Текст книги "Прикованная"

Часть 2

Глава 6

– Идеал ёлки, это абсолютный идеал! Погоди, давай осторожно, – Елена прикидывала, пройдёт ли она в проём, – чуть левее.

Глеб, двигаясь спиной, оборачивался:

– Ещё немного. Главное – её в гостиную внести.

И действительно, заморская красавица была на удивление пышной, с чуть голубоватыми кончиками мягких иголок, со смолистым уютным запахом.

– Какая красивая! И как вы её будете выносить потом? – Кира сидела на диване, наблюдая за процессом. – Давайте помогу.

Она протянула руку, и Елена заметила у Киры на запястье красную нитку.

– Что это? – Она вспомнила, что у кого-то уже видела нечто похожее.

– А, – Кира повертела рукой, – это сейчас модно. Мне одна девчонка в больнице сделала. Говорят, что если красную нитку завязать специальным узлом и «заговорить её», то это к счастью. Сейчас многие такие носят, ты что, не замечала?

– Нет. – Елена пожала плечами.

– Так что, помогу? – Кира встала.

– А ну брысь, – Елена махнула рукой, – а то мы тебя обратно в больницу отвезём.

– Да-да, беременным девушкам тяжёлое таскать нельзя. – Глеб посмотрел на неё поверх очков.

Кира вернулась на диван.

– И вообще, тебе нужно меньше ходить и больше сидеть, а ещё лучше – лежать, – она положила верхушку ёлки на пол, – и выполнять все предписания врача, если ты хочешь выносить этого ребёнка.

– Всё-всё-всё, – Кира замахала руками, – я поняла, я ВСЁ поняла.

Она совсем сникла и уткнулась в телефон.

Глеб опустил ствол и отошёл – деревце занимало почти половину комнаты.

– Игрушки есть?

– На антресолях была коробка. Может, ты слишком строго? – прошептал Глеб, когда они вышли в коридор.

– Да ну, брось, – она оглянулась, – вот эта стремянка, да?

– Угу, – он подтащил лесенку, – ты держи меня, чтобы я не свалился.

– Если она хочет этого ребёнка, то должна понимать, что за неё никто его не выносит.

Елена чувствовала, что иногда перегибает палку. Где-то в глубине души она надеялась на выкидыш и страшно этого стыдилась, поэтому проявляла о дочери повышенную заботу.

– Ну что, как там с игрушками?

– С-сейчас… чего тут только нет! Вот, кажется… Слушай, возьми, – его голова высунулась из антресолей, – старые фотографии, под ними как раз коробка с игрушками, она не тяжёлая, только большая.

Елена взяла два увесистых фотоальбома и положила на верхнюю полку стеллажа, потом обернулась принять коробку с игрушками.

– Это ещё с родительских времён, – пояснил он, спускаясь, – такое советское старьё.

В его квартире всё было старьём, правда, ухоженным и тщательно отреставрированным, что соответствовало и самому зданию – бывшему доходному дому середины девятнадцатого века, с просторной парадной и витой лестницей. Елену и Киру всё здесь удивляло: изразцовая печь с настоящими поленьями, оставшаяся с незапамятных времён, какие-то кривые углы и потайные кладовки, эркер вместо балкона, стулья с гнутыми спинками, комоды и буфеты, потолочная лепнина и проигрыватель для пластинок восьмидесятых годов прошлого столетия.

Кошка Глаша наконец признала в Кире неопасное для себя существо и, когда Глеб с Еленой вернулись в гостиную, уютно устроилась у девушки на коленях, громко урча.

– Как трактор.

– Точно! – Глеб немного смущался взрослой Елениной дочери, которую до сегодняшнего дня видел лишь два раза, и то мельком.

Елена покосилась на коробку с игрушками:

– Кир, если хочешь, разбирай игрушки.

– Давай! – обрадовалась дочь – и переложила кошку на плед рядом.

«Похоже на настоящую семью», – подумала Елена.

«Совсем как семья», – подумал Глеб.

«Прям семейство», – подумала Кира.

– Мам, а мне обязательно возвращаться в больницу после Нового года? – Она аккуратно выкладывала хрупкие игрушки из коробки на стол. – Там ведь всё равно со мной ничего не делают.

– Да, – Елена смотрела, как Глеб скручивал металлический каркас подставки для ёлки, – там тебе ставят капельницы и наблюдают. И давай больше не будем об этом.

