Текст книги "Миссис Хемингуэй"

Музыка закончилась, Зельда отходит обратно к своему хересу, но Эрнест не выпускает ее запястья. Звучит новая мелодия, быстрая и ритмичная, и он пытается закружить Зельду в квикстепе. Та в бешенстве, бокал расплескивается, но Эрнест по-прежнему держит ее за руку. Супруги Мерфи, Куццемано и Файф хохочут, но скоро их веселье скиснет: Хэдли знает, чего ждать от Эрнеста, когда он в таком настроении.

– Давайте, миссис Фицджеральд! Или вы только для кабаре и годитесь?

Зельда вырывается, но Эрнест, черт знает что втемяшилось в его пьяную башку, хватает ее и перекидывает через плечо, словно свернутый ковер.

– Пусти!

Эрнест не отпускает. Хэдли недоверчиво смотрит на обоих.

– Эрнест Хемингуэй, вы СКОТИНА!

В дверях возникает Скотт, в побелевших руках ваза с фруктами.

– Ты что делаешь? – Скотт хватает с подноса горсть инжира. – Немедленно отстань от моей жены! – От ярости он глотает окончания слов. – Я сказал, ОТПУСТИ ЕЕ!!!

Скотт с силой метнул инжир, и ягода шлепается Хемингуэю прямо на блейзер. Эрнест, отпустив Зельду, успевает увернуться от следующей пущенной Скоттом инжирины. Файф кидается на подмогу, и тут следующий инжир разлетается вдребезги от удара о ее упругую белую кожу.

– О, Скотт, – обращается к нему Файф. – Зачем ты это сделал?

Эрнест яростно смотрит на Скотта, пока Зельда пробирается к своему креслу, делано улыбаясь. Хемингуэй, сняв блейзер, оценивает ущерб: инжир оставил два круглых фиолетовых пятна.

– Скотт, ты неправ. – Он качает головой.

– Ради бога, Скотт, – фыркнула Сара, – ну почему ты вечно ведешь себя как ребенок?

Шелестя перьями, Файф убегает на кухню, Эрнест уходит за ней.

Хэдли готова расцеловать Скотта – за эту чудесную демонстрацию оскорбленного чувства собственности!

Как часто ей самой хотелось свернуть шею Файф, когда та, сидя в их парижской квартире, как бы ненароком сбрасывала изящную туфельку с изящной ножки под масляным взглядом Эрнеста.

Но даже на вилле за бриджем и хересом Хэдли ни за что не решилась бы не то что запустить чем-нибудь в соперницу – просто закатить истерику.

Зельда пьет за благородство Скотта, Сара вот-вот взорвется. Скотт слишком пьян, чтобы замечать что-то, кроме собственных ног и поцелуев восхищенной жены. Наконец Сара не выдерживает и высказывает ему все, что накопила за вечер. Что он эгоист и сущий младенец, место которому в детском саду, а не в цивилизованном обществе. Вообще-то дети куда цивилизованнее, чем эта пьяная компания, думает Хэдли.

Когда она оборачивается, Файф и Эрнеста на кухне уже нет. Скотт в углу мрачно огрызается на пассы Куццемано, несомненно заискивающего перед автором прославленного «Гэтсби».

– Ладно. – Хэдли решительно встряхивает головой. – Я столько сидела взаперти, что на сегодня мне, пожалуй, хватит. – Она отодвигает стул. – Ты разрешишь? – и уходит в дом забрать свои вещи.

Джеральд повесил ее шаль в спальне сыновей. Сара бы с ума сошла. Патрик и Бу спят в обнимку. Красивые, все в родителей. Какими они вырастут? Наверняка необыкновенными: они ведь этой, бесконечно доброй и умной новоанглийской породы. Поцеловать бы их на ночь, – но если Сара ее застукает, то навсегда откажет от дома. Особенно после инжирного инцидента. В общем-то чуждая религиозности, Хэдли вдруг вспомнила молитву, которую мать всегда читала на ночь, чтобы защитить дочь во время сна. Спящие мальчики такие очаровательные, просто дух захватывает.

