Текст книги "Миссис Хемингуэй"

7. Антиб, Франция. Июнь 1926

Антиб залит полуденным светом. Предметы не отбрасывают теней, и даже стены, даже кафель в ванной кажутся горячими на ощупь. Темно-серые ветви олив, и те сверкают на солнце.

Горничная закрыла ставни, вилла погружена в полумрак. Из спальни на втором этаже Хэдли слышно, как в кустах роз и кронах фруктовых деревьев жужжат насекомые, словно в них беспрерывно вращаются маленькие шестеренки.

Бросив пляжную сумку на кресло, она стягивает купальник. Злится на себя, что не ушла вовремя из-за дурацкой ревности и в результате порядком обгорела. Облачившись в халат, полощет купальник под краном, размышляя, чем сейчас могут заниматься те двое.

Шагнув под слепящее солнце, Хэдли вешает купальник на веревку. А снова войдя в дом, словно погружается в чернильный раствор, из которого медленно проступают очертания предметов. Хэдли окликает Мари, горничную, но та не отзывается. Возможно, они играют с Бамби на заднем дворе или отправились в поселок отпраздновать окончание карантина. В доме застыла тишина, и кажется, что тут столетиями ничего не менялось. Хэдли снова окликает Мари, и снова нет ответа.

Тогда она отправляется на кухню, чтобы соорудить себе нехитрый салат из зелени, помидоров, ветчины и оливок. Там стоит прекрасный французский буфет и славные длинные дубовые столы с корзинами фиолетовых луковиц и пергаментного чеснока. Хэдли всегда восхищалась дорогими вещами, но в отличие от Эрнеста не стремилась их заполучить. Их парижское жилье так плохо обставлено, что другие женщины-иностранки наверняка над ней потешаются, но до нынешней весны Хэдли не слишком волновало, что о ней думают другие. Хемингуэи были очень бедны, но оставалась надежда, что со временем все наладится. А что еще нужно? На самом деле она всегда считала себя счастливицей, с тех пор как получила право зваться миссис Хемингуэй.

Хэдли ест в одиночестве за круглым столом под книжной полкой. Одна из первых книг Эрнеста – сборник рассказов «В наше время» – соседствует с новым романом Скотта «Великий Гэтсби». Хэдли хорошо запомнила один рассказ. Образы в нем такие свежие и живые, что кажутся ее собственными воспоминаниями: рыбина разбивает поверхность озера, удар хвоста – точно грохот порохового заряда. Хэдли отчетливо видит каждую подробность – вот парень и девушка в лодке ловят форель «дорожкой», проплывая мимо развалин лесопилки. А потом парень говорит девушке, что ему стало скучно. «У меня такое чувство, будто все во мне оборвалось», – в отчаянии произносит он. Не о них ли это с Эрнестом? Неспроста ведь рассказ назван «Что-то кончилось».

Теперь Эрнест закончил свой первый роман, который между собой они называли «Солнце». В романе появляются все их друзья и знакомые, абсолютно все, вплоть до английских туристов из Памплоны и бродяг, что вечно спят на тротуаре перед их домом. Весь этот год она наблюдала, как ее имя медленно исчезает со страниц – ей не нашлось места среди дерзких потаскух, богачей, гомосексуалистов и bon viveurs[5]5
  Прожигателей жизни (фр.).


[Закрыть]. Персонажи «Солнца», все как один, подозрительно напоминают Файф своей манерой разговаривать, у них всегда под рукой бокал шампанского, всегда заготовлен изящный ответ. И что забавно, никакого похмелья!

То, что Хэдли не нашлось места в романе, было наказанием за тот злосчастный день, которого ей никогда не забыть. В то проклятое утро она упаковала машинописные рукописи нескольких рассказов Эрнеста и его первого романа в маленький кожаный саквояж, удостоверилась, что положила туда же вторые экземпляры, чтобы он мог править и их. Эрнест становился невменяемым, когда ему было не над чем работать.