Всем троим было неловко, потому что каждый из них ещё не привык к той роли, в которой оказался. Каждый робел и боялся нарушить что-то хрупкое, едва-едва созданное между ними.

– Запах на весь дом. – Кира нежно потрогала еловые лапы.

– Подай мне, пожалуйста, вон тот большой шар, – Глеб стоял на стремянке и нанизывал игрушки на верхние ветки, – да-да, с вогнутой серединкой.

Они украшали ёлку, пока Елена готовила ужин.

– Я таких игрушек раньше вообще не видела, – Кира нашла нужную, – а тут и вторая такая же, две одинаковые.

– Точно, таких две. Их было, кажется, шесть, остались две. – Он аккуратно подвешивал игрушки за ниточки.

– Народ, давайте ужинать. – Елена выглянула из кухни.

Кира и Глеб одновременно обернулись и почти в один голос сказали:

– Идём.

«Господи, как же они похожи!» – Елена остановилась в дверном проёме, вытирая руки полотенцем, глядя на дочь и на мужчину, встретить которого она уже и не мечтала. Вот странно! Она видела, как они украшали новогоднюю ёлку и разговаривали.

«Неужели так бывает?»

– У нас сегодня будет ужин из остатков того, что заготовлено на Новый год. – Она сделала шаг к комнате.

Взгляд её упал на стеллаж, где лежали большие папки:

– Глеб, мы твои альбомы не убрали.

– Да бог с ними, потом закину. – Он всё ещё стоял на стремянке.

Антресоль была приоткрыта.

– Я могу и так их задвинуть, пока вы… – не дожидаясь ответа, она взяла один альбом, встала на цыпочки и втиснула его на антресоли, – ну вот…

Взяла второй, снова вытянулась, пытаясь уместить его поверх первого…

– Ч-чёрт! – Тяжёлый альбом с грохотом упал на пол.

– Все живы? – спохватился Глеб. – Нужно спасать?

– Да это я тут… не волнуйтесь, – Елена присела, вглядываясь в разлетевшиеся веером чёрно-белые фотографии, – заканчивайте с ёлкой. На ужин оливье, который не остынет, а я…

Взгляд упал на фото, и она замерла… Погоди… погоди-погоди…

Она вглядывалась в фотографии, не веря… Погоди… Как так может быть?

Сердце вдруг сжалось в комок, ударилось о рёбра и замерло снова.

– Погоди…

Держа в руках фотографию, она пошла в прихожую и достала из сумки очки для чтения. Снова вгляделась в фото. Воздух стал горячим и липким, во рту пересохло. Она взяла ещё несколько снимков, сунула альбом под мышку и прошла на кухню.

Сдвинула миски, тарелки и разложила на столе старые фотографии.

– Лен, всё хорошо? – из комнаты спросил Глеб.

Она не ответила. С фотографии на неё смотрел Лёша. Тот самый мужчина, от которого она родила девочку. И его нелепый бородатый друг. Елена присмотрелась – если с высокого парня сбрить бороду, усы и состарить, то… то получится Глеб.

Господи боже! Она прижала руку к груди. Кто? Кто он? И кто ему этот кудрявый темноволосый Лёша?

– Что случилось?

Елена вздрогнула, подняла глаза и увидела перед собой Глеба.

– Я слишком тихо подошёл? – Он положил ей руку на плечо. – Засмотрелась? – Он взял в руки карточку. – Какие мы были красавцы, да? Ну что, идёт мне борода?

– Нет, – холодно сказала Елена, не мигая, и ткнула пальцем в кудрявого мужчину: – Кто это?

Он сел рядом на стул:

– Это мой старший брат, Димка.

– Кто? – Елена отшатнулась. – КАК его зовут?

– Дмитрий Вересов, а… что? – Он посерьёзнел, заметив её волнение.

– Быть не может! – Елена начала перебирать фотографии.

– Почему? – теперь заволновался он. – Что такое? Что случилось? Ты его знала?

– Н-н-е знаю, – теперь Елена была уже не уверена, – нужно ещё посмотреть.

Она листала страницы альбома и видела жизнь того, кто в ту злополучную новогоднюю ночь представился ей как «Лёша». С ним она провела меньше суток, но именно он стал отцом её дочери.

Елена потом расспрашивала о нем хозяев вечеринки, но оказалось, что никто его толком не знал. Да она особо его и не искала.

