Текст книги "Миссис Хемингуэй"

10. Чикаго, Иллинойс. Октябрь 1920

Хэдли пробиралась сквозь толпу к роялю. Голубое саржевое платье сидело плотно, и она не без удовольствия ощущала взгляды гостей на своей попе. Но проведя столько месяцев у одра матери, угасавшей от Брайтовой болезни, имеешь право хотя бы на вечер оказаться в центре внимания. Она чертовски устала от роли сиделки, а здесь – и выпивка, и мужчины; Хэдли хотелось напиться как следует. Тем не менее она краснела, когда кто-нибудь начинал разглядывать ее колени, едва прикрытые платьем.

Хэдли никак не удавалось отыскать подругу, с которой она пришла на вечеринку. Коктейль попался какой-то очень пьяный, но ей непременно хотелось допить его, прежде чем кто-нибудь пригласит ее на танец. Может, в него добавили кукурузный самогон: точно, сивухой отдает – интересно, где его достали? На сухой закон компании, похоже, плевать.

Хэдли старалась не вглядываться в публику на импровизированном танцполе между диванами. Она даже толком не знала, как называется этот танец, но порядочной девушке не подобает жадно глазеть на пары, пытаясь привлечь к себе внимание. Когда Хэдли наконец добралась до пианино, то услышала, что с другой стороны рояля к ней обращается мужчина.

– Простите? – переспросила она, не разобрав его слов.

– Я спросил, могу ли вас угостить?

– Спасибо, мне хватает. – Хэдли приподняла свой стакан.

– Мы ведь незнакомы? – Обойдя рояль, он приблизился к ней.

– Хэдли, – протянула она руку.

– Это имя или фамилия?

– Имя. Меня так назвали в честь бабушки, это была ее девичья фамилия.

– А я Эрнест.

– Эрнест – значит «серьезный»?

Он вздрогнул. Надо же было сморозить такую глупость!

– Терпеть не могу свое имя!

– Напрасно. А как дальше?

– Хемингуэй.

– Эрнест Хемингуэй. Звучит мужественно.

Танцующие уже разбрелись по углам, и молодой человек во фраке принялся перебирать пластинки. Была уже почти полночь, но Хэдли не ощущала ни малейшей усталости, даже несмотря на долгую поездку на поезде из самого Сент-Луиса. В комнате было душно, стекла запотели, и некоторые мужчины ослабили свои «бабочки». Многие закурили, даже кое-кто из дам. Парень во фраке поставил наконец медленную мелодию, и одна пара заскользила в танце. То, как они держались друг за друга – нежно, но не крепко, – подсказывало, что они скорее друзья, чем любовники.

– Ой! – вдруг заметила Хэдли. – Он же без ботинок.

– Это сок-хоп. Модная новинка со Среднего Запада.

Еще какое-то время они понаблюдали за парой.

– Мужчину всегда можно оценить по его обуви, – сказал Хемингуэй.

– Но на этом ее нет вовсе.

– Вот именно.

Они двинулись к бару. В какой-то момент Хэдли потеряла равновесие, и Эрнест слегка придержал ее за бедра.

– Наверное, вам не стоит больше пить, – ухмыльнулся он.

Хэдли слышала, что на таких вечеринках люди иногда выходят на крышу. Может, этот Эрнест Хемингуэй предложит ей отправиться туда – он выглядел могучим, как мясник. И почему такой мужчина, как он, разговаривает с такой женщиной, как она?

– Сколько вам лет? – спросила Хэдли.

– Смело.

– Мне кажется, вы моложе меня, вот и все. Я пыталась угадать, сколько вам лет.

– Двадцать один.

– О, – сказала она, – а кажетесь старше.

– Все так говорят.

– Двадцать один? Меня бы даже двадцать пять разочаровали. Но двадцать один – это шок, конечно[10]10
  Элизабет Хэдли Ричардсон была старше Хемингуэя на восемь лет. – Прим. ред.


[Закрыть]. Наверное, вы только окончили колледж.

Эрнест пожал плечами и подал ей стакан джина с ломтиком лимона на ободке, бросил в него зеленую оливку.

– А не коктейль?

– Джин лучше пить неразбавленным.

– Вы окончили Принстон?

– Нет. Я служил в Италии.

– Видели боевые действия?

– Мне прострелили ногу до того, как я успел что-нибудь увидеть.

– Это ужасно.

– Не так уж и плохо. Я влюбился в медсестру в Милане. Ее звали Агнес. Это куда хуже.

