Текст книги "Гипнотизер. Реальность невозможного. Остросюжетный научно-фантастический роман-альманах из 6 историй"

Обряд снятия порчи

Глубоким вечером, в неурочный для обычных визитов час, на огонек к Людмиле Петровне заглянул местный фельдшер с причудливым именем Роберт Иоганнович Фишер-Запрудный.

Внешность у него была не менее колоритная: тронутый ранней сединой рыжий волос, светло-серые, казалось, видящие собеседника насквозь глаза под насупленными бровями и по-медвежьи крупные сильные руки с короткими толстыми пальцами. Происходил он, как вскоре выяснилось, из семьи переселенных немцев, которые после окончания войны не уехали, а так и осели на новом месте.

О своей жизни Фишер-Запрудный рассказал чуть позже, уже сидя за большим дубовым столом под свисающим матерчатым абажуром и приняв на грудь энное количество самогона. А пока, первым делом, он оценивающе оглядел квартирантов, задержав взгляд на Ромашове, словно прикидывая, является ли гость ему соперником хоть в чем-то. Рукопожатие у фельдшера было ожидаемо сильное, но Евгений успел приготовиться и ответил ему тем же – сжал предложенную ладонь и не поморщился.

Формальным поводом для визита являлся плановый осмотр больной Маши, однако вело его еще и любопытство. Фишер-Запрудный пришел не с пустыми руками и не с докторским чемоданчиком, как можно было предположить, а с огромной бутылью мутной жидкости. Подмигнув хозяйке, он произнес грубым простуженным голосом:

– Я пока твоей дочуркой займусь, а ты, мать, собери закусь соответствующую. Посидим с новым человеком, почаевничаем, новости обсудим.

Держался фельдшер в чужом доме независимо, распоряжения отдавал буднично, а по тому, как стала суетиться Людмила, отворачивая от гостя залившееся румянцем лицо, Евгению стало предельно ясно: связывают этих двоих отнюдь не соседские взаимоотношения. Ромашов был готов спорить на что угодно, что все эти «плановые осмотры» регулярно заканчивались в мягкой вдовьей постели.

«Ну и что с того?» – подумал он. Деревенское хозяйство мужскую руку требует. Крышу перекрыть, шкафчик починить, забор поправить, дров наколоть. По всему получалось, что именно эти могучие руки, усыпанные веснушками, держали дом на плаву. А почему люди не сходились окончательно, не жили вместе – так тому бывает много причин.

Отправив своих девчонок в отведенную им спальню, Евгений остался в комнате, служившей одновременно кухней, столовой и гостиной. Он счел за благо не уклоняться от «чаевничания» с сердечным другом Людмилы Петровны. Отказаться от разговора означало не только обидеть людей, привыкших к жизни нараспашку, но и потерять возможность получить нужную информацию.

Фишер-Запрудный вернулся из комнаты Марии задумчивый. Сел на тяжело скрипнувший под ним стул, сложил руки на столешнице, будто школьник на уроке, и глянул на Ромашова из-под сведенных бровей.

– Машка-то ожила. Лучше ей сегодня. Ваши девочки на нее влияют благотворно.

– Так это ж хорошо, – сказал Евгений.

– Хорошо, – согласился Роберт и взлохматил пятерней рыжие волосы. Он обернулся к расставлявшей на столе соленые огурцы и грибочки Людмиле Петровне: – Ты, мать, ступай, я с тобой завтра о дочке побеседую. Мы с Женей как посидим, так и сами уберем.

– А чё так? – насторожилась хозяйка.

– Да ни чё, мужские разговоры будем разговаривать, а ты не мешай. Мне тут, сама знаешь, и поговорить-то особо не с кем.

Людмила Петровна, позвенев для порядка на кухне посудой, ушла на свою половину, предоставив им наслаждаться обществом друг друга. Роберт разлил самогон, взял свою стопку двумя пальцами и кивнул:

– Ну, за здоровье!

Самогонка обжигающим шариком прокатилась по пищеводу, опалила внутренности и, быстро всосавшись в кровь, погнала ее по расширившимся сосудам, даря ложную легкость голове.

Разговор тек неспешно, касаясь вначале самых общих тем. Они аккуратно прощупывали друг друга и лишь удовлетворившись, что не ошиблись и с собеседником можно иметь дело, перешли к более личному.