Когда она проснулась первого января, с больной головой, одна, в чужой постели, в чужой квартире, нашла на тумбочке кружку с водой, две таблетки цитрамона и записку.

– Что у вас тут интересного? – в кухню вошла Кира.

Елена выпрямила спину, лицо её разгладилось, а тон стал шутливым:

– Да так, уронила альбом, собираю карточки и узнаю, каким был Глеб… как твоё отчество?

– Иванович, но можно без отчества, – шепнул он.

– Да, так вот, – Елена мгновенно повеселела, – узнаю, каким был Глеб Иванович, но можно без отчества, лет – сколько – двадцать назад?

– Это… вы? – В отличие от Елены, Кира узнала его сразу и ткнула пальцем в бородатого человека с фото.

– Ага, – он посмотрел на Киру, – а что, не похож?

– Не очень, а это кто? – Она указала на парня рядом.

Елена прислонилась к спинке стула. У неё вдруг закружилась голова. Воспоминания каскадом сыпались на неё, и ей было сложно их вместить.

«И как зовут милую барышню, обладающую такой невероятной красотой?» – говорил ей Лёша.

«Вы так тривиально знакомитесь», – парировала она.

«Это оттого, что я робею и нервничаю». – Он продолжал улыбаться, а ей понравилась его откровенность.

И дальше:

«Ваше пальто, мадам». – Он стоял позади неё в какой-то прихожей: зелёные обои, витиеватые узоры, которые выворачивались и прыгали, и тогда Елена поняла, что страшно пьяна.

Она попыталась сфокусироваться на старом электрическом счётчике с бегунком, стояла в пальто и смотрела, как мотаются киловатты электроэнергии, и не хотела раздеваться.

А потом:

«Ты моя сладкая девочка», – шептал он, стаскивая с неё колготки. Слишком резко, слишком торопливо.

Она зажмурилась, усилием воли пытаясь остановить этот поток и вернуться в сегодня, где её дочь смотрит на фотографию своего отца.

– Это мой старший брат, Дима, он… умер, – Глеб склонил голову, – нам все говорили, что мы с ним не похожи.

– Не-а, – Кира сравнивала мужчин на фото, – совсем не похожи. Жаль, что умер.

Елена сжала кулаки, отодвинула альбом и встала:

– Давайте потом, вы не голодные? Я готова слона съесть!

– И мы! – Дочь погладила себя по животу. – Мы тоже страшно голодные.

– И я! – подхватил Глеб, с недоверием глядя на Елену, в одночасье повеселевшую.

Повеселевшим он был почти нормальным, по крайней мере, казался. И я думала о том, как это использовать. Мне не то чтобы было жаль эту глупую девчонку, его невесту, – но я испытывала что-то вроде родства…

– Мамочка, ты не заболела? – слышу в динамиках его встревоженный голос.

«Ч-чёрт!» Я лежу под кроватью, стачивая край скобы о ребристый рельеф металлического винта.

– Мама?!

Сую скобу за рейку и выбираюсь обратно в кровать. Хоть бы он не заметил, хоть бы не заметил…

– Ты спишь?!

Голос близкий и требовательный!

– Ох, прости, – я делаю вид, что ворочаюсь, – прости, я уснула, ты меня звал?

Тишина.

– Сыночек? – Сердце колотится. – Прости, милый, я не сразу услышала, наверное, уснула крепко, прости.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает он холодным голосом.

– Хорошо, – лепечу я, – только иногда чувствую себя немного уставшей, вот и хочется днём полежать, но это ничего страшного.

– Тебе нужно больше двигаться и гулять. – Он замолчал, видимо, задумался. – Я привезу тебе комплекс упражнений, которые ты будешь выполнять каждый день, нужно следить за своим здоровьем. Ты регулярно пьёшь витамины?

«Чтоб ты сдох, сволочь!»

– Конечно, милый, пью, разве я могу тебя не послушаться? – Я смотрю в камеру над кроватью.

– Я ведь хочу тебе только добра.

В самом начале, когда я умоляла его отпустить меня, когда я клялась, что никому ничего не расскажу, он закалывал меня транквилизаторами, говорил, что хочет только добра и скорейшего выздоровления. Но я была не больна. Я и сейчас не больна.

Я клялась себе этого не вспоминать, потому что если буду, то захлебнусь в ярости. Ярость лишает разума, ярость вопит, взывая. Ярость – оборотная сторона отчаяния.

Дни летят безвозвратно и безумно быстро. Сейчас – быстро. При любом удобном и уже даже не очень удобном случае я точу скобу. Осталось немного, её край уже острый, но я хочу, чтобы он стал как бритва. Я потихоньку разматываю бахрому у пледа, вытаскиваю длинные нити и обматываю ими часть, чтобы получилась рукоять. Не слишком изящно, зато надёжно. Господи, помоги!

Никогда в своей предыдущей жизни я не молилась.

Когда-то моя деревенская прабабка, казавшаяся мне, тогда пятилетней девочке, даже не старой, а древней, богобоязненно научила меня двум простеньким молитвам: «Отче наш» и «Богородице». Дома я их не помнила и верующей не была. Не думаю, что я обрела веру здесь, но больше мне помощи просить не у кого. Время от времени я шепчу слова, всплывающие из глубин памяти, будто подсвеченные бабушкиными лампадами, мерцающими возле тёмных от времени икон. От самих воспоминаний становится теплее, но мне никогда всерьёз не верилось, что Он слышит меня. Если бы слышал, разве бы мог допустить такое?

– Мамочка, ты представляешь, Маша готовится к свадьбе! – Он приехал в тот же день.

– Замечательная новость! – Мы сидим на веранде, на которой, как по мановению волшебной палочки, снова появился железный стул с наручником. – И на какую дату назначено торжество?

На столе печенье, чай, салфеточки и даже букетик цветов в небольшой пластиковой вазочке.

– Совсем скоро, почти через две недели, – отвечает он всегда уклончиво, чтобы я не знала чисел и дат, – мы потом заедем к тебе и устроим настоящее торжество! Я извинился за тебя, сказал, что ты не сможешь быть, потому что не здорова.

«Но я здорова!»

– Ох, мамочка, знала бы ты, как я счастлив! Две мои любимые женщины рядом со мной! И я так рад, что ты хорошо себя ведёшь! – Он выглядит очень довольным.

– А вы с Машей до свадьбы ещё приедете? – Мне хочется знать.

Если всё получится, то, может быть, ей и не придётся выходить замуж за маньяка.

– Думаю, да, – он беззаботно покачивает ногой, – представляешь меня женатым человеком?

– Ты будешь прекрасным мужем. – Мне кажется, я уже и не замечаю, как выдаю эти фразы.

– Ты стала много спать, мама, я волнуюсь. – Он заботливо смотрит мне в глаза.

– Ну что ты, не стоит беспокойства, я хорошо себя чувствую. – У меня перехватило дыхание, мне кажется, что, заглядывая мне в глаза, он увидит-услышит-узнает, чем именно я занимаюсь, когда ложусь спать.

– Я поставлю ещё одну камеру, – буднично говорит он, – над кроватью. Под другим углом, чтобы лучше видеть, как ты спишь. И лучше о тебе позаботиться.

Сердце треснуло и раскололось. Нет! Если он поставит ещё камеру, то всё пропало. Мой мир подкроватья исчезнет. И я больше не смогу точить скобу.

– Конечно-конечно, – киваю я, – буду только рада.

Он смотрит пристально, не мигая, но я только улыбаюсь.

Он уходит в дом и возвращается с распечаткой в несколько листков и гребешком:

– Это твои упражнения. Будешь делать через час после завтрака. Тут всё написано: сколько раз и как делать.

Я беру листы, на которых неизвестная девушка с бодрой улыбкой делает выпад и стоит в планке.

– Давай я расчешу тебя, потом загружу холодильник и поеду. – Он встаёт, целует меня в макушку и гладит по щеке.

Я сажусь на край стула, он становится за спиной, достаёт гребень, проводит по волосам. Я терплю. Минута, две, три, десять… Наконец он идёт выгружать продукты, и я остаюсь одна – с расчёсанными волосами, чаем, печеньем, цепью на ноге – и багровым закатным небом, обнимающим меня.

Он обнимал её со спины – высокий, сильный, короткие волосы, глаза казались чёрными в сумеречной комнате. Елена не видела, но знала. Ей нравился его запах, тёплый, с древесными нотками, уже узнаваемый, даже уютный. В его руках она чувствовала себя защищённой. Он был хорошо сложён и прилично выглядел для своего возраста: ни пуза, ни дряблости. Когда он улыбался, морщины разбегались по его лицу, но совсем не портили, а придавали шарма.

