Текст книги "Смерть отца"

– Доктор Леви, – вскрикивает Шпац, – отец не протянет руку навстречу Гитлеру. Но поглядите на этот лист. Тут он придет на старый городской рынок. Переулки петляют вокруг этого квадратного рынка. Вот, здесь дома знаменитых мастеров Нюрнберга. А тут чудесная церковь со знаменитыми часами. Доктор Леви, может ли быть, чтобы Гитлер прошел мимо великих скульптур Адама Крафта, медных статуй Петера Фишера, Вейта Штоса, вырезающего гениальные работы из дерева? Гитлер придет в замок Барбароссы, который, согласно народному преданию, спит, скрытый в тайном подвале замка в ожидании, пока Германия возродится, и тогда он встанет во главе народа. И там проведет парад этот клоун, выкрикивая, «Пробудись, Германия! Восстань, Барбаросса!?

Шпац садится, с трудом дыша. Но тут же вскакивает и тычет свою тетрадь под нос господину Леви:

– Поглядите здесь, на стене, расхаживает Ганс Закс, большой поэт и мастер тачать обувь. Он распевал баллады мастерам, сидящим на стене. И на этой стене расставит Гитлер своих коричневых солдат с факелами в руках. Может ли такое быть? А тут, напротив стены стоит дом великого Альбрехта Дюрера, доброго христианина с верующим сердцем. Доктор Леви, свободный, гордый город Нюрнберг сотрясется под сапогами марширующих коричневых варваров.

– И тут, – Шпац переворачивает последнюю страницу блокнота, – все кончилось.

Лист, на котором все кончилось, не пуст. Изображена там молодая женщина, закутанная в черный шелк.

– Но, Шпаци, – говорит Инга, заглянув в блокнот, – почему ты здесь нарисовал Марго? Она же вела себя, как последняя тварь, но какое она имеет отношение к параду Гитлера?

– Ты не понимаешь, – волнуется Шпац, – я должен был здесь изобразить типаж. Ты что, полагаешь, что нацизм это идеология? Нет! Это тип человеческого существа, и ничего более. Вот этот червь-шелкопряд принадлежит к ним.

– Шпац, – говорит Эдит, отделившись от подоконника и приблизившись, – вы сильно преувеличиваете. – Все спокойствие улетучилось с ее лица. Гнев окрасил его в багровые тона. – Надо уважать и противника. Марго вела себя мерзко. Но именно из-за этого она не нацистка. Это нечестно с твоей стороны всех подонков мира причислять к ним.

– Но, Эдит, – изумлен господин Леви, – кого ты защищаешь?

Теперь все говорят одновременно и громко. Речь идет о Марго, подруге несчастного Аполлона, который сидит в тюрьме, и положение его ужасно. Нашли свидетелей, которые «видели», как он стрелял из пистолета. Марго, которая в те минуты стояла около него, вызвана была свидетельствовать в его пользу. Она отказалась. «Душа моя слишком чувствительна, и не выдерживает неудачников», – объяснила она потрясенным кудрявым девицам, которые пришли к ней домой.

Филипп стоит в стороне и прислушивается к разгоревшейся дискуссии. Белла в кресле старается на него не смотреть, его же глаза не отрываются от ее лица.

«Как она молода, – думает Филипп, – насколько красива в этом обитом цветным шелком кресле. Ей я мог читать стихи».

Он про себя читает ей колыбельную Мирьям. Глаза Беллы полузакрыты, словно она хочет вздремнуть.

 
Как слепые, мы будем идти прямиком,
И никто нам не будет проводником.
Спи, моя доченька, засыпай,
Глазки закрой, бай-бай…
 

«С тех пор, как я покинула Филиппа, – лихорадят Беллу мысли за полузакрытыми глазами, – так и не полюбила кого-либо из моих одногодков. Доктор Блум своей зрелостью и пониманием влечет мое сердце, но он может мне быть только другом, рядом с которым я нахожу успокоение. Джульетта стал мне чужим. Все с того времени мне чужды. Я очень одинока в кругу товарищей моих лет…»

Вегетарианка Елена врывается в комнату и разом прекращает все разговоры.

– Извините меня за опоздание. Это не из-за того, что я переодевалась. Я услышала, что Иоанна больна, и сразу же поторопилась к ней в комнату дать ей несколько хороших советов.