Хэдли уже собирается спуститься по лестнице, когда улавливает какие-то звуки. Голоса доносятся из-за приоткрытой двери в спальню. Сквозь оставленный зазор видны двое, они стоят посреди комнаты. Лиц в полумраке не различить, видно только юбку из перьев, они вздыбились на женской талии. Теперь Хэдли слышит лишь собственное дыхание. Рука Эрнеста скользит между лебедиными крыльями, раскрытыми, как у подбитой птицы. Он страстно целует лоб, брови, веки Файф. У нее на коже до сих пор темнеет пятно от инжира. Перья трепещут, голос Файф шепчет:

– Две недели – и ни разу, Несто. Это было невыносимо.

Хэдли явственно ощущает, как сильно Файф хочет его, как слабеют ее ноги. А потом видит, как Эрнест и Файф опустились на пол и как юбка из перьев распахнулась навстречу ее мужу. Хэдли хлопает дверью со всей силой, на какую способна.

Хэдли сидит на пороге патио, вымощенного в шахматную клетку. Сара и Джеральд прибираются на кухне и обсуждают поведение Скотта. Фицджеральдов и Куццемано нигде не видно. Из сада доносится запах камелий и олеандров. Распустившиеся пионы – с хороший кулак. Сарин сад – это что-то.

Так между ними эти две недели ничего не было! Получается, что не только она и Бамби сидели на карантине – Эрнест и Файф тоже. То, что целых полмесяца вся троица обходилась без секса, утешало слабо. А может, взаимное влечение Эрнеста и Файф – всего лишь физиология? Сама Хэдли никогда не была особо изобретательна в постели. Возможно, сумей она удержать их вдали друг от друга, Эрнест бы опомнился. Она могла бы поступить, как император Тиберий: назначить им срок разлуки, сто дней. И Эрнест вернулся бы к ней, ведь он не может быть один ни дня, ни даже часа – сразу впадает в отчаяние. Он определенно не вынес бы ста дней карантина.

Сара убирает посуду на полки, Джеральд подсаживается к Хэдли.

– Все будет хорошо, – утешает он. – Ведь вы с Эрнестом навеки связаны во Вселенной! Вас никому не разлучить!

Нет, не мы, печально думает Хэдли, вдруг исполнившись решимости. А возможно, Эрнест и Файф.

Эрнест входит через застекленные двери, вид – дурацкий. Кладет горячую руку на плечо Хэдли.

– Смыл инжир?

– Да, все отошло. Пойдем? – В его голосе слышится осторожность.

Она отвечает: «Да, пойдем», и они поспешно прощаются с четой Мерфи, те вдруг выказывают неожиданную сердечность: светятся участием, словно еще не поняли, как все скверно.

С виллы «Америка» Хемингуэи направляются в сторону пляжа. Файф осталась ночевать у Мерфи. Сколько же слез в эту ночь прольется в обоих домах! Немало, немало! Скоро пляж закончится, они минуют поселок, а потом вместе или порознь вернутся на свою виллу.

Хэдли замедляет шаг. На душе невероятно тоскливо: она знает, что внутри у него сейчас так же пусто, как и у нее, ведь они две половинки единого целого. А Файф и он – не половинки, там другое.

– И заметь, никаких водорослей, – говорит вдруг Эрнест, и оба смеются. Весь апрель Джеральд, не жалея сил, выпалывал из песка длинные змеящиеся зеленые ленты, чтобы сделать приятное своим друзьям. Эрнест считает, что это глупо, Хэдли – что мило, так что причины для смеха у них, пожалуй, разные.

Волны оставляют пену на песке. Пахнет мокрой веревкой и рыбой. На вытащенных на берег лодках сохнут рыбачьи сети, в лунном свете поблескивают застрявшие в них ракушки и рыбья чешуя. Мачты, слегка изгибаясь, указывают направление ветра. Ночная тьма скрыла холмы, деревья вдалеке и понтон, с которого утром ныряли все трое. Ничего не разглядишь, только собственные руки и ноги, длинные и темные.

– Прости, что вел себя как идиот. Я зря затеял все это с Зельдой.

– Ничего страшного.

Она останавливается: то, что она собирается сказать, нельзя говорить на ходу.

– Тогда, на вечеринке в Чикаго, я подумала, что ты просто забавляешься со мной. Что для тебя я лишь игрушка на один вечер. Я ведь считала, что навсегда останусь старой девой в Сент-Луисе. Эрнест, ты изменил всю мою жизнь. – Хэдли смотрит на море, словно обращаясь к нему.

– Тот вечер изменил и мою жизнь. Безвозвратно.

Прибой плещется у ее ног.

