Текст книги "Пути отхода"

Алфи перешел на трусцу, залюбовался миром, раздольем: длинная полоса песка впереди, спокойное море со слитным горизонтом вдали, едва различимые крики и смех чужих семей позади. Они стихают, так бывает, когда боль в животе проходит, и ты уже можешь почитать и забыть о ней на несколько глав. Навстречу попалась женщина, которая выгуливала пса. «Привет!» – помахал ей Алфи. «Привет!» – помахала и она. Он неторопливо трусил по пляжу, старался делать шаги подлиннее, испытывал удовольствие от ощущения силы. Гладкий влажный песок под ногами напоминал акварельную картину, в нем разноцветными блестками отражался закат.

Вокруг почти никого не осталось. Лишь одна палатка, перед которой сидел мужчина; вид у него был немножко бездомный.

– Здравствуйте! – крикнул Алфи, пробегая мимо.

– Здоров, – приветственно вскинул руку мужчина.

Люди в большинстве своем добрые, думал Алфи. Если же нет, если злые, как тот волшебник, то, наверное, их мучает головная боль или закладная, – в любом случае, до одиннадцатилетия Алфи еще целых десять месяцев. Волшебник оказался не готов, вот и все, он мог намеренно оттолкнуть Алфи, потому что им еще не положено встретиться. Слишком рано, еще не время для волшебства и предназначения.

Людей совсем не осталось, одни белые утесы. Алфи видел их чуть дальше впереди, бледные и припорошенные, будто огромные куски школьного мела. Кроме них, было только море, небо и чайки, еще какое-то бетонное сооружение… что это? Оно тянулось в море, как изогнутый серый пирс, как дорога в никуда, как стена, защита… Береговое укрепление, ну конечно! Береговое укрепление порта, из учебника географии, из приключений Лукаса в Скарроу-Пойнт. До чего же волшебно – увидеть своими глазами описанное в книге, убедиться в том, что оно существует. Вырастает перед тобой, прочное и осязаемое, подлинное.

* * *

Сидя на прохладной мокрой гальке у самых волн, Питер понимал, что вода прибывает и что Агнес дрожит, – вечерело, а на ней были только кофточка на бретельках да воздушная юбка. Он беспокоился о физическом комфорте Агнес, как беспокоился бы в данных обстоятельствах любой порядочный мужчина. Питер охотно предложил бы ей свой кафтан, но тот скрывал лишь бледную кожу и проколотый сосок с юношеским пирсингом (которым до сегодняшнего дня Питер гордился, однако сейчас в нем произошли какие-то странные перемены, и кольцо в соске стало казаться пошлым, неискренним и нарочитым). Агнес решит, что Питер торопит события. И впрямь, разве прилично снимать рубаху, льнущую к твоему обнаженному телу, и предлагать эту рубаху и полуголого себя в придачу – женщине, которую ты встретил всего пару часов назад, пусть она и утверждает, будто вы, по ее ощущениям, знакомы много лет?

Впрочем, может, связь между Питером и Агнес действительно существует, к тому же Агнес намного старше, и значит, она повидала достаточно мужских торсов; среди них наверняка попадались менее эффектные, чем торс Питера. Ох, а вдруг Агнес рассмеется? Посмотрит неодобрительно и рассмеется? Вдруг бриз, ставший к вечеру по-настоящему холодным, покроет и без того бледную и тонкую кожу Питера синеватыми мурашками; вдруг соски у него напрягутся, и Агнес рассмеется еще громче, мол, куда же смотрели ее глаза, как же она сразу не разглядела, кто такой Питер на самом деле – просто неудачник, жалкий тип, который совершенно не разбирается в астрологии, потому что он воспитывался рядом с Брайтоном, в Гастингсе, а тот, хоть и стоял у моря, ни капли не походил на Японию с Калифорнией и отличался редкой слепотой и глухотой в отношении духовной сущности Вселенной – и не мог бы стать слепее и глуше, даже если бы очень-очень старался, даже если бы писал докторскую диссертацию по духовной слепоте и глухоте.

