Текст книги "Пути отхода"

Медведь

Я заметил, что все чаще начал переводить разговоры на мебель. Обсуждать и планировать обстановку нового дома получалось легко у нас обоих, а раз теперь мы проводили вместе гораздо больше времени, то важно было накапливать общие темы для непринужденных бесед. Вероятно, именно эти долгие обсуждения меблировки и побудили меня одним майским утром, во вторник, предложить поездку в приморский городок на аукцион подержанных предметов домашнего обихода.

Я представлял, как мы, молодожены, посетим еще немало подобных мероприятий, и не ожидал от этого конкретного аукциона особых результатов. Хотя, пожалуй, рассчитывал уехать домой с новым диваном; по вечерам мы могли бы удобно устраиваться на нем в гостиной, а не сидеть до самого отхода ко сну на обеденных стульях с прямой спинкой, друг напротив друга. Впрочем, если нужный диван на данном аукционе не найдется, полагал я, то ничего страшного. Времени на поиски у нас предостаточно.

Перед нами выставили несколько заурядных декоративных рисунков и картинных рам, мы с женой не отважились сделать ни одной ставки. Затем помощник аукциониста выкатил серебристый сервировочный столик, на котором покачивался медведь. Разумеется, не настоящий медведь, наводящий ужас на скромное население английского городка. И даже не чучело медведя. Я не решаюсь использовать эпитет «плюшевый» лишь по одной причине: он, конечно, метко опишет и глазки-пуговки, и меховую шубу, и чересчур маленький вышитый рот, но введет в заблуждение насчет размеров медведя, весьма и весьма солидных. Он был большой, почти как я. Не в смысле роста, нет, однако недостаток высоты компенсировался объемами. Если бы, к примеру, меня разрубили пополам в талии и поставили куски рядышком, то вы бы получили некоторое представление о габаритах медведя.

Я чуть не расхохотался, когда при виде этого нелепого создания толпа притихла. Выглядело абсурдно – такой медведь в таком месте; идеальная комедийная сцена. Наверное, аукционист срежиссировал ее ради шутки. Тем не менее никто в зале не разделял моего веселья. Даже жена, с которой у нас до сих пор было совершенно одинаковое чувство юмора. Мы столько смеялись перед свадьбой, в те хмельные безумные дни!

Я счел себя обязанным подавить улыбку. Люди вокруг – включая аукциониста и мою жену – в полной тишине смотрели на медведя; выражения на лицах варьировались от нетерпения до откровенной скуки.

– Один медведь, – объявил аукционист. – Мягкий, с наполнителем, состояние удовлетворительное. Легкая потертость на правом плече, немного обтрепанный шов на правой лапе. Продается за пятнадцать фунтов.

Я оглянулся на зал. Интересно, кто из жителей городка додумается сделать ставку на плюшевое чудище? Впрочем, лица вокруг выражали безразличие.

– Нет желающих? Ни одного? Никто не даст пятнадцати фунтов за роскошного медведя? – Голос аукциониста эхом отскакивал от стен. – Тогда двенадцать фунтов. Двенадцать фунтов. Гигантский игрушечный медведь, продается за двенадцать фунтов.

Наверняка какой-нибудь бедняга откликнется на новую стартовую цену. Очень уж неловко смотреть на выставленное перед нами создание, которое обмякло на столике, свесило тяжелую голову и растопырило лапы. Должен же кто-то сломаться?

Я уловил движение на соседнем стуле – жена подняла руку.

– Двенадцать фунтов, да, дама в синем.

Я ожидал увидеть улыбку на лице жены, намек на то, что она тоже оценила комичность медведя и сделала ставку просто ради смеха. Однако моя новоиспеченная супруга была совершенно серьезна, взгляд ее серых глаз перебегал с аукциониста на медведя, рука не опускалась.

– Дама в синем, двенадцать фунтов…

Я не понимал, что происходит. Мы приехали за мебелью – за полезными вещами для дома. Медведь же был огромным, непрактичным и нелепым. Совсем не то, чего нам хотелось!

