Текст книги "Дама чужого сердца"

Крупенин долго стоял молча, безжалостно мял лайковую белую перчатку и не сразу понял, что его давно поливает догнавшая их гроза.

Глава десятая
Лето 1906 года

Крупенин сам не догадывался, как дорога стала ему Юлия. Ее отказ уколол его сердце так, как если бы потом наступила смерть. Но ведь он и не рассчитывал получить ее согласие тотчас же, сразу. Он знал по рассказу иных, уже осчастливленных браком, что девицы часто жеманятся, капризничают. Но Юлия отказала ему просто, даже с каким-то дружеским чувством, что усугубило его страдание. Значит, иного, чувственного переживания относительно его персоны в ее сердце совершенно не имелось. Что ж, кто знает этих писательниц! Насочиняют в своих книжках бог весть что, и потом живут по этим придуманным образам! Нет, матушка! Пусть в твои придумки дурачок Эмиль играет! Не удался первый штурм, мы крепость осадой возьмем. Резервы подтянем, подкопы выроем, да и взорвем вашу оборону!

Однако такой ли уж он дурачок, этот Эмиль Эмильевич? Станет Юлия терпеть около себя глупца и простофилю, мальчика на побегушках. Нет, не то, не то. Неужто все же любовник? Или, быть может, бывший, в отставке. Ведь как бывает: был любовник, до мужа не дорос, да надоел, и в «табели о рангах» стал просто другом дома, товарищем, так сказать, на литературном поприще. Как же узнать? Фаина о братце откровенничать не станет, неужто в доме шпионить, выпытывать у прислуги?

От этой низкой мысли Крупенина аж покоробило. Не привык он ходить кругами да плести интриги. Если в бой, то с открытым забралом! Только знать бы противника! Кому кидать перчатку?

Неудачное сватовство не повлияло на визиты Саввы Ниловича к Иноземцевым. Он ничего более не говорил Юлии, и она с явным облегчением успокоилась. В ее жизни уже попадались подобные отчаянные головы, но, получив отказ, безропотно примирялись и скоро исчезали навсегда. Юлия не лгала ни себе, ни Крупенину, ни другим несостоявшимся женихам в том, что совершенно не пригодна к семейной жизни. Она не мечтала об этом и совершенно к тому не стремилась. Ее голова была полна сюжетов, образов, она ими бредила, их любила, лелеяла и полагала, что, как честный художник, не может делить свою любовь еще с кем-либо. Ее страсть – это строчки, которые ложатся на бумагу. Им она не может изменить. И это ее предназначение, судьба. Она не может изменить ничего. Иначе, как Юлия подозревала, ее дар погибнет, исчезнет, испарится. Она не имеет права разменивать свои душевные силы ни на что, кроме творчества. Когда она в первый раз, получив предложение руки и сердца, заявила это воздыхателю, тот решил, что это шутка, милая интеллектуальная шутка неглупой барышни. Следующий уже оказался не столь благодушным и вынес приговор, что у модной писательницы, вероятно, ум зашел за разум, или ее обуревает сатанинское честолюбие. Словом, постепенно претенденты испарились и вовсе. Но это прискорбное для девицы на выданье обстоятельство не расстраивало Юлию. Так и должно случиться, она некрасива, живет своим миром, в котором нет места ни мужу, ни детям, зачем морочить кому-то голову? Это нечестно. Никто ее не понял, один верный друг Эмиль оказался на высоте.

– Подумать только! – вскрикивал он, выслушав очередные ее сентенции. – Вы удивительная женщина! Никто, никто не может сравниться с вами! Так тонко угадать себя, свою судьбу! Это поразительно! – Он взмахивал руками, заламывал их и закатывал глаза от восторга, который душил его, – принести себя на алтарь литературы! Посвятить себя перу и слову, вместо банального стремления к пошлым семейным веригам! К тому же зачем унижать себя, стремиться попасть в обыденный ряд перезрелых невест, безуспешно пытающихся заполучить жениха! Нет, вы выше всего этого земного, скучного, низкого. Вы царица мыслей, ваш удел – парить над толпой ваших почитателей!

Его искренняя и пылкая поддержка окончательно укрепила ее в избранном пути. Правда, однажды Юлия все же коварно спросила верного «братца»:

– А что, Эмильчик, коли мы с тобой мыслим и чувствуем очень схоже, так, быть может, мне за тебя пойти замуж?