Выслушав сетование Ромашова на невозможность с ходу найти желающего отвезти их в Сосновку, Роберт сказал:

– Можете и не искать, народ тут дрессированный, никто против Савельича не пойдет.

– И вы не пойдете? – усомнился Ромашов.

– Транспорт при ФАПе1111
  фельдшерско-акушерский пункт


[Закрыть] есть, но в данный момент сломан. Савельич в Далагдане сейчас в том числе запчасти к машине ищет, – фельдшер похрустел огурцом и добавил: – Но и на ходу был бы, все равно не повез.

– Боитесь? Но врач на селе тоже авторитет.

Фишер-Запрудный качнул головой:

– Так-то оно так. Что другие Савельича боятся, понятно: он безбашенный, и чуть что не по нем, впадает в такой раж, что святых выноси. Да и жизнь, как ни крути, от него во всем зависит. Вышку сотовой связи он поставил, а до него даже в случае ЧП до города часто дозвониться не могли. Как снегопад, летний пожар или паводок, так связи нет, выживай, как хочешь. Маршрутка, на которой вы приехали, да и автобус в Уянгу ходят только потому, что Савельич договорился. Хотели нам кислород перекрыть, как с другими поселками, потому как нерентабельно, да он не позволил. Почту закрыть не дал, пастуха для общего стада он содержит, овец стричь всем за его счет приезжают. Излишки с огорода, мед с пасеки, грибы-ягоды – все он сбывает. Поэтому народ ему в ноги и кланяется, причуды с капризами терпит – кто не без греха?

– Не то, чтобы я исключительно о своих нуждах пекся, – заметил Евгений, – но мне уже дико интересно, как получилось, что один человек себе такую власть забрал, и никто не пикнул – ни в Уянге, ни наверху. Ладно, наверху он кому надо занес, рука руку моет, но местные-то отчего добровольно к нему в кабалу лезут?

– Вопрос на миллион тянет, – вздохнул Роберт. – Думаю, дело в исконной нашей иррациональности. Люди живут очень бедно, но нищими себя не осознают, поскольку, в соответствии с заповедями, богаты духом. Человек в такой глубинке, как наша, существует на минимуме материального достатка, ему нет дела до высокой политики, курса доллара и цены на нефть, о чем вы там, в вашей Москве, ежеутренне справляетесь. Наше мышление сказочно, и выживают тут за счет сердца, а не ума. Власть Савельича держится исключительно на долготерпении, своеобразной лености и пофигизме.

– То есть, бунт, если и возможен, то лишь в форме «бессмысленного и беспощадного»?

– А это не дай бог. Когда терпение лопнет, начнется беспредел. Люди же связывают благополучие не с трудом – они и так трудятся день деньской, а денег ни шиша – и не с наукой, а исключительно с переделом чужой собственности. Они думают: отнимем у того, кто побогаче, и будет нам счастье. Но для чего им это, отнятое, они сами не знают. Пропить? Спалить? Почувствовать себя халифом на час? Потому дальше разговоров и не идет. Смотрите, Женя: староста Савельич богат, держит деревню в ежовых рукавицах, но и сам тут живет, быт налаживает, сына своего по заграницам жизнь прожигать не пускает, и люди это видят. До Савельича у нас разруха была, как везде. И в головах, и в клозетах. Предыдущий хан, как его тут прозвали за глаза, царствие ему небесное, площадь обустроил. Беседку видали в центре? Его рук дело. Лавки поставил, клумбы разбил – красота. Однако в первую же ночь клумбы вытоптали, а лавки умыкнули в неизвестном направлении. Участковый искал, по домам ходил – безрезультатно. Глава новые лавки заказал, антивандальные. Вмуровал в цемент. Но через пару суток неизвестные пригнали трактор и выдрали вместе с цементным полом все к чертовой матери. И ладно бы к себе утащили – нет, в ближайшем лесу в овраг сбросили. А что не смогли выкорчевать, то сломали и подожгли. Зачем, спрашивается? А из чувства протеста. «Буржуйские красивости» расценены как подачка. Ни дорог, ни водопровода, колодцы не чистят, школу закрыли, а взамен на те вам клумбу с беседкой! Ее и выкорчевали хану назло.