Хэдли рассмеялась, стараясь не выдать собственной заинтересованности. Он так хорош собой, а у нее за прошедшие годы все внутри успело заледенеть. Но этой ночью она ощущала прилив безрассудства и отваги. Если таково опьянение, то она хочет быть вечно пьяной.

– И что же, ваше сердце до сих пор в Милане, мистер Хемингуэй?

– Уже нет, слава богу. Пожалуйста, давай на «ты».

– А теперь ты чем занимаешься?

– Пишу. – Его взгляд скользнул на хорошенькую девицу в конце коридора и вновь обратился к Хэдли. – По крайней мере, пытаюсь.

– А что ты пишешь?

– Рассказы, скетчи. А в основном статьи. Днем я журналист.

– Тебе нравится эта работа?

– Она не дает мне писать то, что в самом деле хочется.

– А что это?

– Роман. Что-то мускулистое. Чтобы ни капли жира.

Она улыбнулась.

– Я бы очень хотела прочитать что-нибудь из твоего.

– Сама пишешь, что ли?

– Вовсе нет. – Хэдли никому в этом не признавалась, но вдруг решила довериться едва знакомому человеку. – Я давно мечтаю стать пианисткой и выступать с концертами. Я много работала. Каждый день занималась. Так уставала, что раз в час укладывалась на пятнадцать минут на ковер – просто передохнуть. У всего есть своя цена, хочешь писать, петь, играть – плати. Наверное, эта цена просто оказалась для меня непомерной.

Эрнест улыбнулся:

– Открою тебе тайну: таких правил не существует. На территории писателя законы не действуют.

Кто-то окликнул Хэдли, но ей совершенно не хотелось уходить.

– Тебя зовут.

Он стоял так близко. Кажется, она ему понравилась, но ей не верилось, что она может заинтересовать такого мужчину.

– У меня мама умерла два месяца назад. – Хэдли понятия не имела, зачем это сказала.

– О, – его улыбка исчезла. – Мне очень жаль.

– Да, жаль. Это просто. Я ухаживала за ней последние девять месяцев. И потому не слишком часто общалась с людьми. – Подступили слезы, но она не даст им воли. – Похоже, я немного отстала от жизни. Мне кажется, вы сумеете стряхнуть с меня пыль.

– С удовольствием.

Хэдли спрятала довольную улыбку, уткнувшись в свой стакан.

– Вы с мамой любили друг друга?

– Не особо. Она увлекалась политикой, женским равноправием. Так что ей было не до меня.

– Значит, ты – не современная женщина?

– Я современная. Но скорее в традиционном смысле. Понимаешь?

Эрнест кивнул.

Хэдли прокашлялась и допила свой джин.

– Наши разговоры обычно заканчивались скандалом. Из-за меня. Я просто имела в виду, как хорошо проводить время с друзьями. Когда она умерла, я почувствовала облегчение. Понимаю, звучит ужасно. Но этот дом… сидеть там целыми днями – это меня убивало.

– Хэдли!

Музыка смолкла. Подруга размахивала руками, подзывая ее к роялю.

– Иди сюда, сыграй что-нибудь!

– О нет.

– Давай, Хэш. Могу я тебя так называть? – Эрнест подхватил ее под локоть и повел обратно к роялю. – Все гости требуют!

Эрнест забрал у нее бокал и поставил на крышку инструмента, где уже громоздилась целая батарея полупустой посуды со следами губной помады. Он наклонился к ее уху.

– Моя мать – музыкант. Она бы точно захотела познакомиться с тобой, – прошептал он с улыбкой. – Просто сыграй первое, что придет на ум.

– Но я умею только классику, – пробормотала Хэдли немного ошеломленно. Она нервно одернула платье, усаживаясь на табурет и перебирая в голове мелодии. Пыталась сообразить, какая из них подошла бы теперь, – и остановилась на сонате Баха. Она грустная, но грусть эта скорее романтическая.

Играя, Хэдли думала о том, что счастливейшие моменты ее жизни были связаны с музыкой. Часто по вечерам, когда мать задремывала, приоткрыв пожелтевшие губы и тяжко дыша, Хэдли отправлялась бродить по Сент-Луису, смотрела по сторонам и слушала, как сверстницы болтают о мужчинах, домашних делах и новых перчатках. А вернувшись домой, рыдала в ванной, зажав рот полотенцем, чтобы мать не услышала. Потом, уже вечером, она усаживалась к фортепиано, и отчаяние сразу отступало.

