Текст книги "Миссис Хемингуэй"

14. Париж, Франция. 1923—1926

В ту осень Файф вовсе не собиралась отбивать его у жены. У своей подруги, добрейшей Хэдли. Весь октябрь она старалась держаться в стороне. Но не могла скрыть радость, когда Хэдли приглашала ее к ним в гости. И чем холоднее становилось, тем настойчивее миссис Хемингуэй зазывала подругу к себе.

Под конец Файф уже каждый вечер, выйдя из редакции, отправлялась к «ребятам». Чего не стала бы делать, заметь она, что подруге это не по душе. Но приглашения всегда исходили от Хэдли. И Файф не могла отказать, потому что лишь в их квартире при виде Эрнеста, устроившегося в кресле с рукописью на одной коленке, его лица в отсветах горящих углей на нее нисходило спокойствие. После целого дня в редакционной суете «Вог» у Файф вибрировал буквально каждый нерв, но стоило ей переступить порог крошечной квартирки Хемингуэев, и она начинала ощущать себя камертоном, идеально звучащим на одной совершенной ноте.

По вечерам все трое разговаривали о книгах, обсуждали знакомых писателей. Она вчитывалась в его рукописи, а он терпеливо ждал ее мнения, сплевывая в жаровню мандариновые зернышки и глядя, как они вспыхивают голубым пламенем.

Файф молила Бога, чтобы он послал ей более подходящего мужа.

Но день за днем она пропускала работу, помогая Хэдли с готовкой, сменой постельного белья, восхищаясь игрой подруги на фортепиано. Все что угодно, лишь бы оставаться в его мире, лишь бы прикасаться к его вещам. Когда Хэдли заболела, Файф взяла на себя заботы о Бамби, а Хэдли, лежа в постели, благодарно гладила ее руку и называла «такой милой». На душе у Файф было скверно, она ненавидела себя, но не могла с собой ничего поделать.

Эрнест был ее божеством. Она нахваливала его произведения и каждый вечер твердила ему о том, каким знаменитым он станет, каким дико богатым, как им будут восхищаться как писателем и даже как философом. Черт побери, она верила тогда каждому своему слову и радовалась, видя, как он в ответ ухмыляется от уха до уха.

Однажды она поймала на себе его взгляд. Дело было одним из тех вечеров, когда Хэдли лежала простуженная в соседней комнате, а они сидели вдвоем и молча читали. В те дни Файф то и дело отвлекали от книги посторонние мысли: что бы она почувствовала, если бы он поцеловал ее, или что бы произошло, если бы она вполне невинно присела к нему на колено, или каково оказаться с ним в постели.

Она сидела в потертом кресле, поджав под себя ноги, как школьница, и грезила наяву, и вдруг почувствовала, что Эрнест за ней наблюдает. Ей стало стыдно, как если бы он застал ее голой.

Эрнест отложил рукопись и шагнул к ней. Огонь горел у него за спиной, так что его лица она разглядеть не могла. Он схватил ее руку, будто сейчас укусит, но вместо этого прижался губами к косточке на запястье и замер. За стеной кашлянула Хэдли, Эрнест выпустил руку Файф, вернулся в свое кресло и уставился на пламя жаровни, испуганный и одинокий.

Они долго сидели молча. Потом Файф полушепотом завела разговор о потерянном саквояже, и Эрнест признался, что оплошность жены все еще мучает его. О, Файф прекрасно знала, что в аду есть специальное место для женщин, которые поступают так с подругами.

* * *

Первой начала болтать Сильвия Бич. Она проговорилась даже не Файф, а Джинни. Сестры сидели на террасе кафе «Ротонда», закутавшись в меха, и равнодушно обсуждали свое начальство, когда появилась Сильвия. Некоторое время она сплетничала о своей клиентуре: о постоянных покупателях в своей книжной лавке «Шекспир и компания»: кто ей нравится, а кто не очень, кто не платит по счетам вовремя, о литераторах, от кого стоит ждать очередного шедевра. Сильвия знала все обо всех.