Тут, слава богу, нежданное благословение, другая женщина – не моя жена, – даже две другие женщины, одна спереди, а другая из задних рядов зала, подняли руки, выразив желание заплатить за медведя и забрать его домой. Обеим было, как и моей жене, больше тридцати, но меньше пятидесяти. Обе не могли похвастать особой привлекательностью. Одна носила шляпу.

Жена повернулась ко мне, глаза ее сверкнули.

– Продолжать? – спросила она. – Думаю, продолжать. Я выиграю торги, вот увидишь.

Я промолчал – опешил. Аукционист объявил двадцать фунтов, и жена подняла руку. Затем подняла ее на двадцать пять фунтов, на тридцать, на тридцать пять. Другие женщины не уступали. Я пристально смотрел на жену, пытался привлечь ее внимание, показать свои опасения, однако ее сосредоточенный взгляд стремился вперед, к аукционисту. Сорок. Сорок пять. Пятьдесят. Мы ни в коем случае не могли позволить себе сорить деньгами, сравнительно молодые и очень неопытные в семейной жизни, тем не менее жена поднимала руку – непреклонно, уверенно; ясные серые глаза наблюдали за аукционистом со спокойной решимостью. Пятьдесят пять. Шестьдесят. Шестьдесят пять. Наконец двух других женщин устрашил поток чувств, льющийся между женой и медведем и набирающий силу с каждой новой объявленной ценой. Я даже испытал гордость за свою супругу, пусть нам и пришлось увезти с аукциона огромного шестидесятипятифунтового медведя и поселить его у себя.

Я изо всех сил старался вписать медведя в нашу жизнь, и поначалу это было несложно. Мы разместили его во второй спальне, а поскольку я туда почти не ходил, то видел медведя редко. Хотя замечал, что жена иногда его проведывает: просовывает голову в комнату после завтрака или под каким-нибудь предлогом покидает стол в вечерние часы после ужина (дивана мы пока не купили, наша тяга к аукционам исчезла так же быстро, как и возникла). Жена поднималась к медведю и сидела с ним, а он лежал развалясь, обмякшее тело полностью закрывало маленький матрас. Я начал подозревать, что она укутывает медведя одеялом на ночь.

Однажды субботним июльским утром мы сидели за обеденным столом, разложив перед собой газеты; в кофейнике заваривался кофе, окна были распахнуты навстречу безветренному летнему дню. Жена сказала:

– Дорогой, я тут подумала… Как бы медведь смотрелся в другом месте? Давай попробуем, если ты, конечно, не против. По-моему, неправильно – ты согласен? – запирать медведя в маленькой комнате, куда ты совсем не ходишь.

Идея выглядела достаточно безобидной. В конце концов, места у нас было много. Я дал согласие, и в тот же день медведь покинул спальню и присоединился к нам.

Жена устроила его в гостиной, он сидел развалясь в углу, возле вазы с георгинами, и наблюдал, как мы по вечерам беседуем за столом. Поначалу такая обстановка казалась мне прекрасной – лишь чуточку странной, если принимать гостей. Однако тянулись долгие летние дни, медведь продолжал сидеть все там же – жена часто меняла цветы рядом с ним и ежедневно по-разному укладывала ему лапы, – и я начал замечать, что меня раздражает все и вся, особенно дома. Я прикрикнул на жену, когда она пролила на скатерть подливу, а порвав шнурок, выругался так громко, что задребезжали оконные стекла.

Сперва я списывал свое раздражение на летнюю погоду, на изнурительную засуху, которая превращала траву в солому и по ночам наполняла нашу спальню зудящими комарами. Списывал до тех пор, пока однажды за завтраком я не поднял взгляд от газеты и не уперся им в круглые стеклянные глазки медведя – тот с улыбкой клонил голову набок и наблюдал за нами. Тогда-то я и заподозрил, что мое новое чувство не имеет ни малейшего отношения к погоде.