Быть может, от роли медсестры она сама получала некое болезненное удовольствие. Мать не держала ее при себе постоянно, и Хэдли вполне могла отлучаться по вечерам.

На самом деле это в ней много лет назад что-то надломилось, и она сдалась. Забросила друзей и танцы. Единственными мужчинами, с кем Хэдли в ту пору разговаривала, были муж сестры да владелец овощной лавки в конце улицы, который жалостливо глядел на нее поверх бледных апельсинов.

Прозвучал последний аккорд. Эрнест не смотрел неотрывно на ее руки и не был заворожен ее игрой, ничего такого: он удивленно обернулся, когда она закрыла рояль.

– Кто-нибудь, поставьте еще пластинку, – попросила Хэдли. – А то стало слишком грустно.

Но комната вдруг взорвалась аплодисментами. Хэдли было приятно – она отлично справилась.

Когда вечер закончился, они с Эрнестом вышли на улицу. Дорожка размокла от дождя, и желтые листья впечатались в глину.

Эрнест стоял, неловко засунув руки в карманы.

– Отличный плащ, – сказала она, поправляя ему воротник.

– Многие женщины так говорят. – Эрнест выглядел смущенным.

– Писк моды, да? Ты в нем похож на какого-нибудь… – она рассмеялась, – герцога.

– Можно тебя проводить?

– Можно, но ты уже это сделал. Сегодня я ночую здесь.

Он притянул ее к себе и поцеловал. Более целомудренно, чем она ожидала, – просто прикоснулся губами к ее губам.

– Ты долго пробудешь в Чикаго?

– Три недели.

– Тогда у нас есть три недели.

Они дали друг другу обещание увидеться снова после того, как она вернется домой. Хэдли писала Эрнесту, что встреча с ним стала для нее освобождением. Побегом из тюрьмы. Что теперь она вырвется со Среднего Запада на волю – прочь из Сент-Луиса, прочь от умершей матери, – вместе с Эрнестом Хемингуэем или без него.

11. Антиб, Франция. Июнь 1926

Вечер милосердно прогнал дневной зной. Последние лучи солнца пробиваются из-за деревьев и гаснут на терракотовой плитке у оконных ниш.

– Помню его, – Эрнест кивает на голубое саржевое платье, в котором Хэдли была на вечеринке в Чикаго. Ткань чересчур туго обтягивает пополневшие бедра жены, но все же платье сидит неплохо. – Чуть не забыл, какое оно хорошенькое.

Помня о выдвинутом Хэдли ультиматуме, оба друг к другу крайне предупредительны.

– Я тогда впервые показалась на людях с открытыми коленками. А волосы я тогда носила длинные, помнишь?

Он поправляет манжеты, стоя перед окном.

– Помню.

– Я так злилась, когда остригла их в Нью-Йорке. Стала похожа на мальчишку. Но тебе нравилось. А еще утешало, что это сильно не понравилось бы твоему отцу. – Хэдли подошла к туалетному столику. – Он терпеть не мог все эти стрижки.

Она принимается зачесывать волосы назад, трижды проводит щеткой справа и слева.

– А твоя мама тогда никак не отреагировала. Она всегда была более тактичной, чем мы о ней думали, – проговорила Хэдли. – Она, как и ты, сама выбирает поле битвы.

Эрнест молчит, насмешливо глядя на нее.

Серьги слишком сильно давят, и Хэдли немного ослабляет замочки. Она нанесла чуть-чуть румян и подвела глаза, как научила ее подруга в Париже. Судя по отражению в зеркале, выглядит она вполне прилично, но все равно не получается воспринимать себя иначе как смазливую крестьянку, которая должна быть благодарна судьбе, любезно позволившей ей пару лет покрутиться в кругу местных аристократов. В ее жизни было бы еще немало хорошего, когда бы не это лето; теперь все плохо. Хэдли видит и себя, и Файф, как обе легко переходят от веселья к обидам. Тушь делает ресницы твердыми и острыми. Кажется, она впервые накрасилась с тех пор, как сюда приехала.

Хэдли еще раз оглядывает свое отражение. Эх, если бы у нее хоть чуть-чуть выпирали ключицы и скулы! Ей представилось, как после развода она вдруг перестанет есть. Ее парижские друзья будут качать головами и шептаться о ее «нехорошей худобе». А она станет упиваться их беспокойством.

