Текст книги "И всё, что будет после…"

Глава 5. Путь в Идалину

Случись такое на Дерибасовской, то есть, попросту говоря, сломай Жора руку как-нибудь в жаркий полдень, поскользнувшись на тротуаре под окнами шумящего вентиляторами и дразнящего запахами ресторана или даже у безлюдного в этот час гастронома, Жоре бы и шагу не дали ступить. Тотчас сбежались бы сердобольные общительные южанки в разноцветных ситцевых сарафанах, какие-то дамочки с зонтиками, умаявшиеся встревоженные официантки и праздные накрахмаленные продавщицы из мясного отдела… И лежал бы Жора на мостовой в их щебечущем окружении, как раненый античный герой, дожидаясь санитаров и «скорой помощи»… Здесь же ни единой сочувствующей собаки не было во дворе. Ни зрителей, ни «скорой помощи», и лежал он, один, как перст, бесславно погребенный в стоге сена… Вечером придет Тадик, возьмёт вилы, чтоб закидать это сено в сарай, да как размахнётся!.. Нет-нет-нет!

Сколько он здесь пролежал, сказать было трудно. Он потерял счёт времени.

Жора в ужасе попробовал встать… Но, ой, мама! Стало ещё хуже!

Рука тотчас же превратилась в совсем чужую бесчувственную колоду, а при малейшей попытке движения в ней просыпалась адская боль. Даже пальцами было пошевелить нельзя. Где там пошевелить! Вон-вон под кожей торчит… Нет, к счастью, только лишь выпирает из-под багровой кожи обломок кости! Нешуточный, кажется, перелом. Но в данной сложившейся ситуации все это было как бы между прочим. Да, болела рука, болела! Ох, как болела… И, бросив взгляд на брошенный у крыльца самодельный лёников автомат, с блаженным несбыточным вожделением он подумал… подумал лишь об одном: «Повесить бы этот автомат через плечо, положить бы на деревяшечку эту колоду, чтобы не висела она мертвой свинцовой плетью, выворачивая дикой болью плечо и стреляя огненными искрами до мозгов при каждом шаге». И с нахлынувшей волной тошноты как-то по-идиотски подумалось, что все автоматы вообще удобны только для шинок – руку сломанную вот так опереть, и все они вместе взятые – шинки для тупых мозгов, в шинках нуждающихся, а потому вместо дельных действий и мыслей производящих эти самые шинки для своей хромой, колченогой и в свою очередь нуждающейся в них системы… Тьфу, чёрт! Что только не лезет в голову!.. Ох, как болит! И поплыло, поплыло все перед глазами у Жоры… Но, пересилив боль, он только проводил взглядом валявшуюся у крыльца игрушку и, поддерживая левой рукой горевший огнём локоть, двинулся через двор.

Шагая вдоль длинной глухой стены, глядя в сад сквозь дырки плетня, то и дело переступая через шмыгавших под ногами кошек, Жора думал лишь об одном главном факте, перед которым только что поставила его жизнь. И пускай само это «невероятное» – Жора упустил, тем не менее, факт оставался фактом, Жора это понимал прекрасно. Он не был сомневающимся интеллектуалом от природы, не страдал рефлексией и привык доверять своей психике, поэтому всякий факт принимал как данность. А этот чрезвычайный факт, как всё удивительное, редко встречающееся в обычной жизни, – тем более, принял как данность, которую упустить нельзя. Да и время-то, само время вокруг было другое! Не «уэллсовское», и даже не «булгаковское» уже время! Подготовила, подготовила-таки хоть и плохонькая наша фантастика мозги рядового нашего обывателя – даже их подготовила к встрече с этим самым «непредвиденным»! Невероятным… И трагедия этого времени была уже не в том, что человеческие мозги не подготовлены были для будущего или для чуда – трагедия была в том, что чудо-то это, как и будущее, обещанное уже литературой отнюдь не фантастической, не наступало… Не было чуда, и будущего тоже не было. Все жили в каком-то затянувшемся настоящем. И перемен, ожидавшихся так давно, увы, не предвиделось ни в каком обозримом отрезке времени…

В хмызняк с заболоченным ручейком Жора не повернул, представив, как снова придется прыгать по вёдрам и кирпичам, а так и пошел себе прямиком по сухонькой шабановской дороге, совершенно верно предположив, что и эта дорога, как все дороги в здешних краях, приведет его к озеру: и не ошибся. Удочки лежали там же, в окопе, и ярко синела внизу вода сквозь тёмную зелень ольхи, и сосны знакомо шумели над головой, когда Жора здоровой рукой кое-как извлёк из кустов свою находку. Пристроив её не без труда под мышкой, он вышел на дорогу и услышал вдали мотор приближающегося мотоцикла. Жора посмотрел направо.

