Текст книги "Страсти по Митрофану"

Глава 4

– Почему Элька сегодня такая? – Федор взглянул на жену.

– Вперед смотри, – посоветовала ему та. – Почему опять сам за рулем?

– Хочу водить.

– Ладно, – вздохнула Лариса. – Води. Элька – какая? Вздернутая?

– Ну да.

– Возраст такой.

– Нет, что-то другое. Ничего не скрывает?

– Не думаю, – пожала плечами Лариса. Говорить или не говорить мужу о мальчике, который нравится Эльке? Вроде она пообещала дочери… Хотя узнала совершенно случайно, увидела как-то, что тот провожает дочку до подъезда. А не увидела бы, Элька еще неизвестно сколько времени не сказала бы ей.

– Мальчик никакой ей пока не нравится? – Федор остановился на долгом светофоре и внимательно посмотрел на жену.

– Федя… Ну как тебе сказать… Она нравится мальчику. А он ей – не знаю.

– Вот вам и новости! Узнаю последним. Ну, давай, жена, рассказывай. Кто, что, когда, кто родители, сам откуда…

– Федь, Федь, Федь… – Лариса погладила мужа по руке. – Успокойся. Очень хороший мальчик. Из хорошей семьи. Мать где-то на телевидении работает, вроде как…

– Вроде или работает? – Федор недоуменно взглянул на жену и тронул с места машину.

– Я… я точно не знаю, неудобно было допытываться.

– Ну, здравствуйте вам, Лариса Сергеевна! – Муж с досады не притормозил на пешеходном переходе. – Простите меня, люди, у меня в семье такое…

– Ну какое у тебя в семье, Федечка, ну что ты… Все хорошо. Мальчик красивый…

– О, это меняет дело! – засмеялся Федор. – Красивый – это главное качество, конечно.

– Не детей же нам с ним крестить, Федя, – примирительно сказала Лариса.

– Ты дочку нашу знаешь? Или всё или ничего! Или как? Что-то поменялось?

– Федь, ну… Выпытывать неудобно… Но я знаю, что мальчик учится хорошо вроде…

– А где она его нашла?

– Да нигде не нашла, они в одной школе учатся, только мальчик на год старше.

– Зовут как?

– Митя.

– Дмитрий, значит. Ну нормально. Как деда моего.

– Да нет, Федя…

Лариса взглянула на мужа. Что он так нервничает? А ведь есть еще и Костик, который регулярно пишет Эльке Вконтакте, Лариса то и дело видит сообщения в телефоне, если дочка забывает его на столе в кухне. Вот тот странный мальчик, это правда. Лариса недавно увидела сообщения: «Элька, хватит мне писать!», «Элька, не приставай ко мне больше!». А дочка в это время два часа плавала в бассейне и там же в зале занималась на тренажерах. А телефон забыла дома. Лариса спросила Элю, что это все значит, та лишь пожала плечами:

– Приятель, мам…

– А почему он просит тебя к нему не приставать?

– Флиртует так, мам. Другой формы не нашел. Меня это бесит, ему нравится – я на него внимание обращаю.

Ну так что, сказать Феде еще и про странного Костика? Лучше не всё сразу.

– В смысле, Митя – не Дмитрий? А кто?

Лариса осторожно погладила мужа по щеке.

– Митрофан.

– Митрофан? А у него родители нормальные?

– Нормальные, Феденька, я же тебе сказала. Мать – на телевидении где-то работает, а отец – скульптор.

– А, скульптор… Хорошо. Художественная семья, ладно. А сам пацан что?

– Школу музыкальную окончил. На виолончели играет. Поступать вроде собирается.

– А, ну еще ничего… – облегченно вздохнул муж. – Тогда ладно. На виолончели сильно не забалуешь. Как часа четыре посидишь… Я представляю… Ладно.

– Ну вот, я же говорю – нормальный мальчик, положительный.

– Понравился тебе?

– Я недолго с ним разговаривала. Взгляд такой… – Лариса замялась.

– Какой?

– Как тебе сказать… Настороженный. И понравится мне хотел, когда понял, что я Элькина мать. Улыбался изо всех сил.

– Зубы хорошие? – засмеялся Федор.

– Не коня же выбираем, Федя!

– Я надеюсь, что вообще пока не выбираем никого! Что за разговоры, Лара! Так что у них?