– Приоритет чувств над разумом, подпитываемый алкоголем, – охарактеризовал Ромашов.

– Вот-вот, – кивнул Фишер-Запрудный. – Расправились с беседкой и с полным удовлетворением пошли спать. Савельич же мужик мудрый. Вместо подачек он настоящие дела делает. Школу открыть заново не удалось, но автобус для Уянгинских детишек он купил. Магазин снабжается хорошо, цены в нем божеские, алкоголь продается по спискам, местные по этому поводу ворчат, но и сами понимают, что иначе нельзя. Трезвенникам и тем, кто от курения отказался, Савельич к зарплате регулярно премиальные выписывает. Женщины на него молятся. Теперь вы понимаете, почему его слово в Уянге закон?

– Понимаю, – вздохнул Ромашов. – Он доброхот и радеет за малую родину. Но уверен, если копнуть поглубже, все ради власти. Наслаждается он тем, что его тут за царя и бога в одном флаконе почитают.

– Не без этого. А теперь объясню, почему я не могу против него пойти, – сказал Роберт. – Собственно, из-за Машки все. Мне она никто, по крови не родная, но девку жалко. Певунья, чернобровая красотка – и все в один миг ушло. Виной всему разбитое сердце, сын Савельича, Пашка постарался. Две дуры-девки одного красавца не поделили. Машка слегла, а тот к сопернице переметнулся. Однако Савельич вину за собой чует – его же сын набедокурил, поматросил да и бросил. Добро, что хоть ребенка не успел заделать. Отца у Машки нет, на охоте сгинул, так мне пришлось к Савельичу идти и начистоту говорить, больше некому. Слава богу, достучался, поэтому именно Савельич дорогу и проживание в Иркутске оплачивал, лекарства помогал достать. Да и сейчас все, что я ни выпишу, он привозит из городской аптеки и из своего кармана платит. А если мы с Людой начнем порядок рушить, что ему помешает благотворительность свою свернуть, а? Так что извиняйте, Женя, но машину свою без благословления головы я вам не дам, хоть фельдшер, как вы справедливо заметили, тоже не последний в Уянге человек.

– Ясно, – кивнул Ромашов, – вопрос закрыт. Но вот касательно Маши… Вы же понимаете, что она недообследована.

– Понимаю. Бабы про сглаз болтают, но то ерунда. Жизнь ее стала бессмысленной – вот проблема. Что Павел бедной Маше про свадьбу плел, не знаю, но голову ей задурил знатно. Она строила планы и, когда все рухнуло, предательства не пережила. Савельич-то сыну давно другую невесту сговорил, и Павел про то знал, но наивностью влюбленной в него дуры все равно воспользовался.

– Банально.

– Да, банально. Не понимаю я, о чем Маша вообще думала, не четырнадцатилетняя же Джульетта, чтобы в любовь верить! Хотя, конечно, Паша ей стихи собственного сочинения дарил, сравнивал с Афродитой, какая не клюнет? Только вот старшего сына Савельич женил на дочке директора гравийного прииска, а младшему внучку Далагданского чиновника присмотрел – это же закономерно. Пусть Алима и узкоглазая, но приданое за ней о-го-го дают. А Машка кто? По деревням ездит, сказки записывает да в магазине торгует. Ясно же, что бесперспективно, никто бы им пожениться не дал, даже если бы Паша и хотел.

– Значит, у Маши депрессивный невроз, причем, изрядно запущенный, – проговорил Ромашов, задумчиво подпирая кулаком подбородок.

– А вы что, сталкивались? – насторожился Роберт, а узнав, кто перед ним, стукнул кулаком по столу и воскликнул, резко переходя «на ты»: – Вот в чем дело! Психиатрия, значит, и с гипнозом дело имеешь? Теперь понятно, чем эти странности объясняются.

– Какие еще странности?

– Знаешь, что о тебе люди болтают? Бабка Акулиха, которой ты сумки поднес до крыльца, всем, кто был готов слушать, таких небылиц наплела, что мама не горюй. Большой человек к нам, говорит, пожаловал. Могущественный, не меньше Савельича будет, или вовсе колдун.