– Ну, если так, Иоанна быстро выздоровеет, – он встает со своего кресла, подает руку Белле и ведет ее к обеденному столу.

Саул сидит у кровати Иоанны и смущенно смотрит в ее хмурое лицо. Он очень хочет рассказать, что, в конце концов, посетил ту романтическую женщину, и она обещала ему, что через год он уедет в страну Израиля с группой молодежи. Сразу же, с окончанием учебного года, он будет направлен на ферму, где готовят к репатриации. Язык просто пылает у него во рту от желания выложить Иоанне все новости, но он не может этого ей рассказать. Ведь она слегла по его вине. И о разговоре с Беллой не может ей рассказать. Нет у него настроения. Эта Иоанна сердит его своим хмурым видом.

– Слушай, – говорит он, – ты должна выздороветь до субботы. Мы выходим в поход.

Иоанна не отвечает.

– И завтра у нас важная беседа о Еве Боксбаум.

– Что случилось с Евой Боксбаум? – наконец-то размыкает уста Иоанна.

– Она оставила Движение. Представь себе, она же инструктор, и вот, оставила. Она хочет выйти замуж.

– Так что еще можно обсуждать в беседе?

– Мы должны выяснить, верно ли она поступает, – и так хочет Саул добавить несколько слов о том, что вчера она не была на встрече их группы, но нельзя ей сегодня говорить ни одного слова критики, потому он коротко добавляет:

– Нет у меня времени сегодня рассиживаться с тобой. Я скоро должен быть на уроке подготовки к моему совершеннолетию – бар-мицве.

Иоанна прижимает к животу книжечку «графа» Кокса с древнееврейским текстом.

– А после этого… ты пойдешь в клуб? – спрашивает Иоанна.

– Конечно. У меня вечером заседание нашего подразделения. Мы обсуждаем молодежную репатриацию.

Снова перед ней лента, на которой большими буквами начертано – «Нет». «Подписывайся! – приказывает ей внутренний голос. – Подпишись под этим «Нет». Саул получит визу на въезд в страну Израиля. Саул намного лучше тебя. Он включен в столько комиссий подразделения. Всегда и везде его выбирают. А ты лишь в редколлегии стенгазеты, и даже туда избрана меньшинством голосов.

Снова клубок подкатывает к ее горлу. Голова падает на подушку. Книжка «графа» Кокса колет ей живот под одеялом.

– Я себя нехорошо чувствую, – говорит она Саулу, – можешь идти на свой урок. Я хочу спать.

Саул уже вышел. Полуденное солнце посылает длинные лучи в розовую комнату.

– Все потеряно, – постанывает Иоанна под одеялом.

Тишина вокруг нее взрывается и оглушает многоголосием.

Глава десятая

Ночь опустилась над Берлином и накрыла мглой деревья и дома на площади. В комнате Иоанны светится ночник, и глаза ее обращены к темному окну.

– Иоанна! Иоанна! – возникает вдруг Бумба, рыжие его волосы стоят торчком. Но больная Иоанна не реагирует.

– Иоанна, вставай быстрей. Увидишь что-то!

– Убирайся отсюда, – отвечает Иоанна слабым голосом.

– Дура! Идем, увидишь, что нацисты сделали с домом умершей вороньей принцессы. Подняли там свои флаги.

– Ну, да!

– Правда!

Вскочила прыжком, и нос ее уже прижат к стеклу окна. Высокий фонарь, который всего лишь несколько дней назад освещал дом больной принцессы, как поминальная свеча, зажженная в память о ней, освещает сейчас флаг со свастикой, водруженный на мачту. Ветер треплет его во все стороны, сворачивает и вновь разворачивает концы. Ночная птица издает резкий крик перед окном. Иоанна натягивает ночную рубашку до подбородка, голова ее прижимается к стеклу, издающему высокий пугающий звук, отозвавшийся дрожью по всему ее телу.

– Видишь, я был прав, – радуется Бумба своей победе.