– Да кажется, ничего, Федь. Так, пару раз провожал. Ты же видишь, Элька никуда не ходит, после школы не задерживается. Школа, бассейн, танцы, все. Два раза в неделю ходит на вокал в музыкальную школу.

– Уговорил бы кто ее поступать в консерваторию!

– Эльку уговоришь… Попробуй уговори.

– Ладно. Я сам не уверен, надо ли уговаривать… Так, Ларис, нам сегодня с тобой надо разобраться с новой линией. Я надеюсь, сегодня все утвердим и запустим на той неделе. Еще мне идея с прибалтийским хлебом нравится, только я бы определился – какой именно. Латышский, так латышский, литовский, так литовский.

– А есть разница?

– Большая. Разберись сама, я тебе не объясню. Но есть. И надо, чтобы было четко. И названия надо их узнать аутентичные. Я вчера смотрел, есть такие прямо яркие, красивые названия, так и назовем, привлечет сразу. И надо, чтобы срок хранения нормальный был.

– Больше обычного?

– Может, чуть больше. Хлеб плотный, много не съешь сразу… В общем, все мелочи продумать нужно. И не мелочи. Потолок цены сразу надо на него определить, чтобы не ахнуть потом.

– Феденька, я удивляюсь, как тебе не надоело во все детали влезать, хотя у нас уже есть все люди, кто занимается специально и рекламой, и финансами, и рецептами, и названиями…

– А если не влезать, смысла нет. Мне иначе неинтересно, Лара. Ты же меня знаешь… – Федор посмотрел на жену. Удивительно, как она почти не меняется. Чуть уставшее лицо как будто. Конечно, она еще молода. Но у некоторых друзей жены стали расплываться и, главное, в них трудно узнать тех девушек, с которыми они познакомились в молодости. Но Лара – другая.

– Федя, вот еще что… Элька… – Лариса с некоторым сомнением посмотрела на мужа.

Он оказался неожиданно ревнивым по отношению к Эле. Ее саму никогда не ревновал или ревновал так, что она этого не чувствовала, даже немного обижалась. А Эльку ревнует теперь за двоих.

– Да? Есть еще кто-то? – тут же вздернулся Федор.

– Нет, нет… Знаешь, она хочет поехать на фестиваль.

– Куда?

– В Латвию.

– Ну здорово, пусть едет. Вот, может, хлеба как раз привезет, попробуем. А кто еще поедет? Тебя я не отпущу, на день только, без тебя все остановится.

– Да я и сама не поеду. Преподавательница ее поедет. Ее или какая-то еще…

– А что Эля петь будет?

– Красивое что-то очень. Она мне напела вчера. Сложное, красивое. Португальское фадо, народная песня, с необычными голосовыми штуками всякими. Ни на что не похоже, ни на итальянское, ни на испанское, чудо просто какое-то.

– Пусть поет. Удивительно, что она не хочет серьезно учиться пению. Как бы было хорошо. Поет девушка и поет. И ничего ей больше не нужно. Ни математики, ни химии.

– Не хочет, Федь. Серьезная девушка, дальше учиться хочет. Пение – только для себя.

– Не знаю… – покачал головой Федор. – Странно как-то все у нас в семье… Другие без голосов поют, а у нас с голосами – и никто петь не хочет.

– Традиция такая… – негромко сказала Лариса. Она обычно этой темы не касалась, но раз сам заговорил муж – ладно.

– Я давно не переживаю, Лара, – улыбнулся Федор, – не надо так осторожничать со мной. Я сто раз уже порадовался, что не стал работать в музыкальном театре. Как посмотрю сейчас на своих однокашников по консерватории…

– Только лет пять как вообще не заговаривал об этом, а так все хорошо, – вздохнула Лариса.

– Просто пять лет думал, прав я был или нет… Слушай, ну мы доедем когда-нибудь сегодня или нет? Вроде рядом, пешком быстрее… Надо было в шесть утра совещание назначать. Цех же ночью работает, и администрация наша как миленькая пусть на ночную смену переходит.

