Текст книги "Дом Леви"

Все члены группы «Анти-Оскар» вступили в молодежное Движение, под знамя, с клятвой и своим лидером. С этого момента прекратилось сидение на скамье и беготня по переулкам. Теперь они ходили твердым уверенным шагом, с серьезными лицами, сумками, в формах молодежного Движения – таких в этих переулках еще не видели.

Белла уже не жила на еврейской улице, отец ее еще больше разбогател и перешел жить в роскошный квартал Берлина. Учитель ей уже не был нужен, она посещала школу благородных девиц. Но хранила верность Движению, и в сокровенном уголке сердца хранила память о человеке, который был ее первой любовью. Не раз, лежа в комнате нового дома и не отрывая взгляда от дышащей изобильем и тишиной улицы, от старой церкви, стены которой были покрыты плющом, прислушиваясь к нежным звукам колоколов, Белла погружалась в девичьи грезы. И в окне возникала высокая прямая фигура давним намеком – только ей.

Два года она не видела Филиппа. Выросла, и однажды встретила его на большом собрании сионистов: сидела рядом с ним в президиуме, представляя Движение.

После собрания они вышли прогуляться по городскому парку. Была весенняя ночь, когда всех гуляющих овевает запах изобильно расцветших белых цветов, лепестки которых прилипают к одежде, застревают в волосах, вызывая, казалось бы, ненужные, но весьма важные тысячи слов.

– Чудо из чудес, – шептал ей Филипп, – происходит в этой цветущей вселенной, оставил тебя зеленой девчонкой, а нашел красивую девушку.

Белла начала работать секретаршей в офисе Филиппа.

Все члены группы «Анти-Оскар» перешли из переулков жить в Дом халуцев, и Белла тоже перешла туда, оставив отчий дом.

Вместе, всегда мы были вместе.

Постукивают колеса вагонов метро в долгих и темных тоннелях.

«Я не смогу оставить моих товарищей. Слишком мы связаны, с тех пор, когда бегали по переулкам, и нас окружали серые унылые дома, нищета, прущая из всех углов. Все скопом искали мы укрытие в далях, чтобы туда сбежать. Как этого не понимает Филипп? Ведь именно он и ввел меня в Движение. И он знает, что требование мое справедливо. Филипп, иронизирующий над всем миром, требующий в своих проповедях уезжать в страну Израиля, отвергает, как надоедливую мысль, такое требование к самому себе. Мол, профессия его задерживает. А ведь он не так уж ее любит? Нет под его доводом никакого основания. Несомненно, что-то иное задерживает его и не дает ему принять ясное решение. Это стоит между нами приговором, что любовь его ко мне не крепка и несовершенна – вот и вся правда!»

Вагоны пустеют. Входят новые пассажиры. Исчезли лица рабочих. Чиновники едут с работы. Публика сдержанная, уважающая себя.

На скамье, напротив Беллы, незнакомец спит сладким сном.

«Уже тогда мне следовало это понять, в тот летний день у озера. Филипп был так далек от меня, погружен в тяжелые размышления. Стоял у озера и следил за моей тенью на воде. Я тогда уже чувствовала, что не к тени моей он тянулся, и мысли его были не обо мне».

Белла почувствовала острую боль в груди. «Так пробуждается новая жизнь – болью в груди. Словно эта только набирающая силу жизнь защищается от самой мысли о себе. Когда оставит меня эта боль? Жизнь расцветает жаждой роста, развивающегося тогда, у озера, в тот летний день, под сенью отчаяния. Я хотела приобрести Филиппа. Для меня, только для меня! Как я его ждала в темном коридоре. Он обрадовался мне, но грусть не исчезала с его лица. В этом вся правда. Так из разрывов, которые не срастаются, возникает новая жизнь. Из большой любви, которую я пыталась спасти, и скорби, которую жаждала стереть, и родилась эта новая жизнь. Судьба ее предрешена от начала Сотворения».

Поезд остановился. Открываются двери. Белла выходит на перрон, медленно поднимается по ступенькам станции. Течь с неба все еще не прекратилась. Она ощущает ее уколы на лице, не обращая на них внимания. «Что будет? Надо решить. Ведь я все-таки люблю Филиппа.

