Текст книги "Куколка для Немезиды"

– Бога ради, Вера Александровна, простите, ищу Петракова. Ах, и вы здесь, Ким Онуфриевич! Еще раз извините.

Вера с Кимом переглядывались, и Вера каждый раз говорила:

– Ты на мне должен теперь жениться. Как честный человек.

На что Ким отвечал:

– А может, и женюсь.

Домашние вечера теперь были наполнены смыслом, какой-то праздничной суетой, мечтами и долгим курением за чашкой кофе. По мнению Веры, жизнь развивалась красиво, осмысленно, без неприятных коллизий. Початых за ней ухаживал – сомнений в этом никаких не осталось после того, как он позвонил ей домой и предложил подвезти утром в школу. Надо учитывать, что свое рабочее место Вера могла видеть из кухни, а распоряжения иногда отдавала, высунувшись в окно: до школьного двора было метров пятьдесят. На предложение Кима она рассмеялась, но сделала ответный ход:

– Слушай, если будешь рядом, не завезешь мне кефир? Устала сегодня – сил нет в магазин идти.

Этой самой фразой она перевела их отношения из дружеско-рабочих в дружеско-домашние.

Початых и кефир были у нее дома около восьми вечера. Кроме кефира, Ким привез коробку конфет, бутылку красного вина и батон докторской колбасы. Подавая колбасу, он извиняющимся тоном сказал:

– Слушай, сделай бутербродов: я голодный как собака. За целый день не успел даже булку сожрать.

Вера усадила Початых за план экскурсий: пусть выберет подходящие, – а сама принялась готовить ужин. «Интересно, как сейчас с ним себя вести? Форсировать события не хочется – вдруг впросак попаду. Может, он только из-за поездки такой внимательный?» – Веру этот вопрос мучил давно, но она понимала, что ответ на него получит по истечении какого-то времени.

– Так, давай ужинать! – она накрыла стол, достойный званого обеда.

– Вер, ты с ума сошла! А как же моя диета? – Все знали, что Початых периодически голодает. Комплекция его отличалась внушительностью, до определения «толстый» было рукой подать.

– Дома про диету вспомнишь. А в гостях есть надо. – Вера щедро положила ему салата оливье и мясо.

– Дома такая тоска. Не поверишь, я прихожу и включаю все разом: телевизор, радио, компьютер. Все это говорит, говорит, говорит и показывает! Вроде как не один.

– Ты на жалость не дави. Плохо было бы одному – давно женился бы! – Вера не любила эти притворные жалобы: она-то знала, как мерзко вечером в пустой квартире. Но ее одиночество не добровольное.

– Вера, ты как наши тетки в учительской. Все знаешь, обо всем судишь, во всем уверена. Они тоже так считают. Думают, что я закоренелый холостяк, вожу домой баб и больше мне ничего не надо.

– А тебе надо? – Вера удобно, с ногами, забралась в кресло.

– Надо. Сейчас не хочется говорить об этом. Тема сложная, не для такого вечера. Да и устал. Не обижайся. – Початых закурил вслед за Верой. – Ты-то почему замуж не выходишь? – как всякому мужчине, Киму не пришло в голову, что он ставит визави в идиотское положение. В самом деле, жаловаться Вера сейчас не станет, врать, что не хочет замуж, тоже как-то глупо. Потому что она хочет. И конкретно за него, за Початых.

– Вот свой десятый класс выпущу и сразу замуж! – Вера надеялась, что собеседник оценит шутку.

– Что, правда?! Кто-то на примете?! – Ким выпрямился в кресле. Вера совершенно отчетливо увидела, что он неприятно удивлен.

– Початых, я шучу. Неужели не понятно?

– Кто тебя знает. Я иногда вас, баб, категорически не понимаю… – Ким с облегчением откинулся в мягком кресле.