Внутренний голос уговаривал её: «Забудь, забудь. Это было давно, слишком давно, чтобы быть правдой. Ты можешь быть счастливой – сейчас. Не вороши, не вспоминай, оставь прошлое в прошлом». Кира спала. А они стояли на кухне возле окна. Глеб обнимал её сзади, и они чуть покачивались, словно танцуя.

– Ты такая тихая, – он коснулся губами её волос, – ты будто бы исчезаешь.

– Всё хорошо, – автоматически ответила она.

– Лен… – он отстранился, – всё-таки чего боишься, то и случается.

– Что ты имеешь в виду?

Он сел на широкий подоконник и кивнул ей, мол, присаживайся:

– Я очень… очень надеюсь, что ты не знала Дмитрия.

Елена продолжала стоять, по стене ползли тени от уличных фонарей – они не зажигали свет. В соседнем доме то тут, то там вспыхивали окна, люди не спали, готовились к празднику.

Ей было темно. Внутри и снаружи. Та, давняя темнота снова накрыла её, став реальной и близкой. Стол, стулья, плита, изразцовая задняя стенка печи и неожиданная поленница, забранная в витые прутья, – всё будто плавало в зыби, и не решаясь вынырнуть на свет, и боясь утонуть чернильном мраке.

Глеб развернулся к окну, его заострённые скулы безотчётно подрагивали, между бровями рельефно обозначилась глубокая морщина. Он казался красивым.

– Расскажи мне, – тихо прошептал он.

– Нет, это придётся рассказывать тебе, Глеб, – Елена пристально посмотрела ему в лицо, – только налей мне немного коньяка.

– Хорошо, – он быстро встал, взял бутылку, разлил по чуть-чуть в два бокала и подал ей, – что ты хочешь знать?

– Всё, – просто ответила она, сделав глоток, – я хочу знать – всё, потому что Дима, который когда-то мне представился Лёшей, – отец Киры.

Он продолжал смотреть на неё, и, кажется, ничего не изменилось, только лицо его стало совершенно бледным.

– Глеб, что с тобой?

– Господи… – он прислонился к стене, – этого не может быть, просто не может.

– Как раз может, – жестко сказала Елена, – и если ты посмотришь на неё внимательно, то увидишь, как она на него похожа и на тебя тоже, потому что вы братья. Так что рассказывай.

Он сделал большой глоток.

– Я узнал обо всём не сразу. – Глеб длинно выдохнул, потёр виски. – Дима, понимаешь, он всегда был немного странным. Поначалу я не понимал, почему он захотел стать врачом…

– Он был врачом? – удивилась Елена.

– Психиатром.

– Ещё страннее. – Она слушала внимательно.

– Думаю, потому, что хотел разобраться в себе. Он был… как бы это сказать. Он никого не жалел. Когда умирал наш пёс, он с любопытством смотрел на его агонию, ему было просто интересно, – Глеб вытаскивал из себя слова, словно камни, – я этого не понимал, просто в какой-то момент стал его сторониться. Но когда он поступил в институт (кстати, школу он окончил с отличием), а потом решил стать психиатром, мне показалось, что всё налаживается, он встретил девушку.

– Они поженились?

– Она бросила его за две недели до свадьбы, сказала, что передумала и не хочет за него замуж. Думаю, тогда он и сломался, похоже, очень её любил. – Глеб встал. – Давай налью ещё.

Она молча подала бокал.

– Да… так вот… понятия не имею, каким он был врачом, – Глеб стоял, повернувшись к окну, шёпот фонарей высвечивал его бледное в сумерках лицо, – по отзывам пациентов и коллег, вполне хорошим. Да и вообще человеком он был неплохим, по крайней мере, я слышал такое о нём. Но у него была оборотная сторона, о которой мало кто знал. Думаю, что даже никто. Кроме меня. Может, мама догадывалась.

– То, что он знакомился с девушками под другим именем? – Она вглядывалась в Глеба. – Ты сам помнишь тот Новый год – девятнадцать лет назад? Ведь ты там тоже был.

– Смутно, – сказал он, – кажется, я был пьян.