– Если ты хочешь уйти, я приму это. И ни о чем не пожалею. Ты показал мне другую жизнь. И все, что с нами было в эти пять лет, – это было с нами. Необыкновенное. Совсем другое.

Эрнест молчит.

Хэдли, кашлянув, решается:

– Ты любишь ее?

– Но я и тебя все еще люблю.

Его лицо резко меняется, и непонятно, что он сейчас чувствует. Любовь? Возможно.

– Хотя и к Файф у меня тоже есть чувство.

– Очень сильное?

Пауза, выдох:

– Да.

– Достаточно сильное, чтобы разлучить нас с тобой?

Молчание.

Хэдли шагает дальше, он плетется следом. Вот ярко раскрашенная лодка, на борту большими красными буквами выведено: «DAME DE LA FRANCE»[14]14
  Зд.: «Французская принцесса» (фр.).


[Закрыть]. Теплые волны плещут у ног, Хэдли прислоняется к борту. Что ж, ей самой придется выставить условия.

– Вот что. Мы возвращаемся в Париж. Ты заберешь свои вещи из нашей квартиры. Можешь жениться на Полин, если ты этого хочешь.

Эрнест смотрит на нее со смесью испуга и облегчения.

– Но только после того, как вы сто дней проведете в разлуке. Ни больше, ни меньше. Если ты захочешь быть с ней после этого – я согласна. Гарантирую тебе развод. Но ты должен доказать мне и себе, что это не мимолетная интрижка.

– Хэш…

Волна добегает до его ног и откатывается назад. Оторвавшись от лодочного борта, Хэдли идет дальше вдоль берега. Эрнест тяжело ступает за ней по песку.

Во мраке проступают очертания деревьев. Двое бредут обратно на виллу по собственным утренним следам. Тогда они отправились позагорать на понтоне, надеясь, что, пока все трое молчат, все уладится само собой.

У самых дверей, проходя мимо горшков с лавандой, Хэдли оборачивается:

– Я иду на это ради нас. Какие-то сто дней, Эрнест. Не так уж долго. А потом поступай как захочешь.

За их спиной на веревке колыхаются на ветру три купальных костюма. Окно наверху, в комнате Файф, открыто. Они молча заходят в дом поодиночке.

Файф

13. Ки-Уэст, Флорида. Июнь 1938

Ее дом роскошен. По стенам развешаны трофеи – звериные головы с великолепными, твердыми как камень рогами: импала, куду, орикс. В распахнутые ставни со стороны залива врывается легкий ветерок, несущий ароматы тамаринда, плюмерии, банана.

Временами кажется, что дом весь наполнен движущимся воздухом. Симметрично, справа и слева от каждой тахты, от каждого туалетного столика стоят торшеры и горшки с колючими растениями. Восточные ковры, как полагается, слегка потертые, а там, где их нет, голые доски приятно холодят ступни. Книги Эрнеста – тут он много читает – выстроились рядами в шкафах под гранеными хрустальными канделябрами. На секретере груда старых номеров «Вог» с ее статьями.

Этот дом построили черные рабы почти девяносто лет назад. А семь лет назад в него въехала семья Хемингуэев. Дом заполнили коробки с рукописями и детский крик. Патрик буйно носился по коридорам, в колыбельку Грегори сыпалась пыль и штукатурка. С балкона с грохотом рухнули ставни. А супруги Хемингуэй ознаменовали новоселье первым поцелуем прямо под гнездом птичьей пары, устроившей себе дом на крыше, как раз над дыркой в потолке столовой.

Начать Файф пришлось с ремонта садового сарая, чтобы устроить там мужу кабинет. Она прекрасно понимала, что лишь работа способна удержать его в узде.

* * *

Файф сидит в саду с бокалом мартини и газетой. На первой полосе – карта Европы, исчерченная пунктирами и стрелками, которые означают изменения в геополитике – смещение сфер влияния, изменение суверенитетов, оккупированные территории, – но Файф это мало интересует. Методично проглядывая страницу за страницей, она ищет репортаж Эрнеста из Испании. Ничего. Ни единого слова.

Ее сад больше напоминает зоопарк – пышные плюмажи фламинго или павлинов, кошки, плавно крадущиеся в зарослях. Это все ради мальчиков. За последние пару лет сад совершенно преобразился. Каждый раз, когда Эрнест отправлялся в Испанию, а это была уже третья командировка, Файф с неуемной энергией атаковала сорняки и корчевала ненужные корни. Так что теперь сад бешено цветет. Но она, не задумываясь, послала бы его ко всем чертям, лишь бы Эрнест провел с ней здесь хоть немного времени.