Файф как раз отошла к бару, чтобы взять еще по коктейлю, когда до нее донеслись слова Сильвии: «…и при чем же здесь Хемингуэй?» Некоторые из посетителей стали озираться. Файф застыла, спрятавшись за шторой в дверях кафе.

Ее сестра залилась краской. «Ты это к чему?» Она попыталась скрыть волнение, уткнувшись в норковый палантин, который так понравился Эрнесту полгода назад.

– Ты даже не представляешь, до чего люди неблагоразумны: некоторые думают, что книжный шкаф – это хорошая звукоизоляция. Гарри Куццемано называет их «Хэмингуэй-трио». Все, конечно, только слухи.

– И что же это за слухи?

– Куда бы ни отправилась Хэдли, за ней всегда следует Файф.

– Они лучшие подруги.

– Все трое?

– Хэдли и моя сестра – лучшие подруги.

Сильвия бросила кусочек сахара в кофе, помешала ложечкой, не снимая перчатки.

– Эрнест стал брать у меня почитать любовную лирику. Даже Уолта Уитмена.

– И что с того?

Сильвия одним глотком допила кофе.

– А то, что это совершенно не во вкусе Эрнеста. – Сильвия топнула, чтобы отогнать пару голубей, пристроившихся рядом на тротуаре клевать крошки от печенья «мадлен». – Ты в курсе, что у Хемингуэев абсолютно нет денег? Это, конечно, не мое дело, Джинни, но имей в виду, твою сестру пытается окрутить мужчина без средств.

Официант в переднике попытался ее обойти, и Файф пришлось покинуть свое убежище. Выйдя на морозный воздух, она притворилась, что ничего не слышала, и поставила бокалы на стол. Слова Сильвии о деньгах не шли из головы: Файф вспоминала, как неловко себя чувствовала посреди крохотной квартирки Хемингуэев в своих нарядах от «Вог». Что, если Эрнеста и правда привлекает не она, а ее богатство? Деньги ведь привлекательны – они означают путешествия, хорошее вино, отличную еду. А главное – дают шанс.

Сильвия подтолкнула к Джинни свой бокал перно.

– Мне пора бежать, дорогая. Выпей за меня. – Она плотнее укуталась в шарф. – Адриенна[16]16
  Имеется в виду Адриенна Монье – французская издательница, книготорговец, поэт и переводчик.


[Закрыть] принимает сегодня какого-то американского коллекционера книг. Жутко богатого.

Сильвия торопливо чмокнула обеих и удалилась быстрым шагом. Голуби разлетались из-под ее туфель на низком каблуке, словно грязь из-под колес автомобиля. Глядя ей вслед, Файф пыталась говорить на постороннюю тему, но Джинни резко оборвала сестру:

– Между тобой и Эрнестом ведь ничего нет?

– Ничего, – ответила Файф, и это была чистая правда.

* * *

А потом в один дождливый весенний вечер Эрнест пригласил ее к себе. Все рождественские каникулы они провели втроем на лыжном курорте, где ни один так толком и не покатался. По вечерам они читали, сидя у огня, пили херес, играли в бильярд или в бридж. В шутку именовали себя «гаремом». Файф спала в соседней комнате.

И вот Хэдли осталась, а Эрнест вернулся по делам в Париж. И вскоре письмом пригласил ее на тот берег Сены. Не может ли Файф поглядеть, что он написал в поезде по дороге домой?

В тот вечер Файф не стала брать такси, а отправилась пешком, надеясь, что физическая нагрузка поможет обуздать нехорошие мысли. «Веди себя прилично, – твердила она себе, переходя через Новый мост. – Будь умницей». Но не могла думать ни о чем, кроме него.

Эрнест встретил ее в дверях – бледный и уставший. Поздоровался сухо, словно с нежеланным гостем. Файф ждала, что он покажет ей рукопись, – ничего подобного: они сидели у огня и говорили о его путешествии в Нью-Йорк. Весь вечер он казался рассеянным и раздраженным.