– А может, гоголевский Хлестаков? – хмыкнул Евгений.

– Смех смехом, но с какой стати водитель маршрутки ради вас троих машину порожней в Уянгу погнал? Акулиха приготовилась ждать до вечера, пока попутчиков нужное число наберется, а тут вы с поезда сошли и через пять минут уже пылили по дороге. Неслыханное дело, чтобы водила ради кого так подорвался. Но если ты его загипнотизировал…

– Да денег я ему дал, – отмахнулся Ромашов. – Спешили мы, кто ж знал, что в вашей Уянге так надолго застрянем.

– Слушай, – Роберт оглянулся и понизил голос, – давно я одну идею вынашиваю, да все не знал, как подступиться, а тут прям небо тебя послало. Помоги, а? Как человек человека прошу. В твои дела не лезу, езжай, куда наметил, но сначала задержись денечка на два.

– Зачем?

– Машку полечим. А там, если Савельич не вернется или добра не даст, я найду вам машину.

– Так прямо и найдёшь? Или твоя фаповская колымага резко заведется?

– Фаповская не заведется, там аккумулятор сдох. Но я знаю, где достать вездеход – в коммуне «Приют тишины», в Белой Сосновке.

– У сектантов?

– Да они безобидные, – Роберт усмехнулся в рыже-пепельные усы. – Коммуна дуралеев, сплочённая вокруг гуру, проповедующего мир во всем мире. Лет пять назад нашли свой «пуп земли» рядом с Сосновкой и экотуризм в нашем районе развивают. Летом каждые три недели в их ашрам новый заезд, через Уянгу группы добираются, а они их тут на вездеходе встречают. Сейчас заезд состоялся, но послезавтра коммунары в магазин за товаром приедут, это их день. Чужих они не возят, но я договорюсь, слово даю.

– Ладно, а от меня что хочешь? Сеанс гипноза?

– Машка уверена, что ей Алима на смерть порчу навела. Ты ее усыпи и противоположное внуши. Я читал, так можно.

– Нельзя, – сказал Ромашов. – Не выйдет ничего.

– Почему?

– Подобное лечится подобным. Для наглядного примера приведу случай, зафиксированный французским ученым Фламмарионом, он четко в эту тему ложится. Одному парню гадалка нагадала смерть в возрасте 28 лет. Парень испугался, впал в депрессию, и отец повез несчастного к известному гипнотизеру, который в состоянии транса внушил юноше, что тот проживет до старости. Сеанс гипноза прошел отлично, парень воспрял, родные вздохнули с облегчением, а через несколько дней молодой человек внезапно умер – прямо в день своего рождения. Исполнилось ему 28 лет. Сердце остановилось.

– То есть, все безнадежно?

– Для гипнотизера – да. Того, кто верит в черную магию, и лечить надо с помощью черной магии. Иначе не подействует.

И тут у них родился сумасшедший план. Ромашов уже и не помнил, с чьей подачи они решили снять с Машки порчу, возможно, что и с его. Принятая на грудь самогонка вселяла уверенность в собственных силах и требовала подвига.

– Черт меня подери, а ведь может выгореть, может! – хлопал ладонью по столу фельдшер и сверкал серыми, подогретыми изнутри очами. – Слух про твою связь с покойным бурханом я пущу, тем более, что баба Акулиха и без меня постаралась, таинственности нагнала. Ну, а сеанс гипноза обставим покрасочней, чтоб на настоящее колдовство походило.

– А если причина в другом? – неожиданно засомневался Ромашов. – Если корень всех зол не в самовнушении? Наука утверждает…

– Это в Москве вашей наука, а у нас – жизнь. Уверяю тебя, у нас феномен «внушенной смерти» столь же реален, как и в первобытных сообществах. Когда какой-нибудь африканский шаман уверенно говорит провинившемуся члену племени, что его ждет неминуемая смерть, человек действительно умирает, причем в его организме врачи потом не находят следов болезни или травмы. Вот и здесь так же.

Евгений упрямо мотнул головой:

– Все равно хочу взглянуть на ее медицинскую карту.

– Да пожалуйста! Пошли покажу, она у меня в ФАПе хранится. Там все анализы, выписки, МРТ всего тела даже есть. Верь-не верь, а с точки зрения медицины Мария здорова.

