Текст книги "Общество Джейн Остен"

Глава 9

Чотон, Хэмпшир.

Ноябрь 1945

С тех пор, как Аделина потеряла дочь, прошло больше месяца, и доктор Грей снова был у ее постели.

Он понимал, что боль ее утраты неизмерима. Жизнь разрушила все ее мечты и надежды, связанные с материнством, помогавшие ей пережить смерть Сэмюэля. Все, что ей оставалось, чтобы справиться с горем, – мысли о ребенке, который должен был стать для нее всем, и теперь у нее ничего не осталось. После многих лет практики доктор понял, что на долю некоторых из нас выпадают такие испытания, тяжесть которых по-настоящему не способен осознать никто вокруг.

Она снова держала его за руку, вцепившись в рукав его вечного пиджака, словно пыталась удержаться на самом краю пропасти.

– Я не могу больше терпеть эту боль. Вы должны мне помочь.

– Знаю, Аделина. Знаю. Она пройдет, но на это нужно время. Обещаю.

– Не надо мне лгать. Вы сами знаете, что она не пройдет никогда.

Она отвернулась, резко, почти враждебно отстранив его руку.

– Как это возможно, если у меня ничего не осталось, если я потеряла всех, кого любила? Как я буду с этим жить?

Теперь он смотрел ей в затылок.

– Никто не осудит вас за то, что вы вновь попытаетесь стать счастливой.

– Мне все равно, что обо мне думают, – бросила она. – Все, что имела, всю себя я отдала Сэмюэлю, а затем и ребенку. Я знала, как будет больно, но рискнула – и совершила ошибку.

Она рассмеялась странным, горьким смехом.

– Вы говорите так, словно пытались обмануть саму жизнь.

Она вновь взглянула на него.

– Разве нельзя? А как же вы сами? Ведете себя так, будто вам это под силу.

Он покачнулся, но не отвел глаз.

– Аделина, сейчас мы не обо мне говорим.

– Может быть, стоит?

– Аделина, у вас есть полное право на гнев и горе. Но не стоит направлять их на меня, ведь я – ваш врач и, надеюсь, ваш друг, так?

Она вновь отвернулась.

– Идет. Хорошо. Простите меня. Просто дайте что-нибудь, что угодно, чтобы я могла заснуть. Хоть ненадолго. Пожалуйста, в последний раз.

Порывшись в саквояже, он извлек крошечный пузырек, который захватил из кабинета, зная, что она вновь попросит его об этом, а он не сможет ей отказать. Про себя он молился, чтобы она не потребовала от него чего-то большего.

Он молча поставил пузырек на прикроватный столик и тихо вышел из темной спальни.

Шагнув за порог, навстречу багряному закату ранней зимы, доктор Грей побрел к дому, согбенный непосильной ношей ее горя и собственной беспомощности. Отчаяние и бессилие владели им с той самой страшной ночи в больнице и до сих пор не покинули его.

Хуже всего было то, что морфин, который он ей давал, тоже не мог ей помочь. Морфин помогал ей сбежать от действительности, притупляя чувства и заглушая голоса внутри. Вот и все, на что он был способен сейчас – поддерживать в ней жизнь, губя ее волю к жизни. Он не мог справиться с ее болью, не мог дать ей повода для того, чтобы жить, не мог излечить ее душевные раны. Думая обо всем этом, он пытался понять, на что же способен врач, столкнувшийся с таким убийственным горем. И в лучшие времена он пытался ответить на этот вопрос, но сейчас не стоило и пытаться.

Его медсестра уже отправилась домой, и, как обычно, его ждал пустой, одинокий дом. Бросив пальто и саквояж на скамью священника в прихожей, он медленно прошел в операционную, а оттуда – в свой кабинет, закрыв за собой дверь.

Оставшийся морфин был на его столе. Он не запер его в шкаф, как следовало, – просто взял столько, сколько требовалось на один прием. Дверь в кабинете он оставил открытой, словно надеялся, что кто-нибудь украдет бутыль, пока его нет дома.

Он сел за стол, взглянул на бутыль с прозрачным содержимым. Он всеми силами пытался избежать этого, и тысячу раз находил все новые и новые предлоги. А затем находилась пара веских причин снова взяться за нее. В его собственной голове еще не угасли голоса, напоминавшие о жене, о коллегах – докторе Уэстлейке, преподобном Пауэлле, которым он открылся. Никто не предупредит тебя о том, что когда боль становится столь невыносимой и ты скорее умрешь, чем сумеешь прожить еще один день, она становится еще сильнее, еще нестерпимее. Это кольцо страданий не должно было ни сжиматься со временем, ни расти – оно лишь подпитывалось болью, расширяясь, отравляя всех вокруг. Хитрая, неодолимая тьма, поглощающая все вокруг – даже то, что должно было оставаться вовне, то, что обещали тебе те, кто никогда не испытывал боли, подобной твоей.

Ты чувствуешь, что попал в ловушку, из которой не выбраться, и тебя больше ничто не заботит – ни то, как ты живешь, ни то, зачем. Если жизнь все равно закончится, к чему ее поддерживать?

Бутыль была перед ним, обещая то, что никто другой и ничто иное не могли ему дать. Поправ Божий суд, он уже не заботился о том, что с ним будет, если его застигнут врасплох. Если это случится, что ж – значит, он сумел продержаться дольше, чем считал возможным.

Он потянулся к бутыли, совсем как несчастная Аделина, одна в своей спальне с опущенными шторами, куда не проникал дневной свет, сделал первый глоток… Избавление, пусть временное, пусть иллюзорное, настигло его.

Адам Бервик рано вернулся домой – сбор урожая уже закончился, дни становились все короче. Уже посредине дня он ощущал, как ночь нетерпеливо ждет своего часа, когда умолкнут птицы и тени станут длиннее. С пахотой было почти покончено, работа в конюшне теперь сводилась к кормежке скота, и он с нетерпением ждал предстоящей смены времен года, а значит, передышки.

Благодаря ей у него будет предостаточно времени для чтения, столь важного для Адама – каждую зиму он перечитывал избранные сочинения Джейн Остен, иной раз «Гордость и предубеждение» – дважды за сезон.

Он сидел за кухонным столом с чашкой крепкого кофе и этой потрепанной книгой на столе и наслаждался сценой первого неудавшегося предложения руки и сердца с мистером Дарси, каждый раз дивясь его бесчувственности. Адам был совершенно другим, быть может, чувства его были даже слишком острыми. Он видел, как мистер Дарси, сам того не зная, копал себе яму, что становилась все глубже и глубже: «Неужто вы ожидали, что я сумею опуститься до уровня тех людей, в обществе которых вы пребываете? Что буду радоваться надежде на отношения среди тех, чье положение в свете настолько ниже моего?» Каждый раз Адам готов был умолять Фицуильяма Дарси остановиться и тем самым спасти себя от позорного унижения.

Адам любил переноситься в этот мир, где люди были честны друг с другом, и в то же время искренне заботились друг о друге, невзирая на происхождение. Там у мисс Бейтс всегда будет семья, чтобы с ней поужинать, а убитый горем капитан Бенвик найдет пристанище у Харвилла, и даже властные, черствые Бертрамы приютят Фанни Прайс.

Там слали друг другу письма, храня друг друга в сердцах и помыслах, невзирая на неодолимые расстояния меж адресатом и отправителем. Его удивляла подобная забота, глубокая и незыблемая, и он размышлял о том, как с наименьшим риском вырваться из тупика, в который загнала его жизнь.

– Опять эти очереди, сущий кошмар! По одному апельсину в руки, а они еще и горькие. На почте – для нас, кстати, писем нет – встретила Хэрриет Пэкхем. Сказала мне, что Аделина Гровер неважно себя чувствует, – почти торжествуя, провозгласила его мать, прошествовав мимо него на кухню и бросив на стойку продовольственную книжку, авоську с продуктами и свернутую газету.

– Я, конечно же, так и знала.

Поставила чайник, так и не взглянув на сына.

Адам знал, что книгу лучше отложить.

– Говорит, бедняжка все время лежит в постели. Доктор Грей сам не свой, переживает из-за того, что не смог спасти ребенка, и так часто ее навещает, что можно подумать, она его единственная пациентка.

– Быть может, сейчас для него она важнее всего.

Мать, стоявшая у плиты, обернулась и пронзительно посмотрела на него.

– А она хорошенькая. И чего это ты никогда на нее глаз не поднимал?

Адам отодвинул книгу подальше.

– Адам, мальчик мой, надо быть начеку. Ты должен найти того, кто о тебе позаботится. Я не вечная, знаешь ли.

Он знал – мать постоянно твердила об этом, и эти слова будили в нем ненависть. В них не было и следа заботы. С их помощью он не нашел бы ключ к счастливым мирам, о которых читал в книгах, – они лишь усиливали ощущение отчаяния, одиночества и загнанности в угол.