– Ладно, я подумаю, – серьезно кивнула Лариса. – Пешком не очень, стройка везде, не пройти, и потом, как я на каблуках протопаю три километра…

– Да и вообще несерьезно, да, Лар? Хозяева пешком на работу приходят. Или на великах еще можно… Смешно. Как-то оно незаметно так все сложилось… Я иногда просыпаюсь и в первую минуту не помню, что у нас все это есть. Тут проснулся, и мне показалось, что мне сегодня петь надо, я горло пробовать стал – болит не болит, все ли хорошо…

– Федь…

– Нормально. Понял, что не надо ничего пробовать и петь не нужно, – обрадовался. Честно. Вспомнил, что у меня такое богатство, в смысле, что я делаю такое хорошее дело. Что-то я разболтался. Старею, Лар.

– Поговорить с женой искренне – это стареешь? – усмехнулась Лариса.

– Не придирайся. Позвони лучше, готовы ли макеты новых этикеток. Пусть несут, посмотрим. Да?

– Да.

Лариса улыбнулась мужу. Хорошо, что все так. Хорошо и невероятно. Так не бывает, как у них в семье. Ни у кого из подруг так нет. Федор ей не изменяет – она уверена в этом, они практически не расстаются. Федор хороший, порядочный, веселый, здоровый. У них ребенок один, но зато какой – красавица и умница Элька. Чуть заносит ее в последнее время – но это возраст.

Познакомилась Лариса с Федором, когда он уже окончил консерваторию и начал работать в музыкальном театре, сразу получил партию Фигаро – кто из молодых певцов не мечтает спеть? А она только поступила в литературный институт. Сама не знала, что толком хотела – читать хорошую литературу, говорить о ней, писать стихи, рассказы, кем быть – она не понимала. Когда окончила, стало ясно – книги писать она не будет, стихи – разве что для себя. Редактировать чужую прозу ей тяжело. Если бы редактировать Чехова или на худой конец Фитцджеральда, а ведь надо читать такую разную, часто очень несовершенную прозу. А это ей неинтересно. И она пошла работать в школу.

В школе ей понравилось, несмотря на то, что работать она могла только с детьми не старше шестого класса – подростки ее не воспринимали, смеялись, мальчики приставали, ей на вид трудно было дать даже двадцать лет, девочки не слушали. Проработала пару лет, вышла замуж за Федора, родила Эльку, а тут и перемены начались в их жизни.

Федор ушел из театра. Почему, объяснить это было невозможно. Пел главные партии и маялся. Участвовал во всероссийском конкурсе, получил вторую премию – и маялся. Снялся в музыкальном фильме, записал с оркестром диск. И все время хотел чего-то другого.

– Ставить? – спрашивала его тогда Лариса. – Сам хочешь оперы ставить, музыкальные спектакли, мюзиклы, что?

– Не знаю… Нет, наверно. Не пойму.

– Пойти поучиться еще можно, Федя, я возьму учеников подтягивать по русскому, готовить к экзаменам, проживем как-нибудь, родители наши помогут с Элькой…

– Нет, Лара, нет. Не обращай внимания. Голос есть – пою. А там посмотрим.

Друг Федора тогда затеял свое дело – печь хлеб. Лариса отнеслась к этому скептически, друг вечно затевал то одно, то другое и всегда прогорал. А Федор неожиданно серьезно решил вложить свои деньги. Лариса протестовала, как могла. Деньги нужны для записи следующего диска.

– Деньги нужны. А диск мой никому не нужен, – отвечал ей муж.

– А хлеб нужен, Федя? Что, хлеба людям не хватает? У тебя – голос…

– У меня обычный голос. Ты не отличишь его от других. Я вчера тебе поставил запись, ты меня так хвалила…

– А что, ты плохо разве спел эту партию?

– Хорошо, Лара, только это пел не я. У меня неразличимый тембр.

– Федь, ну я не знаю. У тебя творческий кризис. Тебе не хватает денег? Вот поедешь, может быть, в миланскую оперу…

– А может быть, и не поеду. Лара, я устал от постоянного страха. Устал бояться инфекций, шарахаться от любого, кто чихает, устал от режима, устал трястись над своим здоровьем, вообще устал. Хочу другого. Имею право.

– Имеешь, Феденька, конечно… Только если человеку дан талант, им нельзя размениваться.

– У меня просто голос, Лара, никакого особого таланта нет.

– Странно… Всегда все хотят петь, если есть мало-мальский голос.

– И я хотел, Лара. И перехотел. Все, надоело.

– Хочешь деньги зарабатывать?

– И деньги зарабатывать, и вообще… Другого чего-то хочу. Было бы две жизни, одну бы пел, другую чем-то еще занимался. А жизнь, к сожалению, одна.