Иоанна не отвечает. Нос ее снова прижат к стеклу, глаза ее всматриваются в темноту, на пятно света, высвечивающее только флаг, удлиняя его, как угрозу. Она умоляет в душе, чтоб опустился густой туман, поглотил бы фонарь, и дом, и флаг, и ее дом, и она невидимкой прокрадется наружу. Она уйдет в долгое странствие, тайком пересечет все границы и доберется до страны Израиля. В темноте ни один человек не потребует у нее никакой визы. Только романтической женщине ее мечты она расскажет о побеге. Здесь она больше остаться не сможет. Дорога к ее дому перекрыта флагом со свастикой. Она никогда не пройдет мимо того дома. Даже если граф оттуда.

В горле Иоанны застывший ком непролитых слез. Ветер сильно треплет флаг, и на миг пробуждается в ней надежда, что он унесет с собой свастику, как уносит ночные облака. Но ветер замирает, и флаг опускается, продолжая уверенно висеть на древке.

«Кто возьмет меня туда? Кто возьмет меня туда?» – изнывает сердце Иоанны, и глаза ее поглощают безмятежную тьму.

– Ага! – слышен голос за ее спиной. – Больная встала.

Фрида стоит около ее кровати, собираясь перестелить постель.

– Нет! – разражается Иоанна ужасным воплем, что Фрида замирает в испуге.

– Что снова случилось? Что снова с тобой? – складывает она руки на груди.

В мгновение ока Иоанна оказывается рядом с Фридой, и быстрым движением проскальзывает в постель. Книга! Книга Кокса под одеялом.

– Встань! – сердится Фрида. – Встань немедленно. Ты что, думаешь, что мне нечего делать? Дом полон гостей.

– Гости! – выкрикивает радостно Бумба. – Ассоциация отца собралась.

Иоанна лежит на книге, и глаза ее закрыты.

* * *

Встреча Ассоциации любителей Гете – в огромном библиотечном зале, называемом детьми «священным храмом». Под арочным потолком собралось много гостей, и они гуляют между колоннами, сидят за маленькими столиками, погруженные в беседу. У фрески Иисуса поставлен столик для оратора. Секретарь Ассоциации госпожа доктор Гирш листает толстые папки документов ассоциации любителей Гете. Голова ученой госпожи круглой тенью лежит на фреске, между обликом Иисуса и терновником, печально опустившим ветви. В черной рамке, в черном костюме с белым, завернутым вокруг шеи платком, смотрит Гете с одной из стен, обновленных известкой, на общество, собравшееся почтить его память.

Леви приветливо встречает гостей. Кудрявые девицы сегодня играют роль гостеприимных домохозяек и угощают собравшихся. Эдит ушла. Шпац называет имена каждого входящего в зал гостя.

– Доктор Гейзе и…

– Оттокар, – коротко представляет себя скульптор.

Оттокар с удовольствием согласился сопровождать доктора Гейзе в дом Леви. Он жаждал познакомиться с оранжереей, которая взрастила странную девочку Иоанну. С удивлением он обводит взглядом огромный зал, полный книг на бесчисленных полках.

– Минуточку, – говорит Гейнц Эрвину, которого привел на эту встречу. Завтра, рано утром, они вдвоем уезжают в оздоровительную поездку на усадьбу деда. Эрвин заночует в доме Леви.

– Минуточку Эрвин, старый знакомый зашел в зал, пойду поприветствую.

– Добро пожаловать, – протягивает Гейнц руку Оттокару, – последний раз мы виделись, когда юношами вышли стрелять ворон из лука.

– С вашего чердака, – Оттокар жмет руку Гейнцу, – стреляли в сторону сосен в вашем саду.

– И попадали?

– Ни разу.

– Добро пожаловать! – протягивает гостю руку и господин Леви.

– Приятно снова оказаться в вашем доме, – кланяется Оттокар, – с вашей маленькой дочкой я уже встречался при немного странных обстоятельствах.

– Знаю, знаю, – улыбается хозяин гостю, – Иоанна сегодня больна. Иначе бы непременно пришла сюда вас поприветствовать.

– Иоанна больна? – Оттокар удивленно сжимает губы. Он ощущает явную связь между тем, что случилось вчера, и болезнью Иоанны. – Я очень огорчен, буду рад посетить мою маленькую подругу и пожелать ей скорейшего выздоровления.

– Прекрасно, господин граф, – говорит господин Леви, торопясь поприветствовать вошедшего священника Фридриха Лихта.