– Все там были пьяны, – она отхлебнула из бокала, – я мало что помню из той ночи, хотя мне казалось, что я выпила не так уж много. Пару бокалов шампанского, но чувствовала себя наутро так, будто по мне проехался бульдозер. Он меня опоил, да?

Глеб молчал.

– Кроме как от тебя мне это узнать не от кого. Говори, Глеб. Почти девятнадцать лет я пытаюсь вспомнить ту проклятую ночь и пытаюсь её забыть. И я честно говорю своей дочери, что не знаю, кто её отец. Рассказывай! Почему твой брат представился Лёшей? Какая у него была оборотная сторона? – Она говорила тихо, но было ощущение, что кричит.

– Он назывался разными именами, – выдохнул он, – Лёшей – чаще, я не знаю, почему и… да, думаю, он опоил тебя. Флунитразепамом. Я потом как-то нашёл у него несколько упаковок, и он признался мне.

– Господи… – Дрожь застряла в лопатках.

Она вдруг почувствовала себя тяжёлой и неповоротливой, застывшей в камень.

Оказалось, что догадываться и убедиться – не одно и то же.

– Лена, я не знал. Ты пойми, я ничего НЕ знал. – Он шагнул к ней, но она отшатнулась.

Слёзы теснились в груди, мешая дышать.

– Прости, – он мгновенно ретировался назад, – я ничего не знал до определённого момента. Он мне многое рассказал уже почти перед смертью.

– Ты был с рыжей девушкой в тот Новый год? – Елена думала о своём, пытаясь сложить обрывки воспоминаний хоть в какое-то подобие общей картины. – Ты помнишь? Мы праздновали у Верещагиных на Петроградке в большой квартире. И компания была большая.

– Нас привёл туда чей-то брат, – он тоже старался вспомнить, – я уже был с Катей. Гм… да-да, помню, Дима, как всегда, познакомился с девушкой – такая симпатичная блондиночка…

– Это была я – симпатичная блондиночка, – Елена вздохнула, – почему ты так спокойно реагировал, когда твой брат назывался не своим именем?

– Не знаю, – Глеб пожал плечами, – мне это не казалось чем-то сверхъестественным, ну подумаешь, назывался Лёшей, что в этом плохого?

Она посмотрела на него в упор:

– Флунитразепам? Что это? Судя по названию, транквилизатор. Я ведь тоже врач, Глеб. И неплохой врач. Ты правда не знал, что твой брат подмешивает девушкам транки?

Она и предположить не могла, что когда-нибудь с той истории схлынет девятнадцатилетняя мутная вода и дно обнажится гнилыми осколками.

– Ему было под сорок? За? Сколько ему тогда было лет? На подростковую дурь никак не спишешь. И несложно догадаться, что доставал он транки на своей работе.

– Тогда мне было тридцать девять, ему сорок один, – быстро ответил он, – и да, он же работал в психиатрической клинике.

– Вы жили тут? С родителями? Какого цвета обои были в прихожей? – Елена засыпала его вопросами.

– Что? – насторожился он. – Погоди… Да, мы жили тут, сначала с родителями, потом родители уехали на дачу, и мы жили тут вдвоём.

– Ка-кого цвета бы-ли обо-и? – с расстановкой спросила она.

– Зелёные.

Перед её глазами тошнотворно заплясали малахитовые с позолотой узоры:

– Вензеля такие с каймой?

– Ну да.

Она закрыла лицо руками, воспоминания влетали в неё холодными стилетами:

«Ты моя девочка сладкая, – Лёша помогал снять пальто, – сейчас пойдём в кроватку».

«Я хочу домой!» – краем сознания она понимала, что делает что-то неправильное, необратимое.

«Я позабочусь о тебе, – он подталкивал её в комнату, – я же доктор, верь мне».

– Он говорил, что он доктор, – Елена выплыла в сегодняшний день, – у вас в прихожей был старый счётчик с пробками.

– Да, – эхом отозвался Глеб.

Она снова погрузилась в мутную воду прошлого.

«Всё будет хорошо». – Голос Лёши звучал убаюкивающе, ему хотелось верить, поддаваться. Но его движения были резкими и порывистыми. Он снял с неё блузку и юбку, содрал колготки. Она сидела на краю кровати в лифчике и трусах.

«Прикуривай», – оказалось, что у неё в губах сигарета.

«Я не умею». – Она глупо хихикнула.