Оставшийся вечер они провели за просмотром общественно-политических программ, обсуждением курса доллара и сплетнями о персонах гороно. Уехал гость совсем поздно, когда у Веры уже слипались глаза, а в живот врезался пояс джинсов: они с Кимом за вечер выпили два чайника чая. За мытьем посуды усталая Вера пришла к выводу, что семейная жизнь, наверное, штука хорошая, но очень утомительная. После душа, лежа под легким одеялом и рассматривая на потолке блики от светящейся рекламы, она подумала, что эта купленная на рынке рыжая краска оказалась необыкновенно удачной. Во всех отношениях.

Май с его отвлекающим всеобщим цветением пролетел незаметно. Июнь вел свой экзаменационный календарь: от русского к алгебре, от истории к литературе. Вот и казалось, что в месяце всего четыре дня, а остальное – ночи для зубрежки. Вера и Початых практически не расставались. Организация экскурсии для школьников требовала столько внимания, тщательности и предосторожности, что в какой-то момент Вера даже пожалела, что согласилась на эту авантюру. А тут еще родители забеспокоились, дескать, не мало ли взрослых на такую ораву. Их по плану было четверо: Вера, Ким и двое родителей. После долгих обсуждений и споров было решено, что с ними еще поедет приятельница Веры.

День отъезда как назло выдался дождливым. Вера с утра набегалась по школе: постоянно выяснялось, что чего-то не хватает. Ким Онуфриевич не волновался, солидно отдавая последние распоряжения. Наконец примчался последний ученик, всех пересчитали, и два больших автобуса, заурчав и вызвав у провожавших приступ зависти, покинули школьный двор.

Москва закончилась быстро, так же быстро ребята утомились орать песни, есть конфеты и пить воду. Сделав одну остановку недалеко от МКАД, путешественники вырвались на трассу и уже на большой скорости двинулись в сторону Владимирской области. Вера сидела в первом ряду у окна, смотрела на летние пейзажи и пыталась понять себя. «Интересно, куда я еду? И что значат все эти события последних недель? Постоянные звонки, провожания домой, мелкие и крупные знаки внимания?» Так всегда бывает: как только мечта приблизилась к тебе и ты можешь разглядеть ее голубые перья, она уже не кажется столь желанной. Неотвратимость долгожданного грядущего рождает сомнения в его безобидности.

Ким ехал в другом автобусе и думал о том, что влюбился в Веру. Нравилась девушка ему давно, да только, памятуя о нравах их «вороньей слободки», как Початых про себя называл учительскую, он боялся своими ухаживаниями сделать ее объектом бабского злословия. А еще ему казалось, что он не может понравиться Вере, изящной, одевающейся со вкусом и умеющей всегда себя подать. Ким все эти годы с напряжением ожидал, что девушка выскочит замуж за кого-нибудь из своих многочисленных знакомых, которые по субботам заезжали за ней в школу. «Очень красивые у нее глаза, и этот дурацкий рыжий цвет их так подчеркнул!» Початых откинулся в кресле и задремал. Впереди их ждал Суздаль и самое лучшее время, которое бывает у влюбленных, – начало романа.

Вера этот маленький городок, сохранивший свои размеры с шестнадцатого века, любила больше Москвы. Она его считала родным, хотя первый раз попала туда в четырнадцать лет, отправившись с мамой на экскурсию. Тем летом отец, уехавший в командировку, прислал письмо, в котором сообщал, что в Москву не вернется, поскольку женится на другой женщине. Обещал денежными переводами помогать растить Веру. Мать два дня плакала, еще неделю у них в доме жила тетя Света, близкая мамина подруга, они с матерью шептались за закрытыми дверями, не обращали внимания на отсутствие обеда в доме, разбросанные вещи и пыль. Вера не выдержала безнадежности в виде этого беспорядка, вытащила пылесос и долго гремела, шумела, стучала кастрюлями. Наконец мама вышла из спальни, посмотрела на дочкину самодеятельность и сказала:

– Бросай все, собирайся, завтра едем на экскурсию.