Эрнест чистит зубы в ванной, что-то напевая себе под нос.

– В каком это смысле я выбираю себе поле битвы? – вдруг интересуется он.

– Почему ты не наорал на меня, когда я потеряла саквояж?

Он вздыхает.

– Ты именно об этом хочешь поговорить? Именно сейчас?

– Да.

– Я тогда решил, что случилось что-то гораздо страшнее. Что ты, например, полюбила другого, или что больше не любишь меня, или что я потерял тебя. А ты стояла, плакала, и я не мог добиться от тебя ни слова.

Он встал у того же окна, где она стояла этим утром, глядя вниз на спальню Файф и думая, что сегодняшний день будет таким же, как все остальные.

– Так ты почувствовал облегчение? Оттого, что я всего лишь потеряла твой первый роман?

– Несравнимо с потерей жены.

– Прости, – из ее глаз вот-вот покатятся слезы, – что я потеряла его.

– Все уже позади, Хэш, это не важно.

– Просто мне кажется, что тогда-то все и оборвалось.

– Но у нас и потом были хорошие времена. Очень хорошие.

Он улыбается ей, а она ему: старые добрые друзья. Навсегда.

Хэдли открывает шкатулку, чтобы достать янтарные бусы, и видит бычье ухо, высушенное и давно уже без крови. Подарок матадора на прошлогодней корриде – он заметил с арены ее ярко-рыжие волосы. Теперь ухо стало жестким, как башмак. Она провела пальцем вдоль щетинистой кромки. Этот талисман должен был принести счастье – и приносил его довольно долго. По крайней мере, оберегал их брак от посягательств других женщин – пока не появилась Файф. Хэдли защелкивает шкатулку.

– Есть новости от издателя. – Эрнест, усевшись в плетеное кресло, допивает последние капли своего джин-тоника.

– О «Солнце»?

– Роман выйдет без дальнейших правок.

– Это прекрасно.

Но Эрнест, кажется, не вполне доволен.

– Что-то не так?

– Я нервничаю.

– Почему?

– Я рассчитываю на большой успех.

– И что?

– А то, что тогда я смогу позволить себе больше, чем один хороший пиджак, и больше, чем одну пару туфель.

– Конечно, это будет успех. Я не знаю никого более достойного успеха, чем ты. А кроме того, денег нам и так уже хватает – и на еду, и на квартиру, и чтобы растить нашего прекрасного сына, который, слава богу, теперь здоров и в полном порядке.

– И у нас есть друзья, достаточно богатые, чтобы выручить нас в трудную минуту.

Хэдли в последний раз проводит щеткой по волосам и поворачивается к мужу.

– Не говори так. – Она опускается на колени, чтобы ее глаза оказались на одном уровне с его. – Это вечерняя грусть. Вот и все. Однажды ты будешь так же богат, как Сара и Джеральд, и только тогда поймешь, что тебе это не нужно.

Он осторожно берет ее руку и целует в ладонь.

– Ты слишком хороша для меня.

Но он не поправил ее, когда она сказала «ты», а не «мы». И ее сердце вновь обрывается, хоть он и целует ее, как тогда, на холодном тротуаре Чикаго. Она вдруг понимает, каким будет его решение, понимает еще прежде, чем он его принял. Победит Файф. Это неизбежно. Хэдли застывает на месте.

– Мы идем одни?

– Да, – вполголоса отвечает он, стоя уже почти рядом с дверью, так что она едва может разобрать его слова в вечерней тишине. – Мы встретимся с Файф там.

– Папа!

По лестнице топочет Бамби. Сперва ручка отодвигает парчовую занавеску, потом появляются сандалии, все еще черные коленки и наконец – милое загорелое личико. В сонных глазах – любопытство: входить в родительскую спальню без спросу ему не позволялось.

– Папа, это тебе. – Он протягивает отцу красную розу из сада.

Эрнест подхватывает сына на руки, прижимает к груди. Бамби отодвигается от колючих отцовских усов.

– Merci, mon amour[11]11
  Спасибо, мой милый (фр.).


[Закрыть]. А теперь мы отдадим ее Maman, хорошо?

– Oui[12]12
  Да (фр.).


[Закрыть], – решительно соглашается малыш и тут же с подозрением прищуривается: – Куда вы уходите?

– В гости.

– А меня возьмете?

– Боюсь, для этого ты сегодня слишком устал.

Хэдли смотрит на мужа и сына, внутренне холодея от мысли об «этом».