Питер наблюдал за тем, как последние солнечные лучи освещают широкий горизонт, и вспоминал о многоэтажных парковках и о мертвых домашних животных, которых по ночам хоронили в ближайшем парке. Мысленно слышал собственный плач в вестибюлях многозальных кинотеатров, горестный плач, до боли в зубах, – разве в неполные десять лет ребенок понимает, что попкорн стоит баснословно дорого? Вспоминал куриные наггетсы Бернарда Мэттьюза, паротит, свою рвоту на липком линолеуме и жаропонижающий сироп с ягодным вкусом. Почему-то в памяти вновь всплыла женщина, увиденная недавно на берегу, та грустная мама.

Агнес встала, подняла взгляд к горизонту.

– Они напоминают мне духов, – сообщила она. – Призраков, которые являются к нам из потустороннего мира и уходят назад.

«Что?» – едва не спросил Питер, но вовремя вспомнил про их с Агнес глубокую связь и придержал язык из боязни все разрушить. Они сидели молча, волны подбирались к ступням все ближе. Питер жалел об оставленных в кабинке вьетнамках.

– Чайки, – пояснила Агнес. – Тебе не кажется? Словно духи.

Жирные потрошители мусорных контейнеров, подумал Питер, которые нагло пикируют на чипсы беспомощных туристов, пронзительно орут по утрам, точно стая гарпий, и гадят тебе на голову, пока ты идешь на работу.

– М-м, – пробормотал он. – Словно духи.

Агнес, по-прежнему дрожа, потерла обнаженные плечи. Нужно что-то предпринять, упрекнул себя Питер и вскочил.

– Давай я провожу тебя домой. Пока ты совсем не замерзла.

– Домой? – удивилась она. – Уже?

– Или куда-нибудь еще?

Питер молился, чтобы Агнес не захотела к нему, в его берлогу с кучей упаковок из-под пиццы на полу, с заплесневелыми чашками и единственным креслом, подтянутым к самому телевизору, потому что короткий провод джойстика от игровой консоли дальше не доставал.

– Нет, – рассмеялась Агнес. – Домой – это прекрасно. Точнее, в мой отель.

– Где ты поселилась?

– Чуть дальше вдоль пляжа.

– Симпатичный отель?

Агнес пожала плечами – мол, она выше материальных понятий вроде симпатичного или несимпатичного отеля.

– Пожалуй.

– Пойдем, – кивнул Питер. – Я тебя провожу.

– Это необязательно.

– Мне хочется.

– Хорошо, – проговорила Агнес.

И к его величайшему удивлению, встала на цыпочки и поцеловала Питера в щеку.

* * *

Алфи шел по береговому укреплению; все вокруг выглядело призрачным. Не только море вдали, но и оставшийся за спиной берег, где не было ни людей, ни магазинов, ни дорог, ни домов, ничего, лишь недостроенные виллы с одинаковыми балконами и рекламными щитами с картинкой будущего здания.

Алфи подумал – вот бы жить в одной из этих вилл, быть в Брайтоне все время. С мамой – и с Уоллесом. Уоллес мог бы найти здесь новую работу, они втроем сидели бы по выходным на берегу и делали вид, что у них отпуск. Мама потренировалась бы, научилась получать удовольствие от отпуска и позабыла бы про головную боль; Уоллес, найдя работу, перестал бы грустить, хотя, если честно, Алфи не знал точно, отчего Уоллес грустит. Грустит и все тут, причем давно, а ведь когда мама впервые привела его в квартиру, он носил длинные волосы и красивый синий пиджак, улыбался по-настоящему и держал маму за руку. Алфи предложит маме и Уоллесу поселиться тут. Чуть позже вернется к ним и предложит. Только не рассердятся ли они на Алфи за побег? Не придут ли в ярость? Вероятно, вероятно, придут.

Алфи сел на бетон, уставился на океан. Водяная пыль. Две чайки дерутся в воздухе, кричат, бьют клювами, крыльями, когтями, и все это на фоне последних красных отблесков заката. Алфи начинал мерзнуть, но было приятно, восхитительный холодный ветерок бодрил после долгого бега под солнцем.