Утром они были на автовокзале, а к вечеру – в тихом городе с речкой, монастырями и маленькими домами. Мать с дочерью гуляли, загорали под красной монастырской стеной, покупали бордовый крыжовник и, вымыв его под уличной колонкой, ели из мокрого пакета. Они пробыли там всего три дня, но за это время Вера поняла, что больше никого, кроме мамы, у нее на свете нет и что взрослой она стала благодаря своему так жестоко поступившему отцу. За эти три дня мать и дочь научились понимать друг друга с полуслова и скрепили образовавшийся союз совместным горьким плачем перед отъездом. Зато в Москву обе приехали другими: успокоившимися и закрывшими раз и навсегда тему внезапного одиночества. Они были вместе, вдвоем. И ни в ком больше не нуждались. С тех пор Суздаль стал для Веры городом детства и мамы.

Чуть позже, когда она сюда приезжала с экскурсиями, к личным ощущениям добавились, как она сама говорила, гражданские. «Ну невозможно не гордиться такими местами!» – Вера говорила это абсолютно искренне и, когда по вечерам смотрела на колокольни, у нее перехватывало дыхание и где-то близко были слезы. В церковь впервые девушка тоже зашла в Суздале. Теперь она ехала сюда и понимала, что, вероятно, ее жизнь как-то изменится, и хорошо, что это может произойти здесь, в таком родном и близком месте.

Их поселили в старой советской гостинице, с плюшевыми шторами на окнах и огромными реалистическими натюрмортами, украшавшими стены. Всю группу разместили на одном этаже. Вера поселила девочек с правой стороны, ребят – с левой, между ними было два номера: для учителей. А с флангов за порядком смотрели родители-активисты, по одному с каждой стороны. На обустройство детям дали час, а потом надо было ехать обедать.

– Ну как? У тебя все нормально? – Ким зашел к Вере.

– Спасибо, очень хорошо. Я когда-то здесь останавливалась с мамой. Давно, еще в школе училась.

– Я рад, что тебе нравится. Кстати, если устала, отдыхай. Я тебе обед могу сюда привезти.

– Нет, спасибо. – Вере была приятна эта забота, но чувство неловкости появилось сразу, как только Ким вошел в ее номер. Ей казалось, что каждое слово, каждый жест, каждый шаг преисполнился особым смыслом. И это очень мешало: она не чувствовала себя свободной. А еще Вере чудилось, что Ким от нее чего-то ждет. Чего-то очень обязательного, словно ради этого они сюда и приехали. Как только Вера начинала ощущать зависимость, она нервничала. Початых, почувствовав это, поспешил выйти из номера и, уже стоя в коридоре, как бы в никуда произнес: «Если бы не выпускной, только бы меня здесь и видели!» Вера поняла, что выдала себя.

Обед прошел весело. Записные остряки обоих классов не давали расслабиться ни на минуту. Вера сидела за столом рядом с Кимом и думала, что в ее жизни все будет поделено на пятилетки, совсем как у страны, которая так внезапно изменилась. Пять лет классного руководства, прощание с теперь уже родными учениками. К десятому классу они стали почти друзьями – разница в возрасте была совсем небольшой, а жизнь требовала от ребят срочного взросления.

Ким оживленно руководил обедом, словно распорядитель бала:

– Летягин и Симаков, прошу над горячим не задумываться: времени в обрез – нас ждут монастыри.

– В монастырь надо Соловьевой. – Летягин давно и безуспешно пытался ухаживать за маленькой серьезной Соловьевой.

– Как был дураком, так им и остался. – Соловьева обижалась на все, иногда даже на комплименты.

– Соловьева, я любя! – сказал Летягин и на всякий случай вжал голову в плечи.

– Летягин, у Соловьевой учебника в руках нет, не бойся, – рассмеялся Ким, глядя на высокого парня, пытающегося превратиться в невидимку.

– У меня есть большая ложка. – Соловьева выразительно посмотрела на Летягина.

Вера все видела, все слышала, принимала участие в разговорах, но ее душевные антенны были настроены на Кима. На его взгляды и жесты. Все, что происходило сейчас, представлялось обязательным событийным орнаментом, без которого не случится самое главное.

