицо ее было погасшим и печальным, и огненные блики ее волос потускнели. Снова она упрямо протянула Рахамиму стакан с водой и таблетку, и снова он их оттолкнул, и вода выплеснулась. Лиора делала все безмолвно, сжав губы и не произнося ни слова. Плечи Рахамима обмякли и руки опустились по сторонам. Он не владел своим телом. Дверь раскрылась, и вошел Шлойме Гринблат с подносом, полным еды. Он приходил к ним каждый вечер и приносил ужин. Все приступы нападали на Рахамима в часы заката. Поставил Шлойме поднос на стол и сел рядом с Рахамимом, обнял его за плечи и мигнул Лиоре, намекая, чтобы их оставили вдвоем. Только Шлойме мог успокоить Рахамима. Лиора и Адас вышли из комнаты.

Сгустились вечерние сумерки. Зажегся фонарь и слабым своим светом превратил ржавые скульптуры Рахамима в чучела, пугающие ночных птиц. Лиора стояла у входа в барак подобно жрице этих ржавых идолов, сплетенных из колючей проволоки ее мужем. Из барака доносился голос Шлойме, убеждающего Рахамима проглотить таблетку. Опустила Лиора глаза на свой живот и сказала:

«Погляди, как я несчастна».

«Может, у него пройдет?»

«Пройдет?»

«Со временем».

«Вряд ли это возможно».

«А я верю».

«Не обманывай себя».

«Может, ребенок…»

Взгляд Лиоры пресек слова Адас. Зеленые ее глаза сверкали ненавистью, как два обнаженных ножа, глаза разгневанной кошки, которые впились в плоский живот Адас, и с тем же гневом вернули взгляд на собственный вздутый живот. На кого направлена ненависть Лиоры? На Адас, на себя, на будущего ребенка? В комнате смолк голос Рахамима. Как и в каждый вечер, Шлойме убедил его проглотить успокоительную таблетку, действие которой было почти мгновенным. Тишина, пришедшая из глубины барака, была пугающей. И Лиора стояла у входа с той же пугающей безмятежностью – несчастная женщина, волос которой посветлел и обрел коричневый оттенок, нос ее удлинился, лицо опухло. Видела Адас, что Лиора нарядилась в зеленую кофточку, которая лишь подчеркивала ее неряшливость, и, желая успокоить подругу, сказала, что ей очень идет беременность. Улыбка показалась на губах Лиоры:

«Хотя бы выберемся из этой дыры».

«Я искренне рада».

«Ты видела наш новый жилой район?» «Прекрасная квартира».

«Продвинули нашу очередь на несколько лет».

«Вы заслужили это».

Открылась дверь, и Рахамим вышел из барака, а за ним, довольно улыбаясь, стоял Шлойме. Лицо Рахамима успокоилось, но во всем его виде, когда он стоял, еще более явно видна была его болезнь. Тело обвисло жирными складками, выделялся живот. К этому привели лекарства. Лиора и Рахамим – пара растолстевших людей – стояли на пороге барака, напротив сада ржавых скульптур, освещенные бледным светом фонаря и лунным сиянием. Адас что-то пробормотала, и убежала к умирающей Амалии, заменить дядю, который каждый вечер встречал ее тем же словом:

«Так рано?»

«Чтобы ты отдохнул».

«Иду».

«Почему ты раньше не пошел?»

«Иду, иду».

Соломон ушел в маленькую комнату. Бедный дядя, душа его исходила болью вместе с близящимся медленным уходом из жизни Амалии. Лежал на постели, и тяжкое его дыхание смешивалось со звуками работающего холодильника и громким стуком будильника. Адас присаживалась у постели Амалии. Соломон обложил ее двумя подушками, на которых были отпечатаны цветы. Постельное белье в цветах было подарено каждому члену кибуца к Хануке, и Амалия искренне была рада этому подарку. Сморщившееся, молочно белое ее лицо утопало среди этих цветов. Лежала, выпрямившись, без движения, в постели, придвинутой к окну, чтобы облегчить ей дыхание. Глаза были закрыты, но лицо было все время повернуто к открытому окну. Впрыскиваемые ей наркотики погружали ее в глубокую спячку, но иногда появлялись на лице ее признаки того, что ей снится какой-то волнующий сон. Может, это был последний сон о дерзком побеге из тюрьмы собственного больного тела. Может быть, первый сон каждой девушки о большой любви? А может, сон, который сопровождал ее всю жизнь – о строительстве страны и кибуца?

В эти последние ночи месяц омывал ее белым сиянием. Лучи его скользили вокруг Амалии, пытаясь коснуться ее, и не находили ее. Тело ее уменьшилось настолько, что кровать выглядела пустой, и лунные лучи находили лишь узкую темную полосу, смешивающуюся с темнотой комнаты. Парил над Амалией лунный свет, пока не покрыл ее бледно сияющим одеялом. Смерть шла к ней безмолвием серебристых гонцов света, которые спустились с неба, чтобы связать сухие кости Амалии с лунной колесницей и сопроводить со всеми почестями от постели в цветах в сияние неба.

Адас пришла на помощь Амалии, чтобы спасти ее от объятий лунного света, схватила ее за высохшую руку и решительно потянула к себе Гримаса боли прошла по дремлющему лицу Амалии. Оставила Адас ее руку, подбежала к окну и задернула его занавесом, чтобы защитить Амалию от лунного сияния. Вернувшись к постели, нашла ее пробудившейся и открывшей глаза. Он смотрела на Адас, как будто искала в ней свет, что исчез в окне. Намочила Адас в воде вату, чтобы увлажнить сухие губы больной, и Амалия снова закрыла глаза. Волнуясь, Адас набрала больше, чем надо, воды, и капли ее скатились по подбородку. Вытерла сморщенное лицо Амалии, и кожа ее под пальцами Адас была как свиток жизни, написанный на пергаменте старого лица, которое рассыпалось и исчезло.

Будильник нарушил тишину в комнате. Соломон поставил его на полночь, чтобы сменить Адас. Зашел в комнату, наклонил голову над Амалией, пощупал ее пульс, и темная большая его тень простерлась над постелью умирающей. И тут разбилась тень слабым светом ночника, стоящим на тумбочке у постели больной, – полоска света легла между тенью от носа ее до лба и от носа до шеи, и соединила Адас, дядю Соломона и Амалию в постели. И дядя спросил Адас:

«Что случилось? Почему ты закрыла окно занавеской?»

Но в этот миг до ушей Адас дошел не голос дяди, а голос Томера Броша. Адас ждала Юваля, сидя на ящике, и речь Томера сердила ее. Вертела она обручальное кольцо, пока не сняла его с пальца, взяла в рот, перекатывала в губах. Кольцо успокаивало нервы и давало приятное ощущение горячего поцелуя, уводя внимание от Томера Броша. Но спустя некоторое время голос его снова начал изводить ее слух и нервы: