Текст книги "Удивительные истории о бабушках и дедушках (сборник)"

Удивительные истории о бабушках и дедушках
(Сборник)

Наринэ Абгарян
Бегония

Ничто не радовало Максима Георгиевича в предновогоднее утро: ни пенсия, которую повезло получить накануне за пять минут до закрытия банка, ни внезапно нормализовавшееся давление – пришлось аж три раза измерить на обеих руках (один раз сидя, дважды – лежа), чтобы убедиться, что тонометр не врет.

– 130 на 80, практически молодость, – хмуро констатировал он, убирая аппарат в ящичек тумбочки. И даже бегонии, распустившейся пышным розовым цветом аккурат к морозам, не суждено было порадовать его.

– Нашла время! – проворчал Максим Георгиевич, переставляя ее на подоконник – поближе к скудному зимнему свету.

Завел он ее себе в мае, сразу после похорон жены. По пути с кладбища зачем-то заглянул в ларек на выходе из метро и попросил бегонию. Ехал потом семь остановок на автобусе, бережно прижимал к груди горшок с чахлым кустиком и утирал слезы насквозь промокшим носовым платком.

Анютка очень переживала, что он курит. Совестила и просила, чтобы бросил. Покупала журналы по здоровью и читала ему о вреде табака.

– Завтра брошу! – отмахивался он.

– Сколько раз ты мне это уже обещал?!

Максим Георгиевич делал виноватое лицо и, выждав некоторое время, сутулясь и кашляя в кулак, выходил на лестничную клетку, чтоб покурить в распахнутую форточку. Во дворе протекала обычная московская жизнь, соседи в квартире напротив по своему обыкновению ругались так, что слышно было через тяжелую металлическую дверь, по трубе мусоропровода с грохотом скатывался хлам. Максим Георгиевич чутко прислушивался и, если мусор падал внизу со стеклянным звоном, сокрушенно качал головой: «Что за люди, ведь сто раз просили стеклянное на помойку выносить!»

В апрельском номере «Лечебных писем» Анютка нашла статью, где обстоятельно расписывались полезные свойства бегонии.

– Тут говорится, что она очищает воздух и потому строго рекомендуется заядлым курильщикам. Давай заведем. Чистый воздух – залог здоровья.

– Помрем хоть здоровыми, – хмыкнул Максим Георгиевич. Любовь супруги к народным рецептам казалась ему чем-то вроде причуды, и он часто подтрунивал над ней. Она не обижалась.

Бегонию он приобрел в память об Анютке, пускай будет, раз она этого так хотела. Бросать курить не собирался, смысл бросать, когда из близких остались только пожилая дворняжка Тузик, альбом с пожелтевшими семейными фотографиями и читаные-перечитаные книги, содержание которых помнишь наизусть. Ну и стопка журналов «Лечебные письма», которые рука не поднялась выкинуть.

Тузик после ухода хозяйки совсем сдал, лежал на своем коврике и молчал. Ел с большой неохотой, страдал обострением артрита. Максим Георгиевич варил каши на бульоне – себе и ему. Наложит две одинаковые порции, свою чуть подсолит, ест и нахваливает. Тузик какое-то время смотрел с жалостью, потом тоже принимался за кашу.

– Что поделаешь, – вел с ним разговор Максим Георгиевич, орудуя ложкой, – так велел ветеринар. Нужно, говорит, заинтересовать тебя едой. Вот стараюсь, как могу. Ты уж не обессудь, если что не так.

Тузик запивал кашу водой и отворачивался к стене. Тосковал по Анютке.

Максим Георгиевич приобрел хозяйственную сумку на колесиках и вывозил его во двор – подышать свежим воздухом и сходить до ветру. Сегодня пришлось в плед укутать – мороз на улице стоял сухой, хрусткий, аж дореволюционный – не вдохнуть и не выдохнуть. Анютка бы сказала – сусально-серебряный. Она очень любила слово «сусальный». Лето у нее было сусально-золотое, зима – сусально-серебряная. Лето в этом году выдалось жарким, зима ударила морозами. «Вот только зря старались, некому теперь вас сусальными называть!» – думал Максим Георгиевич, помогая Тузику выбраться из-под пледа.