Тот побледнел, но быстро справился с охватившим его волнением.

– Паж не может претендовать на место супруга королевы! – Перфильев пытался отшутиться.

– Я тебе не нравлюсь? – Юлия посмотрела на себя в зеркало и усмехнулась.

– Ты же знаешь, я ценю в тебе прежде всего твой талант литератора. Прочее, извини, можно получить в ином месте и более притягательное.

– Как грубо, как неделикатно, Эмиль!

– В моих словах совершенно нет грубости. Хотя, быть может, с точки зрения салонной вежливости, я груб. Но это не грубость, это правда, которую могут позволить себе только очень близкие и понимающие люди, живущие в ином мире человеческих отношений, редком и не каждому доступном. Нам он открыт, и он только наш с тобой, Юлия. Там ты, я и твое творчество! Это гораздо ценнее, чем банальная и пошлая так называемая любовь, в том виде, как понимают ее все вокруг. Нет, Юлия, это великая тайна, которая есть у нас. И я ни за что не променяю ее на брачный венец, доступный даже кухарке.

Питаемая подобными речами, получив предложения Крупенина о брачном венце, Юлия написала ему письмо, где попыталась объяснить свои мысли, и изложила все так тонко, так деликатно, чтобы никоим образом не обидеть хорошего человека, которого угораздило влюбиться в такую странную женщину.

В ответ он прислал ей очередной роскошный букет и только-то.

Эмиль Эмильевич ужасно спешил по поручению Иноземцева. С портфелем под мышкой, он торопливо перебегал с одной стороны улицы на другую, когда его окликнул знакомый голос.

– Перфильев! Господин Перфильев! Куда путь держите? – Крупенин высовывался из экипажа.

Лошадь умерила ход, и экипаж поравнялся с пешеходом.

– Вот-с, изволите видеть, спешу из редакции, везу бумаги домой, работать сяду. Там, знаете ли, народу тьма, шумно, толчея. Мысли не идут. А дома, в тишине, как-то лучше работается.

– Садитесь, подвезу вас, – любезно предложил Крупенин. Перфильев радостно согласился.

– Вот и Юлия Соломоновна ведь нигде, кроме дома, не работает, – продолжал он, удобно расположившись в экипаже с портфелем на коленях. – Не может, говорит, рука в воздухе замирает, если не в своей, привычной обстановке. Вот к вечеру к ней поеду. Даст на редактуру написанное за день. И так до ночи, представьте, сударь, а то и до утра корплю!

– Да, всякое дело непростое, если делать его с умом да честно, – заметил Савва Нилович.

Разговаривая о том о сем, прибыли к дому Перфильева.

– Стало быть, вы тут проживаете? – Савва Нилович окинул взглядом огромный доходный дом, в котором квартировал Эмиль Эмильевич, и тоже вышел из экипажа.

– Желаете навестить меня? – изумился Перфильев. – Впрочем, что это я! – он точно опомнился. – Я рад, милости прошу, только у меня скромно, без претензий.

Швейцар с поклоном открыл дверь господам. Пока поднимались на третий этаж, Эмиль лихорадочно думал, что понадобилось от него Крупенину?

Квартира Перфильева оказалась маленькой, но обставленной со вкусом и изяществом. Впрочем, Крупенин и не ожидал иного, глядя на самого Перфильева, точно сошедшего с картинки из журнала парижской моды. Он прошелся по комнатам, по-хозяйски, без затей, заглянул в спальню, точно желая удостовериться в чем-то. Эмиль скакал следом, точно огромный кузнечик, наполняясь все большим беспокойством.

– Савва Нилович! Не желаете ли рюмочку? – Эмиль сделал очередной круг около Крупенина и усадил его, наконец, в кресло в гостиной.

– Пожалуй, – снизошел до угощения Крупенин. – У вас очень мило! – Он продолжал крутить головой. – Не хватает только очаровательной спутницы жизни.

Эмиль Эмильевич напряженно замер в ожидании продолжения.

– Вот что, господин Перфильев, я не буду ходить вокруг да около, это не в моем характере. Я намерен жениться на госпоже Иноземцевой. – Крупенин устроился в кресле и закинул ногу за ногу.