На вечер планировалась одна экскурсия – в музей истории Суздаля. Вера к ней даже не готовилась: она все знала так хорошо, словно это была история ее семьи, а не города с многообразным историческим прошлым. Десятиклассники рассыпались по залу, а Вера, указывая на экспонаты, выразительной скороговоркой приобщала их к истории, которую только что сдали на экзаменах. В какой-то момент Вера наткнулась на взгляд Кима. Тот стоял у окна с фигурной решеткой и, задумавшись, смотрел на нее. В этом взгляде Вера нашла то, что так давно искала: любовь. Она сбилась с мысли, некоторое время молча смотрела на какой-то древнерусский костюм, а потом перевела глаза на удивленных ребят.

– Так, на сегодня хватит. Все устали. Давайте-ка в гостиницу. – Вера улыбнулась Киму, и тот смутился и даже покраснел.

Стук в дверь был тихим-тихим. Вера открыла дверь и увидела Початых. Он стоял в легкой темно-синей куртке, под которой виднелась белая рубашка. Свои черные вельветовые брюки Ким сменил на светло-голубые джинсы.

– Привет, не хочешь пройтись? С родителями я уже договорился – они последят за оглоедами. А еще предлагаю зайти куда-нибудь кофейку выпить.

Вера ждала подобного предложения.

– С удовольствием, сейчас соберусь. – Она взяла было платье, а потом передумала. В джинсах и белой футболке ей удобно, платье – это уже заявка на что-то серьезное. А Вере не хотелось делать ошибок, и еще она очень боялась обмануться в ожиданиях.

Летний Суздаль – это рай на земле. Они шли по чистым улочкам, из окон доносились разговоры, звон посуды, пахло укропом. Мальчишки на велосипедах разъезжались по домам. Туристы рассаживались в автобусы, чтобы покинуть этот город и рассказать где-то там, за морями-океанами, что, кроме матрешек, водки и красивых девиц, они видели места, волшебные в своей безмятежности и непотревоженности. Слышали звон колоколов на монастырских колокольнях, крики галок, тихое журчание речки – то есть они слышали и видели Россию.

Вера шла рядом с Кимом и рассказывала ему про маму. Вернее, про то, как приехала сюда в те самые тяжелые дни. Ким слушал молча, сосредоточенно, не задавая вопросов. Вера, сама того не ожидая, описала их с мамой последний вечер в Суздале, когда мать, собирая сумку, вдруг согнулась пополам, некрасиво и неловко села на кровать и заплакала в голос. Вера несколько секунд смотрела, как мать превращается в скрюченную фигуру, а затем заплакала сама. Дойдя до этого места в своем повествовании, девушка спохватилась:

– Черт! Такие рассказы, сколь правдивы бы они ни были, всегда выглядят как попытка разжалобить.

– А что в этом плохого? Вызвать жалость – значит, пробудить в человеке только хорошее. Я бы сказал, самое человеческое.

Ким решительно обнял ее за плечи.

– Я не представляю, как ты живешь одна. Сколько же надо иметь сил.

– Я привыкла и стараюсь об этом не задумываться. Иначе можно глупостей понаделать.

– Понимаю.

Вера и Ким уже сидели в ресторане. Посетителей было не очень много. Музыка играла приглушенно. После воспоминаний Вера как будто бы устала. Она теперь слушала Кима, который рассказывал о родителях, о том, что отношения с ними сложные – он все всегда делал наперекор. Даже теперь, когда его мать в преклонном возрасте, те старые размолвки дают о себе знать. Но это все ерунда, главное – родители живы.

– Я сейчас даже не могу себе представить чувство сиротства. – Ким посмотрел на Веру и пожалел о сказанном. – Ты не слушай меня. Я иногда такую чушь несу. И это все больше от смущения.

– Чего смущаемся? – Вера уже улыбалась.

– Тебя. Ты такая красивая. Эти рыжие волосы… – Початых осекся.

– Да, удачный оттенок, – самодовольно сказала Вера.

Вареники с вишнями были вкусными, квас холодный, а кофе крепкий. Это меню «фьюжн», как назвали бы его сейчас, их вполне удовлетворило, и теперь они сидели, курили, рассматривали расписные стены, и каждый ждал от другого потаенного знака, указывающего на их будущее.