– Могу я увидеть маленькую Иоанну, – спрашивает Оттокар Гейнца.

– Кетхен, – подзывает служанку Гейнц, – проводи господина к Иоанне.

* * *

В комнате Иоанны сидит старый садовник. Он курит трубку, и комната наполняется густым ароматом табака. Эсперанто лежит на ковре и облизывает свои лапы. Иоанна сидит в постели и с напряжением смотрит в лицо садовника. Садовник пытается улыбкой расшевелить девочку, лицо которой болезненно бледно, добиться хоть какого-то просветления, но все зря. Взгляд темных глаз Иоанны тяжел.

– А Урсула? – спрашивает Иоанна. – Она что, останется в доме и будет прислуживать нацистам?

– Да, детка. Дом и в дальнейшем нуждается в обслуге.

– И она… она будет это делать?!

– Коты привыкают к месту их проживания, и оттуда никуда не уходят, даже если сменяются хозяева. Коты – большие подхалимы.

– Но я же не о котах. Я говорю о Урсуле.

– Детка, об Урсуле нечего и слова добавить. Ни одного слова.

Тихий голос садовника сейчас очень печален. Он посасывает трубку, и большие клубы дыма словно пытаются скрыть эту печаль на его лице. Впервые в этот день чувствует Иоанна, что есть еще боль кроме боли в ее душе.

– Я не смогу больше проходить мимо дома, над которым висит этот флаг. Ты должен открыть мне калитку в саду, и я буду выходить с задней стороны.

– Но, Иоанна, это невозможно. По этой дороге тебе надо будет долго идти до трамвая, чтобы ехать до школы. Слушай меня…

– Нет! Нет! Неважно, что дорога далека. Я буду рано вставать. В темноте выходить из дома. Мимо флага я не пройду. Ни за что!

Руки Иоанны сжимаются в кулаки поверх одеяла, глаза как у хищного животного.

– Гмм… – вздыхает садовник и откладывает трубку. – Слушай, Иоанна, если ты будешь убегать от флага, он будет преследовать тебя в любом месте.

– Что? – вскрикивает Иоанна. – Что ты говоришь?!

– Да, детка. Ты должна проходить мимо флага уверенным шагом, и даже стоять перед домом и смотреть на флаг гордым взглядом. Перед твоей уверенностью и гордостью флаг отступит, а ты будешь сильной, ты будешь победительницей.

Иоанна опускает глаза. Она видит флаг на древке, высокомерно развевающийся на высоте… Высоко… Как Голиаф. А она против дома, маленькая, незаметная, как точка. Не, не как точка. Как Давид. Садовник прав. Он всегда прав. Она должна проходить каждый день мимо флага и…конечно, поднять камень и швырнуть вверх, в этот флаг. Она, конечно, в него не попадет, потому что не умеет швырять так ловко, как, например, Саул. Но если тренироваться каждый день, то научится и когда-нибудь попадет в этот флаг.

– Да, – потряхивает Иоанна решительно головой так, что волосы падают ей на лоб, – я буду проходить мимо флага. Чего это мне убегать от него?

– То-то, – радуется старый садовник. Эсперанто подходит к нему и кладет голову на его колени. За окнами тьма несется по ветру, стуча, как карета колесами. И садовник прислушивается к ветру во тьме. – Как написано в твоей книге? – шепчет Иоанна, не отрывая взгляда от темных окон.

– Привзрак бродит по Европе… – говорит старый садовник.

– Ночью. – Отвечает Иоанна. – Точно, как написано в твоей книге.

– Ночью, и всеми ночами и днями этого года, детка. И не один ветер, безумная пляска привидений, которые все встретились на одной дороге, и это дорога вины.

– Вины?

– Вины, Иоанна. Вчера, в маленьком селе в Силезии четыре хулигана-нациста ворвались в жалкую избушку рабочего-коммуниста, и убили, как хищные звери, двух рабочих, которые сидели за столом и жевали ломти хлеба на ужин. Сегодня все газеты кричат о мести. Завтра встанут эти и отомстят за смерть своих товарищей. Убийство влечет убийство, пока все не становятся виноватыми. Ни один не выйдет безвинным из этой пляски привидений.