– Так вот что! – легонько воскликнул Перфильев. – Но позвольте, зачем визит ко мне? Вероятно, вы пойдете к Соломону Евсеевичу просить руки дочери?

– Нет, не пойду, – последовал резкий ответ. – Юлия отказала мне, пока отказала.

– А… – Эмиль грустно склонил голову.

– Что означает это ваше похоронное «А»? – начал раздражаться Крупенин.

– Не извольте сердиться, сударь. Только вы ведь не единственный, кто оказался в подобной ситуации. Были и до вас претенденты, и все с тем же результатом. Видите ли, у нее особое представление о своей жизненной миссии. Особое предназначение, которому она неуклонно следует… – попытался пуститься в пространные объяснения Эмиль Эмильевич.

– Да, я знаю, Юлия объяснила мне все очень трогательно и подробно, – перебил его Савва Нилович. – Все это глупо, неестественно для молодой женщины. И я не намерен из-за эдакой чепухи отказываться от своего счастья.

– Сударь, – тихо произнес Перфильев, – может, я ошибаюсь, но мне кажется, мы обязаны с уважением относиться к выбору человека, которого мы любим.

– Так и вы любите? – Крупенин вскочил, рюмка упала и покатилась по полу.

– Вы неправильно меня поняли. – Эмиль стал говорить еще тише. Его, казалось, совершенно не испугала вспышка ярости непрошеного гостя. – Мы с вами не соперники. Я не люблю Юлию в том смысле, как вы полагаете. Вероятно, как я теперь догадываюсь, вы пришли узнать именно это? Быть может, вы бы хотели и напрямую спросить, уж не являюсь ли я ее любовником?

Они посмотрели друг на друга. Крупенин даже слегка растерялся. Эмиль угадал!

– Мне забавно ваше замешательство, – Перфильев рассмеялся тихим звенящим смехом, – но я не буду вас мучить. У госпожи Иноземцевой никогда не было любовников! Она обручена с мистическим откровением! Ни я, ни вы, никто иной ей не жених! Она навеки в том мире, который сама и сочиняет. И оставьте ее там, ищите себе другую, обычную женщину. Пусть творит, не сбивайте ее в пути. Ведь стоит ее толкнуть, она упадет в яму обыденности и тогда все, катастрофа! Исчезнет очарованье, исчезнет творчество, все погибнет! Останется просто чья-то жена и мать, коих миллионы!

– Вы полоумный! Что вы несете? С чего вы решили, что правомочны распоряжаться судьбой Юлии? Теперь я понимаю, что это вы поддерживаете в ее сознании эти бредовые мысли! С чего бы это? Вам не досталась, так не доставайся же никому?

И Крупенин, забыв, что он гость в этом доме, схватил Перфильева за лацканы сюртука.

– Не буду притворяться, действительно подумывал о сватовстве к Юлии Соломоновне. – Эмиль Эмильевич с усилием отдирал от себя руки Крупенина. – Но, слава богу, вовремя понял, что это – небожительница. И вам того же понимания желаю. Впрочем, вам самому придется это постичь. У вас, как я вижу, нет выбора.

– У меня есть выбор, – Крупенин тряхнул Эмиля так, что затрещала одежда. – Дать тебе хорошенько, разукрасить смазливую физиономию или нет?

– Это уж как вам угодно, – вздохнул Перфильев, зажатый мощной рукой.

– И все же ты врешь, – прошипел Савва Нилович, – врешь, что не любишь Юлию. – Он отпустил свою жертву.

– Отчего же? – изумился Эмиль, наскоро расстегивая ворот, чтобы отдышаться. – Я этого вовсе не говорил, впрочем, вы и не спрашивали именно так! Я люблю Юлию Соломоновну, но это особый вид любви…

От этих слов Крупенин опять взревел и хотел снова схватить Перфильева.

– Сударь, вы не поняли меня! Ради бога! – он отскочил от опасного гостя в иной конец комнаты. – Я вовсе не об всяких там извращениях говорю, как вы изволили заподозрить. Я говорю о высоких отношениях, которые могут быть вовсе далеко от телесной любви. Любовь – дружба, уважение, разумная любовь от принятия духовного мира иного человека. Агапэ, как называли ее греки. Любовь – жертва!