«Просто втягивай в себя». – Он поднёс к её лицу огонь, и она послушно затянулась, закашлялась…

«Дай руку, – Лёша взял её за запястье и обмотал его сложенным в несколько слоёв полотенцем, – жаль, с работы не спереть верёвки. Вот умница, а теперь вот ещё выпей».

Он дал ей бокал красного рифлёного стекла. Она глотнула, кажется, это было вино, снова закашлялась, огляделась.

«Что ты делаешь? – Ей было неловко от своей наготы. – В-вызови мне такси».

«Тебе понравится, очень понравится». – Не слушая её, поверх полотенца он плотно обвязывал верёвку.

«Отпусти меня». – Она испугалась.

«Тихо! – прикрикнул он. – Тихо себя веди, а то обломаешь мне весь кайф».

Боже…

Она посмотрела на свои запястья: значит, то, что ей показалось тогда, – не показалось. Первого января, глядя на свои руки, она думала, что всё это приснилось, ведь никаких следов от верёвок не осталось. Нет, не приснилось.

Елена встала, её мутило. Это всё было правдой и на самом деле. Это всё случилось в этой квартире. Здесь! Где спит её беременная дочь.

– Ч-что?! – испугался Глеб.

Она молча отодвинула его и дошла до туалета, не слушая, что он говорит вдогонку. Включила свет, заперлась, открыла кран…

«Дыши, – она уговаривала себя, – дыши». Монотонный звук воды успокаивал.

Будто снова оказавшись там, Елена увидела, как поверх полотенца он наматывает хозяйственную бечёвку, крепкую и прочную, а она сидит безвольной куклой, глядя, как он это делает… Позыв тошноты заставил её ухватиться за раковину.

Дыши. Дыши…

Лезвия воспоминаний резали благостное забвение. Грани той ночи становились безжалостно отчётливыми. Через собственные привязанные руки и спинку кровати она видела красивую лепнину на далёком потолке.

Всё, хватит!!!

Она плеснула себе в лицо воды – не помогло, наклонилась и подставила голову под холодную струю… Ещё, ещё… кажется, становилось чуть легче. Ей хотелось смыть с себя эти воспоминания, отодрать, словно засохшую коросту.

– Лен… Лена? – негромкое постукивание по двери. – Я волнуюсь за тебя, открой, пожалуйста.

Вкрадчивый голос Глеба проникал в её сознание, возвращая в настоящее.

Она вытерлась полотенцем:

– Всё хорошо, скоро выйду. Не стой здесь.

Удаляющиеся шаги.

Елена села на пол – тошнота прошла, навалилась тяжёлая усталость. Ей хотелось разбудить Киру и немедленно уехать домой, но она понимала, что спящая дочка тут ни при чём. Завтра. Кира проснётся, и они спокойно уедут завтра. Встречать Новый год там, где девятнадцать лет назад она лежала голая, распяленная, привязанная за руки и за ноги, одурманенная и беспомощная, пока брат хозяина этого дома насиловал её, было просто немыслимо.

Просто немыслимо! Неужели он не понимает, чем рискует, привозя её сюда? Конечно, понимает.

Что он ей сказал? Что его мать немного не в себе? Что я сумасшедшая?

Может быть, сегодня?

Он всегда чуть более расслабленный при ней. Ему хочется семью, ту иллюзию семьи, которую он нарисовал в своём больном воображении.

Я меряю комнату шагами – раз-два, три, четыре, пять… она прямоугольная, похожая на пенал, в длину девять шагов, в ширину три. В углу расположен туалет и душ, дверей нет. Я давно привыкла мыться перед ехидным взглядом камеры, нацеленной на меня из угла.

Раз, два, три… девять.

– Мамочка, ты беспокоишься? – Динамик оповестил о его присутствии.

– Ну что ты, милый, я просто стараюсь ходить больше, как ты мне и рекомендовал.

– Молодец, – похвалил он, – мы приедем ближе к вечеру.

Он редко бывает грубым, старается играть в послушного сына. Он по-своему заботится – у меня удобная кровать, неплохая еда, даже книги. Варенье, печенье и прогулки на цепи.

Может быть, сегодня?

С ночи я переложила отточенную скобу в лифчик и сейчас чувствовала на себе приятную тяжесть нагретого металла. Если она съедет и опустится чуть ниже, то, скорее всего, меня порежет, но мне всё равно, главное – чтобы кровь не проступила на одежде и он не заметил.

