Текст книги "О любви. Истории и рассказы"

Кира Рок. Аромат июля

Июль пахнет Машей. Свежескошенной травой, ромашками и Машей.

Мокрые и счастливые, мы вылезали из речки, падали на полотенце и целовались до исступления, до колик в животе, не замечая, как вместо воды на наших телах снова проступают капельки пота. Ее губы были горячими и солеными. Потом она отталкивала меня, и я в полном изнеможении откидывался на спину, пытаясь отдышаться и вернуться в реальность. И только через пару секунд снова начинал чувствовать кожей палящее солнце и слышать стрекотание кузнечиков в траве. Мне было девятнадцать, а ей шестнадцать, она перешла в выпускной класс. Эти две секунды я страшно на нее злился, но злиться дольше никогда не получалось.

Потому что она срывала ромашку и с серьезным видом бормотала себе под нос: «Любит, не любит, плюнет, поцелует…» Но, не оборвав и половины лепестков, отбрасывала цветок и лукаво прищуривала лисьи раскосые глаза:

– Нет уж, не верю дурацким цветочкам. Лучше ты сам скажи.

Она всегда хотела знать все четко и ясно и распланировать всю жизнь наперед. Обычно я терялся, закатывал глаза и мямлил что-то вроде «Ну ты же знаешь…» – эта ее целеустремленность и желание сразу расставить все точки над «и» меня пугала. В конце концов, я был всего лишь студентом-второкурсником и тем летом желал только одного – чтобы оно никогда не кончалось. Я так и не произнес трех заветных слов, все оставлял их на потом, на самый важный момент, мне всегда казалось, что некоторые слова портятся от слишком частого употребления, лишаются цвета, как многократно постиранная рубашка.

– Знаю… – вздыхала она и задумчиво проводила пальцем по моей груди.

И я снова погружался в волшебный мир пахнущей травой кожи, жарких губ и невыносимого желания.

Я думал, что впереди еще по крайней мере два месяца лета, а потом мы расстанемся. Я с трудом представлял, как смогу оторваться от нее и на неделю. Расстояние между нашими городами не выглядело преградой.

Но чудесное лето кончилось гораздо раньше.

В первых числах августа вдруг зарядил дождь, не по-летнему холодный. Речка стала мутной, солнечные кувшинки попрятались, неубранные стога на полях уныло раскисали под непрекращающимся ливнем. Природа как будто заранее оплакивала нашу разлуку.

А Маше пришла телеграмма из дома – заболел отец, нужно срочно возвращаться. Я не пошел провожать ее на станцию, не хотелось неловкого прощания на глазах у родственников. Тетя будет совать ей в руки завернутую в фольгу курицу и давать последние наставления, а я – топтаться в сторонке с глупой улыбкой.

К тому же ее тетю я терпеть не мог. Внешне они были на удивление похожи – янтарные, слегка раскосые глаза, резкие скулы и рыжие кудряшки, только у тетки все черты приняли какие-то карикатурные формы, словно не очень хороший художник нарисовал шарж на Машу. А голос у нее был визгливый и скрипучий, как несмазанные дверные петли. Меня она называла не иначе как «этот юноша». Признаюсь, их сходство меня иногда пугало.

Накануне отъезда мы с Машей даже слегка поцапались. Она обиделась на мое нежелание ее провожать, а я съязвил, что она все больше становится похожа на свою сварливую тетку, и мне прямо-таки страшно, что в будущем она превратится в ее копию. Разумеется, я не придавал этим словам ни малейшего значения, мне было ужасно тоскливо, что нам придется расстаться, и из-за этого я злился на весь мир, не представляя, как проведу оставшийся месяц. Я даже подумывал рвануть за ней, хотя Маше, конечно же, об этом не сказал.

Вот так и вышло, что на прощание мы даже не поцеловались, она сердито фыркнула, развернулась и пошлепала по лужам, а я стоял как дурак и не находил нужных слов, чтобы ее остановить.

Всю ночь я не сомкнул глаз, строил планы и думал только о Маше. В конце концов я признал, что она права, – не так уж важно сколько нам лет, я хочу провести с ней всю жизнь, завести детей и вместе состариться.

А утром я услышал по радио про железнодорожную аварию. Диктор будничным, хорошо поставленным голосом объявил, что поезд сошел с рельсов, имеются многочисленные жертвы, в особенности среди пассажиров последнего вагона. Ее вагона. А потом перешел к прогнозу погоды. Что-то там про атлантический циклон и дождевой фронт, но я уже не улавливал смысла.