– Ладно, – неожиданно согласилась тогда Лариса. Она всегда понимала мужа как-то иначе, изнутри, не от тех слов, которые он сказал, а как будто чувствовала то, чему слова найти трудно. – Тогда я тоже уйду из школы и будем вместе что-то делать. Пойдет так?

– Ты серьезно говоришь?

– Серьезней некуда. Ты что хочешь? Хлеб печь?

– Да.

– Ну вот, я и тоже буду с тобой печь. Все продаем, старую бабушкину дачу в Нахабино, родительскую квартиру в центре, которую собирались сдавать, берем кредит и покупаем вместе с твоим Егоркой хлебзавод номер пять?

– Да, – ошарашенно кивнул Федор.

– Отлично. Егоркины – двадцать пять процентов. От него один вред, не обижайся. Главное, чтобы он особо не лез. Я буду директором и хозяйкой. Срочно придется закончить экономические курсы.

– А я?

– Ты – хозяином и… – Лара взяла обеими руками лицо мужа и покрутила его туда-сюда, – и лицом. У тебя такая симпатичная русская пухлая мордашка, приятная, позитивная, чуть отрастим бороду… Вот тебе и лицо. А назовем нашу хлебную фабрику… Как назовем?

– Что-то незатейливое бы и понятное…

– Может, просто «Тепло»? К фамилии имеет отношение. И зимой будет приятно такое название.

– А зима у нас полгода… – засмеялся Федор.

– А если – «Хлебная мануфактура Теплаковых»? А, как?

– Пафосно немножко, но…

– А без пафоса и затеваться нечего, Федя.

Муж покачал головой.

– Возможно…

– Так что – решили?

– Да, Лариска, наверно, пусть так и будет.

Так полушутя Лариса с Федором десять лет назад начали свое дело. Помогло всё: друг Федора Егор, у которого до этого прогорали все проекты, уже нашел закрытый хлебный завод и договорился о его покупке; отец Федора до самой смерти работал в мэрии, и там остались хорошие связи, завод удалось купить за четверть его реальной стоимости; Ларисин отец, еще вполне бодрый, продолжал служить в милиции, занимая не последний чин в округе, тоже со всех возможных сторон подстраховывал их начинание. Было кстати и то, что брат Федора, семь лет назад уехавший в Германию и сделавший там успешную карьеру, отказался от доли в наследстве, а квартира от родителей Федору досталась огромная, в «тихом центре», в Николопесковском переулке, с видом на старый Арбат. «Бабушкина дача» – это тридцать соток земли в популярнейшем месте. Ларису с Федором Нахабино уже раздражало близостью к Москве, а земля там стала теперь золотая. Мануфактуру на все это не поднимешь, но серьезный взнос был сделан.

Лариса же оказалась на удивление точным и расчетливым экономистом. «В юности мне нравилось читать Мандельштама и Волошина, – смеялась Лариса. – А теперь нравится продираться через дебри финансовых раскладов, сводить концы с концами в отчетах и писать планы развития. Разве так не может быть?»

На третьем году существования мануфактуры Лариса с Федором пережили пожар – сгорел, слава богу, не производственный цех – огонь не успел до него дойти, подожгли со стороны администрации и склада. На пятом году с помощью Ларисиного отца кое-как отбились от конкурентов, настойчиво предлагавших принудительное слияние предприятий. К десятилетию мануфактуры Теплаковы получили подарок – известный политик решил добавить себе популярности, поддержав такое позитивное производство, как выпечка традиционного национального хлеба, что было основой стратегии Теплаковых.

Лариса с Федором выпекали хлеб не только русский, но тщательно и добросовестно воспроизводили рецептуру добрых соседей, не важно, в каких отношениях держава находится с ними в конкретный исторический момент. Традиционный хлеб бывших соседей, неспокойных соседей, дружелюбных соседей, коварных, гостеприимных… – любых. Выпечка Теплаковых пользовалась спросом именно благодаря сочетанию качества и регулярного обновления продукции: то румяный казахский шельпек, то нежнейший армянский лаваш, то плотный финский хлеб с семечками и кунжутом, то немецкие булочки с корицей, марципанами, то белорусские картофельные рагоуляйи… Каждые три месяца запускался новый ассортимент, из старого оставались только самые удачные и популярные.