Сперва над подъёмом дороги выросла голова – одна только голова в шлеме, потом – плечи в погонах… и весь трёхколёсный мотоцикл. Участковый Редько на своем допотопном заляпанном свежей грязью «Урале» спустился с холма и по знаку Жоры остановился, но мотора не заглушил.

– Не у Паставы я, тава-а-рыш-ш следаватель!.. – проорал Редько на вопрос Жоры, стараясь перекрыть голосиной чихающий перебоями от разбавленного бензина рёв двигателя. – Не у Паставы я, в Идалину!

– А чего ж ты… так?.. – посмотрел Жора в сторону, противоположную той, куда ехал Редько, и, сделав движение головой, что, мол, надо там обогнуть озеро, потому что на карте, которую он изучил перед отъездом, выходило, что дорога из Шабанов, минуя реку, пересекает шоссе и прямиком ведет в Идалину. А если обогнуть озеро с другой стороны, как собирался Редько, то дашь вон какого крюка и не минёшь брода.

– А чорт яго!.. Праз Пятроущчыну не праехаць! – показал Редько запачканные грязью руки. – Засеу аж ля самай вёски и адкапвауся гадзину!

«Не вредно! Не вредно тебе лопатой помахать!» – с усмешкой подумал Жора, оглядывая тучную фигуру участкового и вёрткие заплывшие жиром глазки.

– Як вымерли усе! Ни души! – жаловался Редько. – Каб трактар яки папался! Дык не! Никога! У калхозе рабить не хочуть!

«А сам-то!» – опять усмехнулся Жора, усаживаясь в коляску, потому что вспомнил, как этой весной старая Ванда, мать Редько, жившая где-то поблизости, засыпала начальника милиции письмами, в которых просила починить ей прохудившуюся крышу, потому что сын её, работающий в милиции, с тех пор, как она, старуха, по немощи своей не держит корову и поросёнка, перестал к ней ездить и совсем забыл… И крышу починить некому. Сам же участковый Редько, как и всё местное начальство, включая и председателя, проживал в Поставах, и на участок свой, как те – на службу на личных машинах, выезжал на своём «Урале». Оставалось только рядовым колхозникам переселиться в райцентр и дружно приезжать на поля рейсовыми поставскими автобусами. А впрочем, переселяться-то, собственно, было некому. Полеводческая бригада колхоза на все три деревни насчитывала шесть человек. Что в силах они были сделать на необъятных просторах родных полей? Естественно, что вся основная работа падала на плечи столичных шефов с завода «Горизонт», многие из которых были здесь, как свои, примелькавшись и проводя не меньшую часть года благодаря вновь приобретенной второй профессии механизаторов и трактористов.

Пытаясь поудобней пристроить удочки, Жора замер. Он вдруг обнаружил, что рука не болит. Даже вид её был уже не столь пугающий. Он блаженно расслабился и, подпрыгивая в грохотавшей по ухабам коляске, с удовольствием даже выслушивал длиннейшее причитание участкового о том, что, вот, он – дурак, зря поехал лесной дорогой! Теперь на шоссе не выедешь: через Петровщину пути нет – грязь, трактора разъездили. А через брод рискованно – ещё засядешь. Речка вышла из берегов. Дожди…

Говорил всё это Редько в надежде, что начальство прикажет, раз уж так, поворачивать назад в Поставы той же лесной дорогой. Но указа не поступало. Нечего было Жоре делать сейчас в Поставах, был у него на сегодня отгул. Хотя отгул – это так, для маскировки. Чего уж там скрывать – разжалобил чем-то начальника минский рыболов-истребитель! Потому и вызвало Жору начальство с утра пораньше, и дало отгул, но велело за выходные попутно разобраться и с удочками в неформальной обстановке.