На Лионском вокзале она оставила чемоданы в купе и вышла купить бутылку воды. После, в сотый раз пересказывая эту историю, она признавалась, что купила пачку сигарет, но выкурила лишь одну, прежде чем вернуться в вагон. Вновь оказавшись в купе, она распустила волосы и ощутила, как напряжение отпускает голову. Она представляла себе, как поезд прибывает в Лозанну, Эрнест нетерпеливо высматривает ее среди других пассажиров, потом опрометью бросается навстречу и принимается жарко целовать прямо там, на платформе. Некоторое время Хэдли сидела в сладком предвкушении их встречи.

Еще не очнувшись от грез, Хэдли потянулась к багажной сетке – саквояжа не было. Она подумала, что он мог провалиться куда-то вниз, но и внизу оказалось пусто. Она встала на противоположную полку, оттуда ей было хорошо видно: напротив ничего нет, только пустота. Хэдли охватил легкий ужас. Его роман. Его рассказы. Все, что он когда-либо написал. Наверное, это кто-то из пассажиров ошибся. Наверняка саквояж просто переложили в другое купе.

В других вагонах на нее смотрели круглые физиономии: никто даже не попытался ей помочь. В соседних купе – равнодушные лица. Je n'ai pas vu[6]6
  Я не видел (фр.).


[Закрыть]. По-английски она говорила или по-французски? Странно, все вокруг – типичные крестьяне, ничего общего с парижскими эстетами, какое им дело, что пропал роман Эрнеста.

От тревоги внутри все сжалось. Состав должен был вот-вот отправиться, а она все умоляла по-английски начальника поезда: «Пропал саквояж с важными бумагами моего мужа! Все его работы! Пожалуйста, помогите!»

Начальник поезда попросил проводника проверить купе. К поискам подключилась женщина, которая продавала на перроне пледы и бутылки коньяка. Стрелки больших часов на станции неумолимо двигались вперед, показывая, что до отправления осталась лишь пара минут. Начальник поезда трусцой побежал к билетной кассе. Хэдли в ужасе мерила шагами свой вагон.

По громкоговорителю объявили, что поезд до Лозанны отправляется, и проводник попросил пассажиров занять свои места. Торговка коньяком что-то возбужденно втолковывала другому торговцу, показывая на вагон Хэдли. Мимо прошел мужчина с тележкой, распространяя вокруг себя тошнотворный запах пончиков. Начальник поезда подошел к окну и покачал головой: «Мы ничего не нашли, мадам».

Хэдли, тяжело дыша, опустилась на скамейку.

– Вы желаете остаться? – Раздался свисток, уведомляющий об отбытии поезда. – Мадам, вам надо решить, остаетесь вы или уезжаете. Поезд… сейчас отправится. – Юные голубые глаза неотрывно глядели на нее.

– Нет, я поеду, – ответила она по-английски, а может, по-французски.

Снова свисток. Роман. Рассказы. Копии. Все. Она забрала все.

Наутро Эрнест стоял на том самом месте, где, как она представляла, он и должен был стоять, в холодном белом свете, возле штабеля дров, сложенного на зиму на платформе. Поезд подъехал ближе, и она увидела, что он вглядывается в проплывающие мимо вагоны. Хэдли вышла из поезда и остановилась, не в силах подойти к нему. Наконец он заметил ее, стоящую с опущенными – пустыми – руками, и лицо его побелело.

Как бы ей хотелось, чтобы Эрнест разозлился! Чтобы он взбесился и накричал на нее. Но вместо этого он молча побросал вещи в сумку и прыгнул в ближайший поезд до Парижа. Когда через некоторое время он вернулся без саквояжа, то сказал, что не хочет об этом говорить. Все кончено. Ничего не поделаешь.

Хэдли отрывает засохший лепесток – розы в вазе уже завяли. Лепесток крошится в пальцах. Хэдли, доев свой салат, моет тарелку в большой мраморной раковине.