В комнате безмолвие. Садовник снова берет в рот трубку, гладит рукой Эсперанто. Иоанна лежит в постели, голова ее погружена в подушку. Напротив кровати, на розовой полке, с плеча бронзового Атласа катится ему на спину земной шар. Иоанна видит эту долгую дорогу вины, о которой говорил садовник, и она кругла, как земной шар, нет у нее начала и нет конца, и сбоку соседствует страна Израиля. Но кто согрешил, идет медленно-медленно по дороге вины, и не дано ему – шагнуть в сторону, на Святую землю. И она, Иоанна, которая грешит всегда, и на ней большие грехи, будет идти медленно-медленно. День за днем, все дни… Сегодня будет завтра, завтра – послезавтра, послезавтра будет вдруг снова вчера. И так она мелкими шажками будет идти по дороге вины…

Слышен стук в дверь. Садовник и Иоанна испуганно замолкают, и только Эсперанто издает короткий лай, словно приглашает стучащего в дверь войти. Глаза Иоанны расширяются. Почти крик вот-вот вырвется из ее рта. В дверях стоит Кетхен с графом-скульптором.

– Иоанна, ты и не думала встретить меня здесь вечером?

Оттокар стоит у кровати девочки, склонив над ней голову.

– Господин граф. Какая неожиданность для нас с Иоанной? – удивлен садовник.

– Я пришел на встречу членов Ассоциации любителей творчества Гете, – объясняет Оттокар, – и услышал, что моя маленькая подруга больна.

– Собрание уже началось? – спрашивает садовник.

– Только началось.

– Пойду, послушаю. Я ведь тоже член Ассоциации поклонников Гете.

– О, нет! Нет!

Иоанна прячет голову в подушку. Оттокар поворачивает ее лицом к себе.

– Смотри на меня, Иоанна.

– Нет, нет! – Иоанна хочет сдержать слезы, но они сами вырываются из глаз.

– Ты немного испугалась вчера, Иоанна? И этот испуг свалил тебя в постель, не так ли? Я прошу у тебя прощения, Иоанна, я не хотел сделать тебе ничего плохого.

Неожиданным движением протягивает Иоанна графу руку со знаками синяков. Глубокая морщина снова возникает между бровей графа.

– Вы так вчера на меня сердились.

– Упаси Бог, Иоанна, – моргает Оттокар, как бы отворачиваясь от чего-то.

– Я не сердился на тебя, – поглаживает Оттокар синяки, – сердился на себя. Когда будешь большой, поймешь – почему.

– Когда я пойму, – с любопытством спрашивает Иоанна, – через сколько лет?

– Через сколько лет? – смеется граф и смотрит на нее оценивающим взглядом. – Ну, может, в шестнадцать лет, или в двадцать один. В любом случае, мы останемся до тех пор друзьями?

Иоанна кивает головой, и молния счастья проскакивает в ее глазах. Вся комната изменилась. Атлас с земным шаром на спине исчез. Глаза Иоанны не отрываются от лица графа, глядящего на нее с большой приветливостью.

– Ты будешь приходить ко мне много раз и я буду тебя рисовать, не так ли, Иоанна?

– Да, но… Минутку, я давно вам хочу что-то показать.

– Показывай.

– Отвернитесь к стене, я одену халат. – Оттокар смеется и поворачивается к стене.

– Идите сюда, – говорит Иоанна и бежит к окну.

Бледный полумесяц стоит прямо над флагом, развернутым на ветру.

– Только недавно я прошел мимо дома тетушки, и не видел, что нацисты уже водрузили флаг.

– Вы… вы прошли и не видели?

Лицо ее хмурится. Щеки вспухли от слез. Не знает Оттокар, как это случилось. Неожиданно ее голова на его груди, маленькая жесткая голова. Он кладет руку на ее пылающее лицо. Иоанна на миг косит взглядом на него. Лицо ее бледно, как полумесяц над флагом. И она снова погружает лицо в его пиджак и не движется. Оттокар ощущает ветер, дующий за окном, флаг над домом тетушки, словно ветер пустыни обжигает его лицо. Девочка висит на его руке, тяжелая и замершая.

– Тебе не холодно, Иоанна?

– Да, – доносится ее испуганный голос, зажатый его пиджаком.