Алфи снял обувь и носки, закатал брюки до колен. Как прохладно икрам – и босым ступням! Алфи никогда не ходил босым. Мама очень боялась клещей и рыжих лесных муравьев, острых предметов в траве или под автобусным сиденьем… и все-таки до чего же красив вздымающийся внизу океан. Царство сирен, пиратов, кораблекрушений, ловцов жемчуга и самого жемчуга, осьминогов, коралловых рифов и даже погребенных городов вроде Атлантиды. Там был другой мир, Алфи знал, альтернатива картам «Мастеркард» и головной боли. Надо поскорее вернуться к маме с Уоллесом и показать им это, объяснить. Возможно, они тоже поймут, и все наладится.

– Где ты был? – сердито встретит мама приближающегося Алфи.

– Гулял по волнолому, – ответит он. – И видел русалку.

– Не видел ты никаких русалок, – оборвет Уоллес. – Исключено. Русалок не существует.

– Знаю, – скажет Алфи. – Знаю, так говорят, но верить всему услышанному нельзя. Ведь я видел русалку, только что, здесь, у волнолома.

– Какой волнолом? – спросит мама. – Далеко? Алфи, родной, помни, я уже не молода, не то что другие мамы. Помни и не убегай никуда. Просто невыносимо!

– Извини, мама. Только ты слышала? Я видел русалку. Это же большая радость! И вообще, ты молода и красива, как принцесса с волосами цвета воронова крыла.

– Алфи, родной, волосы у меня седые, – вздохнет мама, грустно-грустно.

Алфи, которому еще-далеко-не-одиннадцать лет, не сумеет придумать способ ее подбодрить и повернется к Уоллесу за поддержкой, однако тот лишь молча выпятит подбородок.

На самом деле все будет не так, понимал Алфи, потому что они разозлятся на него гораздо сильнее. Мама не любила терять Алфи из виду даже днем, а сейчас уже почти стемнело.

Он сидя потянулся, выгнул спину и зевнул, испытывая наслаждение от шершавого бетона под пальцами и от потенциальной силы в руках, – они просто ждали, как растянутая эластичная лента. Сейчас Алфи мог бы совершить что угодно. Если бы в гавань вошел пиратский корабль, Алфи порубил бы на куски весь экипаж в суматошной схватке на шпагах – один Алфи против толпы. Он захватил бы сокровища и отдал их на благотворительность, лишь немного оставил бы для себя, мамы и Уоллеса, чтобы иметь возможность почаще ездить на отдых. Тут, среди свежего ветра и водяных брызг, Алфи понял, до чего же ему нравится на отдыхе. Причем именно вот так, в одиночестве, а рядом море, словно волшебная дверь или порог; переступишь его и очутишься в другом мире, где опасности понятные и четкие – ужасные создания, разные волшебные чудища или армии зла, которым можно дать отпор при помощи оружия, крика и героической решимости. К жизни в том мире Алфи приспособился бы гораздо лучше, чем к жизни в этом.

С последним шепотом сожаления о мисс Леннокс Алфи оттолкнулся своими эластичными руками и полетел, словно чайка – словно воздушный змей, словно пущенный кем-то камень, – полетел со стены в волны.

* * *

Питер вбежал в море в попытке изобразить joie de vivre, радость жизни. Они с Агнес медленно шли вдоль берега к белым утесам, туда, где находился ее мини-отель, шли и разговаривали, однако с некоторых пор смотреть на Агнес почему-то было трудно. Возможно, поцелуй в щеку оказался отправным моментом, после которого легкая роскошная атмосфера, окружавшая Питера с Агнес целых полдня, стала жестче, холоднее и как-то требовательней. Хотя, возможно, причина крылась в море. Питер всегда остро чувствовал перемены в настроении и характере моря.

Он забрел в море по колено и попытался пнуть волну, будто бы яростно, но вода смягчила движения, сделала их плавными, и вместо бурного всплеска со множеством брызг получился гребок пловца. Ныряльщика, который ищет что-то в глубине, – например, спрятанные на дне сокровища.

– Ты круче, чем я думала, – проговорила за спиной Агнес.

Она последовала за Питером в воду, бог знает почему.

– В каком смысле? – не понял он.

– Тут очень холодно.