Потом поднимается по мраморным ступеням. В пролетах центральной лестницы – открытая каменная кладка, эта часть дома самая прохладная. Крона инжира достигает верхнего окна: Эрнест говорит, что в середине лета бабочки хмелеют от его млечного сока и летают как пьяные. Примерно как странная семейка из этого дома, думает Хэдли.

В спальне она сбрасывает халат, чтобы подремать нагишом. Вдруг подумалось, что этот роман может и не иметь ошеломляющего успеха и Эрнест не обретет славы и богатства, к которым так стремится. Но чтобы он стал менее знаменитым, чем Скотт, – этого и представить себе невозможно.

Легкий бриз колышет абажуры. Впервые за этот день она сможет прикрыть глаза, не ощущая горячих лучей, бьющих в веки, точно через увеличительное стекло. В комнате тихо и темно. Хэдли лежит, слушая собственное дыхание, и ждет, пока придет сон.

В самую жару они всегда забираются в постель. Эрнест называет это время «убийственным». Несколько дней назад оба задремали днем, слушая, как Бамби играет внизу в розовом саду. Хэдли проснулась через час от ощущения, что за ней наблюдают.

В комнате было пусто, но когда она подняла голову, то обнаружила, что Файф стоит совсем близко к кровати, глядя на них настороженными серыми глазами. Она оскалилась, как тогда в Шартре, и Хэдли показалось, что Файф уже готова заползти к ним в постель. Трое в постели, не считая… Прошло несколько секунд, а может, минут, прежде чем Файф выскользнула из комнаты.

Она старалась ступать бесшумно, но парчовые занавески, шурша, колыхнулись, когда легкая фигурка скользнула мимо них, и Хэдли постаралась запомнить этот звук, чтобы точно знать, что увиденное не было сном.

Вечером о произошедшем ни та, ни другая не упомянули. Они ели свинину с шалфеем. Файф с наигранным восторгом восхваляла ее кулинарные таланты, что было особой формой оскорбления. «Я вот, например, ничего не смыслю в кулинарии, – щебетала Файф, бросая взгляды на Эрнеста, уже заметно навеселе после третьей порции мартини. – А у тебя так здорово все это получается!» – и изящно взмахивала ладонями над безупречно сервированным столом.

Потом они опять играли втроем в бридж, и Хэдли проиграла. Но когда ночью мистер и миссис Хемингуэй занимались любовью, Хэдли старалась стонать как можно громче, так что наутро за завтраком (херес с гренками) любовница Эрнеста заметно присмирела.

8. Антиб, Франция. Июнь 1926

Часом позже ее будит Эрнест. Он сбросил свой купальный костюм прямо на пол рядом с кроватью, влажная кожа кажется прохладной.

– Эрнест, ты пахнешь, как ракушка.

– Я мидия, которая приползла к тебе.

Хэдли рассмеялась:

– Мидия – самое глупое существо во Вселенной! Такой гений, как ты, Эрнест, никак не может быть мидией.

Он целует Хэдли, проводит рукой по ее груди.

На полу залегли полосы желтого света, со спинки кровати свисает пояс от кимоно, зеленый и блестящий, как змея, тумбочки завалены книгами. В глубине комнаты – большое лакированное бюро в китайском стиле, расписанное драконами. Иногда Хэдли удивлялась, отчего же она так страстно желает оказаться подальше от этой прекрасной комнаты, от теплого моря? Чего ей не хватает? Белье – свежее, Эрнест – рядом.

Он уткнулся в нее носом и задышал ей в шею, в то место, где для Хэдли это особенно нестерпимо.

– Хватит, Эрнест! Я не могу… Пожалуйста!

– Что, Хэш? Чего ты там бормочешь, котенок? Хочешь, чтобы я продолжал?

– Пожалуйста. Прекрати! – задыхаясь, пытается она выговорить сквозь смех.