А на обратном пути вдруг что-то неуловимо поменялось. Вера рассердилась: ей показалось, что она вымаливает у судьбы и у Кима отношения, любовь, тепло и ласку. Девушка начала себя казнить за осторожность, за то, что прислушивается к его настроению, что свои ощущения и эмоции подстраивает под ситуацию. Стало стыдно, что она, такая независимая, уже который день живет с одной только мыслью о зыбком будущем. У своей двери Вера сухо попрощалась:

– Слушай, спать пойду. Дорога все-таки утомительная. – Не дожидаясь ответа, девушка скрылась в своем номере.

Ким постоял немного, он видел, что чем-то разозлил Веру, но ему в голову не могло прийти, что злится она сама на себя, на свою влюбленность в него. Если бы Початых это понял, то давно бы уже был там, в ее номере.

Комната в длину равнялась шести шагам, в ширину – пяти. Почти пяти, точные размеры мешала определить кровать. Ким вышагивал по номеру, словно журавль, только слегка пополневший. «Ну вот что делать? Пойти к ней? Выгонит, а после этого уже все, дорога будет закрыта, и надежд никаких. Не пойти – завтра может оказаться уже поздно. И опять никаких надежд. Господи, да что ж я такой идиот! Нет чтобы еще в ресторане заговорить… А я о семье, конфликтах – да кому это интересно!» Початых бегал по комнате и уже внутренне был готов к тому, чтобы улизнуть тайком из гостиницы, найти забегаловку и напиться там, пока его ученики отдыхают.

Но тут раздался слабый крик. Через несколько секунд он повторился. Ким остановился. Звуки доносились из номера Веры. Он выскочил в коридор и постучал в соседнюю комнату. После паузы дверь приоткрылась, Вера выглянула и тут же отбежала в глубь номера.

– Ким, посмотри, кто там?

Початых развернул плечи, втянул живот и ринулся навстречу опасности. Опасность имела длинный хвостик, маленькие круглые ушки и очень смышленый взгляд. Мышонок сидел посреди комнаты и пытался сообразить, куда надо бежать, чтобы а) уцелеть, б) не упустить вон тот замечательный кусочек печенья под кроватью. Грузный топот заставил сделать выбор в пользу безопасности. Вера сидела с ногами на постели. Ее одежда состояла из белой футболки и маленьких трусиков.

– Ты стриптиз мышам показывала? А они начали приставать?! – Ким не мог удержаться от шутки. Ситуация была «слизана» из дешевых романов.

– Тебе смешно, а я мышей и крыс боюсь больше всего на свете.

Вера наконец залезла под одеяло.

– Ну, спокойной ночи, – нерешительно произнес Ким.

– Слушай, не уходи. Посиди немного. – Вера опять вскочила. – Только пошуми, чтобы они все испугались.

– Кто все? Здесь один несчастный мышь. Голодный и маленький, – рассмеялся Ким, но тем не менее заглянул в каждый угол.

– Думаешь, он голодный? – женская сердобольность взяла верх над страхом. – Тогда положи ему кусочек колбаски, у меня от бутерброда осталась… Только не здесь, а там… – она махнула рукой в сторону двери и снова забралась на кровать.

Ким посмотрел на Верин нос, торчавший из-под одеяла, и рыжие всклокоченные пряди.

«Будь моя воля, я бы этому мышонку памятник поставил!» – подумал учитель истории и склонился над кроватью. «Он, наверное, решил, что я специально все подстроила! Ну и пусть!» – Вера закрыла глаза и вдохнула знакомый запах настоящего французского одеколона.

Мышонок сидел под тумбочкой и не мог дождаться, пока эти странные существа оторвутся друг от друга. Очень хотелось есть, а они возились на постели, потом долго разговаривали и курили, затем опять стали целоваться и никак не засыпали…

Где-то в этом месте Вериного рассказа Александра Тихоновна начинала хлюпать носом, искать одновременно очки, газету и носовой платок. Отвернувшись от Веры, она каждый раз спрашивала:

– Ну а что ж не поженились?! Любовь ведь!