– Мама, Аделина Гровер никогда не заинтересуется кем-то вроде меня. Сейчас не лучшее время для того, чтобы говорить об этом.

– Как знаешь. Хочешь ты этого или не хочешь, но в деревне о тебе постоянно говорят, – мать пожала плечами, отрезав кусок хлеба и намазав его маслом. – Ты уже это недавно читал.

– Прошлой зимой.

– Ты слишком много читаешь, и все ее книги. Тебе бы развеяться, почаще бывать в Олтоне.

– Я и так туда езжу.

– В кино ты ездишь. Сидишь там в зале, совсем один, смотришь всякую романтическую чушь. Или читаешь – тебя от книг не оторвать, совсем как отца, – она пренебрежительно указала на томик на столе.

Сделав последний глоток кофе, он встал из-за стола.

– Куда это ты? – она принялась разворачивать принесенную газету.

– Вспомнил, что пообещал миссис Льюис помочь в саду, пока морозы не настали. Солнце сядет примерно через час.

– Мой мальчик, – одобрительно улыбнулась мать, погружаясь в чтение.

Аделина Гровер сидела у окна гостиной на импровизированной банкетке, которую сделала сама. Взяла половину найденной в саду старой двери на петлях, положив на глубокий подоконник и примыкающую батарею, накрыла толстым стеганым покрывалом и обложила подушками, и с тех пор часто сидела там в окружении книг. Но еще чаще она просто смотрела в окно, наблюдая за тем, как деревня живет своей жизнью.

Она понимала, что дела ее плохи. Понимала, что не позволяет себе полностью осознать то, что Сэма больше нет, гонит прочь все мысли о нем, как если бы он был где-то далеко, все еще на войне. Эта потеря далась ей нелегко, тяжко, не говоря о смерти дочери. Она не могла вынести этого, не могла принять случившееся так, как должно, и жить дальше. Эта слабость поразила ее – такую гордую, такую умную, и она никогда не задумывалась о том, что не справится с чем-то настолько важным и неизбежным. Но ей, по крайней мере, хватало ума делать вид, что все в порядке. Это стало своего рода игрой. Играя по собственным правилам притворства, она ощущала полную отрешенность от самой себя, той Аделины, что осталась в прошлом, и теперь дивилась собственной беспристрастности и неспособности чувствовать, словно сумела достичь чего-то.

В итоге она сумела слегка приоткрыть завесу над мужским разумом и теперь гадала, какие плоды способна принести полная бурной деятельности жизнь, прожитая в отрыве от чувств. Она вспоминала: как бы ни шла их жизнь, Сэм всегда казался веселым, неунывающим, полным нерушимого оптимизма, решимости жениться на ней и прощал ей все прегрешения. Она любила его и за то, что он помог ей так привязаться к повседневности – наставал новый день, а то, что было вчера, уже не казалось важным, и не стоило волноваться о будущем.

Она представляла его в кабине бомбардировщика: на панели бьются стрелки приборов, а внизу волны бьются о скалы; думала о том, каким сосредоточенным и бесстрастным он должен был быть в тот ужасный миг. Он отдавал себя всего, без остатка, даже если в этом не было нужды – ты был лишь пятнышком на чужой приборной панели, шел по канату над бездной, и вся твоя жизнь была на острие иглы.

Теперь на нем балансировала она, и у нее было два выхода: продолжать жить так и сорваться в бездну – может, выберется, а может, и нет; или остановиться, перестать глушить неизбежную боль морфином, используя несчастного доктора Грея. Да, она использовала его – его чувство вины, сострадание и странную привязанность к ней, и помимо своих врачебных обязанностей он окружал ее необычайной заботой.

За окном заходило солнце, а в саду Адам Бервик и ее мать срезали мертвые растения и укрывали многолетники перегноем – близились зимние холода. Когда они заметили, что Аделина наблюдает за ними из окна, ее мать, должно быть, что-то сказала Адаму – тот отставил лопату, взял корзину, стоявшую рядом, и они направились к дому.

– Аделина, дорогая, смотри, что тебе принес мистер Бервик!

Взглянув вниз со своего насеста, в корзине она увидела крепко спящего котенка.

И расплакалась.

Миссис Льюис привыкла к этому, но бедняга Адам застыл на месте, не зная, что ему следует сказать или сделать, стиснув ручку корзины так, что побелели пальцы.

Миссис Льюис легко коснулась его руки.

– Не обращайте внимания, вы так милы. Она все еще не пришла в себя. Давайте-ка я налью чаю, хорошо?

Она вышла из гостиной, и Адам поставил корзину на подоконник, рядом со стопкой книг, где на самом верху лежали «Доводы рассудка».

Аделина смахнула слезы краешком халата.

– Простите, мистер Бервик.

– Адам, – отозвался он и, осторожно подняв малыша, передал его ей. – Старая кошка в домике эконома окотилась, ему уже несколько месяцев.

Она погладила пеструю шерстку котенка.

– Вы так заботливы. Правда, простите меня.

Она так мало общалась с этим застенчивым, тихим мужчиной раньше, что теперь ей было ужасно неловко.

Он покашлял, ища, куда можно сесть. Аделина возвышалась над ним на своей банкетке и, казалось, могла оставаться там часами, в компании книг и чайничка на плетеном подносе. Вдруг он вспомнил, как когда-то лежал на каменной кладбищенской стене у церкви, в окружении мертвых, словно сам был изваянием.

– Пожалуйста, извините, присаживайтесь – возьмите вон ту качалку. Мое любимое кресло, заставляет меня двигаться. – Она устало улыбнулась.

Он взял кресло, стоявшее у камина, и уселся с ней рядом.

– Читаете «Доводы рассудка»?

– А вы тоже ее читали?

– Тяжелая книга.

– Тяжело читать?

– Чувствовать.

– О да, не знаю, что на меня нашло, когда я ее выбрала, хотя концовка меня всегда радует. Значит, вам тоже нравятся романы Джейн Остен?

Он снова кивнул, озираясь вокруг, упорно избегая ее взгляда.

– Тогда я просто обязана спросить, какая из ее книг ваша любимая.

Взглянув на собственные ноги, он довольно улыбнулся – едва заметной улыбкой.

– Все. Из персонажей больше всех мне нравится Элизабет Беннет.

– И мне тоже. Подобной ей не сыскать в других книгах. Доктор Грей все твердит о своей Эмме, но я без колебаний предпочту ей Лиззи.

Теперь, когда она говорила о героях книг так, как говорят о живых, Адам не сводил с нее глаз. Они всегда казались ему настоящими, и он никогда бы не подумал, что найдется кто-то, кто думает так же.

– Вы говорите с доктором Греем о книгах? – он погладил котенка.

– Да, и он необычайный поклонник Джейн Остен, скажу я вам. Впрочем, неудивительно – в нем столь странным образом сочетаются… как она характеризует мистера Беннета? «Столь странное смешение остроумия, колкого нрава, замкнутости и непостоянства»?

– Доктор Грей – достойный человек, – просто ответил Адам.

– Несомненно, и это поразительно, учитывая, что он видит всех и вся насквозь.

– Как и саму Остен.

– Да. – Аделина выпрямилась. – Именно. Быть человечным, любить людей, зная, каковы они на самом деле. Быть способным любить их. Полюбить их вопреки этому.

Адам кивнул. Он никогда никого не любил так сильно – не было возможности. И он ее не искал. Как и Аделина, он сидел у окна, смотрел, как за ним течет жизнь, но оставался внутри, ничего не получая взамен.

Ночью он вновь взялся за «Гордость и предубеждение». Он вспоминал разговор с Аделиной, их общую любовь к Элизабет Беннет, думая, есть ли в этом замечательном персонаже что-то от самой Джейн Остен.

Он часто разглядывал фронтисписы некоторых книг: оттуда смотрела румяная женщина с темно-русыми кудрями и прямым носом. Ему хотелось узнать о ней больше. Хотелось, чтобы нашлись ее письма к сестре и чтобы на наброске, сделанном рукой Кассандры Остен, было нечто большее, чем завязки капора и глаза, глядящие в никуда.

Его удивляло, что он вырос в той же деревне, где когда-то жила Остен и где написала три поздних романа и что вокруг не осталось почти ничего, что бы напоминало о ней. Да, здесь все еще стояли особняк Найтов, старый домик эконома в самом сердце деревни и могилы ее матери и сестры. Но помимо небольшой мемориальной таблички на ее доме, установленной в 1917 году, в день столетия со дня ее смерти – а этого удостаивались сотни известных англичан, – здесь не сохранилось никаких следов ее жизни.