Когда она собралась уходить, он некоторое время мялся у дверей, словно не хотел ее отпускать. Файф уже одевалась, рассказывая какую-то сплетню, которую услышала от Джинни, как вдруг Эрнест неожиданно сунул колено ей между ног, а обеими руками схватил сквозь пальто за грудь. Файф стала отбиваться, памятуя о слове, данном себе на мосту, но быстро сдалась, и они предались любви возле жаровни, причем Эрнест даже брюки не снял, – и это было что-то необыкновенное. А потом они сидели друг против друга, привалившись к креслам, все еще одетые. Оказывается, вот как сильно она его желала – словно многие годы копила это чувство.

Той весной Файф заваливала Хэдли письмами, словно пытаясь таким образом освободиться от чувства вины, – помогало мало. Временами она бывала в таком возбуждении, что забывала маскировать свои чувства. «Я тут видела твоего мужа Э. Хемингуэя несколько раз за последнее время, – писала она подруге. – Зажатого, как ломтик хорошего мяса, между двумя сдобными булочками». Как-то, изрядно выпив, Файф сваляла дурака и отправила письмо одному Эрнесту – неразборчивую записку на листке из блокнота об одном их приятеле, с которым в свое время флиртовала. И радовалась еще, как обрадуется Эрнест, когда получит от нее личное послание.

После той странной поездки в Шартр Джинни как-то зашла к Хемингуэям на чай. И теперь, вернувшись, стояла в прихожей дома сестер Пфайфер на улице Пико и задумчиво стаскивала шапочку.

– Ça va, mon homme?[17]17
  Зд.: Ну, как, старушка? (фр.)


[Закрыть] – спросила Файф сестру.

– Сходила к Хемингуэям.

Файф уронила газету.

– Эрнест был дома?

Джинни огляделась вокруг, словно впервые осознавая, как обширен их дом. Чувствовалось, что она взвинчена.

– Я замерзла в их крохотной ледяной квартирке. Там воняет дохлыми птицами. Не могу понять, как эта женщина выдерживает. И все это, и его, и тебя, и себя самое! Вы все – посмешище.

– Ты просто долго была за рулем и устала. Хочешь чаю?

– О нет, чаю с меня на сегодня хватит!

Не снимая шубы, Джинни вытащила испачканный платок и прошла на кухню.

– Там толком и присесть-то негде, – ее голос перекрывал журчание воды. – Там не повернешься, если вы все трое дома? Может, просто заваливаетесь все вместе в постель, чтобы согреться?

– Господи, да перестань ты стирать этот платок!

Джинни обернулась, оказавшись лицом к лицу с сестрой.

– Она спросила меня напрямую.

Файф ощутила, как заливается краской. Они никогда ничего не произносили вслух. Ни Хэдли, ни Файф, ни Эрнест. Даже между собой. Каждый старался изо всех сил, чтобы эти слова оставались несказанными.

– А ты что?

Серые глаза Джинни уставились в окно, потом снова на сестру.

– Я сказала, что вы очень увлечены друг другом. Думаю, остальное она сама сообразила.

– Великолепно.

– Я лишь подтвердила то, о чем она давно и сама догадывалась.

– И ты считаешь, что у тебя было на это право?

– Я видела, как ты молилась в соборе. Тебе самой-то не страшно? Можно рассуждать, что будет с Хэдли, что будет с Бамби. А как насчет твоей собственной души?

– К черту мою душу, моя душа – это он! Я люблю его, как ты этого не видишь? Он нужен мне, а я нужна ему. Мы одно целое.

– Что ты такое говоришь? – в ужасе воскликнула Джинни.

– Он собирается оставить ее.

– Она его жена! – Джинни с такой силой стукнула по раковине, что зазвенела посуда. – А ты всего лишь игрушка. Побрякушка, которой он забавляется, когда ему скучно одному.