Оттокар относит девочку на кровать. Иоанна словно окаменела. Граф прикрывает ее одеялом. Она морщит лоб, поджимает под себя ноги, сворачивается клубком.

– Ты не должна столько смотреть на этот флаг, – говорит Оттокар, – и не должна столько о нем думать. Надеюсь, что ему недолго висеть.

– Нет, нет, – отвечает Иоанна, – я буду смотреть. Я не сбегу от этого флага. Я буду глядеть на него до тех пор, пока мне станет все равно, висит ли он там или не висит.

– Отлично, – улыбается граф, – а теперь спи спокойно, Иоанна, а я вернусь на заседание Ассоциации любителей творчеств Гете, а ты обещай мне, что больше не будешь несчастной, да? – и целует ее в лоб.

Иоанна до того расчувствовалась, что не слышит стука закрываемой двери, и не замечает, что дверь открывается снова, и Фрида снова стоит в ее комнате и смотрит на ее сияющее лицо.

– Фрида, – Иоанна словно вскидывается со сна, – что делает женщина, когда ей двадцать один год?

– Она моется каждый день. А теперь спи.

Фрида гасит свет и выходит.

В просторном библиотечном зале доктор Гейзе держит речь. Воздух в зале сперт, не продохнуть. Гейнц открыл в конце зала двери на маленький балкон.

– Я спрашиваю себя, – говорит доктор Гейзе, – можно ли найти связь между творчеством Гете и нашей сегодняшней реальностью? Жизнь, в которой возникло его творчество, очень далека от нашей жизни. Произойдет ли то, что слова и звуки, волшебство которых было велико в те дни, потеряют для нас свой смысл? Уважаемые друзья, по сути, уже в самой постановке вопроса звучит высокомерие. Отдалившись от праотцев, отсекая корни культуры живших до нас поколений, мы оказываемся в страшном проигрыше. Сам вопрос говорит о нашем отчаянии, о нашей беспомощности перед реальностью, отрывающейся от этих ценностей…

Доктор напрягает свое круглое тело. Доктор Гирш педантично записывает каждое его слово, благоговейная тишина царит в «священном зале» доктора Леви. Около столиков сидят почитатели Гете, стараясь не пропустить ни одного звука из речи доктора Гейзе. Шпац из Нюрнберга зарисовывает в свой блокнот множество окружающих его лиц, присоединяя их к стенам своего города и параду Гитлера. Гейнц тоже оглядывается вокруг, затем прячет руки в карманы своего пиджака и прокрадывается наружу из зала на маленький балкон, вдыхает чистый воздух, зажигает сигарету, проводит ладонью по лбу, чувствуя начинающуюся головную боль. Редкие звезды мерцают в темном небе. Ветер дует между деревьями, и над темными домами развевается на ветру освещаемый фонарем флаг.

– Господин вышел немного подышать свежим воздухом? – из-за его спины слышится голос священника Фридриха Лихта, стоящего возле него.

– В зале жарко, – голос у Гейнца охрипший, – я немного устал.

В слабом свете балкона усеченное шрамами лицо священника выглядит еще более уродливым. Темнота скрывает его карие умные глаза, смягчающие уродство лица. Некоторое время они стоят рядом и молчат. Голос доктора Гейзе доносится их зала, но слов не разобрать.

– И я вышел проветриться, – говорит священник, – или, точнее, я вышел, ибо не могу дать ответ на вопрос моего друга, доктора. Не люблю я быть в положении человека, не знающего ответа, а в последнее время я нахожусь только в таком положении.

– Ха! – с горечью смеется Гейнц. – Извините меня, господин священник, если я скажу, что вопрос доктора Гейзе абсолютно ясен. Господин священник, может ли человек в наши дни смотреть в открытое наивное лицо Эгмонта? Ощутит ли кто-либо из нас любовные страдания молодого Вертера? – Гейнц бросает сигарету под ноги, и со злостью растирает подошвой, – я покинул лекцию доктора Гейзе, потому что ответ мне слишком ясен.

– Вы хотите сказать, что человек в произведениях Гете совершенен по сравнению с нами?

– Совершенен? Я хочу сказать, что человек у Гете таков, каким человек должен быть, каким он мог бы быть, если бы не задержали его разностороннее развитие. Человек у Гете пробуждает в тебе зависть и угрызение совести, потому не может современный человек сбросить груз, который несет на спине. Мы учились, как отбросить угрызения совести самым легким и простым способом, – Гейнц громко смеется.