В тот вечер жена, вернувшись с работы, застала меня на голом полу (ковром мы еще не обзавелись). Я сидел в углу, скрестив ноги, и внимательно изучал медведя. Пытался понять, что именно меня в нем беспокоит, и находился в процессе формирования гипотезы: возможно, все дело в бесполезности медведя и в моем непонимании того, как можно хотеть или любить подобное творенье.

Габариты медведя не позволяли представить его в качестве милой зверюшки в детской кроватке, игрушки, которую будущий малыш обнимал бы и гладил, пока родители рассказывают ему историю о появлении медвежонка в доме, о непреклонной решимости мамы и ее завидном самообладании в аукционном зале. Опять же, медвежесть медведя – другими словами, его крупные глаза-бусины и тугой вышитый рот – мешали использовать этого гиганта вместо, скажем, кресла-мешка, или футона, или диванной подушки, на которой можно ненароком вздремнуть. Потому что кто же способен ненароком вздремнуть на такой вот штуке? На штуке, чей взгляд будешь чувствовать на себе даже во время сна! Не знаю, как супруге, а мне было бы некомфортно.

Жена впорхнула в комнату и поцеловала меня в макушку. На миг показалось, что теперь, раз я кое-что понял о природе своего беспокойства, все вновь наладится. Что мы с женой будем дружно смеяться, как раньше, в начале знакомства, когда я приглашал ее на ужин, а после мы иногда ходили танцевать.

– Дорогой, – сказала жена, – вы такие забавные, сидите тут вдвоем. По-моему, он обрадуется смене картинки, как думаешь? Ему, наверное, очень скучно видеть одно и то же каждый день.

Она понесла медведя в нашу спальню, приговаривая по дороге:

– Так-то, милый, смена обстановки – самый лучший отдых.

Жена с трудом тащила гиганта вверх по ступеням, ее тонкие руки едва смыкались на его необъятной талии.

Теперь медведь сидел в нашей спальне. Душными летними ночами он подпирал стену, свесив голову и раскидав лапы. Постепенно его присутствие стало плохо сказываться на моей способности вступать в сексуальные отношения с женой. Ей никогда не было присуще бурное выражение чувств: никаких стонов, криков, выдергивания волос… Собственно, у нас еще до медведя сложился привычный ритуал: жена неподвижно лежала на покрывале и маленькими серыми глазами наблюдала за моими разнообразными попытками ее возбудить. Я уверен, ей нравился такой подход, ведь после она каждый раз обязательно обнимала меня, прижимала мою голову к своим грудям и гладила, будто говорила: «Молодец, бедный ты сумасшедший мальчик, молодец». В подобные моменты я ощущал себя принятым. Защищенным. От любых бед. Однако с появлением в комнате медведя мне стало трудно добиваться необходимого уровня возбуждения и поддерживать его. Понимаю, это не по-мужски – смущаться неодушевленного предмета, быть не в состоянии обеспечить жене заслуженного удовлетворения лишь потому, что в комнате присутствует третье лицо.

Жена почувствовала изменения в моем поведении. Несмотря на свое относительное спокойствие, она никогда не страдала отсутствием наблюдательности. Теперь же явно замечала, что мне некомфортно, – ну или замечала, что качество моих стараний, призванных ее впечатлить, снизилось. Она больше не баюкала меня после занятий любовью; я больше не переживал краткого мига покоя и безопасности, даруемого ощущением «меня любят». Вместо этого после долгих бесплодных усилий я, истекая потом, лежал бок о бок с женой – мы напоминали две кости домино – и разглядывал плюшевого гиганта.

Почему присутствие медведя вызывает столь глубинные проблемы? Вряд ли только из-за моей неприязни к его фундаментальной бесполезности. Я даже заставил себя обдумать, лежа очередной душной ночью рядом с молчаливой женой, уж не ревную ли я к медведю? Я пристально смотрел на тряпичную улыбающуюся морду, на потертый плечевой шов и не мог понять, как это бессмысленное создание может провоцировать столь сильное чувство.