Любовь нельзя отменить решениями. Но это безрадостная любовь. Счастье мое превратилось в скорбь, и она обуревает мою кровь сильнее всякой радости. Надо просто поговорить с ним завтра, без всяческих сантиментов. Верно, я уже не буду романтической девушкой, лучшие часы моего счастья прошли».

Улицы пусты. Редкий прохожий промелькнет и исчезнет. Дома в этом квартале, стоят смирно, выстроившись по линейке. В воздухе витает запах воска, которым служанки натирают стены, нависшие над ступенями. Камни мостовой навощены до ослепительного блеска, словно Бог послал воинство ангелов-служителей, и они вычищают каждый камень. Сегодня кажется, что мыльная смесь сходит прямо с неба вместо дождя. Этим Бог поощряет праведность законопослушных граждан – набожных жен профессоров, государственных чиновников, тайных советников, юридических советников, почетных пенсионеров, всех населяющих квартал – этих Минхен, Паулинхен, Харминхен, Пилминхен.

Уважаемый этот квартал однажды, как гром среди ясного неба, постигла беда в лице молодежной ватаги, которая обосновалась с большим шумом в одном из домов, в этом затоне тишины.

Они сразу же стали самой горячей темой разговоров жителей квартала.

– Кто они такие? Покупают самые дешевые продукты в бакалейном магазине. Не платят за квартиру. Какой-то еврей-филантроп дал им это жилье. Ясно, зачем это сделал: провоцировать добропорядочных германских граждан. Таков он, характер евреев с давних времен – раздражать и лишать покоя окружающих их коренных жителей.

Минхен и Паулинхен тяжко вздыхают.

Эта молодежь! Никакие протесты их не колышут, даже самые настойчивые. Обретаются здесь и ведут себя, как им заблагорассудится – чубастые парни и девки, дикари и дикарки, нет у них денег даже на прически, шляются по мостовым в ботинках с острыми гвоздями на подошвах, оставляют грязные следы на навощенных камнях. Странные существа, для которых чуждо уважительное поведение уроженцев страны. У девиц юбки выше колен, парни в шортах и в холод и в жару, в будни и праздники. Рукава закатаны, будто они собираются боксировать. А иногда вся ватага одевается в одинаковые одежды, раздражающие глаза. Откуда у них эти серые рубахи? Недостаточно им этой серости, так еще надевают на шею черные галстуки, как будто несут по кому-то траур. Ходят по улице, взявшись за руки, поют и свистят, хохочут и орут, или как ненормальные мчатся на велосипедах, так что ни о каком трауре не идет речь. Сажает велосипедист одного дружка спереди, другого – сзади, и мчится эта троица с криками и улюлюканьем, нарушая все законы. Так ведут они себя в этом аристократическом квартале, обитателей которого бережно чтит вся Германия и желает им всяческих благ.

– Кто вы? – спросил их один из жильцов дома, изображая на лице терпеливую улыбку.

– Евреи! – ответил молодой дикарь, как будто он китайский император.

Евреи, Господи, Отче наш! И еще этим так гордиться.

Весь квартал воротит нос от этих наглецов. Жильцы проходят мимо них, как будто это пустое место, и все псы лают на них. Но все это не производит на них никакого впечатления, ибо они варятся в собственном соку и ведут себя так, словно не жильцы квартала их бойкотируют, а они бойкотируют этих уважаемых жильцов. Беллу, вошедшую в шумную квартиру, встречает взволнованным лаем комнатная собачонка Пилинхен. Голоса ребят слышны на улице. Компания собралась на кухне и ведет спор, в центре которого Кира Москат, и они все вокруг нее, как цыплята вокруг наседки. В центре кухни огромная картина, на которую наталкивается каждый входящий. Картину пишет Ромео к празднику Ханука. Пока не понятно, что художник собирается изобразить на полотне: густой лес ног без тел, и каждая нога, как электрический столб. Ромео погружен в творчество. Друг его Джульетта изучает полотно, обходя его со всех сторон. Джульетта – имя женское. Но в данном случае его носит парень с взлохмаченной шевелюрой и тощей фигурой, и настоящее его имя – Йоселе. Ромео и Джульетта – друзья. Всегда пикируются и острят – один по поводу другого. Потому их и прозвали именами вечных любовников.