На обратной дороге заглянули в продуктовый – прикупить хлеба и куриных крыльев. Магазин переливался новогодними огоньками, в витрине стоял огромный Дед Мороз – дородный, краснощекий – и приветственно махал прохожим красной варежкой. «И не подумаешь, что ненастоящий!» – проворчал Максим Георгиевич. Его сегодня действительно ничто не радовало, и даже веселый, словно из далекого детства, Дед Мороз навевал одно только уныние.

Он оставил сумку с Тузиком возле камер хранения, вопросительно глянул на охранника – тот покосился на собаку, но махнул рукой – не оставлять же на морозе. Максим Георгиевич коротко кивнул и прошел в зал. 31 декабря магазин работал до семи. До закрытия оставалось еще два часа, посетителей было очень мало – люди заблаговременно купили нужное и теперь, наверное, готовились к празднику. Анютка делала все обстоятельно: туго крахмалила кружевную скатерть, сворачивала из салфеток зай чиков со смешно торчащими ушками, зажигала обязательные красные свечи, заводила проигрыватель… Эх! У Максима Георгиевича защипало в носу. Он часто заморгал, отгоняя слезу, отругал себя за безвольность и решительно направился в отдел выпечки. Там он положил в тележку кирпичик дарницкого (надолго хватит), чуть поколебавшись, добавил еще коробочку курабье – к чаю. Осталось взять куриных крыльев и несколько пакетиков кошачьего корма – любимого лакомства Тузика. Путь лежал через молочный отдел. Вдоль морозильных ларей с мороженым, задумчиво распевая себе под нос песенку про елочку, ходил приставным шагом пятилетний мальчик в голубом комбинезоне. Иногда, прервав пение, он прижимался носом к прозрачной дверце и декламировал по слогам: «Плом-бир сли-воч-ный в мо-лоч-ном шо-ко-ла-де». И добавлял с восторженным шепотом: «Вау!»

– Где мама? – спросил Максим Георгиевич.

Мальчик не обернулся.

– Там, – махнул он в сторону отдела фруктов-овощей и продолжил чтение: – «Сахар-ный ро-жок плом-бир с клюквой».

Максим Георгиевич сразу разглядел маму мальчика (она выбирала мандарины, принюхиваясь к плодоножкам), но на всякий случай решил уточнить. Он помахал рукой, привлекая к себе ее внимание:

– Это ваш ребенок?

– Мой! – кивнула она. И поспешно добавила: – Он совершенно безобидный.

– Не такой уж и безобидный! – сварливо прогундосил мальчик.

– Артем! – смутилась мама. У нее было очень располагающее к себе открытое лицо и ямочки на щеках.

– Сама же и называла меня горем луковым! – проворчал мальчик и обернулся.

Максим Георгиевич крякнул – щека у него была залеплена большим пластырем.

– Это я случайно с Севой подрался, – пояснил мальчик.

– Специально дерутся только дураки, – согласился Максим Георгиевич.

– Да?

– Зуб даю.

Мальчик округлил глаза.

– Зачем?

Максим Георгиевич, продолживший было свой путь, притормозил:

– Что зачем?

– Зачем зуб даешь?

– Ну… Это выражение такое. Наподобие клятвы. Можно сказать «клянусь», а можно – «зуб даю».

Мальчик почесал себе нос.

– Понятно.

– Я пошел? – спросил разрешения Максим Георгиевич.

– Иди.

Кассирша пробила чек неправильно – продублировала печенье.

– Исмаил, подойди, пожалуйста! – пропела она тонким голоском в переговорную трубку.

Максим Георгиевич удивленно вздернул брови – буквально минуту назад она спросила у него хорошо поставленным басом социальную карту москвича. Исмаил оказался невысоким ослепительно лысым мужичком с мохнатыми бровями. Кассирша кокетливо улыбнулась ему и делано вздохнула – не знаю, что со мной сегодня происходит, постоянно перебиваю.

– Жить просто без меня не можешь, – хохотнул Исмаил.

– Не могу. Женишься на мне?

– А свою жену куда девать?

– Не знаю, не знаю, – последовал певуче-жеманный ответ.

Максим Георгиевич поспешно сложил в авоську продукты.