Она окликает кухарку – Эрнест должен вернуться завтра, и надо приготовить его любимые лангусты, салат из авокадо, дайкири с ледяной крошкой. Каждый раз, когда он приезжал, Файф очень хотелось верить, что он вернулся к ней окончательно. Но спустя несколько месяцев, а иногда и недель Эрнест вдруг объявлял, что мировая пресса никак не может обойтись без его статей про войну в Испании. Он рассказывал ей про далекий город, где в магазинах можно купить лишь апельсины и шнурки для ботинок, а больше ничего, и Файф окидывала взглядом свой прекрасный дом и удивлялась, с чего это Эрнеста опять несет в Мадрид. Но в глубине души она понимала: дело не в Мадриде.

Сидеть в Ки-Уэсте без него бессмысленно. Будь Эрнест здесь, то, проведя утро за письменным столом, он отправился бы на рыбалку. Подняться бы теперь вместе с ним на борт «Пилар» и уплыть далеко-далеко, есть стейк из свежего тунца и купаться в маленьких бухточках, как в первые годы их брака, когда солнце сверкало на поверхности воды, а голова туманилась от мартини. Она ужасно тоскует по той прежней, беззаботной жизни молодоженов.

В окне домика для прислуги мелькнул силуэт, но на оклик никто не отозвался. Прислуга ее недолюбливает? Каким-то образом они все догадываются, что Файф вызывает их ради того, чтобы пообщаться, хотя формально они обсуждают меню на неделю. Можно стерпеть сочувственный взгляд зеленщика поверх груды бананов, но не жалость собственных слуг.

Тогда в Антибе их все-таки было трое. У Хэдли была Файф, а у Файф теперь нет никого. Здесь, на этом несчастном островке, примостившемся под самым боком у гигантского континента, рядом нет ни души – даже любовницы мужа. Сегодня утром она отправилась мыть голову в парикмахерскую – просто чтобы ощутить прикосновение человеческих рук.

– Изобел! – Файф переходит на крик.

Солнечные лучи просвечивают сквозь шелковую ткань – это кимоно она хранила еще со времен Парижа. Она надевала его на их тайные встречи утром, когда Хэдли каталась с Бамби на лыжах. Насколько проще жилось, когда Хэдли была женой, а она – любовницей.

Розовые цветки «разбитого сердца» поникли над терракотовой плиткой дорожки, засохшие листья скукожились на жаре. Файф отрывает сухой листок и растирает между пальцами. Подходит котенок и выгибает спинку, подставляясь под ее ладонь. Такой крошечный – только косточки, шерстка да влажный розовый носик. Он мяукает, трется о лодыжку, но стоит Файф попытаться отпихнуть его ногой, как зверька уже и след простыл.

С бокалом мартини в руке Файф поднимается к себе в спальню. Кажется, теперь это и в самом деле только ее спальня. Эрнест утверждал, что лучше высыпается, когда спит один, особенно если пишет. Над кроватью висит «Ферма» Миро, трофей, добытый у Хэдли после развода. А может, это своего рода бессрочная ссуда – Файф не была посвящена во все детали их договоренностей.

С балкона тянет дымом – кажется, кто-то из соседей коптит тарпона[15]15
  Тарпон – крупная промысловая рыба.


[Закрыть]. Маяк на Уайтхед-стрит смотрит на Атлантический океан. Где-то там, в девяноста милях отсюда, раскинулась Куба, куда они выбираются изредка, чтобы выпить и потанцевать. Эрнест иногда отправляется туда один, чтобы, как он выражается, получить свою порцию мира и спокойствия – а то ему недостает спокойствия на этом крошечном острове, где вообще никогда ничего не происходит?!

Их дом – самое грандиозное сооружение на главной улице и, кажется, единственное капитальное строение среди всех этих убогих трущоб. Он стоит непоколебимо среди покосившихся лачуг с обвалившимися балконами и каркасами, наскоро сбитыми деревянными гвоздями. Она сама видела, как местные умельцы за день строят такую хижину из выловленных из моря корабельных обломков. Одна хорошая буря, и соседские хибары просто сдует, а на каменном утесе останется лишь дом Хемингуэев.