– Я очарован, – говорит Джульетта, приблизив лицо вплотную к картине.

– Верно, – говорит Ромео, – я сумел добиться успеха. Получилось очень красиво.

– Несомненно, – кивает Джульетта. – Потрясающе! Я всегда очарован вещами, которых не понимаю.

– Тут, внизу думаю добавить атомы мозга, – Ромео поднимает кисть, капля алой краски стекает и разливается лужей на ботинке Джульетты, но он не обращает на это внимания. Он увидел Беллу, замершую у кухонной двери и следящую за ними со стороны.

– Эй, Белла, будь тверда и мужайся! Где ты пропадала столько времени?

Словами Йошуа Бин-Нуна из Священного Писания – «Будьте тверды и мужайтесь! – хазак вэ амац» – Так в группе приветствуют друг друга.

– Занята была делами, – ответила Белла.

– Видела город? – вмешался Нахман, бледнолицый юноша в больших очках.

– Чертова преисподняя на улицах, страх Божий. Несмотря на ливень, успели расклеить объявления по всему городу. Из каждого угла вопят большие черные буквы – «Правила поведения при введении чрезвычайного положения!». Ты заметила, Белла?

– Конечно, заметила.

– А дневной выпуск газеты принесла?

– Нет.

«Газета осталась у Филиппа, – думает Белла, – сейчас он разъясняет пункты чрезвычайного положения шурину своему Зейлику и маленькому Саулу, стоя в их лавке и опираясь на свой зонтик, спокойный и взвешенный. Он уже уверен в том, что я буду госпожой Ласкер».

– Будет весело, я вам говорю.

– Не будь бури, рабочие бы уже вышли на демонстрацию.

– Не питайте иллюзий, не из-за бури рабочие сидят по домам.

– Действительно, ни одна партия не призывает к серьезному сопротивлению.

– Что вы все орете одновременно! Но никто не говорит по делу. Что будет с евреями? Я спрашиваю, что будет с ними, если завтра вспыхнут погромы?

– Надо собрать к нам детей и подростков. Это момент, когда можно увеличить наше молодежное Движение.

– Завтра пройдемся по школам. Белла, ты пойдешь со мной. Сообщи твоему доктору Ласкеру, что ты больна, и не сможешь прийти в офис.

Джульетта стоит рядом с Беллой и дружески кланяется ей.

«Сообщить доктору Ласкеру? – думает Белла. – О чем? В любом случае я не пойду завтра организовывать детей. Вернусь в свою комнату в доме родителей. Колокола будут звонить, а я буду расхаживать в тишине, буду разумной, как советует Филипп. Глупости! Решение свершится здесь. Здесь, среди товарищей, сейчас я скажу. В Германии объявлено чрезвычайное положение. Я с вами. Или, может быть, так: «Дорогой Джульетта, всегда мы были вместе, а сейчас расстанемся. Я выхожу замуж, это ведь высокая цель, не правда ли, Джульетта? Я не могу больше идти с тобой. Мне надо готовиться к свадьбе. Покончено с молодежным Движением. Глупости! Никогда не смогу сказать все это».

– Что, – кричит Ромео, – такое чучело, как ты будет организовывать детей? Кто так решил? Я протестую, дети разбегутся, только увидят тебя издалека.

– Не беспокойся, друг мой, – двумя большими прыжками Джульетта оказывается рядом с Ромео, дружески, силой хлопает его по плечу. Кисть выскальзывает из рук художника и проносится черной полосой по зеленой траве, изображенной Ромео под ногами нарисованных им лилипутов.

– А я говорю вам, что главное – поехать в маленькие городки. Там силен антисемитизм.

– Туда должны поехать наши посланцы.

«Филипп едет туда, в эти места!» – Белла хочет заткнуть уши.

– Это должна сделать Белла. Она умеет говорить и убеждать.

– Что-то сегодня Белла ничего не говорит.

– Предложение поехать в провинциальные города очень серьезное, – отвечает Белла отчужденным голосом.

– Ребята! – в кухню врывается Бобби. Дверь за его спиной остается раскрытой настежь. Он стоит в центре кухни, маленький, круглый, с длинными кудрями на лбу, галстук от формы выпускника школы болтается где-то сбоку, размахивает длинным листом бумаги: – Я написал статью о нынешних событиях в Германии, надо повесить ее в нашей ячейке.