– Счастливого вам Нового года! – крикнула ему вдогонку кассирша.

Пришлось пожелать ей того же.

* * *

Фонарь за окном, наконец-то починенный к праздникам, освещал кусочек тротуара с припаркованной заснеженной машиной, на лобовом стекле которой кто-то вывел незатейливое «Люблю Любу».

– Ишь, – хмыкнул Максим Георгиевич, нацепив на кончик носа обе пары очков – для улицы и для чтения, и разглядывая надпись.

– Пиу-пиу-пиу! – взмыли в небо фейерверки и, взорвавшись разноцветными огнями, растворились в темноте.

Тузик завозился на своем коврике, вздохнул – он с детства не переносил шума и даже к старости, изрядно потерявши слух, нервно на него реагировал. Хотя сейчас скорее чувствовал его, чем слышал.

– Всю ночь будут взрывать. Придется потерпеть, – Максим Георгиевич с кряхтеньем нагнулся, погладил его по голове, почесал за ухом. Тузик с благодарностью лизнул ему ладонь, прикрыл глаза.

Анютка тоже не переносила шума. Она умела каким-то непостижимым образом убавлять вокруг себя звуки и приглушать тона – говорила всегда полушепотом, работала практически бесслышно. И мир как будто подлаживался под нее – деликатничал, притихал. Когда ее не стало, живая, наполненная заботой и нежностью тишина обернулась в бездушную и каменную. Только Анютка могла согреть ее своим ненавязчивым, тактичным присутствием.

Максим Георгиевич отчаянно тосковал по ней. Когда становилось совсем невмоготу, он выдергивал из стопки «Лечебных писем» журнал, раскрывал на последней странице и читал письма одиноких стариков, желающих найти себе вторую половинку. Никого он себе не искал, но чужими поисками удивительным образом утешался. Скупо комментировал письма, над некоторыми смеялся в голос, утирая слезу умиления.

– «Мне исполнилось всего 84 года». Всего 84, а?

– «Хотелось бы познакомиться с работящим дедушкой (без интима). Будем вместе ходить в лес по грибы, по ягоды и на речку купаться». Ишь, без интима ей. Где его в нашем возрасте возьмешь-то, интим этот?

– «Вдовец, 74 года. Был женат 5 раз. 4 раза неудачно, а пятый раз – со смертельным исходом». Кхех!

– «Ищу женщину не старше 50 лет. Приезжай, родная, если ты без судимости». А раз с судимостью, то ходи незамужней!

Максим Георгиевич захлопнул журнал, убрал на место. Достал из пачки сигарету, размял в пальцах.

– Покурить отпустишь?

Тузик не ответил.

– Я быстро.

Он накинул на плечи жакет (Анютка к семидесятилетию связала), завозился с замком, который раз упрекая себя за то, что забывает его смазать. Курил, ежась и постукивая ступней о ступню – холод в подъезде стоял нешуточный.

Дверь соседней квартиры приоткрылась, Максим Георгиевич нехотя обернулся, чтобы поздороваться.

Артем стоял в дверном проеме и смотрел на него правым глазом – левый был скрыт за косяком.

– А что это ты здесь делаешь? – спросил он.

Максим Георгиевич поспешно загасил сигарету.

– Живу. А что ты здесь делаешь?

– Ты снова открыл входную дверь? – послышалось откуда-то из глубины квартиры.

– Мам, смотри, кого я тут нашел! Того дедушку из магазина.

– Какого дедуш… – Мама Артема выглянула на лестничную клетку и обомлела.

– Я в квартире напротив живу, – пояснил Максим Георгиевич.

– Надо же, какое совпадение! А я – коллега ваших соседей. Они уехали на отдых в Таиланд, попросили за котом присмотреть. Вот мы с сыном и переехали. – На целых десять дней! – вставил Артем.

– Рад, что мы будем соседями целых десять дней. Меня зовут Максим Георгиевич.

Она протянула руку:

– Я Маша.

Он пожал ее руку и неожиданно для себя спросил: – Вам есть с кем Новый год встречать? Если нет – приходите ко мне. Вместе будет веселей.

Артем радостно подпрыгнул, но тут же деловито поинтересовался:

– А чем ты нас кормить будешь?