Лариса сама занималась поисками рецептов, оригинальных, вкусных, экономичных. Федор всегда настаивал, чтобы их продукция находилась в сегменте доступного, для этого приходилось самим за все браться, во все вникать и ни на секунду не отвлекаться от производства.

Отдыхать они ездили несколько раз в году, но не дольше, чем на пять дней – это тот максимальный срок, на который можно оставить большое производство, где постоянно может что-то произойти – то приходится выбраковать партию товара, то не поставили вовремя сырье, то случилась авария, то не хватает персонала, то идут проверки за проверками, наезжают все новые и новые конкуренты или просто лезут под ноги авантюристы, пытающиеся легко заработать на тех, у кого есть стабильное, развивающееся и дающее доход дело.

Несколько лет назад Теплаковы с грустью попрощались со своей крохотной квартиркой, которую в складчину купили им родители после свадьбы. Ее давно уже пора было менять, когда стала подрастать Элька. Малышкой она часто оставалась то у одних родителей, то у других, пока не умерли друг за другом отец и мать Федора и неожиданно не выросла сама Эля, превратившись из смешной трогательной малышки с большими глазами, пушистыми ресницами и золотыми кудряшками в красивую и своенравную девушку-подростка. Тогда Федор сказал:

– Все, у дедушки с бабушкой больше не ночуешь, они в тебе видят малыша и балуют, и вообще пора переезжать в ту квартиру, в которой у меня будет кабинет. Я, кажется, заработал себе право на кабинет.

– Тебе не хватает кабинета на работе? – удивилась Лариса. – Зачем тебе дома кабинет?

– Я повешу на стену отцовское ружье, закажу себе парадный портрет и… поставлю кабинетный рояль.

– Ну, дожили, – вздохнула Лариса. – Пойдем обратно в театр?

– Нет, – засмеялся Федор. – В театр меня уже не возьмут, да и я еще с ума не сошел. Но… В общем, решено. Ищем большую хорошую квартиру, где у всех будет свой уголок, и желательно – побольше и посветлее.

– Двухэтажную квартиру, – подсказала Элька. – Мне комнату на втором этаже, идет?

– Можно и двухэтажную, – согласился Федор. – Лара, а у тебя какие пожелания?

– Чтобы в окно не тарахтели машины и не гремела стройка, чтобы можно было открывать окна, дышать, чтобы воздух был не искусственный, было видно небо, деревья, парк какой-нибудь… Или лес…

– Может, нам поискать квартиру не в Москве, а, скажем, в Петрозаводске? На берегу Онежского озера? Мне реклама недавно приходила. Ночь езды от столицы, – засмеялся Федор.

– Нет, пап, я из Москвы никуда не уеду, – запротестовала Элька.

– Да и я тоже, Федя!

– А где ты такое место в Москве сейчас найдешь, чтобы без машин, да без стройки, а в окно – небо и деревья?

Но квартиру такую они нашли. В своем же районе, в месте, не пользующемся особой популярностью у застройщиков из-за большого количества несносимых кирпичных семиэтажных домов, где чудом кто-то втиснул в середину дворового парка новый небольшой дом индивидуального проекта, разной этажности с вполне большими квартирами.

В этом доме как раз оказалась двухэтажная квартира с замечательной комнатой для Эли, огромной застекленной лоджией для зимнего сада, оригинальным помещением с шестью углами, где Федор сделал себе кабинет, и даже небольшим бассейном на минус первом этаже, где всегда была слишком прохладная вода, и до въезда Теплаковых там плавала только одна семейная пара в гидрокостюмах, с аквалангами и… с собакой.

Федор быстро и без ссор навел порядок и в бассейне, и во дворе, где некоторые соседи пристроились было мыть машины прямо на траве, как у себя на даче, и на этаже, где те же соседи-дайверы держали надувную лодку, скутер и четыре горных велосипеда. Лариса только удивлялась, глядя, как муж легко и твердо решал все вопросы на новом месте, вспоминая, как познакомилась с ним много лет назад, даже не представляя, что смущенный, легко краснеющий, чуть полноватый артист, певец станет совершенно другим человеком, деловым, успешным и очень просто находящим общий язык с совершенно разными людьми.

Глава 5

– Не понимаю, сына, зачем тебе этот фестиваль. Ничего путного из этого не выйдет.

– Отец… – Марьяна примирительно положила руку на плечо мужа. – Пусть мальчик съездит.