Лишь наутро – когда жена с почти заботливым выражением лица наливала кофе и приглаживала мне волосы – я вдруг отчетливо осознал, что беспокоит меня в медведе. От этой догадки я едва не встал из-за стола, едва не покинул кухню без объяснения и не оставил жену завтракать в одиночестве. Я быстро глотнул кофе, чтобы скрыть тревогу.

Неужели и правда – гадал я, пока мы сидели друг напротив друга, намазывали маслом тосты, передавали кувшин с молоком и обменивались газетными страницами, словно ничего плохого не происходило, – неужели жена отлично видела несуразность медведя? Неужели прекрасно сознавала его никчемность, понимала, что ему никогда не обрести настоящей ценности, неужели именно это и заинтересовало жену, побудило торговаться на аукционе? Вдруг она из тех женщин, которых привлекают негодные и бессмысленные вещи: не сломанные per se, сами по себе, а скорее, имеющие некий изъян еще с момента их проектирования или изготовления и потому не способные послужить ни одной цели, изначально обреченные быть ненужными? Неужели моя жена относится к тем, кто испытывает сочувствие к безнадежным твореньям? Кто даже любит их как раз за никчемность, потому что знает – если не станет любить она, то не полюбит никто. Я никогда не замечал за ней подобных склонностей, да и с чего бы замечать, если до медведя единственным известным мне объектом ее любви (кроме семьи, но та, разумеется, досталась жене с рождения) был я?

В последующие дни мысль эта возвращалась с ужасной настойчивостью, особенно вечерами, когда мы с женой лежали бок о бок, а медведь довлел над нами подобно тому, как сцена распятия довлеет над скамьями в католической церкви. Я постоянно со страхом думал о том, какова же истинная природа любви моей супруги. Что именно будило в ней те нежные чувства, которые я ощущал в ее объятиях раньше, до медведя? В результате переживаний я утратил сон. Пока жена спала, я не сводил глаз с медведя, с каждым часом меня все сильнее одолевали усталость, сомнения и нервозность, я находил в себе все меньше качеств, за которые меня мог бы полюбить разумный, здравомыслящий человек.

Наконец я совсем извелся и спросил жену напрямик:

– Почему ты так сильно любишь медведя?

– Ой, – откликнулась она, и глаза ее засияли почти как раньше, весной, – это такая глупость, правда. Не смейся, когда я скажу, дорогой, пожалуйста. Обещай не смеяться и не считать меня сумасшедшей, только я, похоже, чувствую с ним родство. Некое сходство. Иногда я ощущаю себя немножко медведем, ничего не могу поделать. Ну, разве не глупо?

Жена улыбнулась, однако тот факт, что я хотя бы раз позволил ей почувствовать себя вот так – немножко медведем, – что я допустил подобное, не проконтролировал и не заметил, даже не заподозрил ни на миг… факт этот меня потряс. Я-то полагал себя знатоком ее суждений и чувств и надеялся, что наша совместная жизнь, пусть и неидеальная, все же движется к союзу доверительному, прочному и чудесному.

Она протянула мне руку, моя жена. Глаза ее по-прежнему смеялись, чего я не видел уже много месяцев; она словно испытывала облегчение, озвучив наконец свои мысли о медведе. Мне, наверное, следовало извиниться или попробовать описать ужасную проблему – то отдаление, которое я ощущал между нами. Однако я не смог – даже заговорить не смог. Поэтому просто взял ладонь жены и задержал в своей на минутку.

Крысолов I

Меня вызвали во дворец через несколько дней после коронации. Я счел такую решимость бороться с вредителями признаком нового режима. И надеялся, что король желает истребить племя грызунов лишь в стенах дворца. Добиться этого в самом городе было бы задачей трудной, учитывая масштабы крысиного нашествия, да и если бы король преуспел, то я остался бы без работы.