«Ну и неформальная получилась обстановочка! – думал Жора, пропуская мимо ушей причитания Редько. – Чистой воды неформалка, дальше некуда! Хоть стой – хоть падай, хоть режьте меня на куски, не знаю, что и сказать…» – А потому указа от следователя не поступало… Тем более, что имелось у Жоры в Идалине и еще одно, более важное дело, порученное начальством… И ехал Редько к броду – другого-то ничего не оставалось. Но ехать ужас как не хотелось, и надо было срочно что-то соображать. А поэтому он снова завёл пластинку о том, что вот, мол, в Маньковичах мост провалился – тот, что у старой мельницы, да и далеко это – через Маньковичи. Какой крюк! Уж лучше вправду – назад в город лесной дорогой. Его, Жору, по пути «завезти», а там уж он – по шоссе, один, и без всяких мытарств – в свою Идалину… Бензин казённый…

Бензин-то был государственный, дармовой. Но экономил его почему-то Редько, потому и ездил сюда через лес короткой дорогой… и причитал сейчас, чтобы только не завернуть к броду.

Не дослушав, Жора сообразил, что едут они уже по горе, разделявшей собой два озера, и справа внизу мелькают через кусты знакомые палатки отдыхающих.

– Постой минутку, да не глуши! – вовремя крикнул он участковому, почти на ходу выпрыгивая из коляски.

Олег Николаевич, с нетерпением и злорадством поджидая неопытного следователя, как на грех, отлучился в лесок «по своим делам». Всего на минутку, но как это всегда бывает – в самый неподходящий момент! А загоравший на матрасе Вадик, завидев следователя, поднялся к нему навстречу. Вадик не сразу понял, что принес следователь, и, только приняв удочки из рук в руки, обмер с открытым ртом. Завертелось, завертелось всё в глазах у Вадика – лишь одна сумасшедшая мысль – «сплю я или не сплю?» – сосредоточила на себе, и как это всегда бывает, обеззвучила то, что сказал следователь. «…Сам доберусь…» – долетел до него конец фразы, когда слух и зрение вернулись-таки в оправившийся от шока мозг, и сквозь пылавшие перед глазами круги он увидел Жору, показывавшего рукой за дот, в сторону лесной дороги, откуда в течение всего разговора доносился звук работавшего мотоцикла.

Так и замер Вадик с удочками в руке…

А Жора был несказанно рад тому, что так счастливо избежал объяснений. Всё, как и договаривались с хозяином: удочки отыскал, и никаких претензий. Благодарности до сих пор вызывали у Жоры неприятное чувство неловкости.

Один Редько был не рад судьбе. Не рад он был нечаянному попутчику. Как черти того принесли, и чем ближе подъезжали к броду, тем больше кислого недовольства появлялось на его лице, тем сильней подбрасывало Жору в коляске.

– Ну вот… – пробурчал он, останавливаясь на перекрестке. – Брод направо… Мотор чихнул и заглох.

Всё это означало, что недогадливое начальство может переиграть, и что не поздно ещё повернуть налево. В Поставы…

– И мне в Идалину. – Спокойно произнес Жора.

– Дождь будет… – почесал шею Редько.

Жора оглянулся на тучу, которую действительно несло с запада. С Вильно-Ковно, как сказали бы отдыхающие, изучившие местный климат. А если так, пощады не жди! Туча с этого направления стороною не обойдёт, не минет. Балтика шутить не любит. Скорей-скорей подбирать разбросанные вещички да накрывать полиэтиленчиком наколотые дрова!

У Жоры не было с собой ни зонтика, ни плаща, но он подумал обо всём этом как-то на удивление равнодушно, только спросил Редько:

– Что у вас в Идалине?

– К Дубовцу я! – крикнул тот, уже заводя мотор. – А вы? – добавил как-то поспешно, вдруг застигнутый нехорошей мыслью.

Ёкнуло что-то внутри у Жоры. Следователь оцепенел, но виду не подал и только небрежно кивнул, как бы соглашаясь и, сморщившись вдруг от дикого рева двигателя, сделал вид, что не хочется ему кричать в этом шуме.

Теперь оцепенел Редько. Даже краска вмиг отлила от синюшно-багровых щек, и так подбросило Жору на очередном ухабе, что недолго было и вылететь из коляски.