Они вывалились на крыльцо и ссыпались по ступеням на заросший двор. Над головой висело волшебное звездное небо, неиспорченное городскими огнями. После прошедшей грозы воздух пах ночными фиалками и до одури звенел цикадами в траве.

– Иди за мной, – велел Роберт. – Темень, хоть глаз выколи!

Евгений, спотыкаясь о невидимые преграды, шлепал по лужам, стараясь не потерять из виду силуэт фельдшера. Где-то за забором, громыхнув цепью, взбрехнул спросонок дворовый пес, разбуженный шумом.

Они с Робертом долго изучали медкарту Марии Сухих, обсуждая многочисленные отчеты и заключения. Чувствуя туман в голове, Женя дважды выходил во двор умываться колодезной водой, избавляясь от последствий «чаепития».

– Ладно, берусь снять с нее негативную программу, – наконец, вынес он вердикт. – Маше в селе сочувствуют или больше злословят? Только честно.

– Скорей, жалеют, она всегда была славной девушкой.

– Это хорошо, – Евгений задумался. – Днем я видел на площади кур. Их тут все держат?

– Да пожалуй, что и все, – откликнулся Роберт. – Яйцом будешь выкатывать?

– Устроим представление. Пусть Людмила Петровна пройдет по домам и получит от всех, кто захочет помочь, в дар по яйцу. Ну, а кто не захочет… пусть без стеснения в список заносит и мне передаст. И объявит заодно, что на вечерней заре я буду снимать порчу с Маши публично, на площади. Это суббота, нерабочий день, толпа должна собраться внушительная.

– Толпа-то зачем? – моргнул фельдшер.

– Загипнотизировать толпу легче, чем одного человека, а мне нужны свидетели для закрепления эффекта. Второго раза у меня не будет. Либо сразу получится, либо никогда.

– Ты уж постарайся.

– Постараюсь. Но для начала расскажи мне о жителях Уянги. Начнем с Сони, продавщицы…

К десяти часам дня яйца были Людмилой Петровной собраны и лежали в огромной плетеной корзине. Передавая список «отказников», в котором значилось всего три фамилии, несчастная женщина смотрела на Ромашова как на свою последнюю надежду.

– А я ж не знала, что вы редкий специалист из Москвы. Я хотела с ней в Москву, но нам квоту в столичную клинику не выделили, – все пыталась она объяснить.

– Я сделаю все, что в моих силах, – заверил ее Ромашов.

Он заперся в комнате с девочками и готовился к сеансу, составлял подробный протокол. Гипнотизеру, как и адвокату в суде, нельзя произносить ни одной лишней фразы и задавать вопросы, на которые он не предвидит ответов.

– Ты будешь ее гипнотизировать? – пристала к Жене Зоя. – А как? Как меня?

– Нет, иначе. Тайно. Сознаю, что это не совсем этично, но ради спасения девушки, по-моему, можно поступиться принципами. Мне требуется разрушить программу смерти, которую Маша внушила себе сама.

– А разве не соперница во всем виновата?

– Вину с соперницы не снимаю, хотя в любви и на войне все средства хороши. Но Маша и сама постаралась. Дремлющая в человеке сила настолько велика, что может спровоцировать заболевания без наличия инфекции, привести к проявлению реальных симптомов болезни и даже вызвать летальный исход. Я, как предписывал еще Парацельс, собираюсь воздействовать на нее своей волей. На групповом сеансе будет присутствовать почти все село, но вас я попрошу остаться в доме. Люди – все без исключения – должны верить в мое могущество, а вы двое знаете правду и мое умение колдовать не поверите.

– Обязательно поверим! – начала протестовать Калашникова, но Евгений остановил ее взмахом руки.

– Здесь важна всякая мелочь. Вы можете неосознанно – жестом, выражением лица – выдать свое истинное отношение. Подсознание людей все отлично считывает, и если хоть один присутствующий усомнится, я потерплю неудачу.

– Мы не будем мешать, – прохрипела Таня.

– Именно об этом я и прошу. Сидите в комнате и не подглядывайте, как бы вам этого не хотелось.

– А доктор, с которым вы эту аферу задумали провернуть? – нахмурилась Зоя.