Эрнест опускает сына на пол.

– Скажи Мари, что я разрешил тебе выпить чашку шоколада, после того как вымоешься. – Он проводит пальцем по коленке малыша, оставляя белый след на вымазанной землей коже. – Какой же ты чумазый! Посмотри-ка на маму, видишь, какая она красивая!

– Очень красивая, – согласен Бамби.

– Поцелуй ее на ночь.

Хэдли наклоняется и чувствует на щеке губы сына.

– Спокойной ночи, дорогой.

Бамби протягивает ей красную розу, Хэдли ставит ее на туалетный столик в склянку из-под духов. Накидывает шаль.

– Готова? – Эрнест уже стоит у двери – Да. – Она выходит в ночь следом за ним.

12. Антиб, Франция. Июнь 1926

На вечеринку Хемингуэи прибыли позже, чем хотели: Скотт уже успел порядком набраться, равно как и Зельда. Здороваясь, Эрнест и Хэдли слышат в ответ ободряющий щебет: как хорошо, что Бамби поборол coqueluche, какой он крепкий мальчик и так далее. И как им не хватало Хемингуэев все это время. Но у Хэдли при виде их довольных и загорелых физиономий эти слова вызывают некоторые сомнения. Ужин уже съеден, от буйабеса остались лишь клешни и раковины. Сыновей Сары и Джеральда не видно – мать, без сомнения, их заперла: вдруг Хемингуэи все же притащат пару микробов на одежде.

Файф тоже пока не появлялась.

– Нам пришлось поужинать вместе с детьми, прежде чем отправить их в постель, – щебечет Сара. – Вы уже поужинали, не так ли?

Эрнест отвечает утвердительно, хотя это неправда. Хэдли бросает на мужа взгляд, в нем ясно читается: «Не знаю как ты, а я умираю от голода!» Партию, которую им предстоит разыграть, не стоит начинать на голодный желудок.

На Саре ожерелье из стольких жемчужных нитей, что шея кажется забинтованной. Большинство знакомых – из числа присутствующих тоже – предпочитают Сару ее мужу, хотя Хэдли всегда больше нравился Джеральд.

Эрнест считает его выпендрежником, но Хэдли как раз это и привлекает. Обоим, Хэдли и Джеральду, с трудом удается вжиться в предписанную им роль, в отличие от остальной компании – там все играют безупречно. Они с Джеральдом – двое смертных среди небожителей.

Именно Джеральд ободряюще рассмеялся в парижском кафе, когда Хэдли радостно объявила, что Эрнест был первым американцем, убитым в Италии.

– Сногсшибательная новость, учитывая, что этот человек сидит сейчас рядом с нами и вполне ощутимо дышит, не правда ли, Хэш?

Поняв ошибку, Хэдли покраснела.

– Ранен, – тихонько сказала она, – я имела в виду, он был ранен.

Она, конечно, заметила красноречивый взгляд Сары, адресованный Файф. Какое счастье, что рядом оказался Джеральд с его мягким юмором.

Вся компания расселась вокруг стола под липами, умиротворенная и по-весеннему нарядная.

– Как прекрасно видеть вас обоих, – воркует Сара. – Вам ведь пришлось страдать в заточении!

– Я так рада из него выбраться. – Хэдли пытается говорить беспечным тоном.

– А что, Бамби уже совсем выздоровел?

– Слава богу, все закончилось. Просто он сегодня слишком устал, чтобы пойти с нами, – отвечает Хэдли, прикидывая, зачем Эрнест соврал, что они поужинали. Ее взгляд блуждает по опустевшей посуде. На тарелке Скотта остался рогалик.

– Это просто великолепно. Не могу дождаться, когда мы вновь соберемся все вместе. – Сара, стиснув руку Хэдли, значительно смотрит на нее: они ведь обе – матери. Челка до бровей придает взгляду Сары дополнительную глубину. Красивая женщина, хотя вовсе не похожа на Файф или Зельду. Сара совсем не худенькая и вряд ли сможет втиснуться в крохотное платьице или купальный костюм.

– Прекрасная новость, да, Хэш? – Джеральд выплывает из дома с подносом, заставленным напитками. На фоне черных атласных диванов, белых стен и громадных ваз с пионами муж Сары похож на голливудского актера. И он вполне мог бы стать претендентом на главную мужскую роль в каком-нибудь фильме, если бы не маленький изъян: плешь на затылке. – Коктейли! – объявляет Джеральд и, как в плохом кино, спотыкается на ступеньке и едва не падает.