– Это неправда. Почему ты на ее стороне?

– Потому что она пострадавшая. Потому что у этой Хэдли, черт побери, нет против тебя никаких шансов. Она одна, без друзей, без семьи, без денег. У тебя есть все, а у нее – ничего.

– Но я же твоя сестра.

– У тебя есть все!

– Это у нее есть все! У нее есть он! – Файф бросилась к сестре, и Джинни сжалась, словно ожидая удара. Вместо этого Файф схватила злосчастный платок и с силой отшвырнула его. Мокрая тряпка, вся в чайных пятнах, врезалась в дверцу холодильника и медленно сползла на пол. – Вот увидишь, Джинни Пфайфер. Это только пока я его любовница. А стану его женой!

15. Ки-Уэст, Флорида. Июнь 1936

На улице хлопает дверца автомобиля. Сквозь желтое стеклышко витража Файф видно, что из такси вылез Эрнест. Обходит машину – водитель достает чемоданы из багажника. Файф вихрем мчится по лестнице, перья развеваются вокруг ног. Он сказал, что будет в среду, это точно. А теперь увидит ее в этом наряде и решит, что она рехнулась: тема Антиба у них табу.

Влетев в спальню, она торопиться снять платье.

– Привет! – слышится голос Эрнеста: внизу открылась дверь.

– Иду, милый!

Вот он уже на лестнице – но пуговки боковой застежки вдруг стали такими маленькими, а ее собственные пальцы – такими неуклюжими. Ткань рвется под рукой. Поздно. Эрнест уже открыл дверь спальни и в изумлении замер на пороге.

– Файф! Чем это ты занимаешься?

– Я. Мне. Стало интересно, налезет ли оно. – Файф прикрыла рукой большую дыру у застежки. – Ты говорил, что приедешь завтра.

Его взгляд скользнул по пустому бокалу на прикроватном столике.

– Как съездил?

– Отлично. Рейс в Майами задержали. – Эрнест наклоняется и целует жену в щеку. – Но это не важно.

Усевшись на край кровати, он устало трет лицо. Оба молчат. Удивительное дело, она так тосковала по мужу, а теперь не знает, что ему сказать. Из-под воротника рубашки Эрнеста выползла большая жирная вошь.

– О, да ты с подружкой приехал! – вскрикивает Файф. Эрнест растерянно смотрит на нее, словно его подловили на чем-то постыдном. Файф ловит насекомое и демонстрирует мужу. Вошь вырывается из ее пальцев и ползет по коже. – И как они тебя еще не съели?

– На той неделе я встречался с одним генералом. И с тех пор они у меня повсюду.

– Ну вот, теперь и в постели заведутся. – Файф задумчиво разглядывает насекомое на своей руке.

– Ох, ну и несет же от меня. – Эрнест стягивает рубашку и направляется в ванную. Файф идет на кухню, включает плиту и бросает вошь в огонь – та лопается с мерзким звуком. Файф варит кофе для Эрнеста, любуясь своим драгоценным фарфором, горделиво выставленным в буфете. Они никогда не швырялись этими тарелками.

Наверху шумит вода.

В холле аккуратно составлены чемоданы. Успеет она обыскать их на предмет следов Марты? Пожалуй, нет. Эрнест спустится уже через пару минут и захочет есть, а потом отправится в комнату сыновей, чтобы поскорее завалиться в кровать с какой-нибудь ерундовой книжкой в мягкой обложке. Почему он все-таки вернулся раньше? Внезапно рождается версия – вдруг они с Мартой разругались и он оставил ее в Нью-Йорке, покончив с дурацкой интрижкой?

Файф выкладывает ломтики ветчины на зачерствевшую желтоватую бриошь. Убогое угощение для ее Одиссея!

Эрнест спустился чисто вымытый, но небритый, в шортах и белой майке. Красавец! Все было бы проще, если бы она не старилась быстрее него. Ей уже сорок три, а ее муж по-прежнему выглядит на двадцать. Эрнест разочарованно глядит на бутерброд.