– О нет, это невозможно. Вы все сумасшедшие, и я не желаю более этого выносить, – вскипел Крупенин. – Я не поверю, что можно любить женщину и не желать получить ее в свои объятия. Вы ненормальный, Перфильев. И я не позволю, чтобы вы морочили голову Юлии. Любите? Так женитесь! А прочее – чушь собачья! Или будем честны и поборемся за ее любовь. Открыто, по-рыцарски, или – прочь! Я просто поколочу вас палкой, как шелудивую собаку!

И он решительно двинулся к выходу.

– Ужасно жалко, что такой яркий человек, как вы, подвержен старым предрассудкам! Бедная Юлия! – И Эмиль Эмильевич налил себе рюмочку до краев.

Он выпил со смаком, дверь за Крупениным захлопнулась с грохотом.

Глава одиннадцатая
Лето 1906 года

В помещении редакции «Словеса» на Литейном стоял гул. Стучали машинки, бегали курьеры, кричали редакторы. Жизнь била ключом через край. Чтобы хоть как-то отгородиться от привычного шума, Соломон Евсеевич приказал поставить толстую дверь, за которой он укрывался от незадачливых авторов, требовавших напечатать рукопись или выплатить гонорар, от кредиторов, от полиции, если напечатали, не дай бог, чего лишнее, от собратьев по перу. Огромный кабинет, точно бездонный шкаф, скрывал в себе множество тайн редакционной жизни. Тут слава начинающего литератора могла или начаться, или навеки оказаться похороненной под грудами нечитанных рукописей и прочих бумаг. Глубокое покойное кресло, точно облако, охватывало собою хозяина кабинета и погружало его в думы о судьбах литературы. На бескрайнем буковом столе громоздились монбланы из рукописей и деловых бумаг. Шкафы, полные книжных сокровищ, упирались в потолок.

Соломон Евсеевич, вальяжный и красивый, располагался в своем кабинете как истинно библейский патриарх. Посетители робели и терялись при виде могучей фигуры в эдаком антураже. Но на Савву Ниловича сия картина не произвела должного впечатления, вероятно, из-за отсутствия, как говорил Эмиль Эмильевич, подвижности чувств. Господа уже с полчаса вели неспешную беседу в кабинете, попивая чай из высоких тонких стаканов в серебряных подстаканниках.

– Не скрою, сударь, что я знаю о вашем предложении моей дочери и его не очень благоприятном для вас результате, – Иноземцев старался выразиться как можно мягче, дабы ничем не покоробить ни слуха, ни чувств гостя. – Но осмелюсь заметить, что ежели бы вы хоть чуть-чуть намекнули о ваших намерениях, я бы предупредил вас о странностях моей дочери. Хотя, я полагаю, это бы вряд ли вас остановило, не так ли?

– Разумеется, может быть, я был не прав и нарушил приличия. Не попросил, как полагается, руки Юлии Соломоновны у родителя. Но, Соломон Евсеевич, вы и сами знаете, что ваша дочь самостоятельна и независима. Ее мнение и будет ответом, независимо от родительского благословения. Было бы оно положительным, и вы бы согласились. Она ответила отказом, и вы не желаете вести этот разговор дальше.

– Отчего же? Я прожил долгую жизнь, я хорошо знаю женскую природу и натуру Юлии. Да, она подвержена всяким несуразным на первый взгляд идеям. Но они происходят от ее творческой натуры и напрямую зависят от ее писательской деятельности. И я, как издатель, должен это обстоятельство учитывать.

– Коммерческий успех ее романов, прибыли вашего издательства, с одной стороны, и устройство счастливой семейной жизни дочери – с другой! Рискованно! – заметил Савва Нилович.

Наступила пауза. Собеседники похлебывали чай.

Иноземцев ждал. Он очень обрадовался, когда увидел на пороге своего кабинета Крупенина. То, что Юлия отказала ему с первого раза, не имело никакого значения. Имело значение его состояние, его трепетная и страстная любовь к Юлии и ответ на вопрос, насколько далеко готова распространиться его щедрость во имя любви. В последнее время дела издательства шли не очень бойко. Раиса Федоровна из года в год все уменьшала размеры вспомоществования, и надо было искать новые источники для процветания. Может, из Крупенина выйдет новая «Раиса Федоровна»?

– «Словеса» – хороший, полезный журнал. Он не должен исчезнуть, утонуть в омуте пошлости и бездарности. Я понимаю ваше беспокойство и готов посодействовать, – Крупенин написал на листке бумаги цифру и пододвинул листок Иноземцеву.