Открою вам секрет. Уже тогда я недолюбливал дворец. Во-первых, он выглядел архитектурным уродством, со множеством арок, колонн и горгулий. Вдобавок меня раздражал тот простой факт, что столь огромное и роскошное строение стояло без пользы, ведь в нем теперь почти никто не жил. По сути, там оставался только новый король – бродил по дворцу в одиночестве. Представители же старой династии и ее приспешники смехотворно измельчали. Все же не стану отрицать, я ощутил некоторое любопытство, получив возможность заглянуть внутрь величественной королевской резиденции. Мне словно предоставили короткий отдых от работы в городе, которая становилась все напряженней, – крысы в каждой сточной канаве, крысы в каждом доме, крысы снуют меж людских ног на улице, портят еду, пугают хозяек, калечат младенцев, распространяют болезни.

Меня встретила в дверях – в дверях для прислуги, разумеется; даже я не обольщаюсь и не считаю себя достойным жуткого парадного входа – встретила старуха, согнутая чуть ли не до пола, словно она давно привыкла к поклонам и расшаркиваниям, поэтому просто решила остаться в таком положении и не утруждать себя выпрямлением в полный рост. Я, большой приверженец хорошей осанки, даже встревожился. Впрочем, старая дама, похоже, вполне приспособилась к сгорбленному существованию, во всяком случае, она не упала, закрывая за мной двери и вручая мне кольцо с ключами, – уменьшенную копию связки, которая висела на талии у самой старухи, хотя на экономку она ничуть не походила. Затем старуха, по-прежнему не сказав ни слова и не взглянув на меня толком, зашаркала налево, прочь по темному коридору. Признаюсь, я ожидал более радушного приема. Парочки приветливых слов, предложения провести меня по дворцу – чтобы показать места крысиной активности… Ничего, люди вроде меня привыкли прокладывать себе дорогу самостоятельно. Я решил, что идти за старухой нет смысла, сунул ключи в карман и отправился на разведку.

Большинство комнат стояли запертыми и пустыми, в них явно не входили годами, как я и ожидал. Удивляло другое: я нашел много свидетельств наличия здорового, даже процветающего, крысиного сообщества. Я каким-то образом умудрился не увидеть самих крыс, зато вокруг не было ни одной не изгрызенной портьеры, а в некоторых мебельных покрывалах попадались гнезда. Довольно скоро я обнаружил кухню – где, похоже, давно не готовили еду, – и кухня эта, скажу я вам, оказалась кульминацией крысиного торжества, святилищем старой доброй Rattus rattus, черной крысы: вокруг были экскременты, царапины и следы зубов.

Тем не менее даже тут я крыс не видел, хотя слышал в стенах шорох и топот лапок. Наверное, крысы в городе научились меня избегать. Представляю, как они сидят на корточках в подвалах и сточных канавах, подергивают ушами и говорят обо мне, а баллады о моих победах над крысиным племенем разносятся по окрестностям. Местная легенда, вот я кто. Настоящий феномен, если спросить в правильных кругах.

Я зачерпнул из мешка горсть червивой муки, рассыпал ее по нескольким пыльным поверхностям и вышел в коридор. Постоял, насвистывая мелодию, затем достал из кармана часы и подождал еще, пока секундная стрелка опишет круг и наступит время возвращаться в кухню. Увиденное почти соответствовало моим ожиданиям. В том смысле, что муку теперь испещряли сотни крысиных следов – в точности, как я и предполагал, – но вот размер, боже милостивый! Я не встречал ничего подобного за всю свою богатую карьеру. Следы выглядели чуть ли не величественно. Создания, с которыми мне предстояло иметь дело, были крысами, достойными короля.

Из недр пальто я извлек крысоловные перчатки и маленькую жестяную коробочку с одной из моих любимых смесей. Модифицированный вариант соланина, сказал бы кто-нибудь; лично я предпочитаю термин «изумрудная пыль» за ее ярко-зеленый цвет. Ох уж эти люди, у которых есть технические названия для любой мелочи; говорю вам, их сердца лишены поэзии. Я поднял руки, уже в перчатках, и в тусклом свете единственного окна под потолком полюбовался своими пропорциональными пальцами, затем присыпал изумрудной пылью муку, испещренную следами, и все перемешал, чтобы смягчить полыхание зеленого оттенка.