– Он через год на своей бывшей ученице женился. Это у нас в школе такая мода была. – Вера могла об этом говорить спокойно потому, что после всех ее злоключений измена Початых представлялась «ерундой на постном масле».

Она еще много рассказывала Александре Тихоновне разных историй из своей жизни. Но только полностью исключив период бомжевания. Вера отлично понимала, что никому никогда нельзя говорить про такое. Объяснить почему, она толком не могла, но что делать этого не стоит – знала твердо. Единственный раз Вера нарушила свое табу, разговаривая с Ованесяном, который предложил ей замещать Раю. Тогда Вера рассказала всю историю: и про украденную квартиру, и про скитания по подвалам, и про площадь Павелецкого вокзала. Ованесян, старый московский армянин, глядя на эту женщину, ровесницу его дочери, еще раз подтвердил свое решение, а потом помог ей поменять паспорт (Вера взяла девичью фамилию матери) и предложил служебное бесплатное жилье. У Ованесяна и его компаньонов имелась в Москве небольшая собственная гостиница. От жилья Вера отказалась, но согласилась стать администратором, а потом и директором, и была благодарна за паспорт с новой фамилией. Прошлое в любом виде ее угнетало.

Ованесян проснулся рано. Последние годы того азарта и нетерпения, с которым он встречал каждое утро, становилось все меньше и меньше. Нельзя сказать, что это было связано со здоровьем: несмотря на преклонный возраст, Ашот Георгиевич каждую субботу посещал бассейн «Чайка» и целый час плавал там, не обращая внимания ни на пар над водой, ни на ослепительное солнце, ни на проливной дождь. Компаньоны, домашние и друзья над ним смеялись: уж он-то мог купить себе абонемент в любой спа-салон с бассейном, в котором плавает полтора человека. А Ашот ходит в бассейн с серо-белыми кафельными душевыми, покорно ждет своей очереди среди пенсионеров и пьет в скромном буфете сок из пластикового стаканчика. «Дураки, я туда целую жизнь хожу, меня каждая пиявка там знает – с чего это я стану менять привычки?!» Невозможно объяснить всем им, что даже этот запах старого спортивного учреждения: влаги, общепитовского кофе, разгоряченных тел – был напоминанием о его молодости. И люди там все нормальные: о ценах в магазинах говорят, о внезапно сломавшихся «Жигулях», о последнем концерте Пугачевой. Ованесян, хоть и был очень богатым человеком, такие вещи, как привычки и традиции, оберегал от всякого рода новомодных реконструкций.

Ашот Георгиевич выполз из-под одеяла, помахал гантелями и, приняв душ, пошел на кухню. Тарелки, стоящие на столе, немного улучшили его настроение. Жена беспрекословно выполняла наказ мужа: на завтрак должен быть армянский лаваш, яйца, масло и зелень. Маслом, крошеным яйцом и зеленью сдабривал лаваш Ованесян сам. Получавшийся рулет Ашот Георгиевич иногда обмакивал в ткемали. Но потом всегда жалел об этом: нежный масляный вкус лаваша с яйцом был вкусом детства. Мать еще на закуску иногда сворачивала тоненькую лепешку с маслом и абрикосовым вареньем.

Завтрак помог набрать дню нужную скорость, тем более что уже несколько раз звонил телефон: из ресторанов, владельцем которых Ованесян являлся, просили советов, разрешений, извещали о неприятностях. В доме было тихо – жена уехала к дочери за город, с внуком. Тот заболел свинкой, без матери капризничал и ничего не ел.