«Украл снова, сволочь! – решил сгоряча Редько. – Вернуться ещё не успел – и нá тебе! Опять кража! И начальство знает…» – и не на шутку обеспокоился участковый, ибо давненько не навещал свой участок: косил сено тёще…

Известно, – косили, потом ворошили. Потом угостила. Потом отлёживался, до сих пор голова болит, и только вчера получил сведения, что горит по ночам у Константика свет в окошке и околачиваются возле хаты какие-то неизвестные подозрительные лица.

У речки глядел на воду сморщенный старый дедок с плетёным кошиком в руке. На дне желтело несколько старых лисиц.

– Как грибы, отец? – крикнул Жора. – Может, перевести?

– А, хай их халера! – махнул дед рукой. – За польским часам и грибы были, и мост быу. Добры мост… А тяпер? Ничога никому не трэба…

– Да раньше вроде… Был тут а вас какой-то мостик! – припомнил Жора. И точно был! Ладный, новенький, из желтых струганных бревен с аккуратными, даже красивыми перилами. – Ещё прошлым летом!

– Солдаты той мост рабили. Вучэння были… И пакинуть нам той мост хотели… Але ж трэба было платиць. Не згодзиуся председатель.

– Не откупил?

– А навошта яму? Ци ж ён тут ходиць? В «волге» яму па шассейке лепей…

«Да… – вздохнул Жора. – Жил бы здесь, так и мост бы построил…»

– Давайте всё-таки перевезем! – выпрыгнул он из коляски и вдруг почувствовал, что рука совсем не болит.

– А-а, сынок… – махнул рукой дед. – Дзякуй. Па кладке я доберусь. Праклали добрыя люди…

Кладка, к которой направился между тем дед, была, прямо скажем, рассчитана не на его годы. Свалил кто-то столетнюю большую ольху с одного высокого берега на другой, перильце соорудил – вот и вся кладка, похожая снизу, откуда смотрел Жора, на тот подвесной мост, которые встречаешь в горах. И сама речка казалась горной – быстрая, прозрачная, неглубокая, шумела она по камням меж обрывистых берегов, где смыкались кронами высокие деревья, все обвитые плетями хмеля.

Редько же, не занятый наблюдениями над природой, с нетерпением ждал, когда Жора вскочит назад в коляску, ибо готов был уже штурмовать реку. Хорошо знал Редько народную поговорку «не зная броду, не суйся в воду» и брод знал. Примеривал уже глазом, как круче развернуть мотоцикл, чтобы взять чем можно быстрей влево и пересечь русло реки у камня, где она узкая, вытекая из леса, и ещё бурлит, и кажется всего опасней. Но путь этот оказывался как раз самым надёжным. Знал Редько: твердое галечное дно не даст завязнуть, и если не сдадут нервы и пойдешь на самой маленькой скорости – не плеснёт волна и не зальёт свечи. Не заглохнет мотор, а вытянет – и после резкого поворота вправо посередине – только скорости не прибавлять – выедешь на другой берег, только не трусь! А сунешься напрямик – в самом тихом широком месте, где река разлилась и дно песчаное, и кажется – глубины-то никакой нет – так и сядешь в яму. Разъездили трактора и танки! И ухнешь по самый руль или по самые окна в воду, как все эти городские на новеньких «жигулях». Тащи тогда свою машину сам или жди трактора – вытянет за бутылку.

И лихо выехал с песка Редько – не залило свечи. До самого камня не залило! Дело известное. Не впервой! А жизнь и дурака научит. Да только шевельнулась где-то внутри злость – злость на Жору, на непрошенное начальство, и подумалось: не засесть бы сейчас! А известное дело: чего боишься, того не миновать; что хочешь – то и получай! И не выдержал скорость Редько, дал газу… И сдох мотор – на самой середине речки.

Пришлось вылезать и Жоре. Брюки снимать как-то не захотелось, хорошо ещё не в яме сели, яму они объехали – вода была по колено. Только сейчас заметил Редько, что что-то у Жоры с рукой: толкал он одной лишь левой, придерживая правую на весу.

– Перелом, – сухо ответил Жора.

«Черти тебя несут! Руку сломал, а надо ему в Идалину, к чертям собачьим!» – рвал и метал Редько. И не знал, не знал участковый, как близко он был от истины и как далёк от неё!