– Человек не знает, кто он и что он. Каждый человек всегда стремится к согласию с самим собой, к собственному совершенству.

– О, господин священник, в наши дни слова эти странно звучат. Человек стремится к согласию с самим собой? Как же индивид достигнет душевного совершенства, чистоты духа, когда отношения между людьми далеки от прямодушия и этой чистоты? Он в наши дни не может сбежать от общества. Индивид потерян среди коллективной скверны, – Гейнц указывает на флаг со свастикой, светящийся над домом принцессы.

– Извините меня, я расскажу вам о моем личном переживании, – говорит священник, – я бы сказал, что воспользуюсь случаем из моей частной жизни, чтобы представить вам мое мировоззрение.

– Я польщен вашим доверием, – смягчается голос Гейнца.

– Глаза ваши видят мое иссеченное шрамами весьма несимпатичное лицо. Когда я родился, лицо мое было гладким, и если можно мне сказать, красивым. Лицо мое было иссечено в Китае после тяжелой кожной болезни. Я поехал в Китай, как миссионер, чтобы искупить грех тяжкой вины.

– Тяжкий грех? – Гейнц поворачивается к священнику всем лицом.

* * *

Они повернулись спинами к ночи. Опираясь на железный барьер балкона, они смотрели на светящиеся окна библиотечного зала. Тени почитателей Гете видны были за стеклами.

– Да, искупить грех тяжкой вины. Я оставил Германию после смерти жены. Я знал ее еще юношей. Тогда я и не предполагал быть священником. Отец мой продавал лес и думал, что я пойду по его стопам. Около нашего дома был дом слепых. В дни, когда погода была прекрасной, слепые дети сидели на грубых деревянных скамьях, и девушка с тонкой талией и золотой копной волос пела им тонким ломающимся, но приятным голосом. С окончанием пения, дети прижимались к девушке, держась за ее руки и одежды, и она, единственно зрячая среди них, осторожно вела их домой, и ноги их словно порхали над грубыми и острыми камнями. Какое-то особое волшебство в этих детях притягивало мое сердце. Я ощущал Божье присутствие в этих спокойных лицах, которые сияли при мелодичных звуках песнопения. Необъяснимая тяга познать пути Божьи возникла во мне тогда. И я решил стать священником. Это было решение, к которому принудили меня скрытые силы, не понятные мне до сегодняшнего дня. Сила этого решения, которую невозможно представить, была до того сильна, что я выстоял все тяжкие споры, вражду с отцом и семьей, вражду, которая тоже не исчезла по сей день. С завершением учебы, я женился на той золотоволосой девушке со двора слепцов.

Священник Фридрих Лихт прерывает рассказ, словно его оставили силы. Неожиданный покой нисходит в душу Гейнца. Священник смотрит в сторону, черная его ряса сливается с темнотой, светится только белый воротник. В окна видно, как доктор Гейзе поднимает руки, словно человек, желающий удовлетворить желания слушателей.

– …Несколько лет мы жили спокойно и счастливо, – неожиданно слышен голос священника, сразу же выведший Гейнца из тяжких раздумий – быть может, покой не совсем верное определение. Мы были все время в каком-то странном бдении, вечном поиске высших сил, направляющих нашу жизнь, и мы называли их одним словом: Бог. Моя жена многое переняла от жизни слепцов, какой-то странный туман стоял между ней и жизнью, такой, какая она есть. Счастье наше было в глубоком понимании, которое существовало между нами все то недолгое время, что мы жили вместе. Жена забеременела.

Снова священник прерывает рассказ, и возникшее опять безмолвие действует Гейнцу на нервы.

– Пожалуйста, господин священник, если вам трудно продолжать рассказ…

– Нет, нет… Много лет прошло с тех пор. Что-то могло быть забыто…, но я уже могу говорить об этой боли. Жена умерла во время родов. Какой-то монстр, нечеловеческое существо, которое росло в ее чреве, порвало своей огромной головой ее тело и умертвило его. Запер я дом и ушел замаливать свой грех.

– Ваш грех?

– Мой грех, господин Леви. Я внес в ее тело плохое семя.