– Господи, еси на небеси, – взмолился Нахман, – бедный Бобби, начинает вещать, остановить его невозможно.

Не спрашивая, хочет ли вообще кто-то слушать его статью, Бобби делает серьезную мину и начинает читать:

– Правила поведения при чрезвычайном положении. Диктаторские полномочия правительства. Все это – вопиющие нарушения конституции республики!

– Точнее нельзя сказать! – прерывает его Рахели. – Открыл Америку.

Но это не останавливает Бобби:

– Запрет собраний и демонстраций, сокращение заработной платы рабочих…

– Бобби, хочешь услышать отличный анекдот, – сердечно спрашивает его Джульетта, – о человеке, который рассказывает историю, рассказывает и рассказывает, но никто его не слушает. Хочешь услышать этот анекдот?

– Окончательно ясно, что правительство передало власть владельцам картелей и трестов. И кто они, эти, власть предержащие? Сообщники Гитлера. И если…

– Бобби, анекдот…

– Сейчас нет. Я занят. Расскажешь мне потом. – И Бобби продолжает читать, как ни в чем, ни бывало.

Кухня пустеет. Даже Ромео откладывает кисть и дезертирует. Но Бобби ни на что не обращает внимания, стоит и читает. Белла, смеясь, подходит к нему:

– Бобби, хватит на сегодня. Статья слишком длинная, чтобы усвоить ее за один раз.

– Верно, – говорит Бобби, – статья написана немного сложно. Крепись и мужайся! – Сворачивает лист и уходит.

В кухне только Белла и Джульетта.

– Осень пришла, – говорит Джульетта.

– Да, пришла, – соглашается Белла.

– В моем ватном пальто образовалась большая дыра.

– Что можно сделать? – равнодушно реагирует Белла, являющаяся казначеем Движения.

– Погоди, – продолжает Джульетта, как бы сам себе, – ветер войдет в эту дыру и оттуда же выйдет. Но совсем не так в кассе, насколько я понимаю, оттуда деньги выходят, но не возвращаются, не так ли, Белла?

– Так точно.

Белла собирается оставить кухню.

– Погоди, Белла, погоди минуту.

– Ну?

– Белла, я вижу, у тебя большая беда.

– Беда – что вдруг?

– Просто так. Вижу это своими глазами. Хочу тебе напомнить, Белла, что мы были всегда верными друзьями, и если тебя постигла беда, всегда можно найти выход, чтобы от нее избавиться, и если тебе еще нужна моя помощь, я готов тебе ее оказать.

Белла приближается к Джульетте.

– Ты прав, я в большом смятении. Но помочь мне ты не сможешь. Даже ты. Сама я должна найти выход. Но ты прав, – беды приходят и уходят. И я опять стану такой, какой была вчера и позавчера. Не стоит об этом так много говорить.

– Не хочешь говорить, ну, и ладно, очевидно, этому есть причина. Но ты пойдешь со мной завтра – организовать детей?

– Нет, Джульетта, завтра я вернусь в дом родителей. Попрошу две недели отпуска. Я знаю, Джульетта, что это не самые лучшие дни – скрываться в убежище отчего дома. Но поверь мне, нет у меня иного выхода, никакого выхода нет у меня.

– Я верю тебе, Белла. Знаю, что ты вернешься к нам. О нас не беспокойся. Эти безумные дни продлятся и после двух недель, и мы еще тогда успеем организовать детей. Ладно, Белла, выше голову! Все будет хорошо.

– Я верю в это, Джульетта.

Помолчали. Стоят они друг напротив друга, не в силах расстаться. Глаза их обращаются к окну. Уже стемнело. Буря мобилизовала все свои воинства и провозглашает свои права диким воем. Облака дождя обволакивают фонари, как большие летучие мыши. Электрические провода между фонарями раскачиваются, как безумные, над мостовыми. Ветви деревьев борются с одолевающим их ветром, который сильнее их, обламываются и волокутся по земле, как военные трофеи.