Я не хотел, не мог поверить, что ее больше нет. Еще вчера я не представлял, как смогу обойтись без нее какой-то месяц, а теперь нужно было привыкать к тому, что я всю жизнь проведу без нее. Я потянулся к телефонной трубке, чтобы позвонить ее тете и выяснить, что с Машей, но рука зависла в воздухе. Ведь если я позвоню, то не останется никаких сомнений, а пока я не знаю наверняка, она будет для меня жива. Не превратится в гладкий могильный камень с двумя датами, а останется все той же Машей, пахнущей свежескошенной травой и ромашками, которой я еще успею сказать, как ее люблю.

Следующий год я жил как в тумане и превратился в ходячий автомат. Вставал по утрам со звоном будильника, заливал в себя какую-то жидкость – не то чай, не то кофе, вкусы я перестал различать, – шел в институт и записывал в тетрадь бессмысленные закорючки, что-то бубнил на экзаменах и невпопад отвечал на вопросы сокурсников. Друзья сначала с пониманием хлопали по плечу, потом начали сторониться. Когда чужая боль затягивается, она начинает тяготить. А для меня жизнь просто утратила краски, превратилась в черно-белое кино, где я был не действующим лицом, а лишь зрителем.

С годами я стал к этому привыкать и пришел к выводу, что, возможно, многие именно так и проводят всю жизнь. Я женился, завел детей, в общем – все как положено. Я даже мог бы назвать себя счастливым, если бы не было в моей жизни того июля на ромашковом поле, если бы я не знал, как это бывает. Я никогда не беру отпуск летом и не езжу с друзьями на пикники, потому что от запаха свежего сена и стрекотания кузнечиков на меня накатывает тоска. Где-то в глубине души я до сих пор верю, что Маша жива и по-прежнему заливисто смеется, откидывая голову назад, и щурит на солнце глаза, а кто-то шепчет ей: «Я тебя люблю».

* * *

Почему он так и не объявился, даже не позвонил? Я задаю себе этот вопрос, глядя как моя пятнадцатилетняя дочь обрывает лепестки у ромашки и бормочет себе под нос старинную считалочку.

Неужели из-за той глупой ссоры? Может, я слишком на него давила, а он побоялся расставаться с беззаботностью детства?

Ночью поезд долго стоял на промежуточной станции. Сказали, что впереди какая-то авария, но я-то знала – бездушная железная машина просто не хочет увеличивать расстояние между нами. Я не могла заснуть, слушала молотящий по стеклам дождь и строила планы на нашу будущую жизнь.

Какой же я была наивной дурочкой!

Сначала я ждала, с замиранием сердца прислушиваясь к каждому звонку и беспрерывно проверяя, исправен ли телефон. Потом злилась и ревела по ночам в подушку. Затем возненавидела его и воображала, что с ним произошло нечто ужасное, не мог же он так просто исчезнуть без единого слова, как будто те дни, когда мы не могли оторваться друг от друга, не имели для него никакого значения.

А потом я пошла в последний класс, поступила в институт, и постепенно обида забылась, эмоции улеглись. Я выбросила из головы его предательство и помню только те жаркие дни на поле у реки. Наверное, так и должно быть – пусть первая любовь всегда остается недосказанной, мечтой, которой не суждено сбыться. Зато она никогда не потускнеет, не разобьется о прозаическую реальность, не утонет в бытовых неурядицах.

И все же иногда в июле на меня накатывает непонятная грусть, как будто часть моей души осталась на том ромашковом поле.

Юлия Щербакова. Далматин

На мой взгляд, дружба – чувство, родственное любви. Они переплетаются, где-то завязываются в узелки, где-то становятся параллельными прямыми без точек соприкосновения, – но они всегда рядом, близко.

Моя история любви больше похожа на историю дружбы – искренней и крепкой. В шесть лет дружба между девочкой и мальчиком возможна, а любовь?.. Может быть, то чувство, которое мы с Артемом испытывали друг к другу, можно назвать лишь дружбой, но для себя я определила его как первую любовь.

Мы никогда не говорили друг другу красивых слов. Мы не гуляли за ручку под луной. Но в наших чувствах все было так чисто, наивно, прямолинейно, как бывает лишь у детей с распахнутыми сердцами. В них не было фальши, порой присущей взрослым, актерской игры, так часто встречающейся у подростков, – в них была лишь радость, радость друг за друга.