Но Эрнест продолжает целовать ее шею.

– Расскажи мне о мидиях, и я перестану тебя так целовать… и дышать на тебя вот так… и лизать вот так!

– Они двустворчатые! – из последних сил выкрикивает она, хватая его за руки и пытаясь оттолкнуть.

– Двустворчатые? В каком это смысле? Всегда вдвоем?

Он прижал ее руки к матрацу.

– Ты меня убиваешь!

– Я всего лишь маленькая мидия, присосавшаяся к твоей шее. Что значит двустворчатые?

– Это значит, что у них и сознания-то нет!

Хэдли изгибается, стараясь подвести колено к его промежности, чтобы он понял, что ступил на опасную территорию. Но ему вновь удалось увернуться.

– А что же они едят?

– Они высасывают еду из воды.

Он сложил губы трубочкой и засосал кусочек ее кожи:

– Вот так?

– Они пропускают ее через себя! – из последних сил пищит Хэдли.

– А что они пьют?

– Они не пьют!

– Что, даже шампанского?

– Ничего не пьют.

– Что за жизнь без шампанского?!

– У них не хватает мозгов, чтобы понять, что они живут без шампанского.

– Ни воображения, ни шампанского. Да я бы лучше сдох!

Эрнест наконец откатывается в сторону и лежит, подперев голову рукой. Забавно, ей всегда немного досадно, когда он соглашается отстать.

– В таком случае ты был бы первой в мире мидией с суицидальными наклонностями. Лаборатории Америки дрались бы за право изучать твою сложную многогранную личность, никогда прежде не встречавшуюся среди моллюсков.

– Зато как шикарно – постоянно болтаться в море. Ощущать лишь свежесть и прохладу и не думать ни о чем, кроме воды и еды да встречи с какой-нибудь хорошенькой ракушечкой, чтобы в нее как следует всосаться. Ведь это – жизнь!

Теперь они лежат рядом, глядя друг на друга, ее дыхание постепенно успокаивается. Он вглядывается в ее лицо.

– Если приставить тебе к носу зеркало, Хэш, в нем будет точно такое же лицо. Твои черты абсолютно симметричны. Поистине чудо природы.

– Широкое и плоское, как тарелка, так моя мама говорила.

– Похоже, твоя мама была чемпионкой мира по брюзжанию.

– Она в жизни не завоевала ни одной награды.

– Вот для чего умирают матери – чтобы мы могли продолжать жить, – пафосно изрекает Эрнест, хотя его собственная мать жива и здорова. – Ты что-то здорово красная. – Он откидывает волосы с ее лица.

– Тебя бы так помучить!

– От солнца, я имею в виду.

– Жаль, что я не уплыла раньше. Ты долго там еще оставался?

– Недолго, – отвечает он.

– Смотри, светлые полоски от лямок. Отличный у тебя загар.

– У тебя тоже.

– Да уж, красная, как гнилая помидорина. Вот бы мне иметь не такую светлую кожу, а бронзовую, как у тебя, Несто.

– Давно ты меня так не называла.

Надавив пальцем себе на предплечье, Хэдли некоторое время с интересом наблюдает, как кожа сперва белеет, а потом краснеет. И вновь как наяву: Файф и Эрнест стоят рядом на понтоне и смотрят на нее – снисходительно и словно бы угрожающе. Картина настолько живая, что у Хэдли моментально портится настроение.

Эрнест вновь перекатывается к ней, подминает под себя. Принимается страстно ее целовать, но Хэдли все никак не удается выкинуть из головы того Эрнеста, с понтона, за спиной которого маячила худющая, как щепка, Файф. Хэдли так и видит, как ее муж сдается, как они целуются на деревянном настиле или трахаются под деревьями, пока она ест в одиночестве свой обед и в который раз казнит себя за пропажу злосчастного саквояжа. Нет.

Хэдли вырывается из-под него.

– Ну что ты, Хэш!