За высокой кирпичной стеной гремит тележка со льдом – торговка продает его втридорога. Горланят матросы, направляясь в сторону Дюваль-стрит, надо полагать, в «Неряху Джо». Вопит мальчишка, предлагая за пару центов молочный бидон, скорее всего, найденный в мусоре. Порыв ветра доносит вонь канализации. Это Ки-Уэст: Эрнест зовет его «Сен-Тропе для бедняков»; Файф называет Алькатрасом.

Она поспешно захлопывает ставни, чтобы в спальню не натянуло вони.

Гардероб Файф забит роскошными мехами. Как бы ей хотелось вернуть к жизни эти шубы и манто, закутаться в них, спрятаться от столичного холода. Вот бы снова оказаться в своей стихии, танцевать, болтать и смеяться; чтобы ее попрекали за такой образ жизни. На верхней полке лежит тот самый шиншилловый палантин. О! Она прекрасно помнит ту ночь, когда впервые надела его: тогда она познакомилась с Хемингуэями. Еще она помнит, с каким благоговением миссис Хемингуэй смотрела на своего мужа: для нее он всегда оставался звездой.

Но Файф влюбилась в Эрнеста вовсе не тогда. О нет! Это происходило медленно, шаг за шагом, и заняло целый год их парижской жизни, покуда его жена постепенно уступала, проигрывая, как в бридже.

В глубине гардероба под рукой что-то чуть слышно шуршит, и Файф охватывает радостное возбуждение – словно она опять оказалась на вилле «Америка». Пусть это не самый роскошный из ее туалетов, есть куда более дорогие, в том числе позаимствованные из запасов «Вог», – зато самый любимый.

Недолго думая, она натянула платье. Больше десяти лет жизни и двое детей отделяют ее от той, антибской Файф, но оно по-прежнему сидит идеально – ее маленькая победа. Перья шелестят под легким ветерком: крылатый наряд!

Будь у нее щипцы, она непременно завила бы волосы, как в ту ночь в Антибе; а теперь только подкрашивает губы. Отражение неумолимо – кожа на веках потеряла упругость, и стрелки туши на них уже не безупречны. Файф вспоминает, как прихорашивалась в тот вечер, пока Хэдли в спальне умоляла Эрнеста принять решение.

Первая миссис Хемингуэй так толком и не вписалась в их компанию – неостроумная и не умеющая радоваться жизни. Вот и Сара говорила: «Хэдли – прекрасная мать и великолепная жена. Но не создана для сумасшедших вечеринок, а может, и для сумасшедшего писателя». Файф нравится думать, что Эрнест нашел все это в ней. Способность разделить веселье. Готовность отправиться на любую вечеринку. Правда, привлекало его и состояние ее семьи. Но Файф не слишком задумывалась, в какой степени именно оно повлияло на ее судьбу. Или на его. Сара говорила, в тот теплый майский день двадцать восьмого года в Париже, когда они наконец поженились, их компания наконец-то стала такой, как нужно.

Файф медленно и со вкусом вспоминает свою сокрушительную победу: как прошла в этом наряде сквозь застекленные двери на террасу, где сидела Хэдли в целомудренном саржевом платье. Миссис Пфайфер его непременно одобрила бы: самое подходящее для крестин. Файф шла, не отрывая взгляда от Хэдли, а Хэдли смотрела, как ее муж любуется Файф.

А с какой силой Скотт метал инжирины – словно мяч в теннисе подавал! И как смешно заголилась попа Зельды, когда Эрнест перекинул ее через плечо, как свернутый ковер!

Потом они приводили себя в порядок на кухне, и Эрнест наклонился, чтобы стереть расквашенный инжир с ботинок. Файф быстро оглянулась, чтобы убедиться, что их никто не видит, и сунула пальцы ему в рот – фруктовая мякоть таяла у него на языке. Она чувствовала его возбуждение, хотя он даже не смотрел на нее. Две недели – и ни разу. Даже утром, когда они остались на понтоне совсем одни. А теперь Эрнест обхватил ее за талию, он облизывал ее пальцы и стискивал запястье – как в тот вечер в Париже, когда он впервые дотронулся до нее. Однако теперь он сдерживался.

В саду Сара разносила Скотта, Хэдли вежливо выслушивала вкрадчивые речи Куццемано, а здесь, в прохладе кухни, Файф ласкала пальцами язык Эрнеста Хемингуэя.

Он отпустил ее талию и коснулся рукой лодыжки. Его рука начала свое роковое путешествие вверх к ее колену, она слышала, как он сдерживает дыхание. Файф поймала лучезарную улыбку Сары, которая смотрела на нее из сада.