Мы менялись игрушками, становились всегда вместе, когда говорили стать парами. Когда одному из нас было грустно, другой садился рядом и молча сидел, пытаясь вспомнить что-то грустное из своей жизни. Нередко эти «посиделки» заканчивались тем, что мы вместе рыдали: один – потому что была причина, второй – просто за компанию. Зато, когда у нас было хорошее настроение, мы становились самыми шумными и неугомонными детьми. Но стоило одному из нас заболеть, другой вел себя тише воды ниже травы.

Мы вместе участвовали в конкурсе «Осенняя фея», который проводился в нашей сад/школе № 73.

А когда выяснилось, что я заняла первое место, то даже трудно было сказать, кто больше был рад моей победе – я или Артем. Именно на этом конкурсе впервые в жизни мальчик подарил мне цветы, и конечно же этот мальчик был Тема.

Родители были не против нашей взаимной симпатии, и, когда пришло время идти в школу, они отдали нас в один класс – так мы по-прежнему оставались неразлучны. Нас посадили за одну парту, на бальных танцах мы были парой – одним словом, мы были не разлей вода. Но, видно, нашей детской привязанности и крепкой дружбе не было суждено продолжаться долго: наша любовь закончилась, не успев начаться, не потому, что мы поссорились или надоели друг другу, а потому, что так было начертано на небесах, куда и упорхнула душа Артема: он сгорел в доме бабушки на Новый год вместе со всей семьей со стороны матери.

Остался в живых лишь его отец, который так и не смог смириться с потерей тех, кого любил. Он уехал из города, но перед отъездом этот поседевший и постаревший человек зашел к нам домой и подарил мне любимую игрушку Артема со словами: «Ему она больше не нужна. Думаю, он был бы рад, что она теперь у тебя». Это была собачка – далматин, которую когда-то ему подарила я.

Больше никогда я не видела отца Артема, но я его часто вспоминаю. И всегда он представляется мне седым и болезненным мужчиной, но радостным от того, что о его сыне будет вспоминать кто-то еще, кроме него.

Я помню о тебе – Артем Заиченко, и никогда не забуду! И сейчас, хотя с тех пор прошло много времени, образ этого мальчика так же четко встает в моей памяти и вызывает те же чистые и светлые воспоминания в моем сердце. Я любила его по-своему – как брата. И этой любви всегда будет место в моем сердце. Неважно, как ее назовут другие, важно, что для меня это чувство навсегда останется первым серьезным чувством к парню. Первым и самым светлым. И незабываемым.

Владимир Гуга. Как мы валяли Лену

На самом деле ее валял я, а ты оказался в пролете. Забыл? А я все помню. Наливай.

Короче, мы катались нас санках. Я, ты, Лена (нам по двенадцать) и Леночкин «аппендикс» – мелкая третьеклассница (ей девять). Катались, валялись, кувыркались часов пять-шесть подряд. Ну, знаешь, как в детстве бывает – любое дело чересчур – до обморока, до разбитой головы, до драки с кровопролитием.

От долгого кувыркания в снегу щеки Лены стали пунцовыми, а глаза – синее неба. Всякий раз, съезжая с горки «паровозиком», на сцепленных санках, мы заваливались в сугроб и образовывали кучу-малу. Барахтаясь в снегу, я все время устраивал Лене какую-нибудь пакость: хватал за ногу так, что она шлепалась, совал за шиворот горсть снега, снимал с ее ноги болоньевый сапог-луноход. Лена ругалась и хохотала. Орала сквозь смех: «Дурак!», «Совсем обалдел!», «Прекрати!», «Щас получишь!». Ее угрозы звучали как поощрение. Мои действия постепенно становились все наглее и изобретательнее. А ее крики и жалобы все более звонкими и громкими. Я смотрел на Лену и ничего не мог понять.

Понимаешь, я не врубался, зачем валяю Лену в снегу, и почему она позволяет мне это делать, почему не пытается звездарезнуть ногой «по переднему месту» или завопить на весь двор «Ма-ма!». В еще большем недоумении находилась третьеклассница. Она стояла и хлопала круглыми глазенками, будто попала на детский утренник с клоунами и фокусниками. Тебе тоже хотелось повалять Лену. Но я довольно грубо отталкивал тебя от своей веселой подружки. Хотя мы дружили с Леной всего-то несколько часов.