Крысы почти не различают цвета, так что старался я не для них. Просто я ненавижу грязь. Окажись я на месте старой экономки, уже через день дворец бы засверкал вновь – или через два дня, учитывая явную нехватку персонала. Странно. Я, конечно, не ожидал застать суету и оживление, но очень уж тут было безлюдно, неправильно как-то. С другой стороны, зато никто не станет жаловаться на мои крысоловки и яды. А ведь если судить по отпечаткам в муке, здешние экземпляры слишком велики для более скромных методов. К примеру, оставленного мною в кухне яда хватит лишь на то, чтобы уничтожить от силы двух крыс, – или даже не уничтожить, а просто одурманить, такие они огромные. Впрочем, я только рад. На данном этапе игры достаточно, чтобы крысы лежали смирно и ждали моего возвращения. Тогда я смогу хорошенько их рассмотреть. Я, знаете ли, как портной: должен увидеть свою жертву перед началом работы, а уж затем придумать наилучший план – скроить идеальное творение.

Я повернул за угол, поднялся по каменной лестнице и вскоре увидел трухлявую дверь, некогда обитую зеленым сукном, за которой скрывалась гостиная. На первый взгляд она выглядела куда роскошнее служебной половины и гораздо больше соответствовала представлениям о королевском дворце. Однако стоило мне оглядеться и сделать пару шагов вперед, как я обнаружил тот же застоялый запах, те же отметины зубов на деревянных мебельных ножках, дыры в плинтусах и длинные царапины на тяжелых бархатных шторах.

Впрочем, я перестал все это замечать, едва оказался внутри комнаты. На то имелись две веские причины. Во-первых, шторы были задернуты, и гостиную освещали слабые лампы и огонь в камине, что сбивало с толку, ведь за окном сияло яркое утро. Во-вторых, в комнате находилась девушка. Она стояла спиной ко мне, смотрела в зеркало, поворачивалась перед ним то так, то эдак, и я сразу понял, по платью и бликам света на волосах, – девушка не из того круга, с которым я привык общаться. Еще я понял, что подобная красота не выжила бы и дня в безжалостном, грязном городе за стенами дворца. Тем не менее я не уходил, наблюдал за тем, как незнакомка взяла с туалетного столика кисть, осторожно коснулась ею лица и слегка изменила изгиб брови.

– Может, вы наконец представитесь? – спросила девушка. – Или простоите там все утро?

– Я, ваше высочество? – Я оглядел комнату. – Вы говорите со мной?

– Не обращайтесь ко мне так, – ответила она. – Меня, как вам известно, зовут Этель.

– Этель, – повторил я, наслаждаясь звучанием ее имени.

– Да-а. А вас, похоже, смышленым не назовешь. – Она повернулась, посмотрела на меня, и я впервые увидел ее лицо по-настоящему, не в зеркале. – Ну правда, не мешало бы немного подумать, прежде чем задавать глупые вопросы. С кем же еще я могу говорить?

– Например, – сказал я, – например, со своим отражением, мисс Этель.

Она рассмеялась. Смех у нее был низкий, музыкальный – неожиданно низкий для такой внешности – и с приятной уверенной ноткой. Я снял перчатки, спрятал в карман.

– Или с крысами в стенах, – добавила мисс Этель. – Ну да ладно. Подойдите-ка ближе. Встаньте так, чтобы я вас видела.

Я шагнул ближе, в отсветы каминного огня.

– Давайте же, вот так. Я не кусаюсь, не надо бояться.

– Я не боюсь, миледи.

– «Миледи», – передразнила она. – Говорю же вам, Этель будет в самый раз… О, вы старше, чем я думала.

– Простите… мисс Этель.

– Не за что извиняться, вашей вины в этом нет… Погодите, напомните мне, что вы тут делаете? Вы говорили, но я, увы, напрочь забыла.

– Я не говорил.

– О, какой вы таинственный!

Мне было трудно выдерживать ее взгляд, и я отошел к окну.