– Ты сказал, что будешь завтра.

– Это не важно.

Файф идет в сад, чтобы принести газету, и замечает, что в садовом домике горит свет.

Придется в очередной раз напомнить слугам, что им запрещено там появляться. Эрнест убежден, что Куццемано подкупил их, чтобы они отсылали ему содержимое мусорной корзины Хемингуэев.

– Как там Испания? – Файф протягивает ему газету.

– Все до того ужасно, что начинаешь ненавидеть обе стороны. Мертвые дети. Кровь на улицах. – Он крепко зажмуривается. – Еда – дерьмо.

– Я читала ужасные репортажи. Волновалась. – Она наливает ему кофе, плюхает в него сгущенку прямо из жестяной банки.

– Не представляешь, как это странно, когда не видишь вокруг мешков с песком. Я все время прислушиваюсь в ожидании артобстрела, но ничего такого не слышу.

– Как твоя работа?

– Пьеса продвигается. Но мне нужно что-то большее. Роман, например.

– Любая из твоих книг всегда расходится тысячными тиражами.

– А я хочу написать такую, которая понравилась бы критикам.

Файф сидит напротив в своем черном платье из перьев – странная собеседница за странным ужином. К бутерброду он так и не притронулся.

– Лучше для собак пиши – им легче понравиться.

– Понятия не имею, с чего они так взъелись на меня в последнее время.

– Кучка самодовольных кретинов против миллионов читателей, которые тебя обожают.

– Но я хочу создать нечто такое, что понравилось бы именно им.

– Ну уж мне-то точно понравится все, что ты напишешь.

– О да, я знаю, моя вечно преданная Файфи. – За словами «вечно преданная» ей отчетливо слышится «лгущая». От обиды вдруг накатывает безрассудство. Если он плюет на их брак, может, ей тоже стоит попробовать. Файф наклоняется и откусывает кусок от все еще нетронутого бутерброда. Ветчина вкуснейшая, даже с черствым хлебом.

– Эй! – возмущается Эрнест, но видно, что ему пришелся по нраву ее демарш.

Она кусает еще раз.

– Что за «Эй!», мистер Хемингуэй?

Эрнест пытается схватить бутерброд, но она отводит его руку в сторону, сделав обольстительное лицо:

– М-м-м-м-м, как вкусно!

Эрнест закатывает глаза.

– Подайте бедному голодающему репортеру! Он так по свининке соскучился! Чем ты тут без меня питалась? Капустой и бульоном, а?

Он бросается на нее, та уворачивается; он делает фальшивый выпад из-за стола, она тоже. Словно пара кошек, которых она видела утром у птичьей купальни: он бросался направо – она налево, он налево – она направо. Потом они выбегают в сад, перья гремят на ветру, кошки прыскают из-под ног в разные стороны. Голые ступни Файф уже добежали до бассейна, когда Эрнест наконец дотягивается до бутерброда, но Файф успевает сунуть в рот последний кусок.

Эрнест качает головой:

– Я несколько месяцев голодал!

– Так тебе и надо – за то, что оставил меня тут одну.

Теперь они стоят совсем близко. Его рука скользнула между помятых перьев.

– Я помню это платье, Файфи. Ты сразила меня своим нарядом.

Его рука движется дальше. Файф улыбается ему, он улыбается в ответ. Белья на ней нет. Он поднимает брови:

– Прямо как во Франции!

Вот – вот оно, счастье! Муж вернулся к ней.

Эрнест хватает ее за запястья.

– Так, и как же мы поступаем с непослушными детками?

– Нет, Эрнест! – хихикает Файф. – Не надо!

Но в следующую секунду она уже летит в бассейн.

Из домика для прислуги, словно по сигналу, появляется кухарка.

– Мистер Хемингуэй, приветствую, сэр.

– Здравствуй, Изобел. Миссис Хемингуэй плохо себя ведет.