– Ничем, – растерялся Максим Георгиевич, – я, честно говоря, и не собирался отмечать. Но раз такое дело… – Он запнулся, не зная, как закончить предложение.

– Вы один живете? – спросила Маша.

– У меня Тузик. Дворняга. И бегония, которая с какой-то радости расцвела сегодня утром.

Маша улыбнулась широко и открыто. «Совсем девочка», – подумал Максим Георгиевич.

– А знаете что? Приходите-ка к нам с Тузиком и бегонией. У нас утка. И оливье. Правда, я туда вместо яблок репчатый лук добавляю, но это ведь ничего?

– Ничего, – согласился Максим Георгиевич.

– А еще у нас свекольный салат с грецкими орехами, сливками и чесноком. И торт, правда магазинный, но вкусный.

Артем дернул мать за рукав:

– Откуда знаешь, что вкусный? Ты же не пробовала его.

– Предчувствую, – коротко ответила Маша.

Максим Георгиевич кинул окурок в баночку, которая служила ему пепельницей, крепко закрутил крышку.

– Можно я спрошу? Почему вы нюхали мандарины?

Маша убрала руки за спину. Ответила, глядя чуть выше его плеча. Словно высматривала за спиной кого-то.

– У деда в Сухуми был большой мандариновый сад. Мне годика четыре было, но я до сих пор помню. Деда давно нет, и сада тоже нет. А я все нюхаю мандарины. Даже не знаю зачем. Может быть, ищу тот запах из детства. И не нахожу.

Артем слушал мать, затаив дыхание. Пластырь на щеке съехал набок, открыв обработанную йодом неглубокую царапину. Максим Георгиевич вздохнул, улыбнулся.

– Спасибо за приглашение. Придем обязательно.

* * *

Новогодняя ночь прошла за разговором. Артем спал на диване, уткнувшись лбом в теплую спинку кота, мигающие гирлянды раскрашивали комнатную темноту разноцветными огоньками. Тузик, не по возрасту бодрый, лежал в ногах Маши, положив голову на ее тапочку. Если она вставала, чтобы заварить новую порцию чая, он тут же выпускал тапочку и, резво цокая по паркетному полу когтями, сопровождал ее до плиты. Когда она усаживалась за стол, он тут же завладевал тапочкой.

– Ты, главное, не съешь ее, – шепнул Максим Георгиевич, подняв край скатерти. Тузик, моментально оскорбившись, глянул на него так, словно лапой у виска покрутил. «Ишь», – подумал Максим Георгиевич, но вслух ничего говорить не стал.

Маша рассказала ему обо всем: о родителях, похороненных в Калуге, о неудачном первом браке, о своем непростом решении уехать в Москву к любимому человеку, который вроде с тобой, а на самом деле – нет…

– Женат? – прямо спросил Максим Георгиевич.

– Женат. Пять лет обещает развестись.

– Зачем вам мужчина, который не умеет слова сдержать?

– Незачем. Потому я и согласилась пожить здесь. Нужно понять, как дальше быть.

Максим Георгиевич машинально размешал чай. Отпил, поморщился – переложил сахара.

– Свежего заварить? – поднялась Маша.

Тузик с готовностью высунулся из-под стола, чтобы сопроводить ее до плиты.

– Нет, спасибо.

За окном взрывались петарды, у соседей сверху громко играла музыка, на дне салатницы осталось немного оливье – Максим Георгиевич отломил кусочек хлеба, подобрал остатки салата, съел с нескрываемым удовольствием. Анютка натирала туда антоновку и добавляла только яичные желтки, заправляла оливковым маслом – берегла сердце. У Маши он был почти классический, только яблоки заменял репчатый лук, получилось острее и на удивление вкуснее.

– Я пятьдесят лет ел только то, что готовила Анютка. Думал, что ничего вкусного больше не попробую. А теперь вот! – признался Максим Георгиевич. И заплакал.