– Тут нельзя, – прошептала Файф.

Но Эрнеста было уже не остановить. Она прислонилась к раковине, глядя на его жену.

– Несто. Наверх. Сейчас же.

Они чувствовали себя вправе нарушить введенный Сарой и Джеральдом режим карантина.

Вилла «Америка» развращала любого, кто переступал ее порог.

Надо было поблагодарить Скотта за его атаку инжиром, Зельду за театральное поведение, автора вальса, вдохновившего Эрнеста на танец с не самой приятной ему партнершей, потому что тот вечер все переменил. Безвозвратно. Для всех.

Файф жалко своих перьев: какими прекрасными они были когда-то! А теперь она чувствует себя в них потрепанной вороной. Рожденная в 1895-м, она ощущает себя старой рядом с Эрнестом, которого годы словно только молодят. Как влечет к нему женщин! Они слетаются на него стаями, сами, как мотыльки на свет.

На плитках у ног Файф валяется несколько перьев – она их сама выдернула, задумавшись. Платье теперь больше похоже на останки птицы, которой поужинала кошка. Ветер подхватил перья, они понеслись по плиткам. Внизу зазвонил телефон.

Телефоны Файф никогда не любила. Дитя ревущих двадцатых, она легко жонглировала письмами и телеграммами с их бесконечными отговорками, а эта орущая, требующая немедленного ответа штуковина ее раздражала. Времени переодеться нет, Файф мчится вниз по лестнице в своих перьях, стараясь не пролить ни капли из бокала.

– Алло, – запыхавшись, кричит она в трубку.

– Файф, это я – Хэш.

Париж остался в прошлом, как и Антиб, и вот они снова подруги – исключительно благодаря великодушию Хэдли. Несколько минут они просто сплетничают. Сначала о Саре и Джеральде, которые должны приехать на следующей неделе, потом о Гарри Куццемано, он уже надоел Хэдли своими звонками и расспросами о потерянном романе Эрнеста.

– Я уже устала объяснять ему, что это было сто лет назад. Тот саквояж либо давно сожгли, либо он валяется у кого-нибудь на чердаке. Это глупо, – вздыхает Хэдли. – Но я до сих пор переживаю.

– Брось, ты же не нарочно.

– Ты знаешь, я иногда думаю: вот если бы Эрнест дал тогда объявление, что разыскивается саквояж с бумагами за вознаграждение в 150 франков? Денег у нас было немного, но мы ведь наскребли эту сумму на горнолыжный абонемент. Кто-нибудь мог и откликнуться. И тогда наша жизнь пошла бы совсем по-другому.

Файф иронически улыбается в ответ, поглаживая платье, в котором победила соперницу. Еще большой вопрос, кто бы в таком случае носил сейчас гордое звание миссис Хемингуэй.

– Знаешь, а ведь я пустила его по ложному следу, – отвечает Файф. – Я как-то подкинула ему идею, что Ева Вильямс может что-то знать о саквояже.

– Но ведь Ева умерла еще до того, как мы уехали из Парижа.

– Да знаю, – хихикает Файф. – Пусть отвлечется на некоторое время.

Они вкратце обсуждают ситуацию в Чехословакии и Испании, потом – «безумие Европы», как выражается Хэдли. Беседуют о детях – каким красавцем стал Бамби, о школьных успехах девятилетнего Патрика и семилетнего Грегори. Перемывают косточки Скотту и Зельде, потому что это самая легкая мишень. О чете Мерфи говорить нельзя. И уж точно стоит промолчать о Хемингуэях.

Наконец Файф интересуется у Хэдли, звонит она просто так или по делу. Подруга явно колеблется.

– Я знаю, что Эрнеста давно не было дома, – наконец решается Хэдли.

Может, Файф рискнуть и поделиться с ней? Глупо, конечно, – спрашивать совета у его бывшей жены. Тем более стоя у телефона в том самом платье – ни дать ни взять престарелая пьяная дебютантка на балу. Но как хочется поговорить с кем-нибудь, кто знает мужа так же хорошо, как она!

– Эрнест нашел себе новую, симпатию.

В ответ тишина. Возможно, Хэдли уже в курсе. Возможно, Эрнест сам ей признался. Они остались хорошими друзьями и часто переписываются, ничего не скрывая друг от друга.