Интересно, как она выглядит со стороны – как птица, свалившаяся в свою купальню?

– Не обращай внимания, Изобел.

Изобел качает головой – никогда ей не понять богатых с их причудами – и возвращается в дом.

– Ты вся вымокла, – смеется Эрнест, когда Файф наконец удается выбраться из бассейна.

Вода с перьев капает на плитки. Осторожно, словно освобождая нежный фрукт от кожуры, он потянул за черный обтянутый шелком обруч, под который она до сих пор убирает волосы.

– Мальчишка!

Уголки его губ приподнимаются:

– Дети надолго уехали?

– На месяц.

– Выходит, весь дом в нашем распоряжении.

Файф так хочется ответить: «Сперва избавься от Марты, а потом получишь жену». Хочется дать ему понять – он не может заполучить обеих сразу. Но вместо этого она лишь сладко вздыхает, когда он принимается целовать ее в ямку между ключиц, медленно спускаясь вниз.

– Всю дорогу от Майами я только и мечтал, как бы тебя трахнуть.

16. Ки-Уэст, Флорида. Июнь 1958

Каждый день, с самого возвращения из Испании, Эрнест по утрам работает, днем отправляется рыбачить или купаться, а вечера они проводят вдвоем. Ни телеграмм в неурочный час, ни телефонных звонков из Сент-Луиса, ни посылок из Мадрида. Фарфоровая посуда стоит в буфете целехонькая. Сумерки давно уже не сигнал к началу боевых действий, которые обе стороны отрабатывали в разных уголках дома в течение долгого жаркого дня. Эрнест разлюбил этот жанр с тех пор, как начались его командировки на испанскую войну.

Теперь он постоянно хочет ее: будит Файф своими поцелуями, а когда они добираются до постели, то обычно успевают сорвать друг с друга большую часть одежды. Прямо как в первые годы брака, когда они предавались любви так самозабвенно, будто первыми в мире открыли это занятие. В медовый месяц они уехали на юг Франции, чтобы бродить по солончакам и пустынным пляжам. Это было волшебно – наконец зажить как муж и жена после стольких лет лукавства. Эрнест не устает твердить ей, как сходил по ней с ума все это время. Однажды они попали на цыганский фестиваль в городке неподалеку, пили вино прямо из бурдюков, и Файф, дурачась, перемазала им лица ягодным соком. Оказавшись в постели, они ощутили, как темные маски высвобождают в них нечто новое, и той ночью творили друг с другом странные и восхитительные вещи. Это было словно голод: Файф казалось, они никогда не насытятся друг другом.

И вот теперь медовый месяц вернулся. С первых дней возвращения Эрнеста они не вылезают из бассейна. Гуавы и плакучие смоковницы теснятся вокруг настила, на толстой коре саподиллы выступают капли смолы. Файф демонстрирует прыжки в воду, со смесью удовольствия и смущения вспоминая, как позорно Хэдли плюхнулась тогда с понтона. Эрнест лежит на воде, не шевелясь.

Под водой его шрамы кажутся ярко-малиновыми. Через весь лоб тянется длинный порез – еще со времен Парижа, икры подраны во время охоты с острогой на акул, а на бедре – боевой шрам из Италии. У Эрнеста будто талант притягивать несчастные случаи: ему вечно попадаются крутые повороты на шоссе и оружие, снятое с предохранителя.

Он большей частью нежится на мелководье, любуясь женой. А Файф все ныряет, наслаждаясь несравненным ощущением, когда тело прорезает воду. Тогда в Антибе она ныряла, только чтобы доставить ему удовольствие. А потом, когда Хэдли уплыла на берег, Файф предложила ему вылезти на скалы. Эрнест тогда так странно посмотрел на нее – словно герой его книги, размышляющий, как сейчас ему следует реагировать. А потом сказал «нет». Ужасное мгновение – он продемонстрировал свою власть. Только он мог согласиться или отказаться. А Файф желала его всегда. Как-то он сказал ей, что в любви все равны – нет властных и безвластных. Но в их браке все вышло иначе.