– Я знал, что вы образованный человек и судьба литературы и народного просвещения не оставляет вас равнодушным, – страстно проговорил Соломон Евсеевич, с удовольствием поглаживая листок.

– Я также готов содействовать выходу нового романа Юлии Соломоновны, в роскошном переплете, с красочными иллюстрациями, словом, что сочтете нужным, без ограничения. Читатель должен получить истинное наслаждение от последнего шедевра! Счета пошлете мне.

– Какое великодушие! Какой щедрый подарок Юлии! Нет, батенька, вы не обманете нас! Вы ведь почитываете ее, и вам нравится! – Иноземцев игриво погрозил собеседнику пальцем. – Теперь она пишет новый роман, называется «Зингибер и Глицирриза». Я печатаю его главами у себя в журнале. Читатели рвут на части журнал! Требуют поскорее, чтобы вышла книжка целиком! Это воистину шедевр, полагаю, лучшая ее вещь. Цельная, яркая, полная красок, страсти. А язык, какой метафоричный, образный язык, точно песня. Музыка! – захлебывался восторгом Иноземцев. – Вы читали, надеюсь?

– Да, я читал, прелестная вещь. Она достойна роскошного издания. – Крупенин поднялся, разговор подходил к концу. – Одно неприятно, Юлия Соломоновна очень подвержена нелепым мыслям, которые ей мешают быть счастливой. Я не о своем предложении сейчас говорю, я вообще рассуждаю. Мне кажется, господин Перфильев тут сыграл немалую роль. Однако это не мое дело. У вас к нему почти родственное отношение. Но все же: не помешает ли это дальнейшему развитию Юлии как писательницы? Неужто она без поводыря и шагу не может ступить?

– Полно, не смешите меня, – Иноземцев даже чуть похлопал гостя по плечу. – Юлия гениальна! Ей не нужны помочи. Эмиль – это так, блажь, игрушка. Не более того. Она вполне самостоятельна в своем творчестве! Но вы правы, он почти член нашей семьи. Как, впрочем, и его сестра! – и Соломон Евсеевич заговорщически подмигнул Крупенину. Тот широко улыбнулся в ответ и откланялся.

Садясь в экипаж, он пытался вспомнить, как назывался новый роман Юлии? Какие-то заковыристые имена в заглавии!

Глубокий сон обуревал Эмиля Эмильевича, изнуренного накануне бдением над Юлиными рукописями. Надо было срочно править очередную главу «Зингибера и Глицирризы», чтобы поместить ее в новом номере «Словес». Как назло, главы оказались пространными, и Эмиль совершенно уморился. Долго не мог заснуть, пил горячее молоко с медом, чтобы нагнать сон, но тот пришел к нему только под утро. Зато такой глубокий и тяжкий! Ему грезилась и Юлия, и ее герои вперемежку, и еще кто-то отчаянно зачем-то его тряс, ожесточенно, с криком:

– Да проснись же ты, наконец! Что же такое, точно умер! – и капли холодной воды на лицо вырвали Перфильева из сонного морока.

С изумлением он уставился на Фаину и Юлию, которые отчего-то находились в его спальне. Лица у обеих были встревоженные и хмурые.

– Уж не пил ли ты вина на ночь? – сердито прошипела сестра. – Отчего тебя не добудиться?

– Я много работал, устал, вот и заснул крепко. Да что стряслось-то? – Эмиль натянул одеяло к подбородку, словно закрываясь от грядущих неприятностей.

– Не творил ли ты, любезный друг Эмиль Эмильевич, нечто подобное этому своему произведению? – зло сказала Юлия и швырнула Эмилю на живот экземпляр журнала, который считался вечным соперником «Словесам».

– Что это? – Эмиль на всякий случай отодвинул его пальцем.

– Ты и смотреть не хочешь, – ухмыльнулась Юлия, – разумеется. Ведь ты знаешь, какую гадость сам и написал.

– Я написал? Что я написал?

– Не притворяйся, Эмиль, кроме тебя, никто не мог этого написать, просто потому, что никто не мог знать таких подробностей моей кухни.

– Я ничего не писал, Юлия. Не понимаю, о чем идет речь! – возопил Эмиль и выскочил из постели.