Но выехали они на дорогу, покатил мотоцикл по прямой, как стрела, гравийке – насыпанному среди болот тракту ещё при панах. Обогнали они деда с кошиком и через две минуты были бы с Жорою на шоссе, промчись Редько по этим колдобинам как положено, с ветерком – и не подбрасывало бы, не трясло. Да нудил Редько: пилил по ухабам с черепашьей скоростью, всё раздумывая, как бы избавиться от «халеры» – и подскакивали они оба на каждой яме неухоженной разбитой дороги.

«Запустили! – ругался Жора. – Хоть грейдером бы прошли! Ведь совсем разобьют. В конец! Благо военные во время учений гравием подсыпали, а то была бы здесь, как в Петровщине – непролазная грязь!» И уйдя в злые мысли о том, что всё у нас так – чёрт знает как и чёрт его знает почему, не заметил даже новых хитростей участкового, опять попытавшегося избавиться от попутчика. То оглядывался Редько на тучу, которая ползла сзади, и хмуро качал головой; то долго стоял на перекрестке, пропуская мимо себя весь редкий грузовой транспорт, который только виден был на горизонте. И когда ни справа, ни слева в пределах видимости не оставалось ни единого движущегося объекта, он решил действовать напрямик, указав Жоре на кучку мужиков и баб, собравшихся у автобусной остановки:

– Автобуса ожидають. Мядельски скора буде… Можа вам с вашай рукой таксама б…

Жора глянул на автобусную остановку, задуманную под старину в виде сказочного теремка, но только и смог подумать, увидев обвалившуюся со стен плитку и битый кирпич, что она, эта остановка, построенная только осенью, уже разваливается, как всё почему-то, что строится в этих краях, и уже имеет вид той старины, под которую создавалось…

Редько же, услышав молчание в ответ на столь недвусмысленный свой намёк, расценил это как зловещий признак и в страхе решил, что худшие его опасения оправдались: что встреча подстроена и нечто страшное случилось там в Идалине… может, даже убийство, а его – под предлогом всего этого, о чем он не знает, срочно хотят отослать на пенсию…

«Но что? Что случилось в этой чёртовой Идалине, и кто там ошивается возле хаты?» Все мысли Редько сосредоточились на одном: как выведать всё это у следователя, не выдав чем-нибудь своё незнание. Так, в непосильных, вышибших пот попытках придумать что-нибудь, но ничего всё же не придумав, переехал Редько через шоссе.

Но то, что открылось им сразу же за асфальтом, – грязная, блестевшая лужами и жирной глиной проселочная дорога – бог весть как по ней ездили люди – определенно вселяло надежды. Тотчас же дельные мысли и соображения зашевелились в голове Редько.

– Да поехали же! – поторопил Жора, потому что с минуту уже участковый медлил, не решаясь съехать с шоссе и обдумывая про себя, как бы это сказать, что уж три дня подряд приезжает сюда, да дорога вот… не даёт нести службу.

Первая лужа на спуске не была так страшна, как казалась. Видел Жора, что она проезжая, не глубже, чем речка, которую только что миновали, и дно – твердое, не разбитое – за лужею на подъёме отчетливо были видны два свежих следа: проехали на легковушке.

– По серёдке давай, не бойся, – дал совет Жора, но Редько и тут всё испортил, загипнотизированный видом лужи. Возьми он ее на скорости и лихо промчи слёту по всем остальным ухабинам, – были бы они на полпути к Идалине. Но мышление большинства людей не способно к гибкости. Раз в брод потиху – научил его брод, научил – то и тут так же… Не видел, ох, не чувствовал сейчас Редько, как всё это надо делать! Как скрытым зрением чуял всё это Жора. Да известно ещё, не грех повторить: чего ждёшь и боишься – то и получи! Осторожно проехал Редько – и заглох, не вытянул на подъёме мотор.

– Дай-ка я! – потерял терпение Жора и сел на место Редько: освобожденный от тяжести мотоцикл ожил и с усилием, но взял подъём. Только сейчас он увидел обе свои руки, крепко держащиеся за руль…

– Стой! – закричал сзади панически причитающий Редько. – А что, если дождь? А назад как?

Открывшаяся впереди картина под названием «сельское бездорожье» могла впечатлить не одного только участкового, но и самого Жору, повидавшего-таки на своем веку украинские черноземы, где не дай бог съехать в сторону после дождя. Никуда с дороги!