Сейчас он выглядит в точности на свои двадцать семь.

– Нет, Несто. Ты не можешь обладать нами обеими сразу.

Некоторое время они молча лежат бок о бок, в тишине, такой звенящей, какая бывает лишь после выстрела. Впервые после того разговора в Париже она высказалась напрямую.

Хэдли подходит к зеркалу и, усевшись за туалетный столик, резкими движениями расчесывает волосы. Если бы Эрнест не был иногда таким мальчишкой, если бы только мог осознать, что делает! Он смотрит на нее из зеркала, недоверчиво и чуть укоризненно, словно она сказала ему что-то донельзя пошлое и занудное.

– Кажется, ты ничего не предпринял в связи с этой… ситуацией. Извини, что упоминаю об этом. Но я должна.

– Почему?

– Потому что так больше не может продолжаться.

– Это не я ее сюда пригласил!

– Даже не напоминай!

Еще несколько взмахов щеткой, щетинки впиваются в кожу.

– Не знаю, зачем ты притащила ее сюда. Я бы.

Внизу хлопает дверь. Голос Файф, певучий и небрежный, доносится с лестницы:

– Ребята!

Хэдли откладывает щетку, ощутив, что левое веко задергалось, а следом и правое. Боже, дай мне передышку!

– Вы там? – Голос его любовницы все ближе.

Хэдли, приоткрыв дверь, крикнула через занавеску:

– Мы наверху!

– Может, в бридж?

И, сама не зная почему, Хэдли так же громко ответила:

– Через пять минут спустимся!

– Ты что? – Эрнест словно не верит своим ушам.

– Мы, – Хэдли натягивает платье, – просто сыграем пару партий в бридж. А о наших делах поговорим позже.

Файф уже тасует карты – опрятная маленькая головка на фоне цветущих роз в саду. В губах зажата сигарета – как можно курить в такую жару? На Файф шорты и матросская рубаха. Весьма практичная форма одежды для Антиба. Загорелые худые ноги, на волосах – следы расчески.

– Хорошо поплавала? – спрашивает Хэдли.

– Отлично. Хотя сегодня все-таки жарковато.

Может, у нее только что был секс с ее, Хэдли, мужем.

Файф сдает карты, раскладывая на три аккуратные стопки.

Подходит Эрнест, в одних шортах, его голая грудь и широкие плечи заставляют женщин улыбнуться. Обе невольно переглядываются: Файф – вытаращив свои огромные глаза, а Хэдли – покачивая головой, точно его тщеславие – это их общий секрет.

– Привет, дамы. Можете не вставать.

– Может, наденешь рубашку, Эрнест? – спрашивает Файф.

– Чтобы лишить вас обеих удовольствия?

Он с вызовом глядит на Хэдли, словно говоря: «Если ты говоришь об этом откровенно, то почему нельзя мне?»

Все трое оборачиваются на быстрый топот толстеньких ножек – от дома к ним бежит Бамби, за ним – горничная:

– Excusez-moi, madame ’emingway. Viens, Bumby![7]7
  Простите, мадам Хемингуэй. Пойдем, Бамби! (фр.)


[Закрыть]

Коленки мальчика испачканы в земле, похоже, он играл в саду.

– Ça va aller[8]8
  Ничего страшного (фр.).


[Закрыть].

Мари уходит в дом, а Бамби, вскарабкавшись на колено отца, обнимает его за шею. Эрнест прижимается к сыну носом, чмокает в круглые щечки. Когда обнаружилось, что Хэдли беременна, Эрнесту было двадцать три года, и он заявил, что еще слишком молод, чтобы иметь детей. На несколько недель Эрнест тогда погрузился в пучину черной тоски – как он сможет писать, как они будут кататься на велосипеде или гулять ночи напролет, когда в доме появится орущий младенец?