– Зачем вы закрываетесь? – Я приподнял штору, впуская дневной свет, и ощутил на пальцах труху и пыль. – Вам бы выйти на улицу, прогуляться среди людей, пережить приключение, да не одно. Поверьте, с этим ничто не сравнится. Отлично разгоняет кровь.

– Я сегодня не расположена к солнечному свету, – сказала мисс Этель, однако подошла и встала рядом.

На таком расстоянии я видел каждую крупинку пудры на ее щеках и блестящие жирные тени вокруг зеленых глаз – несовершенства, из-за которых она почему-то нравилась мне еще сильнее. Все же я не хотел таращиться, поэтому повернулся к окну, и мы стали вместе смотреть на улицу, на замерзшие пустые земли вокруг дворца. Над деревьями вился тонкий дымок, и мисс Этель поняла мой вопрос раньше, чем я его задал.

– Он теперь живет там, – проговорила она. – Мой брат. Со своей собакой. С самого вечера коронации. По-моему, ему не очень нравится тут с нами, призраками.

– Ваш брат? – переспросил я.

Мисс Этель кивнула, едва заметно нахмурившись.

– Да. Ну, сводный брат, если хотите. Я старше. И больше похожа на отца, хоть он и не замечал. Забавно, порой мне не верится, что он умер, наш отец. Он до сих пор наверху, вы знали?

Мы продолжили смотреть в окно, пока я не сообразил, что она имеет в виду.

– До сих пор наверху? – наконец ожил я. – В каком смысле?

Мисс Этель коснулась моей руки – той, что держала приподнятую штору. Я понял сигнал и отпустил ее. Комната вновь погрузилась в полумрак.

– Увидите, – со странной улыбкой ответила мисс Этель и вернулась к зеркалу.

У меня возникло чувство, будто меня прогоняют.

– Я могу быть вам полезен, мисс Этель? – спросил я.

Она покачала головой.

– На сегодня вполне достаточно.

Пока я кланялся и выходил из комнаты, в голове вертелся закономерный вопрос: если вполне достаточно на сегодня, то что будет завтра?

* * *

Второе интереснейшее открытие того визита во дворец ждало меня, милостью изумрудной пыли, в кухне на плите. Точнее, два открытия. Я отступил назад и сделал профессиональную оценку: размером с некрупную домашнюю кошку; морда вытянута сильнее обычного, чтобы вместить комплект жутких клыков; змеевидный розовый хвост; невероятная тучность – на чем эти твари так разжирели, если нигде не видно пищи? – мех покрыт коростой; крошечные красные глазки. Ну и экземпляры! Можно сказать, вершина развития вида, максимальное воплощение мерзости, кульминация всех существующих в мире крыс. Я вздохнул – один-единственный восхищенный вздох – и взялся за дело. Сунул крыс в мешок, закинул через плечо. Решил забрать этих дьяволов домой для ознакомления.

Я еще битый час бродил по коридорам в поисках старой экономки – да хоть кого-нибудь, с кем попрощаться. Нельзя же просто собрать вещи и вернуться к себе в мастерскую, нехорошо как-то. Ведь за мной послал лично – чуть ли не попросил явиться – сам король. Однако все то ли растворились в стенах, то ли исчезли в полной тишине за запертыми дверями. В конце концов я вышел на снег и побрел прочь по подъездной аллее, не сводя взгляда с вьющегося между деревьев дыма. Почему, интересно, наш новый король предпочитает лесное одиночество? И видит ли он оттуда, что творится в его дворце?