Но там хоть дороги есть. Асфальтированные. А тут? Это летом! А осенью… В марте как здесь люди живут? И пешком, видимо, не пройдешь!

Надо сказать, что Жора несколько ошибался. Пешком и сейчас было пройти не просто. Особенно на том вот низком участке. Свернуть некуда, с обеих сторон болото. Между рядами скошенной осоки блестела вода. Но два следа – отпечатки колес – тянулись и дальше вниз, не давая терять надежду…

Жора прибавил газу.

– Засядем! – завопил подбежавший Редько. – Стой! – Он всей тяжестью навалился на мотоцикл, обхватил руками коляску. – Не вытягне нас никто! Заночуем.

«Чёрт с тобой! – решил Жора и плюнул, заглушил мотор. – Как баба!»

– Три дня… не поверите, Георгий Сергеич! Три дня сюды приезжаю! Праклятая Идалина! Заучора во тут засеу! Да ночы адкапвауся… Не праедем…

Никаких следов откапывания «во тут», естественно, заметно не было. Клонившееся на запад солнце блестело в луже и порядком ещё припекало в спину. «Жарко!» – подумал Жора и смахнул со лба пот. И вдруг осознал, что провел по лбу правой рукой, и только что этой рукой держал руль, и вовсе-то она не болела….

Чёрт знает что! Забыл он про неё, вот, что… совсем забыл!

– Ведь ежели засядем, гибель!.. – наседал Редько, всё ещё не понимавший, что начальство уже отступилось. – Нема буксира! Не то чтоб поллитрой их не заманишь, ёсть у меня поллитра! Да в вёске одни старухи! Ни одного шофёра… Поуезжали. Не хочуть в колхозе рабить… Не хочут…

До смерти ненавистной сделалась вдруг для Жоры сытая рожа спутника. Он силою поборол желание встать и уйти пешком. Только сказал, помешкав:

– Ладно, поворачивай! Высадишь меня на шоссе…

– Да мы, вас, Георгий Сергеевич!.. В целости до общежития довезем, быстрее, чем на автобусе!

– В Кобыльнике у меня дело, – сухо прервал Жора, и Редько так масляно улыбнулся и понимающе закивал: мол, знаем-знаем, какие дела в санатории у молодых одиноких следователей в конце рабочего дня, да еще в субботу.

«Ух, рожа… – мысленно не сдержался Жора, оглядев подрагивавший, как желе, профиль. – И едет же, вот, как надо! И лужу на скорости проскочил, и подъём взял – мотор у него не заглох! Где-то я эту сытую рожу видел!..» И сам себе усмехнувшись, ответил: «Вся сволочь на одно лицо. Как братья друг на друга похожи…» И только лишь когда скрылся за серой горой дороги милицейский мотоцикл с цепкой бычьей фигурой, припомнил Жора как что-то давнее-предавнее сегодняшнее утро и встречу у главного в кабинете. Вылитый Потапенко! Точно! Ей-ей, как братья! Два сапога пара – вереньковский участковый и вереньковский председатель! И отчего это так у нас получается, что как рослый да статный, да с весом под сто килограмм, – так начальник?! На нем бы пахать, да пахать, а он командует какой-нибудь высохшей от работы дояркой, на руки которой и взглянуть совестно, если сравнить со своими – и все требует и требует от неё повышения показателей. Всё призывает и призывает её трудиться, трудиться… Так и несет до персональной пенсии свою трудовую вахту! А народ тут от работы ещё не отученный, его понукать не надо – панами выученный, жилистый да низкорослый… И откуда таких мордатых в начальники ему набирают?

– Не горячись, следопыт… Самим им когда-нибудь ОБХСС займется, – успокоил Семен Семёныч, как только широкая спина Потапенки с достоинством переместилась за дверь. – Не ради него прошу… Парня жалко. Говорят, голова у него хорошая, а учиться – поздно. Что ему здесь делать?! Сопьётся. Ещё раз в колонию попадет… и конец. А тут – как манна небесная! Три миллиона! Даже по американским меркам, деньги неплохие. Только поздно, жаль, дядюшка-то скончался, мог бы и раньше племянника поддержать… Хотя, сам понимаешь, как бы ему это удалось?

Жора только кивнул.