– Нет у нас денег на это!

– Я на Элькин грант еду, батя…

– С чего это? С чего ты на ее грант вдруг едешь? Пусть сама на него едет! А откуда у нее грант?

– Она в прошлом году Гран-при получила на фестивале, и ей дали грант…

– И ты в это веришь? Да врет она все! А с собой что, денег не надо тебе? А на билет? Тоже грант? Билеты, знаешь, сколько туда стоят! Куда ехать-то надо? В Прибалтику, что ли?

– Да, в Юрмалу.

– Да что там делать! Бездари там одни…

– Отец, отец… – Марьяна погладила мужа по большой руке. – Мальчику интересно.

– А ему интересно, откуда отец деньги ему на билет возьмет?

– У меня зарплата через неделю…

– А жить мы на что будем? Сколько билеты стоят? Два месяца потом голодать?

– Элька сказала, у них есть баллы, они много путешеств… – Митя осекся под гневным взглядом отца.

– Кто? Что? Какие баллы? Что ты мелешь? Что такое баллы? Они что, экзамены сдают? Не понимаю! И что ты мне в глаза тычешь – «Элька, Элька…»! Что за собачье имя? Как ее полностью зовут? Да не хочу я знать, как ее зовут, видел я ее в музыкальной школе! Лохмы распустила, задницей вихляет, обтянула – что там обтягивать-то… Элька… Чтобы я больше не слышал этого! Говоришь, как будто о своем лучшем друге…

– Батя… – Митя пытался остановить разошедшегося отца.

Тот в ярости разлил чай по всей клеенке, собирал его машинально рукой, потом бросил в лужицу полотенце. Митя осторожно достал полотенце, встал, отжал его в раковину, с опаской поглядывая на отца. Сейчас лучше делать как можно меньше лишних движений и не говорить лишних слов…

– Отец, да и правда, не заводись, ничего такого нет. Не хочешь, никуда он не поедет, да, Митюша? Сядь, сынок, я все уберу…

– Я – не хочу? Я не хочу, чтобы мой сын ехал в Европу? Да я все для него сделаю, чтобы у него все было! Только надо знать, куда и с кем ехать!

– Ну тут вроде бесплатно он едет, Филиппушка… – улыбнулась Марьяна. – Не каждый день такая удача. Куда мы его летом отправим? А так все-таки мальчик Европу повидает…

– Европу… Да главное, зачем все это? А репетировать когда он будет? Заниматься на виолончели?

– Целое лето еще впереди, батя… – тихо вставил свое слово Митя. – И потом, я же играть буду, все равно это полезно, не свою программу, конечно, но…

– Слышь, Митяй, а не обидно тебе девчонке какой-то подыгрывать?

– Почему подыгрывать, батя? У меня там довольно сложная партия… А во втором номере у меня вообще соло…

– Ну, не знаю… – Филипп откинулся на спинку кухонного диванчика и забросил руки за голову, взъерошив свои длинные седые волосы. – Рано поседеешь… – Он погладил сына по голове, легко дотянувшись до него через стол огромной рукой.

– Филипп… – Марьяна взглянула на мужа и продолжать не стала.

– Поседеешь! – Филипп с любовью смотрел на сына. – Я поседел, и ты поседеешь. Ты весь в меня. Копия. Все, как у меня будет.

– Удачи только, может, чуть больше! – аккуратно вставила свое слово Марьяна.

– Если с бабами не закрутится раньше времени. Я вот в каком возрасте женился, ты помнишь?

– В сорок два, – проговорил Митя, с трудом дожевывая суховатую кашу.

– Вот, значит, и тебе такой срок, не раньше. Ешь-ешь! Вся сила в пшене! – Отец пододвинул к мальчику кастрюлю с кашей. – Клади еще!

– Я – всё, батя.

– Нет, ты еще не наелся, ешь! – Филипп зачерпнул большой половник каши и положил Мите. – Ешь, сказал! Где силы брать мужику, если не в еде?

– Мяса бы купить… – вздохнула жена.

– Вот сейчас заказ получу, все у нас будет… Если опять не подставят, как в прошлом году. Не звонят что-то. Сам не хочу звонить, у меня гордость есть. – Филипп похлопал сына по плечу. – Вот молодец, ешь-ешь! Отец сказал – сын сделал!