– Ее зовут Марта Геллхорн. Ты что-нибудь слышала о ней?

– Да, хотя никогда ее не видела.

– Она из Сент-Луиса, – сказала Файф. – Похоже, Эрнест обречен.

– В каком смысле?

– Он постоянно влюбляется в женщин со Среднего Запада. А это не подарок. – Файф пытается острить, но получается не смешно.

– Думаешь, он в нее влюбился? – вероятно, Хэдли пытается противопоставить влюбленность мимолетному увлечению: такое с Эрнестом тоже случалось.

– Мне кажется, что это тянется довольно давно.

– И сколько же?

– С прошлого года. То есть все началось в прошлое Рождество. Он приволок ее к нам на ужин, оба были пьяны в стельку. Мне пришлось с глупым видом сидеть за столом, пока он любезничал с девицей, которую подцепил в «Неряхе Джо». Саре и Джеральду тоже было не по себе. А теперь, как ты понимаешь, они превратились в пару героических военных корреспондентов на испанской войне.

– Ты пробовала с ним поговорить?

– Мы здорово поцапались где-то с год назад в Париже. Он обещал все уладить, когда я сказала, что выброшусь с балкона, чтобы наконец внести хоть какую-то определенность. Тогда я и решила, что с этим покончено.

– А на самом деле?

– Мне кажется, они просто ограничили свои отношения Испанией.

– Да, Европа всех американцев делает дураками.

– Ты говоришь совсем как Скотт.

– Прости, глупая шутка. Просто я думаю, что дома мы ведем себя более ответственно. Вспомни, что мы сами вытворяли в Париже.

Возразить Файф нечего.

– Каждый раз, когда он отправляется в командировку в Мадрид, они проводят время вместе. Джинни говорит, они уже не дают себе труда взять в отеле разные номера. А я извожу себя, представляя, как они под ручку прогуливаются по Мадриду, словно муж и жена.

– А Джинни-то откуда знает?

– Ну, это же Джинни. Она всегда в курсе всего. Хэш, я просто не знаю, что мне делать! – Файф еле сдерживается, изо всех сил сжимая трубку. – Мне кажется, я его теряю.

В трубке слышится мужской голос. Это Пол, муж Хэдли, он хороший человек: добрый и тихий и, кажется, завидно верный. После того, как они поженились, Хэдли расцвела. Наверное, Хэш нужна была чья-то нежность, чтобы пробудить все лучшее в ней. Когда они встретились, Пол еще был женат. Так что и Хэдли, в общем-то, не сохранила невинности.

– Вряд ли я хороший советчик, – вздыхает Хэдли. – Я ведь и сама его потеряла. – Это звучит как простая констатация: да, в юности она приняла неверное решение. – Наверное, единственное, что я могу сказать: скорее всего у него это пройдет. Знаешь, в те сто дней я видела, как много ты значишь для Эрнеста. Потому и отпустила его. Видела, как он страдает из-за того, что не может быть с тобой. А это больше похоже на простое увлечение. Закончится война в Испании – закончится и история с Мартой. Она просто его спутница на этой войне. Он ведь не хочет быть мужем многих жен.

– Я вторая.

– Ну, иногда нужен фальстарт, прежде чем сделать все правильно.

Файф делает глубокий вдох.

– Хэдли, ты святая женщина. И настоящий друг. Для нас обоих. – Она уже готова положить трубку, когда слышит, что Хэдли на том конце еле сдерживает смех.

– В чем дело?

– Да ерунда, глупость.

– Давай говори.

– Я кое-что я знаю о мисс Геллхорн. Ее отец был гинекологом в Сент-Луисе. Причем доктор Геллхорн был моим гинекологом.

– Шутишь?

– Привет от доктора Фрейда. Ты только представь: отец Марты осматривает – ну, ты понимаешь, как именно осматривает, – первую жену Эрнеста.

– Так это хороший знак?

– Да плохой, разумеется! Их интрижка обречена. Изначально.

Файф смеется, теперь уже с облегчением.

– Ты не представляешь, до чего ты меня утешила. И как тебе это удалось?

– Сама не представляю. До свидания, Файф, дорогая. Береги себя. Постарайся не волноваться. Все пройдет, поверь мне.

Файф кладет трубку, допивает мартини. Потом тщательно высасывает оливку и плюет косточку в бокал. Вот на что похожа ее страсть к Эрнесту: она хочет, чтобы он всецело принадлежал ей. До самой косточки.