«Мальчик. Он ребенок еще. А как сейчас нужен сын!» Ованесян устал. Устал от вечной гонки, которую устроили его партнеры. В Москве и Питере было открыто несколько ресторанов, и, как всегда, размаху сопутствовали небрежность и невнимательность. «Так скоро мы превратимся в очередных производителей фастфуда. Вот позорище! С таким же успехом можно было чебуречную открывать…» Ованесян злился на партнеров, а еще больше на свою усталость, которая мешала противостоять молодым, жадным до неразумных денег компаньонам. «Дочь – она и есть дочь. Вышла замуж, сидит дома. Зять – человек приличный, из армянской семьи, но из ереванской». Когда-то на швейной фабрике его деда работали родственники Ашота Георгиевича. Дед, конечно, был не собственником, а директором, который подчинялся райкому партии, министерству. Но все равно чувствовал себя хозяином. Да, так и должно быть! Ованесян наконец понял, что его сегодня так беспокоит. Вера. Вера Селезнева. Сероглазая женщина, которую он сделал администратором в самом большом ресторане. Ее история оказала странное действие на старого и не впечатлительного мужчину. Жалость, сочувствие и восхищение были первыми чувствами в ответ на услышанное. А потом, позже, история этой женщины заставила его посмотреть другими глазами на собственную семью. И в который раз Ованесян проклял теперешние времена.

Он их не любил, эти времена. Жаловаться на плохую жизнь Ашот Георгиевич не имел права: дом и семья обеспечены достатком на пару поколений вперед. Но это не меняло его мнения о веке, в котором он доживал свою жизнь. Старому Ованесяну в нынешних днях не хватало уважения. Нет, в автосалоне, куда он приезжал за новой дорогой машиной, в ГУМе, поликлинике на Сивцевом Вражке при виде Ашота Георгиевича все улыбались, были предупредительны и ласковы. Но Ованесян чувствовал, что это не уважение, а подарочная упаковка. Ему же нужно было именно уважение. Маргарита Самвеловна, его супруга, дама терпеливая, как всякая восточная жена, и при этом очень решительная и умеющая руководить мужем, как-то сказала:

– Ашот, ты должен уехать в Ереван. Там еще все всех уважают. Денег у людей нет, работы мало, вот они и уважают друг друга. Здесь этим некогда заниматься.

Супруг стукнул чашкой о стол и не стал слушать продолжения. Но знал, что Маргарита права. В последнем нищем селе люди лучше относятся друг к другу, чем в столице, тротуары которой можно мостить золотыми слитками. Вот и его партнеры, молодые, начинавшие без копейки, разбогатевшие на капитале Ованесяна, теперь уже об этом не вспоминают. «Да и черт, пусть, но дело-то зачем х…ть! Добро бы просто проматывали деньги, так выжимают все соки, а когда говоришь им, не слушают… Это и есть неуважение: к труду, к мудрости, к старости…» – Ованесян этот внутренний монолог мог продолжать бесконечно. Заканчивалось все одной мыслью: «Уйду из дела, чтобы позора не видеть. Уйду! Оставлю себе один ресторан!»

Сегодня этот монолог получил логическое завершение: «Уйду, оставлю себе один ресторан. Веру назначу директором. Она сможет. Сильная. И мне станет спокойно, и деньги будут, и человеку хорошо сделаю. Сегодня же поговорю с ней». Мысль законченная дана человеку во благо – Ашот Георгиевич обрел энергию, как всегда бывает, когда решение найдено и надо теперь его реализовывать. Позавтракав, Ованесян прошел в свой кабинет, достал огромный потрепанный гроссбух и с час аккуратно выписывал на отдельный листочек какие-то цифры. Понемногу лист бумаги превратился в подобие шпионской шифровки с загадочным смыслом, и только для старого Ашота все было понятней понятного. Покончив с гроссбухом, Ованесян снял телефонную трубку:

– Сейран, здравствуй, сынок. Подъезжай-ка сегодня на Киевскую, в ресторан. Да, разговор есть. Постарайся к пяти часам. Да, жду.