И, пока Маша бегала в его квартиру – за корвалолом, а проснувшийся Артем, с котом под мышкой (кот висел неудобно, ушастой башкой вниз, но попыток вырываться не делал), гладил его по плечу, он рассказывал, рассказывал, как они жили с Анюткой – душа в душу, пятьдесят с лишним лет, и как она собиралась купить бегонию, но не успела, легла и не проснулась, как жила, согревая собой все, что ее окружало, как однажды, сорок лет назад, она влюбилась в другого, призналась ему и попросила отпустить, но он не смог этого сделать, потому что любил так, что казалось – уйди она, и он прекратит дышать, и как он стоял перед ней на коленях, умолял не бросать его, и она осталась, и никогда, ни разу он не попрекнул ее случившимся, и она ни разу не попрекнула его тем, что не дал ей уйти, и как не случилось детей, хотя они о них мечтали и никогда не теряли надежды, и как он оплакивал Анютку, как перебирал ее платья в шифоньере, как нашел в коробке из-под обуви дневник, где она писала о своей любви к нему и о том, что ни минуты не сожалеет о том, что осталась с ним, и как сегодня расцвела бегония, а на заснеженном капоте машины кто-то вывел глупое «Люблю Любу» и заключил в кривенькое, но сердце, столько в мире любви, плакал Максим Георгиевич, впервые не стыдясь своих слез и не коря себя за мягкотелость, столько в мире любви, а у меня ее нет и никогда уже не будет!

Лег он почти под утро, усталый и опустошенный. Тузик свернулся в ногах и на каждый шорох настороженно приподнимался, спи, все хорошо, попросил Максим Георгиевич, и тот уснул наконец, положив тяжелую голову ему на ногу, и храпел во сне, и даже дергал лапой – наверное, гонялся за кем-то, а может быть, убегал от кого-то. Видишь, как все вышло, крепился-крепился и сорвался перед чужими людьми, нет пытки хуже, чем одиночество, теперь я это знаю наверняка, шептал Максим Георгиевич, ведя один из своих нескончаемых безответных диалогов, которые стали единственной возможностью его существования – казалось, прекрати он говорить с Анюткой, и жизнь в тот же миг закончится. Разбудил их долгий звонок в дверь, Тузик сполз с кровати, поплелся, припадая на правую лапу, хэх, забыли вчера лекарством намазать, закручинился Максим Георгиевич, натягивая брюки, иду, уже иду, крикнул он, водружая на переносицу очки, шел, держась за стену, – ломило затылок, отпирал, привычно коря себя за то, что забыл смазать замок. За дверью обнаружились Маша, Артем, кот и бегония, которую он вчера забыл у них, у кота торчали глаза и уши, у Артемки на щеке был новый, красный пластырь вместо вчерашнего желтого, Маша прижимала к груди горшок с бегонией и большой термос, бегония расцвела пуще вчерашнего и даже, кажется, пахла, что в термосе? – спросил Максим Георгиевич, сторонясь, чтобы пропустить их в квартиру, куриный бульон, звонко отрапортовал Артем, будем вас лечить, добавила Маша, от чего? – спросил Максим Георгиевич, от всего, ответила Маша, показывайте, где тут у вас тарелки.

Бульон оказался действительно целебным, у Максима Георгиевича прошла голова, а Тузик прекратил прихрамывать, потом они с Артемом смазывали замок, то есть Максим Георгиевич смазывал, а Артем стоял рядом и ковырялся в носу, наблюдая свое отражение в большом старинном зеркале, а на замечание, что ковырять в носу некрасиво, согласился, что вообще-то некрасиво, но в этом зеркале красиво, потом Маша сходила за остатками вчерашнего торта, и они пили чай, Максим Георгиевич завел проигрыватель и учил их сворачивать из салфеток ушастых зайчиков, и, пока мать с сыном, одинаково склонив к левому плечу головы, возились с салфетками, он думал о том, что, если она решит расстаться с тем мужчиной, он позовет их жить к себе, почему нет, в квартире есть свободная комната, Артемка будет ему вместо внука, а Маша – вместо дочери, которой у них с Анюткой так и не случилось, нет ничего хуже одиночества, он знал это наверняка, и потому очень хотел, чтобы они не догадывались о том как можно дольше. Лучше бы, конечно, никогда.