Теперь же он превратился в самого нежного отца на свете. Он сажает сына лицом к остальным. Маечка уже маловата и задирается на круглом животике. Бамби внимательно оглядывает взрослых, не ведая, что сейчас они заняты планомерным разрушением его привычной жизни. Хэдли становится жутко: малыш еще ничего не понимает, но все видит.

– Как ты, милый? – спросила она, наклоняясь к мальчику и ероша его волосы. – Как себя чувствуешь?

Нос у ребенка еще красноват – следы простуды, прицепившейся после коклюша.

– Bien[9]9
  Хорошо (фр.).


[Закрыть], – ответил Бамби.

Хэдли задумчиво трет ему грудку.

– Ты гулял в лесу?

Бамби кивает, сунув палец в рот.

– Я в детстве так тоже делала, – произносит Файф, и Хемингуэи удивленно смотрят на нее, будто забыв, что Полин Пфайфер сидит с ними за одним столом.

– Поиграешь за меня, пока я кое-что принесу? – Эрнест пересаживает Бамби к ней на колени. Несколько минут спустя он возвращается из дома с подносом, на котором стоят три бокала. – Джин-тоник, – объявляет он, – и как я мог забыть?

Выпивка появляется все раньше и раньше. К трем часам дня он уже обычно берется за шорле или джин физ. Хэдли залпом осушает свой бокал, с удовольствием поймав на себе удивленный взгляд Эрнеста. Потом отсылает Бамби обратно в дом, чтобы не болтался под ногами. И неожиданно ощущает решимость победить Файф, послать ее в нокдаун.

9. Антиб, Франция. Июнь 1926

Как и во все предыдущие дни, партия заканчивается тем, что один из игроков, резко отодвинув кресло, стремительно идет к дому. Это Хэдли. Она больше не может смотреть, как легко и изящно играют в паре Эрнест и Файф, как они с полуслова понимают ставки друг друга и на пару разделывают ее под орех. Эрнест бросается следом, чтобы успокоить, но Хэдли как угорелая мчится вверх по ступенькам, чувствуя, как в ней нарастает бешенство – такое жгучее, такое оправданное и такое необычное для нее чувство.

– Хочу напомнить, что именно ты ее пригласила!

– Я жалею, что это сделала!

– Но теперь она здесь, и мы уже не можем ее выгнать!

– Не можем, однако это вовсе не значит, что ты обязан за ней всюду таскаться! – Хэдли хлопает дверью спальни. – Сколько времени ты оставался с ней на понтоне сегодня? Сколько играл вчера с ней в теннис? Я твоя жена! Я, не она. Мне нужно напоминать тебе об этом?

– Вообще-то я не хотел, чтобы она приезжала!

– Я пригласила ее, потому что мне было одиноко. Потому что никто из твоих чертовых друзей даже не удосужился меня проведать! Она единственная, кто болел коклюшем.

– Чушь! Я не знаю, зачем ты все это затеяла, Хэш! Это бессмысленно.

Хэдли мутит: Эрнест прав, это бессмысленно. Зачем нужно было приглашать любовницу сюда, если они собирались тут начать все заново? Что за идиотская стратегия – свести вместе троих, чтобы воссоединилась пара!

Эрнест сидит на подушках, надавив пальцами на веки и прижав колено к груди.

– Ты сама испортила весь отпуск, – говорит он, не открывая глаз. – Я дал себе слово держаться от нее подальше, а ты пригласила ее в Антиб.

– Ох, посмотрите, какой он благородный, наш Эрнест! Какой он храбрый! Какое взвешенное, мужское решение – дать себе слово держаться от нее подальше. Вместо того чтобы разобраться со всем раз и навсегда! – Хэдли хочется запустить ему в голову щеткой для волос. – Ты не хотел видеть ее здесь, потому что любишь ее. Потому что все это чертовски сложно.

Ни слова в ответ.

– Ради бога, будь мужчиной. Может, поэтому я и пригласила ее – чтобы ты смог сказать мне, что любишь ее. Теперь ты можешь оставить меня и жить с ней, и каждый из нас сможет самостоятельно строить свою жалкую маленькую жизнь! Ты ее любишь?