– А так… – продолжал главный, – может и человеком стать, ещё не поздно. Лишь бы ихние адвокаты помогли уехать… Н-да. Только, вот не пойму, как Потапенко-то разузнал про наследство! Новость эту пока только мы знаем… а, вот разнюхал, сукин сын!

«Выискался хозяин… Только б лапу в чужой карман запустить! – не мог примириться Жора, хоть и наследник, и председатель были ему чужие оба: об одном он впервые слышал, второй же при редких встречах вызывал лишь брезгливое удивление, как выпрыгнувшая из-под ног жаба – и как вырастают такие из маленьких головастиков? И выбрался же такой с утра пораньше к начальству. Интересуется… А нельзя ли как-нибудь половину наследства в счет колхоза переписать? На что этому Дубовцу целых три мильёна? Клуб, вот, для молодёжи построить надо бы – а средств нет! Пусть поделится с родным колхозом. Только, вот, одна загвоздочка получается: наследник – не член колхоза… Возможно ли как-нибудь со стороны милиции на Дубовца повлиять?… Срочно принять… в члены?»

Жора встал и со злостью прихлопнул дверь, глянув прежде, нет ли Потапенки в коридоре…

– Ну, как тебе нравится? – понял Жору начальник. – Не переживай! Тамошние адвокаты… не дадут парня в обиду. Пошлют… этого Потапенку, знаешь куда?.. Это тебе – не свой колхоз грабить!

Жора только иронически усмехнулся. Гул реактивного самолёта и солнце, лившееся в форточку за занавеской, предвещали хороший день.

– Но дело может оказаться серьёзным! Удочки – верный предлог, чтобы всё разузнать. Куда пропал Дубовец? Парню уже пора быть дома. Пути из колонии – от силы дня два. А родственник? Это заинтересованное лицо. Второй наследник. Что это ещё за фрукт? Не было у Дубовца родни. А выискался же, вот, откуда-то именно сейчас! Поэтому не исключай ничего… Даже убийства…

«Три миллиона – не шутка!» – согласился Жора.

Он вспомнил тот след легковушки на грязном подъёме, слишком широкий след – не «волга» и не «жигуль»… и понял вдруг, что сам здесь совершенно один, без оружия, на безлюдной дороге…

Он стоял на асфальте, в самой высокой точке лесной незнакомой местности, раскинувшейся до самого горизонта и видимой отсюда так далеко, что даже мотоцикл Редько, исчезавший сейчас за серым горбом дороги, за последней, взвившейся у горизонта лентой шоссе, – казался маленьким черным жуком и исчезал без всякого звука…

«Зачем я должен туда идти?» – сам себе удивился Жора, сам себя об этом спросил и как бы в ответ пошевелил правой рукой, но ничего, абсолютно ничегошеньки не почувствовал. Это было чёрт знает что. Это была самая настоящая чертовщина…

Здесь, на новеньком участке шоссе, где разогревшийся за день асфальт не остыл, сочился гудроном, а воздух над ним вибрировал маревом миража – не было ни души, и стояла ненормальная тишина. «Мядельский» успел увезти пассажиров с автобусной остановки. Так тихо было – ни ветерка, даже туча замерла над дорогой. А там, под тучей, над далёкими Шабанами и Долгим озером, выплескиваясь из надвигавшейся черноты, садилось солнце. Оно просвечивало за спиной у Жоры сквозь лес на холме и туда, куда смотрел Жора, – в противоположную сторону, где была незнакомая Идалина, в это зловеще-чистое небо – посылало свой кровавый сполох. Словно к буре или после грозы! Как у Дали! – вспомнил Жора… Длинные косые тени стволов и камней, сам валун на пустоши у поворота – казались вытянутыми в красноватом свете. Свет был каким-то слепящим, резким. И во всем этом было что-то сюрреалистическое и чертовски какое-то сверхреальное!.. Даже в том, что это новенькое шоссе было сейчас таким безлюдным: ни машины, ни лошади, ни прохожего. Всё виделось каким-то новым. И эта гладенькая гудроновая лента с песчаной обочиной – среди дикой природы – пустошей и болот, среди каких-то заросших лесом холмов. О, нет! Жора знал теперь, что это вовсе не лес! Силуэты надгробий, разрушившихся столбов ограды… Вросшие в мох и траву плиты – видел он каким-то зрением прошлого в заросшем малинником буреломе, среди увитых хмелем осин и елей, с редкими шапками сосен на вершинах холмов и доживающими свой век, расколотыми молниями дубами. Как видел когда-то – казалось, очень давно – сияющий столб света на берегу… Но откуда он знал, что это не лес, а кладбище? Сказал кто-то? Запомнилось мимоходом, и как это бывает, – всплыло сейчас из памяти? Нет, он видел всё внутренним зрением, и память, угодливо создавая образы перед внутренним взором, черпала их сейчас не из его собственных тайников… Могилы, могилы… Немецкое кладбище 14-го года. А там, на холме, где расколотый чёрный дуб, – безымянные могилы наполеоновских войск. Только кости светятся под землей. А над ними – другие кости и тщательно, по-немецки вырубленные кресты на плитах. Заплывающие мхом буквы: «MUSKETIEAR HANS K… 14…»