Помню, у меня кружилась голова. От чего? Хрен его знает. То ли от морозной мартовской свежести, то ли от алого смеха Лены, то ли от ее свежего румянца, то ли от вида неожиданно мелькнувшей в проеме между рейтузами и задравшейся курткой белой полоски девичьей поясницы. Я ничего не мог понять.

А потом раздался вопль: «Лена, домой!» И она ушла. Но напоследок обещала прийти на следующий день.

Не пришла. Видимо, мама не пустила. А во вторник не пришел я: музыкалка. В среду – дополнительные занятия по математике. В четверг – отчетный концерт. В пятницу – день рождения бабушки. В выходные – музей, спектакль, птичий рынок, генеральная уборка. Короче, ворох всяких неотложных дел.

И вот, года через три, я очутился в подвале соседнего дома. Мне сказали, что там собирается нормальный народ. Мне было страшно, но я пошел.

Там, на ящиках, сидела Лена и длинноволосый усатый парень. Даже не парень, а уже мужик. На ней была короткая шуба из «чебурашки». На ее скулах снова играл румянец, только уже не настоящий, а нарисованный. В ушах красовались чудовищного размера пластмассовые клипсы в виде фиолетовых кривых звезд. Глаза Лена обвела черной тушью, а на веки нанесла тени цвета морской волны, губы накрасила перламутрово-розовой помадой, волосы обесцветила, но у основания, у макушки, они уже были каштановыми, такими, какими должны быть на самом деле. Бедра ее обтянула взрослая кожаная мини-юбка, а ноги – колготки в крупную клетку, напоминающие невод.

Помню, Лена достала пачку «Явы явской», отвесила по дну коробочки щелбан и накрашенными губами вытянула сигарету, затем протянула пачку мне. Я принял угощение. Мы закурили.

Усатый предложил выпить. Я отказался, сказал, что у родителей нюх слишком чувствительный. Все, кроме меня, приложились к бутылке.

Короче, Лена что-то рассказала про свою непростую жизнь, про изгнание из школы, про грядущую учебу в ПТУ. Я слушал ее голос и не мог понять, как она оказалась в подвале рядом с бутылкой дешевого портвейна, возле этой облупленной железной кровати с порванным матрасом.

Усатый говорил, что недавно демобилизовался и хочет начать вываривать и продавать джинсы, потому что фарцевать у гостиницы у него не получилось – не позволили бандиты, захватившие все прибыльные точки района.

Одна его рука держала сигарету, а вторая, перекинутая через шею Лены, крутила горлышко зеленой бутылки. Лена о чем-то хмуро думала и раскачивалась из стороны в сторону. Я смотрел на нее и ничего не мог понять. Да вообще ни хрена в этом мире ничего не понятно. Наливай.

Ирина Митрофанова. Неэффективное общение

Странное дело. Сегодняшний семинар о работе с одаренными детьми во мне эти мхом заросшие воспоминания пробудил. Один выступающий говорил о том, как важно одаренным малолеткам развивать у себя коммуникативные навыки, а точнее, навыки так называемого «эффективного общения». А то, мол, у юных талантов с общением часто проблемы, поэтому их потенциал полностью не реализовывается, и как итог – благо Отечества в пролете. И вспомнился мне один эпизод из моей юности, когда мне так не хватило этих самых навыков.

Это сейчас я журналист и раскрепостилась так, что дай бог каждому, только что актрисой не стала. А в пятнадцать лет все мои навыки общения со сверстниками сводились к умению постоять за себя. Например, если ты идешь по школьному коридору и какой-то наглый пацан, проходя мимо, щиплет тебя за мягкое место, надо изловчиться и дать ему ребром ладони между лопатками так, чтобы у него дыхание перехватило. Если не получится, хотя бы ногой под зад (ноги-то у меня всегда длинные были).

Нет, были, конечно, и скромные пацаны. С одним из таких я даже дружила, очень тихий мальчик, добрый, безотказный. Сейчас в тюрьме сидит. Оружие товарищ попросил на балконе подержать, а он не смог отказать. Вот его и посадили, и не только за хранение, а еще и за участие в разбойном нападении, в котором это оружие применено было. Но наши тогдашние отношения с тем мальчиком были чисто товарищеские, лишенные романтического флера, он вообще в нашу старосту был влюблен, а я просто соседкой его была по лестничной площадке, и со мной дружить было удобнее. Трепета никакого он у меня не вызывал, мне просто тоже было с ним дружить как-то сподручнее.