Спустя несколько дней, во время ежегодного осмотра у доктора Грея, Адам решился заговорить с ним об этом – ведь он узнал, что в Чотоне есть еще один мужчина, столь живо интересующийся великой писательницей. Хэрриет Пэкхем бесцеремонно провела его в кабинет и принялась убираться в смотровой, пока они говорили.

Доктор Грей отложил медицинскую карту Адама и с любопытством взглянул на него.

– Адам, должен признаться, от вас я такого не ожидал. Я полагал, что подобный интерес к наследию мисс Остен более свойственен…

– Женщинам?

– Не совсем. Историкам. Кому-то в сфере образования.

Адам покачал головой.

– Больше ста лет прошло, но никто так всерьез и не занялся этим.

– А что бы вы предложили? Открыть некоего рода музей?

– Вроде того, да. Я думал, что если бы ее дом можно было выкупить, найти какие-то принадлежавшие ей вещи, людям, приезжающим сюда, было бы на что взглянуть, прикоснуться к чему-то. Вот, взгляните.

В кармане все еще не снятого пальто Адам нашарил причудливой формы деревяшку.

– Это детская игрушка. Георгианская, кажется, – я читал о таких в библиотеке. Нашел в куче мусора перед домом. Там, у них в саду, что-то копали. Вдруг она принадлежала семье Джейн? Теперь у нее не осталось дома, и она просто валяется на улице.

Подобного от Адама доктор еще никогда не слышал и задумчиво кивал в ответ.

– Значит, своего рода мемориальный музей Остен. Да, идея и в самом деле стоящая. Знаете, я всегда чувствовал, что здесь, в деревне, еще сохранился дух старины и можно перенестись назад во времени.

– Тогда от нас не так много нужно.

– Ну, во‐первых, начнем с дома. В его нынешнем состоянии он никуда не годится, вы правы. Нужна реставрация и одобрение городской администрации. К примеру, дом Расселлов, что неподалеку, только что продали за тысячу фунтов. Учитывая размеры и состояние интересующего нас здания, все обойдется на несколько тысяч дороже, если не больше.

Адам немного помолчал.

– Коттедж все еще в собственности Найтов?

Доктор Грей кивнул.

– Насколько мне известно, да. В былые времена они бы согласились уступить его по цене ниже себестоимости, но сейчас я в этом не уверен. Адам, прошу извинить – я весьма заинтересован вашим предложением, но найдете ли вы время подумать над этим, когда придет весна?

Еще не успев договорить, доктор осознал, что возможность свободно распоряжаться собственным временем была доступна многим в их маленькой, сонной деревне. Джейн Остен проводила свои дни здесь, хлопоча по хозяйству, ходила в гости, работала над своими гениальными романами. Грей вдруг понял, что с тех пор в жизни обитателей Чотона мало что изменилось и они точь-в‐точь походили на своих предков. Кому, как не им, следовало беречь наследие Остен?

Под взглядом доктора Грея Адам поерзал на неудобном деревянном стуле.

– Если у меня есть время, чтобы постоянно перечитывать ее книги, найдется время и на это.

Эти слова были самыми искренними, которые доктор когда-либо слышал из уст Адама.

– Хорошо, Адам, я тоже поразмыслю над этим. Быть может, нам удастся поговорить с Франсес Найт насчет коттеджа. Лучше начать с нее – старик Найт все время жалуется на туристов, поклонников Остен.

Заслышав какой-то шум за дверью, он прервался и осторожно прикрыл ее, а затем вернулся в свое кресло.

– Пока давайте подумаем, кто сможет помочь нам в этом занимательном деле. Может, ваша мать?

Адам покачал головой:

– Уж точно не она. Ей нет дела до туристов и уж тем более до всего, что связано с Остен.

Доктор Грей вновь удивленно взглянул на него. Еще со школы он дружил со всеми Бервиками и оттого был озабочен подавленным состоянием фермера. В свою бытность интерном он дежурил в Олтонской больнице, как раз когда глава семейства Бервиков скончался от испанки. Доктор также знал, насколько властной была их мать и что с годами она погрязла в жалости к себе, а характер ее становился все более скверным. Предположив, что с творчеством Остен Адама познакомила женщина, первой, кто пришел ему на ум, была старая вдова Бервик. Если не она, значит, какая-нибудь учительница – ведь Адам пытался получить высшее образование. Такая, как Аделина Гровер.

Доктор вскинул голову:

– Кажется, я знаю, кто нам поможет.