Питер уставился на свои ступни и икры, расплывчатые в темной морской воде и приглушенном вечернем свете. Затем посмотрел на пляж. Никто уже не купался. Точнее, никто из людей, одни собаки. Отдыхающие ушли. Возбуждение и смех, легкие деньги и мороженое были аккуратно убраны. На берегу задержалось лишь несколько человек: в основном местные, да торговцы едой, складывающие на ночь свои палатки. Так гораздо лучше. Толпы счастливых туристов исчезли, и пляж вновь оказался в распоряжении Питера. Он оглянулся на Агнес. Та напускала на себя мечтательный вид, якобы любуясь закатом, а в действительности побледнела и дрожала.

– Прости, – сказал Питер. – Я отвлекся. Пора доставить тебя домой.

– Ничего страшного, – широко улыбнулась Агнес. – Люблю мужчин с сумасшедшинкой.

Он за руку вывел Агнес на сухой песок. Ногам, замерзшим до ломоты, песок показался теплым.

* * *

Алфи был в воде. В море! Хотя зачем он так поступил, с какой стати прыгнул со стены? Мама разозлится, а Уоллес, тот зажмет переносицу и покраснеет – в очень неприятных ситуациях он вечно ее зажимает и краснеет, будто у него вместо головы чайник, который вот-вот взорвется, а предотвратить взрыв может только зажатый нос. Красный Уоллес будет поддакивать маме и хоть раз в жизни окажется прав, потому что даже Алфи понимал сейчас, до чего плохо он поступил. Прыгнул с волнолома в одежде, причем в новом праздничном наряде, который обошелся семье в огромные деньги, Алфи знал наверняка, он слышал разговор мамы с Сандрой по телефону, когда якобы находился в своей комнате, а теперь, полюбуйтесь, Алфи проявил упрямство, проявил жуткое непослушание и испортил брюки с рубашкой! Увы, испортил, сомнений не было. Они тяжелели от воды, обволакивали и будто специально дергали Алфи туда-сюда по ледяным волнам, вынуждали барахтаться изо всех сил, молотить ногами, чтобы держаться подальше от волнолома, а отсюда он почему-то выглядел больше и тверже, чем с суши. Нет – Алфи отчаянно вспоминал два с половиной урока плаванья, давних, еще до отлучения от воды, – нет, он не врежется в бетонное укрепление буквально через несколько секунд после долгожданного прыжка в море.

Алфи работал ногами и руками, зачерпывал в пригоршни воду, сжимал пальцы, как учил инструктор – Джеймс, его звали Джеймс, он был студентом и постоянно носил зеленое, – как учил Джеймс, а ладони, точно лопасти, вспенивали воду, толкали ее назад и вверх, он видел подобное в фильме, что ж за фильм? Лодки, люди в деревянных башмаках, девочка плачет на горе… Мозг Алфи сейчас не работал, не мог вспомнить. Море оказалось чересчур большим, чересчур сильным, а волны – ужасно непредсказуемыми. Они накатывали неожиданные и очень высокие, Алфи пытался выплыть на поверхность, вытягивал шею, чтобы вдохнуть, но вместо воздуха набирал полный рот морской воды – или полный рот морской воды пополам с воздухом, поэтому все-таки вдыхал, а не выплевывал, как выплевывал бы одну морскую воду, вдыхал и захлебывался. Что толкнуло Алфи прыгнуть? Было же очевидно, что это неправильно и глупо, однако он прыгнул. И наделал других глупостей: умчал в дальний конец пляжа, разрыдался на дне рождения у Имоджен, решил приготовить маме завтрак в постель, но разбил вдребезги бутылку молока.

Алфи воспользовался моментом, когда воду из-под него втянуло в море, сделал большой глоток соленого, пропитанного брызгами воздуха и принялся лихорадочно работать под водой. Одна, вторая, третья, четвертая волна накрывали Алфи с головой, а он сражался с пуговицами и молниями, стягивал рубашку и штаны, которые одновременно и липли к телу, и развевались вокруг.