Нырнув в последний раз, она плывет на мелководье к Эрнесту, рассчитывая сбить его с ног неожиданными брызгами. Но вместо этого разводит в стороны его лодыжки и выпускает изо рта пузырьки, щекоча ему кожу. Эрнест вытаскивает жену из воды за плечи – только для того, чтобы в следующий раз окунуть ее с головой.

– Вода в нос попала, – мультяшным голосом пищит Файф, выныривая и отфыркиваясь. Она вылезает на настил, а Эрнест смотрит на нее таким чудесным, таким заинтересованным взглядом, словно она вновь стала для него единственно желанной. Что же такого ей удалось сделать, чтобы муж вернулся к ней?

– Я получила письмо от твоей матери. Она хочет приехать повидаться с мальчиками.

Прошлым вечером они звонили сыновьям. На том конце провода Патрик и Грегори, отпихивая друг дружку, рвались поговорить с отцом. Один начинал что-то рассказывать, другой тут же его перебивал, они кричали в трубку каждый свое, а Эрнест со смехом прикрывал рукой трубку и оборачивался к Файф: «Я ни слова не могу разобрать!» Потом он вновь повернулся к телефону и рявкнул в трубку: «Тихо, мальчики! По очереди!» Слишком сильно зацикленные друг на друге, они с Эрнестом никогда не уделяли должного внимания детям. Файф всегда утешала себя тем, что, раз у нее родились сыновья, значит, они и сами вырастут. Это дочерей пришлось бы учить, что можно, а чего нельзя. Первые несколько лет воспитанием Патрика и Грегори занималась няня, ну или Джинни, в то время как Файф всюду следовала за Эрнестом, куда бы он ни отправлялся: в Испанию, Вайоминг или на африканское сафари. Сыновей оставить можно, мужа – нет.

Не то чтобы она не любила их, просто у нее всегда находилась масса неотложных дел: она редактировала рукописи Эрнеста, вела домашнее хозяйство, руководила слугами, занималась ремонтом, всегда сопровождала Эрнеста, когда тому вдруг взбредало в голову отправиться пострелять перепелок, или заняться глубоководным дайвингом, или посмотреть бой быков в Испании. У нее хватало времени быть женой, а вот матерью – не всегда.

– Черта с два ей хочется внуков повидать. Ей нужно совсем другое. Деньги! Еще больше денег! Да пошла она!

Он подплывает к ней и оттягивает купальник – мокрая ткань шлепает по теплой ягодице.

– Несто!

– Мне уже нельзя потрогать собственную жену?

– Я не об этом. Я о твоей матери. Думаю, ей одиноко после смерти твоего отца.

– А ты не думаешь, что это ее вина?

Он кладет голову ей на живот – из уха выливается вода.

– Ты правда считаешь, что она могла остановить его?

– Нет. Но это не значит, что довела его не она.

– Он сам нажал на спусковой крючок!

– Да, сукин сын застрелился. Повел себя как трус.

Эрнест вновь бросается в воду. И вынырнув на другой стороне бассейна, слышит голос Файф:

– Он был нездоров. Люди не убивают себя просто так.

– Просто он не хотел больше слышать ее голос. Видит бог, я бы сделал то же самое.

Эрнест, сделав еще пару-тройку гребков, смотрит наверх, на окно кабинета, точно речь идет о работе, о способности писать, несмотря ни на что.

– Все так волнуются из-за денег. Почему бы просто не попросить меня помочь?

– У тебя столько лет не было ни цента.

– Он знал, что ты из состоятельной семьи. Твои родственники могли бы ссудить его, в крайнем случае.

– Я тебя умоляю! – Файф перекатывается на спину, подставляя лицо солнцу. Ее бесит это брюзжание по поводу ее богатства. Притом что он никогда не стеснялся пользоваться деньгами ее семьи. – Не надо никого винить. Просто это очень печально, вот и все.