– Нельзя ли осторожнее! – хихикает Сара. Она никогда не злится на мужа.

Ветер доносит цитрусовый запах из нижнего сада. Вдоль дорожек цветут гелиотропы и мимоза. Джеральд изящным жестом опускает на стол поднос с напитками и печеньем. Эрнест, кажется, смущен и прячется между Сарой и Хэдли. Джеральд наклоняется и целует Хэдли – почти в губы, Скотт тянется за стаканом.

– Это который за сегодня? – интересуется Сара.

– Я не выпил за вечер ни капли.

– Не считая аперитива.

– И бутылки вина за ужином, – вставляет Джеральд, раздавая напитки. – Так вот теперь скажи мне, дражайшая Хэдерн, – так странно ее звал только Скотт, – чем же ты занималась все это время?

Все поворачиваются к ней.

– Ой, да ничем особенным. Читала. Слала бесконечные телеграммы мужу. Да, в общем-то, в основном возилась с Бамби.

– Хэдли – самая лучшая мать. – Эрнест с гордостью смотрит на жену, но вдруг, глянув в сторону дома, замирает, как парализованный.

На ступенях, небрежно держа в руке сигарету, стоит Файф. Боже, что на ней за платье! Юбка из черных перьев, слой за слоем расходящихся от талии, – словно сложенные лебединые крылья. Файф делает бесшумный шаг вперед – только перья шелестят: словно к ним в свете электрических ламп летит огромная хищная птица. Оторвав наконец взгляд от изумительного зрелища, Хэдли видит, что муж в полном восторге: это ему выпала удача поймать такую редкую птицу, о которой другие и мечтать не смели.

– Миленькое платьице! – Сара цинично подмигивает Хэдли.

Та раздавлена, загнана в угол. Что ее старое саржевое платьишко рядом с этим шикарным опереньем? Желая утешить, Скотт угощает ее сигаретой. Хэдли сама себя уговаривает: платье – это только платье, и вообще Эрнест терпеть не может женщин, которые слишком озабочены собственной внешностью.

Файф усаживается, одарив всех присутствующих широкой улыбкой.

– Привет, ребята!

Уложенные волнами волосы лежат идеально. Должно быть, после той неоконченной партии в бридж Файф занималась исключительно подготовкой к эффектному выходу.

– Я что-то пропустила?

Если сейчас моргнуть, из глаз хлынут слезы. Неужели никто не видит, что за дрянной, дешевый балаган Файф устроила с этими перьями? Хэдли вслушивается в застольный разговор: кажется, Сара продолжает подкалывать Скотта, но теперь уже за расточительность, а не за любовь к выпивке.

– И что же, дорогой, у тебя до сих пор денег хватает?

– Их поменьше, конечно, чем у тебя, дорогая. Так высоко никому тут не подняться.

– Говорят, тебе отвалили такой аванс за очередную книгу, что пришлось пить шампанское бочками, чтобы от него избавиться. – Сара играет длиной жемчужной нитью, то и дело ее прикусывая. – Дражайший Скотт, не злись, я просто слегка тебя поддразниваю. А кроме того, старине Хеммингштейну предстоит что-то в этом духе. – Сара обнимает Эрнеста за шею, целует в щеку.

Скотт мрачнеет. Пусть его дразнят – только бы не игнорировали.

– Ты так думаешь, Сара? – Эрнест изображает простодушие.

– Все девчонки на парижских улицах в одночасье заговорят, как твоя Брет Эшли[13]13
  Героиня романа «Фиеста» («И восходит солнце»). – Прим. ред.


[Закрыть].

– Ты о чем?

– Ну… Разве она не говорит постоянно «какая чушь»? Признайся, ты ее с меня списал?

– Вот уж нет.

– «Солнце» сделает тебя звездой, Эрнест!

– Конечно, – встряла Хэдли, глядя на мужа. – Это лучшее из всего, что он когда-либо написал. И он так много над ней работал.

Повисла многозначительная тишина. Ах да, она совсем забыла, что успех обязан даваться легко – или не приходить вообще. Все должно получаться играючи. Вечный час коктейля. Словно вся жизнь – это беззаботная юность и пьянящее веселье. А тяжкий труд – это удел других, менее одаренных.

– Я в том смысле, что мы надеемся, это будет огромный успех. – Хэдли пытается сгладить неловкость.

Оперение Файф вздымается и опадает от морского ветерка.