Гейнц ощутил холод ветра, треплющий его одежду.

– Каждый человек, – повернул к нему лицо священник, – носит, очевидно, в себе, не зная этого, злое семя.

Гейнц зажигает сигарету, и затягивается дымом всей грудью.

В зале доктор Гейзе завершает свою лекцию:

– Мы сыны гражданского мира. Наши праотцы завещали нам этот мир, в нем сложилось наше духовное достояние. Мы – аристократы духа, несущие знамя индивидуализма. Уже в произведениях Гете, например, в «Годах странствия Вильгельма Мейстера», слышно эхо борьбы между гражданским и будущим миром восходящих масс. Мир этот требует от личности сдаться коллективу, но на втором этапе вернется во всем своем сиянии базисный мир гражданина – аристократа духа. И потому, уважаемые дамы и господа, не пугайтесь сегодняшних мимолетных душевных переворотов, возникающих из того ужасного всеразрушающего отрицания, свидетелями которого мы являемся в эти дни. Давайте, вспомним наши первоисточники – аристократический дух гражданского мира.

Шум отодвигаемых стульев заполнил пространство «священного зала» господина Леви. В окна видны головы кудрявых девиц, склонившихся над столиками и обслуживающих публику.

Перерыв между речью и обсуждением.

– Принести вам что-нибудь – попить? – спрашивает Гейнц священника.

– Благодарю вас, господин Леви. Я не нуждаюсь в питье. Вы слышали финал речи? Уважаемый доктор нашел ответ на свой вопрос, какой-то выход из путаницы. «Индивид и общество», «Частное и общее». Наш доктор говорит: сейчас период разрушения, хаоса. Массы выступают против своих господ, чтобы, в конце концов, вернуться к индивиду – духовному аристократу мира его гражданских господ.

– Мне кажется, – говорит Гейнц после некоторого размышления, – что верно обратное. Массы поднялись на подмостки Истории, чтобы навсегда уничтожить мир аристократов духа.

Сосны в саду выглядят, словно вырезанными из темной бумаги. Флаг на древке борется с ветром. Ни один лучик света не пробивается из темных, наглухо замкнутых домов.

– Уважаемый, – голос священника глух, – может, это не является чертой мужчины, излить свое сердце, как я это сделал сейчас. Но в эти наши дни возникает в тебе желание как бы вписать собственную судьбу в сердце ближнего. В эти дни ты ощущаешь на каждом шагу врага, который покушается на тебя и на все, что тебе принадлежит. Ужасный, угрожающий враг обессиливает тебя, забирает у тебя силу суждения и действия. Нервы сильно напряжены в последние месяцы. Не в борьбе между общим и частным – корень наших бед. Именно в наследии наших предков этот корень зла, дурное семя. Малоценны периоды позитивные. Сильно влияют периоды отрицательные. Иногда мне кажется, что все мы носим в себе неизлечимую болезнь.

«Период монстра», – думает про себя Гейнц, – когда мир испытывает разрывающие его родовые схватки, прорывается урод-монстр, умерщвляет роженицу и мстит тому, кто его зачал».

– Да, господин священник, все мы больны, – Гейнц неожиданно приближает голову к лицу священника, – господин священник, быть может, вы примете приглашение от человека, считающего себя вашим другом? Завтра мы с моим другом едем в «путешествие выздоровления», можно так сказать.

– Путешествие выздоровления? – удивляется священник.

– Да. Вырвемся из этого хаоса улиц Берлина в тихий заброшенный уголок. Может, эта тишина излечит наши напряженные, я бы сказал, обнаженные нервы? Вы присоединитесь к нам, господин священник?

– С удовольствием, – говорит священник после минутного колебания. – Путешествие выздоровления – хорошая идея. Если бы вы могли подождать меня один день, я бы присоединился к вашему путешествию.

– Подождем вас, господин священник. С радостью подождем.

В зале тем временем все вернулись на свои места у маленьких столиков. В темной тени, стоящей рядом с госпожой доктором Гирш, узнает Гейнц своего отца, выступающего сейчас перед любителями творчества Гете. Тень почти не движется. Только иногда оратор поднимает руку, быстро падающую на стол, словно она слишком слаба, чтобы долго быть поднятой.