О любви я тогда только мечтала, а еще больше, как многие девчонки, мечтала стать актрисой. И вот мама как-то увидела на столбе объявление о наборе юношеской группы на курсы при ГИТИСе. Требовались юные Ромео и Джульетты – так в объявлении было написано. Был конкурс, настоящий, «взрослый». Я рассказала стихотворение Заболоцкого «Некрасивая девочка», спела романс «Не уходи, побудь со мною», станцевала какую-то импровизацию под предложенную мелодию, и меня сочли вполне себе одаренной.

Но вскоре пришло разочарование, ни о каких Ромео и Джульеттах на курсах речи не заводилось, и вообще, до «человеческих» ролей нас не допускали. Изображали мы в основном предметы (чайники, кастрюли, фены, часы и прочее), а также животных. И еще игры были коллективные на развитие внимания: хлопнуть – топнуть – голос подать в предназначенный тебе момент. Не слишком весело. Веселило другое. Ребята, которые занимались вместе со мной, были совершенно не похожи на тех, с кем я общалась ранее. Они были очень раскованны, будто им не пятнадцать, а все двадцать пять. Девочки флиртовали с мальчиками, мальчики делали девочкам комплименты. Они болтали на самые разные темы, шутили на грани пошлости, но не переходили этой грани. А я смотрела на все это разворачивающееся передо мной два раза в неделю действо и хотела, но не могла принять в нем участие. Видимо, потому, что совсем уж недоразвитые у меня были эти самые навыки эффективного общения.

И понравился мне мальчик Степа. Худенький совсем, фигура типа «соплей перешибешь». Но мне в пятнадцать лет почему-то именно такие нравились. Глаза карие, небольшие, но яркие, да и вообще все такое небольшое, аккуратное в лице и улыбка обаятельная. Но эта симпатия, а может и влюбленность, была настолько глубоко в моей душе запрятана, что я понятия не имела, как же ее на божий свет из себя выудить.

Как-то иду я в очередной вторник на курсы, а Степка стоит и курит. Я ему, видимо, невнятно так кивнула и пробежала мимо. А он мне, когда мы уж все перед занятием у аудитории собрались, смотрит прямо в глаза и спрашивает:

– Ирочка, а почему ты со мной не поздоровалась?

Я сразу стушевалась, а точнее, просто затормозила, у меня ж навыки были не развиты…

– Да ты, – говорю, – стоял, курил, весь в своих мыслях, я тебя решила не отвлекать от них.

Когда я шла на курсы в следующий раз, Степка опять курил у входа в здание, где проходили наши занятия. Увидел меня еще издалека и, когда я подошла ближе, широким жестом отбросил сигарету, протянул мне руку и сказал:

– Здравствуй, Ирочка!

Руку-то я его, конечно, пожала. А дальше-то что делать, не знаю… У меня ж навыков не было…

Когда я рассказала маме о нем и назвала его фамилию, она сказала, что он, наверное, внук того красавца из фильма «По тонкому льду». Так оно и оказалось. Герой его деда-актера воплощал в себе идеал благородства и мужества настоящего советского человека. Не сказать чтобы Степка воплощал для меня какой-то идеал, идеал я себе представляла иначе. Но мне было так приятно на него смотреть. Особенно он мне понравился в роли чайника, у него просто потрясающе получалось кипеть и выкипать – действительно похоже.

А сыгранные мною курицы, кролики, лягушки и змеи не особо преподавателей впечатляли. От первых неудач я приуныла, и как-то мне все это разонравилось быстро. Только на Степку смотреть и нравилось. Может, только из-за него я год на эти курсы и отходила. А на следующий уже не стала ходить.

Однако вспоминать о нем мне всегда было приятно. Хотя я давно его уже не вспоминала. Столько времени прошло. Ни разу не видела его по ящику. Вот двух девчонок с тех занятий – видела в сериалах. Одна играла в эпизоде медсестру, а другая даже жену главного героя, которая через несколько серий умерла, и герой женился на другой. Хотя где-то Степка вроде снимался и в каких-то спектаклях играл, но славы деда не снискал пока. Ну, может, еще есть время, ведь Смоктуновский в сорок только прославился…