– Он тоже не будет присутствовать, лишь проследит издали, чтобы действо на телефон никто не снимал.

На вечерней заре Машу вынесли из избы, положили на раскладушку возле подсохшей лужи, поставили перед Ромашовым корзинку, полную яиц. Сельчане несмело топтались по краям площади, не решаясь приближаться к «московскому колдуну», но любопытство их не отпускало. Задние ряды (более смелые, поскольку прятались за спинами соседей) напирали и тянули шеи, чтобы все разглядеть.

Из магазина вышла продавщица – та самая Соня. Она сегодня разоделась в пух и прах, но явно нервничала, теребила рукав кирпично-красного платья. Евгений направился прямо к ней.

– Благодарю за спасение от дождя, зонт верну сегодня вечером, – сказал он, и когда Соня довольно улыбнулась, как бы невзначай коснулся ее плеча. – Ты сегодня такая красивая. Ты знаешь, что слабость мужчины – в женщине, а сила женщины – в слабости?

– А? – Девушка растерянно хлопнула ресницами, ее зрачки расширились.

Не давая ей опомниться, Евгений впился в ее лицо инквизиторским взглядом и жестко приказал:

– Ты слышишь только мой голос и подчиняешься мне во всем! Следуй за мной! – и Соня пошла за ним, как заколдованная.

– Встань здесь и подними руки над головой!

Соня послушно подняла руки.

– Разведи их в стороны!

Соня исполнила и это.

Толпа заволновалась, захваченная необычной картиной. Никто из присутствующих ничего не знал о моментальном уличном гипнозе, а Евгений никаких пасов руками не делал, в сон не погружал, потому происходящее казалось им странным и страшным.

Ромашов обхватил ладонями Сонино лицо и заставил смотреть в глаза. Девушка затрепетала, ее дыхание сначала участилось, потом замедлилось.

– Ты – мои глаза и уши! – зычно произнес Евгений, стараясь, чтобы его услышали все. – Ты помогаешь мне читать мысли собравшихся!

Толпа зашелестела и испуганно заколыхалась. Соня же окончательно успокоилась, мышцы ее лица расслабились, а взгляд стал безмятежным. Жена отпустил ее и обвел площадь тяжелым взглядом.

– Я был вызван в Уянгу искоренить зло! Устранить несправедливость! Бурхан Василий позвал меня. Он просил за вас, неразумных! Однако кто-то мне мешает… я чувствую враждебность и недоверие! – Ромашов вновь уставился Соне в глаза: – Соня, скажи четко: в какой руке у тебя покалывает? Правая рука или левая?

– Левая, – откликнулась Соня.

– Левая, значит, так-так… – он отошел от девушки влево, туда, где лежала Маша и стояла корзинка с яйцами.

– Мамочки! – охнула в толпе какая-то наиболее впечатлительная женщина.

– В этой корзине лежат яйца от разных куриц, вы сами их выбирали. Трое жителей отказались от участия в обряде, но, – Ромашов резко вскинул голову и уставился в толпу, – я вижу их здесь! Пришли из любопытства. Вот ты! Да-да, ты! Яйца пожалела, а Машу не пожалела! Испугалась? Правильно, что испугалась. Нечего было на Машу кричать, когда их коза в твой огород забрела. Чем ты ей грозила? Помнишь слова, что выкрикивала в запале? Так, может, это твое злое слово ее теперь в могилу сводит?!

Люди пораженно перешептывались и косились в сторону красной, как рак, тетки в черном сарафане. Вокруг нее быстро образовалось пустое пространство, соседи отшатывались от жадной соседки, как от прокаженной.

– Прочь поди! Десять шагов назад! – велел ей Ромашов, вытягивая указательный палец. – Это твоя энергия мне мешает!

Не проверяя, как выполнила и выполнила ли его распоряжение женщина (за это отвечал фельдшер, который, кстати, и поведал ему про конфликт), Евгений снова наклонился над яйцами. К его счастью, все они были одинаковыми, белыми, видно, кур держали одной породы. Ромашов взял первое попавшееся яйцо и начал говорить о тех, в чьем курятнике его якобы снесли. Так, перебирая яйца, он выложил подноготную некоторых семей, не называя, впрочем, имен. Жители Уянги сами узнавали тех, о ком шла речь, и дружно ахали.