Глава седьмая

– Филипп придет? – Иоанна вошла в кухню. Она одета в бархатное платье красного цвета с белым чистейшим воротничком. В руках держит гребешок, щетку и широкую алую шелковую ленту. За ней тянется Бумба, руки в карманах, глаза удивленно изучают нарядившуюся сестру.

– Божья коровка! – Радуется Бумба кличке, которую придумал для Иоанны. – Красная в черную крапинку.

– Заткнись! Фрида, причеши меня, я хочу подняться к Филиппу и отцу.

– Доктор Ласкер сообщил, что сегодня не придет, – с большой горечью отвечает Фрида.

– Ну, тогда поговорю с отцом. Причеши меня, пожалуйста.

С большим усердием Фрида трудится над черными косами Иоанны. Голова ее раскачивается. Сильные руки Фриды погружают гребешок и щетку, как весла, в волосы Иоанны.

– Ой!

– Конские волосы, – скрежещет зубами Фрида и тянет за пряди.

– Чернее чернил, – пританцовывает Бумба, – конский волос вырос у божьей коровки. Чернила! Чернила!

– Заткнись! У меня хотя бы волосы черные, а ты – рыжий.

– Не так уж у меня это видно, правда, Фрида?

– Верно, дорогой. – Бумба – ее любимчик, и никаких дефектов она в нем не видит.

– Ой!

– Иоанна! – Фрида еще более хмурится, продолжая грести двумя веслами в шевелюре девочки. – Что я видела сегодня утром? Твоя ночная рубашка черна, как будто ее намазали дегтем. Ты уже достаточно взрослая девочка, чтобы следить за своей ночной рубашкой.

– Это рубашка Изабеллы.

– Чья?

– Изабеллы.

– Изабеллы? Кто это? Где она проживает?

– Уже нигде не живет. Она умерла.

– Умерла? Господи, Боже праведный! Какое она имеет отношение к ночной рубашке?

– Фрида, – Иоанна теряет терпение, – Изабелла это королева Испании. Когда муж отправился на войну, она три года не меняла ночную рубашку, чтобы доказать ему свою верность. Я хочу узнать, как чувствовала себя Изабелла в рубашке верности.

– Сумасшедшее существо! Где ты нашла жену, которая хочет доказать мужу верность пребыванием в скверне? Если завтра увижу эту рубашку на тебе, изорву ее в клочья! – Фрида повязывает алую блестящую ленту на волосы девочки и на всякий случай вытирает ее нос о свой передник.

– Не серди отца, слышишь? Не доводи его своими безумными выходками. Он не здоров. Иди быстрей, а то снова успеешь вымазаться.

Иоанна находит отца в его кабинете сидящим у письменного стола и погруженным в написание открытки. В кабинете приятное тепло. Кроны каштанов за окном борются с ветром. Над столом, на стене, большой портрет матери. Колени отца прикрыты тигриной шкурой, голова зверя повернута к Иоанне своими остекленевшими глазами, ощерив два клыка.

– Папа, можно тебе помешать?

– Ну, конечно. Я очень рад, что ты меня посетила. Садись, Иоанна.

«Бог мой, забыла постричь ногти». – Думает Иоанна и прячет руки за спину, садясь в кресло напротив отца.

«Как маленькая потерянная красная точка в большом кресле», – пробуждается отцовская жалость.

– Иоанна, почему у тебя такие красные глаза?

– Фрида говорит, что это связано с желчью.

– С желчью? Ты что, себя плохо чувствуешь?

– Нет, папа, я ничего не чувствую. Фрида говорит, что у меня черные мысли, из-за этого разливается желчь, окрашивает лицо в зеленый цвет и делает глаза красными.

– Чушь! – сердится господин Леви, – желчь твоя нормальна и ты абсолютно здорова. У Фриды бывают иногда странные объяснения. Ты должна больше заниматься спортом. Чем ты занимаешься целые дни, Иоанна?

– Читаю книги, папа.

– Значит, читаешь книги… И какую книгу, к примеру, ты читаешь сейчас?

– Ад девственниц.

– Что? – тигр сполз на пол. – Что ты сказала?

– Ад… Прекрасная книга. Там страшное убийство!

Господин Леви рассеянно наступает на голову тигра. «Прав Филипп, дети растут дикарями. Надо их отдать в какой-нибудь хороший интернат».