– Не могу больше, батя, обратно лезет…

– А ты ее сверху трамбуй, сверху! – засмеялся отец. – Еще бери…

– Филипп, мальчик с таким трудом похудел, может, не надо…

– А с чего он худеть надумал? Чем ему живот мешал? – Филипп потрепал сына по щеке. – Что это за вид? Щеки худые… Сидеть за виолончелью можно и с животом. Живот – это жизнь, ты не знал?

– Знал, батя.

– Вот. Так что я своего живота не стесняюсь, это естественно и хорошо. Вон у меня какой живот! Живот – это что?

– Жизнь, – проговорил Митя с набитым ртом.

– Ешь, осталось еще полтарелки. Пока не съешь, играть не пойдешь. А играть тебе сегодня четыре часа. Вчера играл два. А мы играем по три часа в день. Это покуда учебный год не окончился. Летом по пять будешь играть. Я – сказал.

Митя кивнул.

– Давай, жена, чаю. Убери это! – Филипп легким щелчком вышиб из рук Мити кусочек хлеба, который тот машинально крутил, слепя из мякиша за минуту изящную фигурку. – Что это за урод? – Филипп поднял фигурку, покрутил, прищурясь, бросил на стол и одним движением кулака размял ее в лепешку. – И так будет со всем, что ты слепишь. Не получается у тебя лепить, сынок, понимаешь? Не твое это. Просыпаешься утром – на полочку посмотрел, на уродцев, которых ты налепил в прошлом году, – специально не выбрасываю, чтобы сына мой каждое утро вспоминал: «Я – бездарен!»

Марьяна молча обернулась на мужа, но ничего не сказала.

– Что ты на меня смотришь?! – тем не менее взвился Филипп. – Что? Бездарен он как скульптор… Да и вообще – какой скульптор! Что за слово? С чего это Митрофан наш – и скульптор? Руки у него шаловливые! Бью-бью, никак не отобью!

– А что такого, – Митя понимал, что сейчас совсем не время говорить об этом, но он так давно хотел у отца спросить, – если у меня… просто хобби такое будет… бать, а? Просто хобби…

– Хобби?! – заорал Филипп, и на лбу у него мгновенно вспухли неровные вены.

– Отец, отец… – заторопилась Марьяна. – Успокойся, тебе нельзя так волноваться… Митя, ну зачем ты…

– Хобби он захотел! Слово-то какое нашел! Смотрите-ка на него! Выполз змеёй, гаденыш, придумал! Да сдохло твое искусство! Нет никакого искусства у нас в стране, понимаешь! Никому ничего не нужно! Бабки только нужны! Есть бабло – нет бабла – вот тебе и все искусство. Лепи не лепи! Тем более что у тебя – ни-че-го не получается, ты понял? Ничего! Твое дело – виолончель! Слишком ты поздно это понял, профукал столько лет в музыкальной школе, протрындел, но – мы – наверстаем! Всё, с сегодняшнего дня – по четыре часа! Не дожидаясь лета! А летом – по семь!!!

– Филипп… Батя… – одновременно ахнули жена и сын.

– Я – сказал! Пока – по четыре!!! Потом по семь!!! Буду сидеть рядом с тобой! Моцарта отец привязывал к табуретке! И что из него получилось? А?! Не слышу ответа! – Филипп резко повернул к себе лицо мальчика. – Ответа не слышу!!! Что из него получилось?

– Моцарт получился…

– Во-от!!! Из тебя тоже получится гений! Я все для этого сделаю! Рядом все четыре часа буду сидеть! Не встанешь у меня со стула!

– Хорошо, – проговорил Митя, глотая горький чай. – Мам, а сахар можно?

– Са-ахар? – засмеялся Филипп. – Какой такой сахар? Ты пока не заслужил сахар. Я сказал – оценки когда выставят в году, алгебра, геометрия, физика – пятерки, тогда и будет тебе сахар. Мужику нужны точные науки!

– Зачем только… – тихо проговорила Марьяна.

– Жена! – Филипп с треском хлопнул ее по спине, в крохотной кухне ему дотянуться было нетрудно. – Что нужно мужику – бабе не понять, ясно? Допил, сын? Иди в комнату. Приду тебя пороть.

Митя отставил чашку и попытался встать.

– Ты не допил чай, зло оставил, – усмехнулся Филипп, заглядывая к тому в чашку. – Кому ты зло оставил? Допивай.