Когда разогретая толпа, оставила всякий скепсис и прониклась происходящим, Евгений велел им встать в хоровод, чтобы «образовать магический круг».

Люди охотно брались за руки – не все, но многие. Ромашов приблизился к первым рядам, заставив их нетерпеливо качнуться, потянуться к нему навстречу. Он шел вдоль шеренги, выборочно дотрагиваясь до плеч, и те, кого он отметил, без лишних приказов, сами, выступали вперед и снова брались за руки. Те, кто оставались на месте, плотно смыкали ряды, и скоро центр площади оказался в двойном кольце.

С удовлетворенным видом, Евгений снова вернулся к лукошку, поводил над яйцами рукой и выхватил одно.

– Мне потребуется единственное из них, самое лучшее, то, что пожертвовали с надеждой и любовью, – пояснил он негромко.

Повышать голос больше не требовалось, над площадью висела тишина. Евгений, сжимая яйцо тремя пальцами, покрутил им сначала над головой Сони, так и стоявшей с разведенными руками, не чувствуя усталости, потом обвел яйцом первый ряд «магического круга» и провозгласил:

– Мне нужна ваша добрая воля и ваши добрые сердца. При вашем попустительстве зло проникло в Уянгу, значит, нам всем вместе его и прогонять! Смотрите на это яйцо, внимательно смотрите! И держитесь друг за друга крепче, ничто и никто не должен разорвать нашу цепь!

Проделав это, он наконец подошел к лежащей Маше, напряженно следившей за ним глазами, и принялся катать яйцом по ее лбу, плечам, животу, ногам. При этом он бормотал некую монотонную бессмыслицу, выделяя голосом нужные слова: «ТЫ …ЗДОРОВА …ПОРЧИ… НЕТ… ЭТО… СЧАСТЬЕ». На то, чтобы составить и выучить свою абракадабру, он потратил все утро.

– Не спи! – прикрикнул он, поскольку Машины глаза стали закрываться. – Не смей спать!

Над двумя рядами людей, стоящих в оцеплении, и над дальней толпой, изнывающей от нетерпения и покоренной зрелищем, о котором можно будет судачить долгие месяцы, пронесся всхлип.

– Оно светится! – опять не выдержала та самая женщина. – Люди, яйцо светится! Вы видите?!

– Яйцо светится, потому что вбирает в себя болезнь, вбирает дурное колдовство! – крикнул Евгений, пользуясь таким подарком судьбы.

Гул голосов за его спиной нарастал. А когда и Маша неожиданно вскрикнула, что ей от яйца горячо, экзальтированные выкрики в толпе усилились. Ромашов решил, что с подготовительной частью пора заканчивать. Он выпрямился, отколупнул кончик яйца и сунул его Соне под нос:

– Видишь змею?

Та взвизгнула и отшатнулась. Тогда Евгений протянул яйцо Маше:

– Что внутри? Говори!

– Там черная змея! – всхлипнула та, тараща в ужасе глаза.

– Там черное колдовство! Смерть твоя там! Все, что из тебя вышло, в яйцо перешло. На кого порчу кидать? Быстро отвечай: на того, кто сделал, или туда, где люди не ходят?

– Туда, где люди не ходят! – выкрикнула перепуганная Маша.

– Твое право. Я кидаю яйцо в небо, и оно исчезает!

Изумленная толпа тотчас вскинула головы – пресловутое яйцо со змеей внутри и впрямь исчезло в воздухе у всех на глазах, позже в этом был готов поклясться любой.

– Все кончено! – Евгений повернулся к больной, засунув украдкой битое яйцо в карман, в заранее приготовленный пакет, чтобы не испачкаться. – Маша, встань!

Мария, подчиняясь, начала неуверенно вставать, раскладушка жалобно заскрипела пружинами.

– Ты отныне здорова!

Маша покачнулась. Один неуверенный шаг, другой, третий…

– Это чудо! – завопила Людмила Петровна вырываясь из ряда и бросаясь к дочери.

– Чудо, чудо! – подхватила толпа.

Мать и дочь обнялись, и обе заплакали в голос. А затем Людмила Петровна бухнулась Ромашову в ноги.