Александр Цыпкин
Сатирическая драма о любви и деньгах или о любви к деньгам

Не думал, что когда-нибудь сознаюсь в этом детском грехе. Сюжет простой: я дал в долг бабушке и дьявол чуть не купил мою душу за двенадцать рублей.

Но по порядку.

Было мне одиннадцать лет, все шло хорошо, из денег я предпочитал красные десятки, хотя давали мне в школу максимум желтоватые рубли. Копейки и вовсе за деньги мною не воспринимались. Но лишь до тех пор, пока я не получил в подарок копилку. Опустив в борова первую монету, я сразу же лишился рассудка. Откуда-то взялась патологическая жадность и развился слух. Тратить деньги я перестал в принципе, а звон выпавшего из кармана чужого медяка слышал за несколько километров. Мне до дрожи в пятках хотелось поскорее наполнить свиноподобный сундучок и посчитать сокровища. Я даже начал взвешивать копилку на безмене, чем немало озадачил родителей, которые не понимали, как можно перевести силу тяжести в деньги. Незадолго до окончательного заполнения фарфоровый сейф переехал ко мне в кровать. Я засыпал и просыпался с ним в обнимку, так как боялся, что чудовища, которые не живут под кроватью уже пару лет как, вернутся и украдут накопленное.

Наконец наступил «день М». Я торжественно расколотил ларец, растекся между монетами, облобызал каждую, пересчитал их несколько раз, разложил по номиналу и достиг нирваны. Ненадолго вернувшись в реальный мир, я задумался: как же все это поменять на бумажные деньги? Малолетнему скряге пришлось обратиться к бабушке, которая умилилась и согласилась помочь. Следующим вечером она сообщила, что произвела обмен, но попросила эти деньги на пару дней в долг. Я был горд – профинансировал практически главу семьи! Проценты брать не стал. Еще через день бабушка попала в больницу, о чем я узнал из случайно услышанного разговора родителей.

Я, как мне кажется, не самый плохой человек и уж точно был хорошим ребенком. Близкие меня любили, и я их любил, заботился о них, рисовал им открытки, читал с табуретки стихи, писал про семью в стенгазете, гордился ею, ценил. Но в тот момент, когда я услышал о бабушкином несчастье, темная сторона силы сдула все ростки добродетели с поверхности моей души.

«А что будет с моими деньгами, если…» – проскочила мысль. Я загнал ее в самый дальний угол головы. Но и оттуда она сверкала пурпурно-фиолетовым. Мне было очень стыдно, мерзко и противно. Ох уж эти терзания порядочного человека, которые мешают спокойно совершать непорядочные поступки.

На мое и всеобщее счастье скоро выяснилось, что жизни бабушки ничего не угрожает, и я вновь стал ощущать себя достойным сыном своих родителей, пока не подслушал, что у бабушки после случившегося могут быть проблемы с памятью. Пока вопрос стоял: «жизнь или смерть», свет, разумеется, побеждал, и я не думал о деньгах, если не считать ту первую молнию сомнений. Но теперь дьявол занялся мною всерьез.

Я живо представил себе, как здоровая и невредимая бабушка возвращается домой. Все счастливы. Но она помнит обо всем, кроме своего долга. Воспаленное воображение нарисовало мне именно такую картину частичной потери памяти.

«Лучше бы она про что-нибудь другое забыла, например про тройки в четверти или про разбитую вазу, но ведь не вспомнит именно про деньги, уж я-то чувствую», – пару дней я провел, подробно изучая амнезию по имевшейся в доме медицинской литературе. Полученные знания меня не порадовали. Настроение ухудшилось до предела.

Ждать исхода не представлялось возможным, и я напросился на визит в больницу. Разумеется, признаваться в посещавших меня страхах в планах не было, но как-то прояснить ситуацию с бабушкиной памятью хотелось.

По дороге я провел разведку.

– Папа, а что, бабушка может про меня совсем забыть? – голосом, полным трагического сочувствия, поинтересовался я у отца-врача.

– А что ты натворил? – отреагировал отец, знавший, с кем имеет дело, и ни капли не поверивший в мою сентиментальность.

– Я ничего, просто так спросил. – Изобразить научный интерес, очевидно, не удалось.

– Ты не волнуйся. Я, если что, про тебя напомню. – После этой фразы я замолчал до самой палаты.