– Прекрасное название, – похвалила Сара.

– «Библия дает и не оскудевает», как говорит моя мать.

– Осмелюсь спросить, что же именно дает Библия, за исключением очевидного? – Кто-то приближается к ним по дорожке со стороны моря, в одной руке корзина с фруктами, в другой – запотевшая бутыль вина: точно оживший персонаж древнегреческого мифа. – Духовное окормление, стандартные проповеди, а может, просто бумагу на папиросы?

На вид незнакомцу не больше тридцати, у него коротко стриженные темные волосы и опрятные маленькие усики, слегка прикрывающие большой рот. Пухлые губы. Пожалуй, чересчур пухлые для мужчины.

– Гарри, дорогой! – Сара с улыбкой встает навстречу новому гостю. – Мы думали, что ты сегодня вечером останешься в Жуане.

– О нет. Там сегодня определенно нездоровый воздух. Я не помешал вашему празднику?

Гарри красив, хотя в его глазах есть что-то от пустого взгляда геккона, разомлевшего на солнце в полдень.

– Но, дорогой, мы уже все съели! У нас ровным счетом ничего не осталось! Мальчики так проголодались, после того как целый день купались в море.

Гость идет к столу – кокетливо, как девушка. Краем глаза Хэдли замечает, что Эрнест изменился в лице – он всю жизнь терпеть не мог гомосексуалистов.

Гарри ставит корзину на стол, и Хэдли высматривает себе на ужин пару яблок. И отмечает, какие у Гарри ухоженные ногти. Тот целует Скотта и Зельду, а Джеральду просто пожимает руку.

– Ты ведь знаком с Хемингуэями, дорогой?

– Нет, – качает головой Гарри. – До сих пор не имел удовольствия познакомиться.

– Гарри Куццемано, это Эрнест и Хэдли Хемингуэй. Эрнест и Хэдли, познакомьтесь с Гарри Куццемано, уникальным коллекционером книг.

– Приятно познакомиться, Гарри. – Эрнест старается не задержать его руки в своей. – А что именно вы коллекционируете?

Застывшие глаза оживают.

– О, да все что угодно, до чего могу добраться. Редкие книги. Первые издания. Манускрипты. Все, что можно определить как. – он явно ищет подобающее слово, – ценное. Я подбираю все, на чем можно будет сорвать куш через несколько лет.

Он ослепительно улыбается Хэдли, словно последняя фраза адресована только ей.

– А художественные достоинства учитываются?

Куццемано смеется:

– Нет, только ценность, сэр, только ценность. Но я должен сказать, мистер Хемингуэй, я читал ваш сборник «В наше время». Я смог раздобыть экземпляр из первого тиража, издательства «Три Маунтинс». Если вы продолжите писать дальше так же успешно, то вы снесли мне золотое яичко. Я так полагаю, тираж был не более пары сотен экземпляров?

– Вообще-то у меня самого всего один. – Эрнест покраснел от столь неприкрытой лести.

– Так вот: приберегите его. Вы знаете, какое сейчас дорогое образование?

Откуда Куццемано известно, что у Эрнеста есть ребенок?

– Я могу лишь молиться, чтобы ваша следующая книжка вышла столь же малым тиражом.

– Вы, вероятно, удивитесь, но сам я этого вовсе не желаю.

– Вы публиковались где-нибудь еще?

– Не так давно кое-что вышло в журнале «Литтл Ревью».

– Ваше имя должно быть на слуху.

– Не сказал бы. Меня читают разве что интеллектуалы и лесбиянки.

– Дорогой мой, а вы знаете, что этот журнал в Америке воруют чаще остальных?

– Это как раз по мне. Пусть уж лучше меня читает ворье, чем критики.

– Хорошо, очень хорошо. – Куццемано устраивается между Эрнестом и Сарой, наливает себе белого вина.

– Вы не возражаете, мистер Куццемано, если я украду у вас яблочко?

– Нисколько. Угощайтесь.

Хэдли грызет яблоко, вслушиваясь в беседу Сары и Зельды, но ловит себя на том, что все время поглядывает на этого человека. И всякий раз оказывается, что он смотрит на нее.

Вечер продолжается, и на террасе начинаются танцы. В какой-то момент вниз спускаются Патрик и Бу, сыновья Сары и Джеральда. Потирая сонные глаза, они спрашивают, что происходит, но, едва завидев Хемингуэев, опрометью кидаются наверх. Эрнест и Скотт поют под музыку «Чай для двоих» и не замечают этого стремительного маневра.