Точно такой же диалог произошел у него и с двумя другими компаньонами. Ованесян знал, что ослушаться его они не посмеют, приедут обязательно, какие бы встречи у них ни были назначены в других местах. А раз так, сегодня же Ашот Георгиевич поставит их перед выбором. Или меняем политику компании, или он уходит, забирает свою долю капитала, оставляя себе только ресторан на Киевской. Ованесян откинулся на спинку глубокого кожаного кресла и внимательно посмотрел по сторонам. Здесь были фотографии его родителей, совсем молодых, родного дядьки, который когда-то взял его в свою семью и воспитал, дал образование, а потом женил на Маргарите, дальней родственнице. Хотя Ашот тогда был влюблен в девочку из института. Девочка эта казалась ему такой красивой, со светлыми косами, перекрещивающимися сзади и перевязанными тонкими атласными лентами. Она была старостой их группы, выступала на всех собраниях и звонким голосом читала стихи на студенческих вечерах. У Ашота бегали мурашки по коже и краснели уши. Он однажды пригласил девочку в гости, в дом к дяде. Та согласилась и как-то в субботу зашла на минутку. Гостью тут же усадили пить чай с кизиловым вареньем, дядя и его жена расспрашивали об учебе, родителях, о ее планах. Чувствовалось, она всем в доме понравилась. Ашот проводил девочку домой, а вернувшись, застал дядю сидящим в его комнате.

– Ашот! Девушка очень хорошая, воспитанная. Но ты должен жениться на Маргарите. Должен, потому что она сирота. Из той нашей ветви никого больше нет. Нельзя, чтобы род закончился. Ты меня понял?

Дядя докурил папиросу, шумно открыл окно и вышел из комнаты. Ашот просидел на своей кровати почти до утра. Он понимал, что ослушаться дядю – значит подвести семью, пришедшую ему на помощь после смерти родителей, нарушить правила, придуманные не им, правила, которые неукоснительно соблюдаются уважающими себя армянами. Еще он вспоминал о том, что Валя, которую он провожал сегодня, на прощание его поцеловала и, покраснев, шепнула: «Завтра зайди за мной, вместе в институт пойдем». Утром Ашот зашел за ней и по дороге в институт объяснился. Валя сначала замолчала, потом остановилась и произнесла: «Больше никогда не попадайся мне на глаза!» Глаза у нее блестели, как льдинки. «А глаза Веры точно такие же», – Ованесян вздохнул. Свадьбу с Маргаритой сыграли пышную. Дядя не поскупился и собрал по этому случаю всех родственников. Тост, который он произнес, был полон тайного смысла, понятного только Ашоту: «Выпьем за настоящих мужчин – мудрых, решительных и надежных. На них держался, держится и будет держаться наш род. За тебя, Ашот!» Ашот поднял рюмку и поверх нее увидел заплаканные глаза тетки, она понимала, как тяжело далось племяннику такое повиновение, и взгляд дяди, строгий, не допускающий никакого сочувствия.

Маргарита оказалась очень веселой и бойкой. Она понимала, что ее брак с этим красивым высоким молодым человеком – не что иное, как результат традиционного сватовства, принятого в их семьях. Маргарита была благодарна дяде и сразу же решила, что отныне у нее один господин: муж. И что этому господину требуются не только свежие сорочки и вкусный обед, но и душевное участие, любовь и чуткое незаметное руководство. Она подстроила свою жизнь под жизнь и планы мужа. Ашот это оценил, и семья у них в результате получилась хорошая, прочная. Со временем Маргарита превратилась в красивую армянскую женщину с неторопливыми жестами, задумчивой улыбкой и царственной осанкой. В свою жену Ашот Георгиевич влюбился внезапно, через пять лет после свадьбы. Он вдруг увидел то, о чем ему говорили со всех сторон и что он, обиженный на предопределенность этого брака, намеренно старался не замечать…

Ованесян наконец поднялся из-за стола и пошел собираться – день предстоял тяжелый. Потоптавшись несколько минут в гардеробной, Ашот Георгиевич решительно протянул руку к самому дорогому костюму. Маргарита Самвеловна очень удивилась бы, увидев, что и так всегда пижонисто выглядящий супруг сменил синий костюм на новый, серый, и, выходя из дома, благоухал не привычной лавандой, а незнакомым итальянским ароматом. А все дело было в ней, в Вере Селезневой, о которой Ованесян думал теперь и днем, и ночью и из-за которой беспокоил свою супругу тяжелыми вздохами. Вера очень понравилась Ашоту Георгиевичу, но самому себе признаться в этом он не мог. Эта женщина напоминала ему Валю, девочку студенческой поры.