* * *

Я живу в той части города, куда благородные представители общества заглядывают редко: в районе заброшенных заводов. Заводы – наследие короткого приступа глупости, который одолел старого короля за несколько лет до моего рождения. Король решил, что неплохо бы варить здесь сталь, и без промедления построил четыре фабрики на тогдашнем восточном пустыре. Открыли их, говорят, с большой помпой, но производство продержалось всего пять лет. Теперь заводы служат приютом группке бездомных. Группке бездомных и мне. Причем я убедился, что оно того стоит, ведь соседи не устраивают истерик из-за крыс. В моем единоличном распоряжении целая мансарда – верхний этаж огромного сталелитейного завода. У меня есть собственная мастерская для производства ловушек, небольшая лаборатория для изготовления ядов, настоек и порошков, есть даже гардеробная. А вид, боже мой, вид прекрасен! Конечно, я не знаю, подходит ли определение «прекрасный» к нашему городу, но для такого человека, как я, родившегося и выросшего здесь, вид просто умопомрачительный, поверьте. Я могу выбраться через окна на крышу, и передо мной раскинется вся столица, сотни зданий – белых, серых или черных, в зависимости от степени их загрязнения, – и вороны: темные крылья повсюду, будто тени ангелов.

В тот крысоловный день я вернулся домой с двумя дворцовыми тварями в мешке и понял, что дорожу своими апартаментами сильнее обычного. Наверное, дело было в возможности сравнить их с резиденцией короля и прийти к выводу – мой дом нравится мне гораздо больше. Я посмеялся вслух над этой мыслью и вошел в свои скромные опрятные владения. Пробежал пальцами по верстаку, где аккуратными рядами лежали молотки, гвозди, клещи, пилы и наждачная бумага. Обозрел угол, служивший мне спальней, и вновь порадовался тому, что я дома. До чего же тут хорошо! Меня переполняли уверенность и приятное оживление – пока я не посмотрел в зеркало. Настроение упало почти до уныния, ведь я был единственным человеком, который мог любоваться этим совершенством. Лишь я да крысы. Завидная компания.

При выгрузке тварей на верстак возникли небольшие трудности: одну из крыс вырвало в мешке, и она уже почти отошла от действия яда. Значит, перед возвращением во дворец придется разработать более концентрированную формулу изумрудной пыли. Я поспешно сделал крысе инъекцию препарата, всегда имевшегося у меня под рукой на такой случай, и взялся за дело – стал придумывать ловушку.

Процесс не такой простой, как может показаться. Воистину, это целое искусство – и в вопросах проектирования, и в психологическом, так сказать, плане. На каждую свою ловушку, к примеру, я помещаю нечто вроде личной подписи: иными словами, последним, что увидит животное перед смертью, будет изображение звезды, ведь нет ничего поэтичнее, чем напомнить живой душе о бесконечных возможностях Вселенной в тот самый миг, когда душа эту Вселенную покидает.

Я взял линейку со штангенциркулем, начал измерять тварей и трудился до позднего вечера, пока не угас последний свет в окне; пришлось отойти от верстака. Я задергивал шторы и зажигал лампы, но что-то не давало мне покоя – неуловимая мысль, ощущение легкого прикосновения к моей руке, – и, хотя я уже и так выбился из графика и лишил себя полноценного сна, все же не сразу вернулся к работе, а решил потратить время на кое-что другое. Вырезал из дерева звезду. Совсем маленькую и безобидную.

* * *

Спозаранку я понес новую ловушку во дворец, под тканью, дабы не волновать добрых граждан, спешащих по своим утренним делам. Ключи по-прежнему лежали у меня в кармане, поэтому я отпер двери – которые для прислуги, разумеется, – и отправился в кухню. Правда, сразу внутрь не вошел, потому что услышал оттуда голос старой экономки. С кем она разговаривает, интересно? Я чуть просунул голову в дверной проем… и разгадал одну из загадок: каким образом крысы умудрились настолько разжиреть. Экономка горбилась в небольшом кресле у плиты, держала в раскрытых ладонях зерно, а пол кишел крысами размером с домашнего кота, они ели у старухи с рук, забирались вверх по ее ногам, пока она доставала из карманов новые порции корма. В кухне больше никого не было; экономка разговаривала с крысами, называла их ласковыми именами, фальшиво напевала колыбельные. Я человек не брезгливый, но при виде такой картины желудок у меня скрутило. Крысы – это одно, они не могут перестать быть крысами; а вот подобного отвращения к другому человеку я не испытывал никогда.