Митя допил чай и ткнулся головой в плечо отца.

– Вот так, – удовлетворенно сказал отец.

Когда Митя ушел в свою комнатку, Марьяна быстро сказала:

– Ты уверен с поркой? Может, без меня? Я пойду в магазин скоро…

– А ты из кухни не выходи. – Филипп крепко обнял жену. – Я – уверен во всем. Слушай меня, жена. Ремень мне дай.

Марьяна протянула мужу два ремня, висящих на гвозде рядом с кухонным полотенцем.

– Этот лучше, шире. – Филипп оттянул один ремень рукой. – Тот повесь обратно. Так отхожу сейчас парня – перехочет ехать с этой… Вот увидишь. Забудет все. Запрещать не стану. Сам не захочет.

– Филипп… – Марьяна опустила голову.

– Что? – Филипп резко поднял ее голову обеими руками. – Что?

– Нет, ничего. Не перестарайся, как в прошлый раз.

– Нормально! Отошел же тогда! Мужику полезно! Пусть умеет терпеть боль! А в армию как он пойдет? Пусть терпит! В огне пусть закаляется, спасибо потом мне скажет. Сиди здесь, не выходи. Люблю тебя, такой, как ты, больше нет. – Филипп с силой прижал к себе жену и вышел большими вальяжными шагами из кухни.

– Да, да… – прошептала Марьяна и прикрыла дверь на кухню. Наверно, муж прав. Прав во всем. Он – сильный. Он перенес все свои несчастья, не сломался, не запил вчерную. Другие бы не смогли. А он – смог. И пить бросил совсем…

Она услышала вскрик сына и плотно прикрыла дверь. Пусть бьет. Плохого от этого не будет. По крайней мере, сын научится превозмогать боль, это правда. Ведь жизнь – это боль и лишения. А она ему к окончанию десятого класса скопила немного денег. Даст потихоньку от мужа. Мальчик сможет себе что-нибудь купить, наушники или новые кроссовки, он хотел какие-то кроссовки, которые в темноте светятся, сами едут по тротуару…

Марьяна пустила воду, чтобы не слышать вскрики сына. Еще хуже будет, когда он не сдерживает крик, Филипп расходится и может избить его слишком сильно, так уже не раз бывало. Ведь его цель – не просто выпороть сына, а чтобы тот научился терпеть. И вмешаться нельзя. Однажды Марьяна попробовала войти во время порки, душа не выдержала, но ей досталось не меньше Митрофана, а сына потом пришлось откачивать, осерчал Филипп – не вовремя она под руку полезла, с жалостью своей. Но она твердо верила – муж это делает, потому что знает, что нужно сыну. Она этого понять не может. Она – женщина. Она другая, она слабая. Муж хочет, чтобы сын был сильный, поэтому бьет его. А их сын не очень сильный, таким уж родился. И баловали, наверно, в первые годы, поздний ребенок, первый, единственный, любимый… Вот он и стал расти слабоватым. Вовремя муж за него взялся. Муж – это ее опора. Она с ним все перенесет. Любые лишения, любую бедность. Лишь бы он был с ней. Большой, сильный, красивый, талантливый, уверенный в себе…

– Я тебя бью, потому что люблю, – приговаривал Филипп, отхаживая сына. – Понятно? Не слышу ответа.

– Да, батя, – сквозь стиснутые зубы проговорил Митя, обеими руками держась за стол.

– Счастлив должен быть, что тебя учат жизни. Я все тебе отдаю. Все в тебя вкладываю, что у меня есть. Одну слезу увижу – отделаю до потери сознания! Ну-ка, повернись!

Митя с трудом повернул к отцу голову.

– Нет слез, батя…

– Вот и терпи! – Филипп занес ремень, Митя сжался. – Что ты скукожился? С радостью принимай! Это – любовь! Это – любовь! Любовь!!!

Филипп бил и бил сына, сам уже тяжело дыша. Только когда он увидел, что спина мальчика побагровела, и у того стали подгибаться колени, он нехотя остановился.

– Хватит на сегодня… Иди ко мне… – Он сгреб сына в охапку и прижал к груди. – Я тебя люблю, понял? Больше никто тебя не любит. Еще мать. Но она – женщина. Она не может так любить. Женщины вообще не умеют любить. Только я тебя люблю. Ты – это я, а я – это ты.