– Папа.

– Да, Иоанна.

– Папа, у меня к тебе просьба: возьми мне преподавателя иврита.

– Иврита? Что это вдруг пришло тебе в голову?

– Ты помнишь мальчика, который опрокинул вазон в усадьбе?

– Маленький родственник Филиппа?

– Он мой друг, папа. Он знает много вещей, о которых я даже не слышала. И это несмотря на то, что я кончила два класса, а он – ни одного. Папа, я – еврейская девочка?

– Ну, конечно, еврейка, разве кто-то от тебя это скрывал?

– Нет. Но мы не ведем себя, как евреи, как ведут себя, к примеру, родители Саула. Почему я присутствую на уроках по христианской религии в школе? Саул говорит, что это большой грех. Он говорит, что еврей обязан хранить заповеди иудаизма. Если он этого не будет делать, то сгорит в адском пламени.

– Интересно… Подойди поближе, Иоанна.

Иоанна приближается столу, продолжая держать руки за спиной. Из ящика стола господин Леви извлекает книгу в черном переплете.

– Посмотри, Иоанна, это молитвенник твоей бабушки. Она знала иврит. И я его учил. Помню каждую букву, несмотря на то, что много лет не открывал эту книгу.

Иоанна перелистала пожелтевшие страницы, между которыми лежали высохшие лепестки розы.

– Эти розы дед вручил бабке, когда они пошли под венец.

Страницы перелистываются с тихим, хрупким шорохом. Иоанна погружена в книгу, проглатывает глазами квадратные буквы. Алая лента в ее волосах, которую Фрида повязала крепко-накрепко, сползла с места. Пальцы господина Леви играют косами девочки.

– Твоя бабушка была женщиной богобоязненной, – объясняет господин Леви почти шепотом, – думаю, она была бы оправдана и выдержала бы самую строгую критику твоего друга. Она учила меня принципам высшей морали, всегда говорила, что все это черпает из иудейской религии. И при всем при этом, детка моя, Бог твоей бабушки не был так строг, как Бог твоего друга и его родителей. У каждого человека в сердце свой Бог. Когда вырастешь, ты это поймешь. И не верь тому, что мы хуже родителей твоего друга, потому что традиции нашей семьи отличаются от их семьи. В любом случае, я рад, что ты решила учить эти молитвы. Ты получишь учителя иврита. Но при одном четком условии, – господин Леви поднимает палец, Иоанна пугается. – Ты будешь посещать уроки религии. Иудаизм – твое частное дело. Ты не должна отделять себя от школьных подруг. Помни, Иоанна, – господин Леви с приязнью тянет ее за косички, – помни, первым делом, ты маленькая гражданка Германии.

Иоанна кивает головой в знак согласия.

– Завяжи хорошо бант, он у тебя совсем сполз.

– Папа, можно идти?

– Пожалуйста, Иоанна.

– До свидания, папа.

– До свидания, Иоанна.

Дверь закрывается с громким стуком.

«На кого она похожа, эта девочка?» – Господин Леви со смешком принимает мелькнувшую в уме мысль. – «По-моему, в ней сочетается мой дед – старый профессор, и мой отец».

Он подходит к окну. Бесконечный дождь. Каштаны борются с ветром. Палец господина Леви бездумно рисует странные формы на стекле окна. «Это ж надо, она похожа одновременно на деда моего профессора и моего отца – такое сочетание! Голова, тяжелая от знаний и легкомысленность буйной жизненной силы в душе маленькой девочки. Как она выдержит эти противоположности? Не сумеет. Всегда они будут бороться в ее душе, стараясь властвовать одна над другой. Сможет ли малышка играть в этих неотступных столкновениях?

Сильнейший кашель сотрясает его. Светлое пятно крови окрашивает носовой платок. От сильного кашля возникает головокружение, и господин Леви опирается на подоконник. Чувствует, что температура поднимается в теле. С трудом добирается до дивана, падает на него и несколько успокаивается.