Теперь, когда страшные слова наконец произнесены, повисает тишина. Они стоят лицом к лицу и пристально смотрят друг на друга. Хэдли не отпускает щетку. Закатное солнце сочится сквозь жалюзи, внизу уныло хлопает ставень.

Эрнест тоскливо смотрит в потолок.

– Боже мой, ты же знаешь, как мне тяжело, – произносит он, будто это ответ на ее вопрос.

– И мне. Но разница между нами в том, что ты этим наслаждаешься.

– Как же я все это ненавижу, – произносит он, нежно глядя ей в глаза. – Ненавижу!

– Лжец. Ты этим упиваешься. Для тебя вся эта история – всего лишь материал. Ты создал свой собственный ад, и намереваешься в нем жить, и меня заставляешь жить в этом аду. Я хочу домой, – голос Хэдли смягчается, – с тобой и Бамби. В Париж. И я хочу пить тавель, обедать в нашем любимом кафе и гулять вдоль реки. – Хэдли кладет щетку на туалетный столик. Она не имеет привычки швыряться в людей вещами. И ни за что бы этого не сделала. Тем более в него. В любимого Эрнеста. – Беда в том, что я не знаю, хочешь ли этого ты. Хочешь ли этим заниматься и дальше вместе со мной.

– Конечно, хочу.

– Но ведь ты хочешь и ее тоже.

Хэдли сидит у туалетного столика, заставленного духами, грани хрустальных флаконов играют на солнце, пробки пахнут чем-то старинным.

– Мы ведем себя чудовищно. Это лето стало для нас сущим кошмаром. – Больше всего на свете Хэдли хочется закрыть глаза и погрузиться в забытье, не думать, как легко позволила она этой женщине украсть ее мужа. Как весь прошлый год позволяла им влюбляться друг в друга со всем пылом юности. Почему она была такой бесхребетной? Почему ничего не предприняла раньше? – Я больше так не могу.

– Разве нельзя просто оставить все как есть? – Голос у него равнодушный, слова явно неискренние.

– Ты должен принять решение. – Хэдли как будто слышит и видит себя со стороны – в зеркале отражается брошенная женщина, жалкое, заплаканное лицо. – Если ты хочешь остаться с Файф, я пойму. Я понимаю, что она очень сильно в тебя влюблена. Я не знаю, влюблен ли ты в нее или тебе просто льстят ее чувства. Но до исхода завтрашнего дня я хочу знать, останешься ли ты со мной или уйдешь к ней. Но больше в таком положении никто из нас находиться не может – включая твою любовницу.

Эрнест кивает. Хэдли, присев к нему на кровать, слышит вздох. Эрнест рывком притягивает ее к себе: еще одно из объятий, которыми так богаты эти сумасшедшие каникулы. Его запах, его тепло. Сердце разрывается!

– Нет! – жестко произносит она и, высвободившись, спускается вниз по лестнице глотнуть воздуха.

У подножия крыльца морской бриз покачивает цветы лаванды. Пчелы, лениво жужжа, кружат вокруг соцветий. Из терракотового горшка вылетает большой шершень – нужно предупредить Бамби, чтобы не вздумал трогать такого. Лепной фриз – безголовая богиня Ника застыла на стене. На столе под стеной – брошенные карты, тремя сданными стопками. Одна открыта, две рубашками вверх. Хэдли заглядывает в карты Файф. Туз. Выходит, она не блефовала.

Хэдли закрепляет прищепками болтающийся на веревке купальный костюм Эрнеста. Купальник Файф уже там – длинный, черный и сырой. Все три купальника непристойно набухли в нижней части, и оттуда на терракотовую плитку капает вода. Слышно, как Файф напевает наверху, наряжаясь к вечеринке, которую сегодня устраивают на вилле «Америка».