Наконец Алфи выпутался из одежды, уступил ее морю и вновь замолотил ногами, поплыл к солнечному свету – и плыть стало в миллион раз легче. Аллилуйя! Используя новообретенную невесомость и удивительное ощущение свободы в голых конечностях, Алфи поплыл, поплыл, поплыл прочь от волнолома, противопоставил мощи волн всю мощь своего десятилетнего тела. До чего же хорошо чувствовать себя сильным, пробивать дорогу в волнах, выдыхать под воду, длинно и беспечно, а затем открывать выеденные солью глаза и наблюдать за выдохнутыми пузырьками. До чего хорошо быть могущественным и таким… таким слаженным, точно косяк рыб, когда тело, зализанное водой, становится обтекаемым и единым, ради главной цели – продвигаться вперед, туда, к закату, туда, к морю… И с ухом все в порядке, с ухом все прекрасно, с Алфи все прекрасно! По крайней мере, было бы прекрасно, если бы не сверхъестественный холод.

Алфи прекратил двигаться вперед (хотя двигаться стало намного легче; чем больше расстояние от стены, тем меньше усилий), покрутился на месте и посмотрел, сколько проплыл. Увидел утесы, увидел одинаковые недостроенные дома с привидениями, а затем и волнолом, дальше, чем Алфи ожидал – вообще-то, гораздо дальше. Наверное, зря он остановился, пальцы рук и ног сразу сковало холодом, даже шевелить больно, а это плохо, ведь Алфи далеко, очень далеко от мамы, от берега и от любого места, где помогут, вылечат и согреют, и боже, что это? Судорога, в левой ступне! Точно рука морского гиганта протянулась из глубин и начала хватать, сжимать и перемалывать кости – да так, что Алфи, к собственному удивлению, закричал.

* * *

Все было бы отлично, рассуждал Питер и шел назад по набережной вдоль белых утесов, если бы он не оказался никчемным слабаком, который спасовал перед предложившей ему себя красивой женщиной, – а ведь именно это, в общем-то, и произошло на пороге мини-отеля Агнес. Питер оттолкнул ее и забормотал про чудовищную ошибку. Почему он так поступил? («Потому что ты неудачник, наделенный талантом вредить себе, ты никогда не берешь лучшее, сынок, упускаешь его сквозь пальцы»). Когда Питер последний раз спал с женщиной, или хотя бы целовал ее, или держал за руку? С чего же он так привередлив в отношении Агнес?

Впереди показался элитный приморский поселок, который строили рядом с утесами, и от вида этих сверкающих домов Питер совсем приуныл и свернул вниз, на тропинку. Прошел еще немного, волоча ноги, и наконец остановился, застыл, вперив взгляд в океан.

Морская пена. Питер любил морскую пену. Она была, как взбитое молоко. Дарила такое же приятное волнение, такую же благотворную радость. Он зевнул и присел растереть усталые замерзшие ноги. Даже в сумерках Питер видел, что ступни у него совершенно белые от мела с утесов, точно у гипсового человека. Как же там пела мама? Пела давным-давно, по вечерам, пока сушила волосы. «Ее белоснежные ножки по саду ракитному шли». Питер всегда представлял, что девушка в песне тоже сделана из гипса, – домашняя статуя, выставленная на улицу, в сад.

Поняла бы мама? Поняла бы она, почему Питер, доведя Агнес до отеля и обнаружив вместо придуманной калифорнийской виллы обшарпанный модульный домик на две или три комнаты, грязный и захолустный, – он стоял ближе к загородным пансионатам для престарелых и к кемпингу, чем к Брайтону, – почему Питер, когда Агнес закинула на него морщинистые руки, посмотрела задумчиво, даже зловеще, и пригласила его внутрь, в самом деле пригласила в эту жалкую сырую дыру, – почему он понял, что не желает иметь к ней отношения, ни малейшего отношения, убрал руки Агнес со своей шеи и с максимальной учтивостью, возможной в подобной ситуации, спросил: «Тебе не кажется, что я для тебя слишком молод, Агнес?»

Нет, конечно, последних слов мама бы не поняла. Она была доброй, не то что он сегодня. Впрочем, мама давно умерла, какой смысл строить догадки? Питер ничем не мог помочь расстроенной Агнес, мог только уйти подальше да там и остаться, чтобы ей больше не пришлось видеть его мерзкое лицо.