«Надо бы позвонить Фриде. Пусть принесет стакан чая. Но трудно подняться. Всего лишь два метра отделяют меня от домашнего телефона, и нет сил их одолеть. Подожду, пока вернутся силы. О чем я раньше думал? – тяжелое наследие упало на эту девочку. Дед мой профессор и мой отец! Уловки природы – вставить колючки в стебель красивого цветка. Кто пожелает им насладиться, получит колючий укол. Быть может, лицо девочки и есть лицо ее поколения? Встает новое поколение, чтобы всему вредить, и самому быть поврежденным, и все для того, чтобы набраться соков жизни. Поколение, которое разорвет себя в лихорадочных поисках цельности и спокойствия». Господин Леви волнуется: «Маленькая девочка с алым бантом, которая решила учить иврит. Если бы ты, Иоанна, рассказала моему деду-профессору, что хочешь учить иврит, он бы тебе рассказал о весне народов, освобождении человека и равноправии. Если б ты спросила его, еврейка ли ты, он ответил бы – да! С большой гордостью опять касался бы прав человека, и призвания Израиля принести каждому угнетенному и отверженному весть о том, что весна свободы восходит в жизни народов. Да, малышка, это были боги профессора: боги Израиля, боги освобождения и справедливости. В это время, мой отец, твой дед, стоял у окна со скучающим видом человека, которому дали задание посчитать листья на каштановых деревьях. Всегда лицо его было таким, когда профессор начинал излагать свои идеи, и только его шевелюра и усы развевались как знамена битвы. – Уважаемый профессор, что это за разговоры о призвании Израиля? Суета сует! Кто сочинил это философское исследование? Философские служки нескольких евреев – владельцев большого капитала. Люди бизнеса, душа которых жаждала равных прав торговать и основывать торговые дома». И дед твой начинал громко смеяться смехом победителя и предлагал практическую идею. «Иоанна, сказал бы он тебе, хочешь учить иврит? Зачем? В синагогу ходит один, от силы два человека в год – в дни праздников. Молитвы? Так они написаны по-немецки, для граждан Германии». Спросила бы ты, какую мораль исповедует он. Тут бы он покрутил усы и возразил профессору: «Принципы морали зачернил дым фабричных труб. Да, уважаемый профессор, небеса господам, а земля, дорогой, людям. Научись ходить по земле, или ты не знаешь этого ремесла, да как ему научишься, а, профессор?» – Тут он нахлобучивал цилиндр на свои рыжие кудри и покидал ученого родственника.

«Что со мной сегодня? Лихорадка… Иоанна одним ухом прислушивается к мудрым разглагольствованиям профессора, и глаза ее блестят. Вторым ухом она с удовольствием слушает клоунские выкрутасы моего отца, и смеется его буйным смехом, не знающим удержу».

«Я, твой отец, Иоанна, был на стороне профессора. Слушай меня, девочка. Дед твой не шел на душевные жертвы, не видел в своих сыновьях верных наследников, мы были в его глазах слабаками. Он был еще полон физических и душевных сил, когда в моем теле и душе завелась червоточинка разочарования. В профессоре же жил высокий дух гражданина и еврея. Мой отец? Его поколение, во имя которого воевали и боролись прежние поколения, предпочло свисток фабричной трубы Торе и морали. И нам, сыновьям, открылось, что достигнутые в свое время равноправие и свобода, по сути, равноправие в жестоком использовании этих свобод. Но что мы могли сделать? Мы были беспомощными и слабыми духом. Искали цельность между действительностью и моральными мечтаниями. И так возник разрыв между поколениями. Иоанна, девочка моя, одна рука твоя хочет ухватиться за профессора, другая – за твоего деда. И в чем же прав дед? Лучше признать этот мир железа и стали, жестоких войн за существование, получить от этого наслаждение, чем поклоняться Богу справедливости, которого нет в этом мире. Посмотри на меня, много времени я пытался соединить мечту и реальность, и, в конце концов, взял сторону профессора, а к отцу повернулся спиной. Так – и в теории и в практике. Дела отца в моих руках, а возвышенный дух профессора – на языке».

«Иоанна хочет учить иврит, стать настоящей еврейкой… Девочка, ты выходишь в долгий путь, будешь попадать в тупики и на ложные тропы, чтобы, в конце концов, вернуться в отчий дом. Многие годы иудаизм был моей проблемой из проблем. И всегда я знал, что это не просто проблема, и наши дни напоминают о ней опять и опять. Сегодня Иоанна пробудила исчезнувшие нотки в моей душе. Я вспомнил профессора, благословляющего вино, услышал мелодии, которые сопровождали дни моего детства. Почему я выбросил эти воспоминания за борт? Человек имеет право взять с собой на всю жизнь чудесные воспоминания детства. Иоанна, с большой радостью вернулся бы с тобой в отчий дом. Но я… У меня нет сил одолеть два метра до письменного стола».

– Уважаемый сударь, вам надо лечь в постель. – В кабинете стоит Фрида, полная материнских чувств и доброты сердца. Зажигает свет и разворачивает портьеры.

За окнами опустились сумерки. А дождь все льет и льет.

Господин Леви встает с дивана и подходит к письменному столу. Раскрытый молитвенник лежит на столе, и рядом с ним – начатое письмо Эдит.

«Что делает Эдит в маленьком прусском городке, среди сел диких крестьян? И друг ее, этот офицер полиции… Все это мне абсолютно не нравится. Если она скоро не вернется, нужно будет послать туда Гейнца».

– Сударь, вам надо лежать. Я вам согрела постель.

– Хорошо, хорошо, Фрида. Иду. Фрида, если придет маленький родственник Филиппа нас проведать, пришли его ко мне. Я хочу с ним познакомиться.

Господин Леви открывает дверь, ведущую в гостиную. Из смежной столовой доносится голос радио: «Диктаторские полномочия главы правительства Брюнинга. Провозглашены правила чрезвычайного положения».

* * *

– Скажи: А-а-а…

– А-а-а.

– Открой шире рот. А-а…

– А-а-а…

– Болван! Перестань шалить! – госпожа Гольдшмит заталкивает ложку в горло Саула. Глаза ее следят за ложкой и заглядывают мальчику в рот. – Ангина! – кричит госпожа Гольдшмит, и облизывает губы.

– Для этого посылают ребенка на каникулы, чтобы он вернулся больным. Добрые дела Филиппа!

Она берет широкий шерстяной шарф и закутывает шею Саула. Шарф, как змей, обвивает шею.

– В постель, исчадие ада, сын Асмодея. И не смей с нее сходить.

Госпожа Гольдшмит нагромождает на сына гору одеял, голова его вдавливается глубоко в подушку, глаза глядят в потолок, от которого кусочками отваливается штукатурка. Рядом, на другой кровати, лежит дед, который в пасмурную холодную погоду вообще не встает с постели, и тоже смотрит в потолок. В кресле, у стола сегодня восседает низкорослый отец с большим брюхом и не менее большой черной бородой. На голове его, как всегда, черная ермолка. Отец погружен в чтение газеты, и потому молчит. От него Саул наследовал эту молчаливость. Госпожа Гольдшмит, занимающаяся семьюдесятью семью делами, чешет голову каждый раз с другой стороны.

– Зейлиг, – зовет мужа госпожа Гольдшмит, сунув голову в шкаф, – Зейлиг, ты что, не слышишь?

– Слышу.

– Зейлиг, встань и пойди к Филиппу. Он обещал прийти сегодня и не приходит. Заботится обо всем мире, только не о нас.

– Х-м…

– Зейлиг, встань и иди. Дело не терпит задержки.

– Я же тебе сказал, что был у него дважды, но его не было дома.

– Где он может быть?

– Я что, сторож брату моему?

Опять молчание. Саул начинает под одеялом стягивать шарф с шеи. Голова освободилась, он склоняет ее влево, в сторону портретов деда и бабки в праздничном настроении, поглядывающих на внука.

– Зейлиг!

– Х-м…

– Зейлиг, я выхожу, несмотря на дождь. Дела и беды, кого это колышет?

– Выходи и возвращайся с миром.

– Следи за мальчиком, Зейлиг. Никогда не знаешь, что может выкинуть этот шалун.

Вздох облегчения вырывается изо рта Саула. Наконец-то освободился от шарфа. Раздается звук колокольчика у входа в лавку. Отец выходит из комнаты.

«Теперь я встану и пойду к Отто. Мама заточила меня в комнате на целый день. Даже поздороваться с ним не пустила. Пока она вернется, я успею вернуться в постель.