С громким плеском Эрнест, подтянувшись, садится на краю бассейна.

– Не думаю, что ей стоит приезжать. Сейчас не самое подходящее время.

Обернувшись полотенцем, он шлепает босиком на кухню. Из дома доносится звук раскалывающегося льда. Два часа дня. Время коктейля.

После похорон отца десять лет назад Эрнест работал каждый вечер. Файф иногда заходила в его кабинет с бокалом джин-тоника и видела: муж сидит, уставившись на страницу с такой печалью в глазах, с какой, наверное, смотрел в мертвое лицо отца. Умереть вот так! Тридцатилетний сын самоубийцы! Эрнест словно потерял самого себя. Он слабо улыбнулся, как улыбался лишь ей одной, когда они были наедине. Но мысли его были далеко.

Через какое-то время после его возвращения с похорон отца им пришла посылка. Коробка, упакованная в коричневую бумагу и подписанная корявым почерком матери Эрнеста, провалялась несколько дней, прежде чем Файф заметила, что бумага подмокла снизу, и почувствовала неприятный запах. Пусть Эрнест или вскроет посылку, или выкинет – терпеть ее в доме больше невозможно.

Когда бумагу развернули, стало понятно, откуда так воняло. Эрнест осторожно достал оттуда осклизлый шоколадный торт, покрытый заплесневелой глазурью. На вытянутых руках Эрнест понес торт на кухню, роняя куски по дороге. Но в посылке было кое-что еще, и оно целую неделю нежилось в тепле под протухшим тортом.

Эрнест прочитал вслух приложенную к посылке записку. «Ты говорил, что хочешь получить его, – пожалуйста. Для тебя и Полин. Угощайтесь. Твоя любящая мать, Грейс Хемингуэй».

– Полагаю, она имела в виду торт, а не это. – Эрнест поднял револьвер за рукоять. «Смит-и-вессон» времен Гражданской войны. Плесень покрывала спусковой крючок – последнее, к чему прикоснулся отец Эрнеста. – Вонища, – сказал он и отправился на кухню отмывать оружие от остатков торта.

Интересно, где теперь Эрнест хранит этот револьвер? Какой маленькой покажется эта штука рядом с длинными винтовками, из которых стреляли бизонов, львов, лосей; и однако эта крохотная вещица убила его отца.

В сумерках сада разливается лимонный аромат. Скоро стемнеет. Двигаясь на запах, Файф приходит на кухню. На столешнице красуются бутылка джина и несколько тоников. Слышно, как Эрнест поспешно задвигает буфетный ящик в столовой.

– Пришла уже? – Эрнест заходит на кухню, нервно ухмыляясь жене. – А я уже пропустил пару стаканчиков. Благо полдень миновал. Мы можем перейти к более крепким напиткам! – Длинной ложкой он раскладывает в стаканы колотый лед. В холле грудой навалено рыбацкое снаряжение: удочки, банка для живца и шляпа, которую он надевает, когда выходит в море на своей «Пилар». Эрнест поднимает бокал, говоря так, будто разговор не прерывался: – Ты ведь знаешь, что отец Хэдли тоже застрелился?

– Знаю. – Файф идет за мужем в столовую и кладет ему на шею ладонь, холодную от ледяного бокала.

– Ей было всего тринадцать. Он, как был, в ночной сорочке, засунул дуло в ухо. Мы проклятое поколение. Дети без отцов. – Он прижимает ее руку к себе.

– Ты больше не ребенок, Эрнест. Теперь ты сам отец. Давай. – Она понимает, что только переключив мысли Эрнеста на работу, можно вывести его из этой опасной меланхолии. – Расскажи лучше про твою пьесу.

Файф накрывает на стол – ветчина, сыры, виноград и ананас. Они выпивают свои коктейли, потом добавляют, и Эрнест рассказывает ей о своем мадридском герое, которому предстоит принять серьезное решение.