Юлия отвернулась с отвращением на лице и двинулась прочь из спальни. Фаина устремилась следом, бросив через плечо:

– Как ты глуп! Глуп и недальновиден! Знать тебя не желаю, пропадай пропадом, не показывайся на глаза!

– Господи, да что же это такое! Что за напасть!

И Эмиль Эмильевич лихорадочно стал перелистывать журнал, принесенный женщинами. Долго искать не пришлось. Вот оно! Статья некого критика Кровожадникова о творчестве писательницы Иноземцевой. Господи, кто такой Кровожадников? Откуда взялся?

Но по мере того как Перфильев читал, он понял, что Кровождаников вышел… точно из него, Эмиля! Его слова, его мысли, а главное, его участие в создании Юлиных романов. Все описано досконально, разобрано по полочкам, высмеяно. И представлено так, словно она, Юлия, глупая бесталанная марионетка. А подлинный создатель шедевров он, Перфильев. Собственной персоной!

У Эмиля все тело покрылось поˆтом, он затрясся. Кто мог это написать? Сама Юлия? Но зачем ей губить себя? Зачем выставлять в нелепом свете? Крупенин? Но он не столь изыскан в слоге, и он многого не знает, разве что Юлия сама понарассказывала ему. Фаина? Та и двух слов не свяжет. Сам Иноземцев? Так это зарезать курицу, несущую золотые яйца. Кто же этот всезнающий Кровожадников и откуда он взялся на несчастную голову Перфильева? Но каков слог, как хорошо и умно написано! Небесталанный человек!

Эмиль застонал и судорожно продолжал читать. То, что он узрел дальше, и вообще вогнало его в оторопь. Язвительно и остроумно таинственный Кровожадников поведал читателю, как его водят за нос модные писательницы. Вот, к примеру, название последнего романа «Зингибер и Глицирриза». Необычайные, яркие имена героев относят мысли читателей в романтическую рыцарскую эпоху, где и развивается сюжет. Герои романа, их имена стали уже столь популярны, что влюбленные зовут ими друг друга. Печатают открытки с изображением оных, в лавках появились фарфоровые статуэтки, искусно представляющие героев популярного романа. И что же, как выясняется, автор, госпожа Иноземцева, долго мучила свою фантазию и никак не могла сочинить эдаких необычных и ярких имен. И вдруг ее усталый взор упал на пузырек со снадобьем от кашля, который был прописан восточным эскулапом, практикующим в столице, кому-то из членов ее семьи. На пузырьке была наклеена бумажка с перечнем трав, из коих снадобье было изготовлено. Писательница пробежала его глазами и радостно захлопала в ладоши. Вот вам на латыни «Зингибер оффицинале» и «Глицирриза глабра». Решение найдено!

Эмиль совершенно потерялся от чтения этих строк. Ведь он присутствовал при этом, он видел, как родились эти имена, и только подивился тогда остроумной выдумке Юлии! Никого другого не было рядом! Боже, что будет, какой скандал! Какой позор! Юлии конец! Ее осмеют и заклюют критики и завистники! Но кто же этот Кровожадников и как он узнал тайны Юлии?

Перфильев встал, но потом понял, что идти ему некуда. Если Фаина и сама Юлия уверены, что это написал он, его не пустят на порог дома Иноземцева. И он покорно улегся в кровать.

Скандал и впрямь разгорелся нешуточный. Никакие уверения Эмиля Эмильевича, что он не есть Кровожадников, не помогли. Ему не поверили и выгнали и из дома, и из редакции. Юлия рыдала неделю, курила до обмороков, боялась раскрывать журналы и выходить на улицу. Улюлюканье неслось со всех сторон. Один Соломон Евсеевич сохранял спокойствие и вел корабль журнала через бури. Он напечатал роман на щедрые деньги Крупенина, и его роскошное издание появилось во всех книжных лавках. Публика потянулась со смешанным чувством. Один из досужих репортеров, улучив момент, спросил Соломона Евсеевича о злополучном пузырьке.

– Не каждый может из пузырька микстуры сварить чашу поэзии. Это доступно только гениальным людям.

На следующий день эти слова повторял весь читающий Петербург. Поклонники Юлии воспряли духом и принялись штурмовать магазины, сметая с полок новое произведение.

Юлия ожила и с радостью приняла Крупенина, который так вовремя и щедро подставил свое твердое дружеское плечо.