Быстро темнело. Он замерз и начал мечтать о вьетнамках, или нет, бог с ними, с вьетнамками, сейчас бы больше пригодилась нормальная теплая одежда. Питер отвел взгляд от моря и пошел по тропинке вверх, к яхтенной пристани. Эти дома, думал он, бредя мимо строя пустых коробок, эти рекламные щиты с жуткими увеличенными фотографиями ненастоящих семей, которые едят яблоки на кухне из сосновой древесины и катаются на яхте, надев свитера с одинаковыми узорами. Разве в реальном мире существуют счастливые семьи? Существует, например, такая красивая, отретушированная женщина-Барби, лучезарно улыбающаяся за завтраком своему мужу-Кену, будто тот сказал что-то очень умное и забавное? Неужели они и правда не понимают, что фотографии выглядят по-дурацки, и не задаются вопросами морали? Ведь чтобы сорвать легких денег, авторы подобной рекламы играют на людском стремлении к счастью. По крайней мере, рассуждал Питер, он не такой лицемерный подонок, как тот кретин, который создал рекламные щиты. («Держу пари, что этот кретин заработал на них немало денег, сынок, – вновь прозвучал в голове голос отца, – ты столько в жизни не зарабатывал»).

– Ох, отец, – ответил Питер волнам, – лучше уж быть бедняком, честно.

Только что это там, в океане? Полумрак мешал разглядеть, вроде бы на волнах маячило нечто странное, определенно странное, оно нарушало гармонию вечернего пейзажа и отзывалось в душе тревогой. Тюлень? Птица? Или… кто-то плавает. Да, кто-то плавает. Хотя, может, и не совсем плавает. Издалека и в сумерках не разберешь, да еще вода темная и неспокойная, но, уже подбегая к волнолому, Питер жалел о полном безлюдье вокруг. Зачем он вообще посмотрел, зачем увидел? Почему не повел себя по-мужски и не остался в жутком модульном доме с Агнес? Не избежал того, что происходит сейчас?

* * *

Он понятия не имеет, что будет дальше, понял Алфи. Совершенно не представляет, хотя всю жизнь он знал и считал это вполне естественным: не важно, ехал ли Алфи в школьном автобусе и знал, какие уроки ждут впереди, или возвращался тем же автобусом домой и знал меню на ужин, или точно предугадывал мамину реакцию на любые свои слова. Алфи понятия не имел, что будет дальше, лишь однажды – после ухода отца, всего пару дней… Ох, нет, не надо вспоминать о том времени, никогда-никогда, особенно сейчас, ведь даже дышать тяжело.

Судорога наконец отпустила, но слишком много сил, физических и моральных, ушло на борьбу с ней, на то, чтобы крутить и распрямлять бедную замерзшую ступню, к тому же все это время Алфи не мог плыть, лишь с трудом удерживался на поверхности при помощи рук и второй ноги, поэтому его отнесло еще дальше от волнореза, утесов и берега. Течение здесь было другим, и Алфи никак не мог его понять. Раньше он думал, что волны неминуемо будут тащить его назад к стене, и видел опасность именно в этом. Алфи даже в голову не приходило, что маленький человек вроде него способен забраться так далеко, преодолеть внушительное расстояние, ведь обычно преодоление расстояния – результат стараний, а не случайности.

Хотя разве на самом деле тут – теперь, когда судорога отпустила, – разве тут не красиво? Вода темная, словно холодный чай, и огромное звездное небо, как в музыкальном фильме, который они смотрели с Максом и Сандрой, индийский фильм, где в конце все танцуют, – и Алфи видел луну, убывающую луну, про нее рассказывали на географии, и под этим углом луна действительно выглядела сферой. Луна и есть сфера, конечно же, Алфи знал. Просто никогда по-настоящему не чувствовал ничего подобного; никогда не чувствовал сферичности луны.

Он раскинул руки и ноги на пенных могучих волнах, позволил им играть собой, как куклой, как веткой, как пла́вником. Мерцающая вода на обнаженной коже была прекрасна, и небо было прекрасно, луна была прекрасна, и Алфи был их частью. Наверное, это волшебство. То, что он сейчас испытывает, волшебство: ошеломительная красота, ощущение единства, гармонии всего окружающего. Наверное, вот оно, большое приключение Алфи. Наверное… Только что там такое? Что за фигура вдалеке? Фигура, которая машет с края волнолома.

Любопытство заставило Алфи вновь пошевелить руками и ногами. Он выплюнул изо рта воду и приподнялся, чтобы получше разглядеть берег. Кто же это на стене? Машет, машет. Алфи вытянул руку над волнами, насколько сумел, и помахал в ответ. Иначе получилось бы невежливо, все равно что отказаться пожать руку взрослому или не поблагодарить за приглашение, когда приходишь к Робину домой поиграть, – только кто же это? Маленькая схематичная фигурка вдалеке, ростом не выше фаланги пальца на машущей руке Алфи, но почему-то знакомая. Или у Алфи глаза окончательно выело солью, и он ошибается? Синяя одежда, длинные волосы, бледная кожа… Алфи вдруг понял. И осознал, что хотя он всегда надеялся на нечто подобное, но по-настоящему не ожидал, это слишком чудесно, слишком невероятно и похоже на удивительную книгу, такому чуду нет места в повседневной жизни. Тем не менее он здесь: волшебник, тот самый, с пляжа. И конечно же, сейчас – именно так им и суждено было встретиться. Обстановка куда более подходящая, на фоне мерцающего неба и гибельного моря, и никто не мешает – лишь они двое машут и кричат друг другу, на огромном расстоянии. Может, вот это и будет дальше? Магия. Волшебники.

– На помощь! – крикнул Алфи изо всех сил, захлебываясь соленой водой. – Помогите!

* * *

Все, край волнолома, надо настроиться и прыгнуть. Питер умел плавать, хотя… Честно? Он не входил в воду сто лет. Глупо, наверное, учитывая жизнь возле океана, но, как говорится, мы пренебрегаем возможностями, которые у нас под носом. Питер всегда гордился неким родством с волнами, однако родство это было чистой абстракцией, метафорой, вроде способа уговорить скептика заказать расшифровку звездной карты. Столкнувшись же с волнами сейчас, Питер ничего не мог с собой поделать: он боялся, что его прыжок за тем мужчиной – или ребенком, судя по всему, ребенком! – прыжок лишь навлечет на них обоих еще бо́льшую беду.

Вот только ребенок… Он очень далеко, почти не разглядеть, поэтому у Питера, наверное, паранойя, но почему ребенок кажется знакомым? Особенно теперь, когда он, и без того бледный, кричит и машет руками в бледном лунном свете. Мальчик с пляжа? Да, мальчик, который нагрубил Питеру из-за кафтана! Впрочем, если хорошенько подумать, мальчик вообще-то не грубил. Он спросил, не волшебник ли Питер, что, по зрелом размышлении, совсем не похоже на грубость. По детским меркам быть волшебником круто, быть волшебником здорово. Получается, мальчик подошел к Питеру, полный невинного радостного предвкушения, а тут бац! Питер рявкнул на ребенка, даже выругался. Ох, он же до сих пор в океане, до сих пор борется. Мальчик, которого Питер успел обидеть, успел отвергнуть…

До него вдруг дошло. Он ясно понял. Понял, почему отругал ребенка, почему оттолкнул Агнес, довольно грубо и прямолинейно, когда она попыталась поцеловать Питера, и даже почему сумел достичь в жизни лишь одного: открыть крошечную гадательную кабинку на брайтонском пляже. Все ради данной минуты, предопределенной минуты. Так распорядились планеты. Питеру было суждено идти по этой самой части берега в этот самый момент, когда бедный мальчик, мальчик, перед которым Питер в долгу, нуждался в кармическом возмещении сильнее всего. Очень логично. Питеру давался шанс – да-да! – шанс загладить вину.

Питер сорвал с себя кафтан и неудержимо затрясся. Минутка, нужна еще минутка, чтобы настроиться на холодную воду.

* * *

«В конце все танцуют». Фраза кружилась и кружилась у Алфи в голове, как планета во тьме, как экранная заставка на мамином компьютере, как игрушка-мобиль с кроликами, висевшая над колыбелью маленького Алфи.

«В конце все танцуют».

Он не помнил названия музыкального фильма, который смотрел с Максом и Сандрой и в котором в конце все танцевали. Алфи и танца-то почти не помнил – только его наличие; помнил наличие танца, в конце. Здорово придумано, рассуждал Алфи, танцевать в конце. Почему так больше не делают? Почему все не танцуют? Счастливый финал, полная гармония, герои дружно хлопают в ладоши и смеются, даже злодеи и те, кого убили в начале истории. Только вот Алфи вновь терял силы, руки и ноги махали уже не столь яростно в попытке удержать тело над водой.

Алфи понимал – это нехорошо. Он очень молод, ему не время умирать. Как в той истории, где все сложилось бы по-другому, и Алфи стал бы раковым ребенком, и ему пришлось бы цепляться за жизнь столько, сколько нужно, чтобы повзрослеть, применить магические способности и спастись. То же самое здесь, сейчас. Пусть небо выглядит грозным, сколько хочет, и окружает Алфи со всех сторон; пусть его тело, сколько хочет, чувствует тошноту, холод и удары волн, но он должен держаться. Должен бороться столько, сколько нужно, чтобы волшебник спас Алфи и вручил ему его судьбу, провел в следующий этап жизни… Ох, в груди больно, словами не передать, до чего больно, и…

«В конце все танцуют».

…и можно ведь немного расслабиться, правда? Перестать сражаться с болью. Долго еще ждать? Скоро ли мужчина со стены заберет Алфи? Его онемевшие руки совсем ослабли, а сильные волны – куда сильнее мальчика, которому еще-далеко-не-одиннадцать лет; и как ему в голову пришло, будто он способен им противостоять? – волны беспощадно подхватывали Алфи и швыряли, вперед и назад, вверх и вниз. Приключения часто предполагают тяжелые испытания, он знал, но это перебор. Где же волшебник? Разве не пора ему появиться? Не то скоро будет поздно.

Отчаянное желание посмотреть, далеко ли мужчина и сколько еще ждать, заставило Алфи из последних сил напрячь оцепенелые суставы и поднять голову над волнами. Сначала он увидел лишь темноту, море и небо, бесконечные, со всех сторон. Алфи немного запаниковал. Потом пришел в себя и начал сопротивляться течению, развернулся в воде и наконец разглядел белые утесы, и волнолом, и… и там находился мужчина. Волшебник. До сих пор на стене. Не сыпал заклинаниями, не кричал, даже не махал, как раньше, а просто стоял на коленях на бетонном краю волнолома. Уже без своего одеяния, подметил Алфи. Голая кожа на согнутой спине казалась в лунном свете очень бледной. Никогда в жизни Алфи не встречал человека, настолько не похожего на волшебника: он сидел сгорбившись, один в темноте, обхватив голову руками; плечи его тряслись, кажется, от рыданий.

Что оставалось делать? Что оставалось делать, когда происходило немыслимое? Когда долгожданный спаситель выглядел таким беспомощным? Ни капельки не чудесным, не чудесней любого другого, даже мясисторукого Уоллеса, не сильней ребенка.

«В конце все танцуют».

Звезды тоже танцуют, немножко, если наблюдать за ними из моря, которое крутит и швыряет тебя в разные стороны. «Какой еще, к черту, волшебник», – возмутился мужчина. Значит, это не было ни уловкой, ни шуткой. Он говорил правду, и, возможно, на самом деле Алфи бежал от нее, а вовсе не от мамы. Бедная мама. Что она скажет? Ей будет досадно и неприятно. И грустно. Маме будет очень, очень грустно…

«…все танцуют».

…мама, она сидела на одеяле, ела лимонный сорбет и изо всех сил старалась получать удовольствие от пляжа, ради Алфи, хотя он знал, отлично знал – мама предпочитала бы лежать дома на диване перед телевизором, с кружечкой чая, а не плавиться от солнца на песке и изображать радостную курортницу. Мама, от которой Алфи убежал без объяснений, убежал в уверенности, что у него будет возможность вернуться. Просто мама. Его мама.

В теле вдруг откуда-то появились силы, Алфи зашлепал ногами, замахал руками и поплыл – пустился в долгий неведомый путь назад к волнолому, где по-прежнему рыдала в лунном свете бледная фигура.