Куццемано весь вечер увивается вокруг Хемингуэя, тот довольно вежливо отвечает на его вопросы. Приятно, что Эрнест так любезен с человеком, который ему не нравится. Ведь иной раз ее муж может сказать что-то настолько злобное, что Хэдли удивляется – да он ли это. Она знает: Эрнест постоянно борется с темными мыслями и дурным настроением – но это же не повод хамить людям. Тяжелее всего бывает по ночам, когда он оказывается в мире, где не осталось ничего, что имело бы хоть какой-то смысл. А наутро Эрнест опять весел и приветлив, снова живо интересуется литературой и искусством и ловко складывает слова в прекрасные тексты.

Хотя Эрнест явно не испытывает теплых чувств к этому любителю книжных редкостей, он все же подписывает клочок бумаги, который Гарри поспешно прячет в конверт и заклеивает, проведя языком по кромке. Затем подписывает конверт: «Э. Хемингуэй, июнь 1926-го».

Позже Куццемано пододвигает кресло поближе к Хэдли. Она внутренне готова к комплиментам.

– Миссис Хемингуэй?

– Называйте меня Хэдли.

– Какое красивое имя. Я сам родом из Южного Хэдли.

– Где это?

– В Массачусетсе.

– А сейчас где вы живете? Полагаю, уже не в Массачусетсе?

– О нет. То в Париже, то в Нью-Йорке. Только там и можно жить. В Лондоне скука смертная. Там все слишком уж английское, не повеселишься толком.

«Интересно, он голубой, женатый или холостой?» – думает Хэдли. В Париже встречались все три типажа, причем частенько – совмещенные в одном человеке. Куццемано пытливо вглядывается в Хэдли – все ли его любезности дошли до нее? Зубы у него мелкие, как у рыбы.

– Могу я быть с вами откровенным, миссис Хемингуэй… Хэдли? – Куццемано придвигается еще ближе, понижает голос. – Сара рассказала мне о саквояже, миссис Хемингуэй, о чемодане, полном бумаг: первый роман мистера Хемингуэя, несколько коротких рассказов. Не поймите превратно, я говорю об этом вовсе не для того, чтобы вас расстроить, а потому, что работы вашего мужа – это истинное литературное наследие. И, что бы ни лежало в том саквояже, придет время, и все это будет стоить уйму денег.

Веки у Куццемано дергаются, словно самая мысль об утерянных ценностях причиняет ему боль.

– Я так понимаю, что саквояж потерян на Лионском вокзале? Четыре года назад, в поезде, который шел в Лозанну?

Хэдли растеряна.

– Я не хочу об этом говорить.

Куццемано придвигает кресло еще ближе. Его руки уже касаются ее колен.

– Миссис Хемингуэй, кто-нибудь еще знает о том, что было в том саквояже? Уверен, Эрнест, безумно обрадовался бы, если бы получил назад свои рукописи.

– Мистер Куццемано, спасибо за интерес к работе моего мужа, но полагаю, вы сильно преувеличиваете его тогдашнюю значимость для мировой литературы. – Она переходит на пронзительный шепот. – Четыре года назад мистер Хемингуэй еще не публиковался. Мы всего год прожили в Париже! Саквояж утрачен безвозвратно. Кто-то взял его по ошибке. Все пропало: рассказы, копии, роман – все, что было в нем. Я никогда не смогу забыть этот ужас. – Хэдли чуть успокаивается. – А тем более никогда себе этого не прощу. Теперь, если вы не против, мы оставим эту тему. Я не собираюсь тратить свой вечер на то, чтобы способствовать вашему обогащению.

После джаза Джеральд ставит вальс. Эрнест собрался пригласить жену на танец, но Хэдли хочется просто посидеть и послушать фортепиано. Какое-то время она приходила в себя после расспросов Куццемано, а теперь ей нужно единственное: помолчать посреди этой публики, не закрывающей рта. Брет Эшли права: все их разговоры – полная чушь.

Тогда Эрнест приглашает Зельду – пожалуй, наиболее безопасный выбор. Никто не питал иллюзий по поводу их взаимной неприязни. Они танцуют, неловко обнявшись, Зельда – неуклюжая и суровая, а Эрнест каждым своим движением старается выбиться из такта. Он нарочно косолапит, но партнерше не смешно. Ей явно не нравится, что ее втянули в такое дурацкое и слащавое занятие, как вальс.