Я думала о ножах, но, когда мы с Машей готовим салат на кухне, он следит особенно зорко и держится всегда на расстоянии, а удар должен быть внезапным и близким. Только на это и надежда.

Горло или бедро? Нужна магистральная артерия. К бедренной можно подобраться незаметнее, но она лучше защищена, в то время как горло – всегда открыто.

Смогу ли я?

Он так и не поставил дополнительные камеры. Неужели просто забыл?

Прошлой ночью, вернувшись из заветного подкроватья, я лежала без сна, глядя в тёмный потолок, и задавала себе единственный вопрос снова и снова – смогу ли я на самом деле УБИТЬ ЧЕЛОВЕКА? Смогу ли я убить своего мучителя? Я не знаю. И что будет со мной и с Машей, если ничего не получится? И откуда взялась эта девка на мою голову? Мне и своей-то жизни много, я не хочу отвечать ещё за одну.

Или не делать совсем, или делать наверняка. Серединного варианта быть не может.

Говорит ли он ей что-нибудь – почему я не встречаю их у дверей в доме? Почему он идёт за мной в комнату и потом приводит?

Я сама себе задаю эти вопросы и сама отвечаю на них, пытаясь предугадать его действия. Почему Маша ничего не спрашивает о моём здоровье? Наверняка он попросил этого не делать.

Я хожу из стороны в сторону, позвякивая цепью, и думаю, думаю, думаю…

Крохотный ножик, с обвитой красно-белыми нитками рукоятью, греется над сердцем, надежда, прослоенная страхом, густой ртутью перекатывается внутри.

А вдруг новоиспечённая невеста станет помогать ему? Нет, не успеет, всё должно произойти очень быстро. Но если всё-таки?.. Смогу ли я УБИТЬ И ЕЁ?

Её спросонья чуть потряхивало:

– Мам… я… я ничего не понимаю, вы поссорились? Что случилось? Нам обязательно возвращаться домой? Я не хочу!

Кира растерянно перескакивала взглядом с матери на Глеба. Елена прикусила губу, ей было жаль дочь, но и остаться она не могла. Они сидели на кухне и пытались завтракать. Кира уплетала за двоих, Глеб и Елена пили кофе – у каждого из них кусок не лез в горло. Нагромождение правды было таким тяжёлым, что Елене казалось, ещё чуть-чуть, и оно расплющит её, раскрошит так, что будет уже не собрать.

Несколько раз за утро она заметила, как Глеб украдкой разглядывает Киру, видимо, пытаясь угадать в ней черты брата. И ей становилось не по себе от этой мысли. Уложить в голове тот факт, что Глеб и её дочь близкие родственники по крови, оказалось сложным.

Она и сама смотрела на Киру, пытаясь сравнить её образ с чертами человека, которого она знал как Лёшу, – да, те же карие глаза, тёмные волосы, чуть приподнятые скулы, высокий рост, длинные руки и ступни.

– Ты не нервничай, тебе нельзя, – Елена старалась говорить как можно мягче, – просто так получилось. Я не могу сказать тебе всего прямо сейчас. И мы не поссорились, просто… нам нужно встретить Новый год дома.

– А… – она повернула голову в сторону молчащего Глеба, – а вы? Вы с нами поедете и мы будем вместе встречать Новый год у нас? Или… как? – потом посмотрела на мать. – Ну, раз вы не поссорились.

Об этом Елена не подумала. Она понимала, что решение за ней, но совершенно не хотела его принимать. Сил на то, чтобы быть взрослой, принимающей решения и гордо несущей за это ответственность, не осталось. Прошлой ночью она смогла немного подремать, сидя в кресле: ей не хотелось ложиться в кровать ни с Глебом, ни одной. И сейчас она сидела на кухонном стуле обмякшей куклой, пытаясь собраться с разбежавшимися мыслями и что-то ответить. Но ответ повис в воздухе, и молчание напряжённо сгущалось.

– Конечно, я поеду с вами. – Глеб отодвинул стул и встал. – Не о чем волноваться, всё будет хорошо. Ты как, доела? (Кира дожёвывала бутерброд.) Ну, вот и отлично. Давай-ка помоги мне с продуктами. Ёлку мы не возьмём, а всё остальное – запросто, даже Глашку. У меня есть кошачья переноска. Пока упакуемся, пока доедем по пробкам, как раз к Новому году и поспеем.