– Ну вот зачем вы ребенка в больницу притащили? – Бабушка была достаточно бодра.

– Сам вызвался, – сказал папа.

– Спасибо, Сашуль, мне очень приятно. Как дела?

А вот мне не было очень приятно. Вновь я испытывал стыд и самобичевание.

«Спроси, спроси ее про дни перед больницей», – шептал в ухо внутренний демон, державший в руках коньки, на которые я собирал деньги.

– Хорошо, – выдавил я.

– Очень твоей памятью интересовался, – огрел дубиной и меня и демона смеющийся отец. Я мгновенно вспыхнул.

– Моей памятью? – удивилась бабушка.

Я ненавидел себя, весь мир, деньги, коньки, копилки и особенно папу.

– Ага, вероятно, рассчитывает, что ты о чем-нибудь забудешь. Уж слишком тревожный голос у него был, когда спрашивал. – Отец упивался моментом, не подозревая, насколько далек был от истины.

– Слушай, а может, у меня и правда с памятью проблемы? Саня, напомни, что я должна забыть? Я не буду ругать, просто я грехов за тобой не помню последнее время.

Если бы я тогда знал, что такое сюрреализм, то точно бы охарактеризовал ситуацию этим словом. Я уже почти рыдал:

– Ты ничего не должна забыть! Я просто так спросил, когда услышал про болезнь! Я же все изучаю! – Это была правда. Я практически жил внутри Большой советской энциклопедии, если вдруг узнавал о чем-то новом.

– Да ладно, успокойся ты, ну забыла, значит забыла. Считай, что тебе повезло, – с улыбкой на лице «успокоила» меня бабушка. При этой фразе демон внутри меня начал смеяться. Я же был готов взорваться: «Повезло?!»

– Я пошел в туалет, – объяснил я свой уход голосом, дрожащим от обиды и разочарования.

«Деньги – зло. Я тону во вранье. Я больше никогда, никогда…» – вот такие мысли крутились в моей голове все дорогу из больницы домой. Я поклялся не давать в долг больше, чем готов потерять.

Вечером папа сдал мне мелочь, как это периодически происходило последний месяц, и спросил:

– Когда копилку-то разбиваешь?

Мне стало совсем нехорошо. В списке моих «никогда более» ложь находилась на первом месте, но рассказать отцу о судьбе накоплений в нынешних обстоятельствах означало бы катастрофу. Положение было полностью безысходным. Похолодевшими губами я пролепетал:

– Я ее уже разбил, так что мелочь больше не нужна. Спасибо.

– И сколько насобирал? – не отвлекаясь от книжки, поинтересовался отец.

Его равнодушие так диссонировало с бурей внутри меня, что мне казалось – этот контраст осязаем и виден невооруженным взглядом, как парашют Штирлица в известном анекдоте.

– Двенадцать рублей, – обреченность чувствовалась в каждом слове.

– Куда дел?

Я как раз в тот момент читал «Колодец и Маятник» Эдгара По. В рассказе инквизиция создала комнату, в которой стены сжимаются и загоняют жертву в бездонный колодец.

– В долг дал, – выполз ответ.

«Господи, если он не спросит кому, я обещаю тебе… Ну в общем, все обещаю, что хочешь!!!» – пронеслось у меня в голове.

– Кому? – Папа отвлекся от книги и посмотрел на меня с неподдельным любопытством.

Бога нет. О’кей. Я опустил глаза, обмяк, усох и начал сознаваться:

– Баб…

Вдруг зазвонил телефон. Я рванул к нему:

– Але!

– Саня, это бабушка. Папа дома? И, кстати, не забудь у меня свои двенадцать рублей забрать, когда в следующий раз придешь.

– Да мне не горит. – От щек можно было прикуривать в тот момент. – Пап, тебя.

За время их разговора я стремительно почистил зубы, разделся, лег спать и, поняв, что не засну, учился изображать спящего. Папа так и не заглянул. Я вошел в роль и вырубился.

Эпилог

Через два дня я заехал к бабушке, забрал деньги, положил их в варежку, которую немедленно оставил в трамвае. Я не удивился и не расстроился. В графе «Уроки» стояло «Оплачено».