Он почувствовал диссонанс – связь времён и какой-то вдруг диссонанс – между этой нагревшейся за день асфальтовой лентой шоссе и песчаной дорогой в лес на застывшем вдали холме. Между собой и всем этим миром, всей той природой, которая, как была вечной, древней, чужой, так и осталась такой теперь – там, где она ещё оставалась: неубитая, не искалеченная, не прирученная. Как вот здесь, на этих холмах с чужими могилами, с лесом-кладбищем, который люди потому только и не тронули в давние времена, не вырубили, не распахали.

Он почувствовал себя…не просто маленьким и чужим, а скорей временным, чужеродным – он представил себя насекомым, однодневкою-комаром, переступающим по этой земле на своих комариных лапках и своим комариным умом не способным даже вместить одну только мысль о том, какая бездна памяти должна быть у природы! Какую бездну всего перевидала эта земля, смотря своими камнями и лесом, каждым кристалликом своих песчинок на весь этот мир, освещаемый солнцем тысячи и миллионы лет! И сколько всего должен хранить в себе этот валун у идалинского поворота – огромный валун, который много тысячелетий уже лежит там, где оставил его ледник, у перекрестка дорог, и смотрит на все, что вокруг него происходит. Вдруг что-то случилось с Жорой – вспыхнуло что-то в Жориной голове и понеслось – то ли солнце ударило алым лучом в сверкнувшую красным грань камня и ослепило на миг… Он глянул на длинную тень валуна, на отблеск последних лучей в граните – и тысячи отражений миров картинками понеслись перед ним, словно в калейдоскопе… Всё вспомнил он и всё увидел. И Великого Казимира, и отряды Костюшки, и солдат Екатерины, и Наполеона, трясущегося в карете… Так вот почему он терпеть не мог Итальянскую улицу и всю старую часть Одессы, и ту часть старого Ленинграда, где жила бабушка, когда ездил к ней на каникулы первоклассником… Тот особенный холодок ощущения: словно камешком по стеклу. Б-рр-р… Теперь-то он это понял. Это пришло оттуда – от гранитных набережных, фундаментов домов и высеченных из камня кариатид – из самого раннего детства, из первых воспоминаний: здесь, в этих старинных стенах под лепными высокими потолками он не один. Ему всегда было душно, тесно там, где жили множества поколений людей – жили и умирали, и оставили по себе память. Он всех их мог себе навообразить, бог дал ему богатое воображение. Казалось, души их витают здесь, носятся в этом воздухе, в старых кварталах и узких улочках, среди церквей, в отблесках и золоте куполов. И все эти дворики и подворотни, эти «рюмочные» и «распивочные» в каменных полуподвалах – помнят тех, кого знал Достоевский: и дерево на бульваре, где сидела Сонечка Мармеладова, и гранит набережной у Невы, где ступал Пушкин, – смотрят в нас памятью чьих-то душ. Вот почему он всегда любил свой простой пустоватый дом, в котором родился – дом, построенный дедом на окраине в чистом поле, которое, как вся степь, обрывалось в море. Но дом стоял от обрыва далеко, его беленые мелом стены под черепичной крышей были увиты молодым виноградником и всегда залиты солнцем. До Жоры здесь никто не рождался и не умирал. И здесь, у крыльца, строгая рубанком доски, неожиданно приобретенные для забора, дед сказал ему в первый раз: