Текст книги "Страсти по Митрофану"

Глава 11

– Стоит, стоит, зырьте, народ, а ноги у него… как будто он… – Артюхин что-то проговорил, показывая на дирижера, и сам заржал.

Пося захихикала, а Тося смеяться не стала, опять взглянула на Митю. Это очень приятный взгляд. Когда девушка на тебя так смотрит, кажется, сил прибавляется. Что-то в ней такое – в Тосе… А Эля… Нет, сейчас думать об этом не надо. Эля тут вообще ни при чем. Эля – это Эля. Тем более такая музыка… Такой шквал эмоций…

Митя, счастливый, обернулся на зал. Странно, что так мало народу… Оркестр, конечно, неизвестный… Но композиторы-то известные! Шуберт, Лист, Брамс… Ребятишкам его, конечно, сложновато, но молодцы, что пошли! Митя с любовью взглянул на друзей. Вот еще недавно он был один, а теперь у него столько друзей! Как это хорошо…

Деряев метнул взгляд на Тосю, которая все придвигалась и придвигалась к Мите. Она села между Митей и Деряевым, точнее, они, как лучшие друзья, сели рядом, а девушка влезла между ними. Под взглядом Деряева Тося отодвинулась от Мити, но и к нему не придвинулась, села ровненько на стуле. Стала слушать.

Когда закончилось длинное первое отделение, Артюхин громко сказал:

– Ну ч, отстрелялись? Двинули!

– Еще второе отделение, Сибелиус… Это очень красивый концерт…

Артюхин издал хрюкающий звук, две пожилые женщины, которые шли перед ними в проходе, обернулись и покачали головами.

– Ой, что-то мне, кажется, плохо… – Тося схватилась за грудь и за голову. – Как-то вот…

– Надо на улицу выйти, здесь душно… – Деряев ловко подхватил ее, но Тося аккуратно высвободилась от его рук.

– Митя, проводишь меня домой?

– Я? Конечно, но, может быть…

– Ой, вот тут болит, и еще здесь… – Тося тяжело дышала, по-прежнему держась за грудь.

– Надо врача позвать, наверно… – Митя растерянно обернулся. – А где здесь может быть врач?

– Я – врач… – ухмыльнулся Деряев. – Сейчас вылечим…

– Кирилл, не смешно… – Тося проговорила слабым голосом, поглядывая на Митю.

– Ребятки, вы оставайтесь, там во втором отделении все самое интересное, а я тогда провожу Тосю домой.

– Да нет, это уж ты оставайся! А мы проводим! – Высокий худой Деряев подбоченился и склонился к маленькой Тосе, переломившись пополам. – Слышь… Ты как?

– Плохо… – Тося облизала губы. – Во рту пересохло…

– Так это мы сейчас поправим… Всё, народ, валим…

Деряев с Артюхиным подхватили вдвоем Посю и оглянулись на Тосю и Митю.

– Батонами двигайте!

Тося крепко уцепилась за Митину руку, повисла на нем.

– Тебе не тяжело? – Она смотрела на Митю сильно накрашенными глазами, и он никак не мог поймать ее взгляд.

То ли она косит, то ли еще на кого-то смотрит, то ли ресницы накрашены так сильно, разноцветной краской, что его собственный взгляд не концентрируется в ее зрачках. Митя сморгнул. Как-то не по себе от всей этой ситуации… Они-то что ушли? Оставались бы на концерте…

– Эй, мы здесь! Митяй, давай сюда! Не тормози!

Ребята стояли под деревом.

– По сотке скидываемся, Митяй.

– Не понял…

– Что ты не понял? Девчонки по пятьдесят, мы – по сто.

– А… а зачем?

Девчонки хихикали, Тося при этом прижималась боком к Мите, Деряев подошел поближе и ненароком приобнял девушку, отодвигая ее от Мити. Артюхин прижал к себе Посю. Та хихикала, уворачивалась, но как-то, наоборот, оказалась зажатой невысоким Артюхиным.

– Зачем, зачем… – Артюхин обеими руками сжал Посю и приподнял над землей. – А пузырь на что брать?

– Какой пузырь? Вы что… Я – нет, я – не буду…

– Кирилл, может, меня Митя проводит? – Тося мелкими шажками все подступалась и подступалась к Мите. – Я одна не доеду…

– Так, я не понял… Вы ч, компанию развалить хотите? – Деряев решительно оттащил Тосю от Мити. – Ты ч к нему прилипла? Ты – чья вообще, определись!

– Я – мамина… – захихикала Тося. – Я одинокая, хочу любви… – при этом она так смотрела на Митю, что у того пересохло в горле.

Ну да, сомнений нет. Она его любит. И что ему делать теперь? Кирилл ее обнимает, а смотрит она на него… Как поступать в этой ситуации? Отбирать ее у Деряева? Драться с ним, что ли? Но Митя хорошо к нему относится. Кирилл – его лучший друг, как-то так вышло…

– Пошли все ко мне, у меня мать в смену ушла… – Тося погладила Деряева, что-то шепнула ему, тот сразу размяк, разулыбался.

Митя растерянно стоял, не двигался с места. Он на это не рассчитывал. Он вообще себе все не так видел.

– На полчасика, Мить… – Тося улыбалась и проводила пальцем по своим губам.

Так сильно накрашенные губы, ярко-красные… Интересно, почему на ее пальцах не остается краски, какая удивительная помада… Или это губы у нее от природы такие? У Эли вишневые, иногда бывают бледные, розовые, а у Тоси – красные, как свежая кровь, которая только что брызнула и не успела побуреть… Митя с трудом отвел взгляд от ее губ.

– Эй, лошок, идем! – Артюхин махнул рукой и первый пошел к метро. Пося посеменила за ним. – Митяй, слышь, не зависай! Нет денег, в следующий раз отдашь! Когда будут.

– Идем, Митюха. – Деряев улыбнулся ему. – Когда у друзей нет денег, они же не перестают быть друзьями, правда?

Тося взяла за руки обеих мальчиков.

– Тебе лучше, Настя? – спросил Митя.

– Я – Тося… Насти – это все остальные… А я одна такая… – Девушка пожала ему руку. – Да, мне сейчас лучше…

И сомнений у него вообще никаких не осталось. Эта девушка хочет быть с ним. Это приятно и… и лучше сегодня это не решать. Что-то изменилось в нем со вчерашнего дня, когда он, как дурак, ходил в спортивном виде перед Элей, потом ее случайно еще раз встретил. Или не случайно… Или она ждала его у школы, ведь он встретил ее прямо там же, где они расстались полчаса назад. Он и бегать особо не стал. Дошел до леса да и вернулся обратно. А потом он пошел ее провожать… Она как будто не была слишком рада, думала о своем… И когда они расставались, так смотрела, словно ждала от него чего-то… Если бы она хоть шаг к нему сделала, вот как сейчас Тося… Эта то руку пожмет, то подмигнет, то облизывает губы и прислоняется к нему ногой… Про то, что было тогда в коридоре после физики, лучше вообще не вспоминать… Но это Тося… А Эля не делает никаких шагов. Только ослепляет его своей красотой, и хочется бежать за ней, бежать, не думая ни о чем, ни на что особенно не рассчитывая, не рассуждая…

Когда они вышли из метро, Митя увидел большой плакат с рекламой шоколадных батончиков. Съешь такой батончик, и получишь высший балл на экзамене… Черт! Черт… Митя даже остановился. У нее же девятый класс… Она же сегодня сдает математику или русский… Математику, кажется… Уже сдала, очень давно, утром еще… Как он забыл… Он же еще вчера не мог поверить, что перед экзаменом она так спокойно ходила на занятие в музыкальную школу, с ним гуляла… Родители ее не беспокоятся, батя бы его с ума сошел, привязал бы его к стулу, чтобы Митя готовился, все повторял… «Все равно я сдам на самый высший балл в параллели! – засмеялась Эля. – Я чем меньше готовлюсь, тем у меня лучше мозги работают. Я иногда думаю, может быть, у меня должен был быть близнец? Поэтому мозгов в два раза больше – на мальчика-близнеца и на меня саму…» Черт, а он и не написал, ничего не спросил. И она сама не пишет…

– Митяй, нам сюда…

– Мить… – Тося ухватила его за руку. – Не уходи, ты куда?

Деряев крепко обнял Тосю и тоже сказал:

– Давай с нами, Митюха… Бутылку возьмем, к Тоське завалимся…

– Нет, я… я домой. Пока, ребята!

– Ну ты лалка… – Деряев ухмыльнулся, но не зло, а, наоборот, как-то удовлетворенно.

Митя не стал особо размышлять, махнул друзьям рукой и поспешил к остановке. Может быть, они – не настоящие друзья? Как-то все не совсем так складывается, как ему хотелось. Он обернулся. Ребята, смеясь, двумя парами, шли по улице. Деряев обнимал Тосю за шею, она прислонялась к нему, как только что льнула к Мите. Митя пожал плечами. Странно. Или это у нее вообще ничего не значит? Ходят же они с Сеней в обнимку иногда, как братаны… Обнимаются при встрече… Он уже думал об этом… Митя еще раз обернулся. Деряев как раз начал на ходу целовать Тосю, крепко держа ее за шею. Тося не вырывалась, даже наоборот. Значит, Митя что-то не так понял… Или у девочек тоже так бывает, как у ребят – ей нравятся сразу двое? Нет, Митя на это не согласен. Категорически. Значит, Тося его не любит. Это меняет дело, так проще.

Надо, кстати, срочно спросить у Эли, почему вокруг нее все так же прыгает белобрысый Дуда, а сзади еще плетется голубоглазый Костик, очень популярный среди девочек, оказывается… Митя только вчера ночью случайно прочитал в «Подслушано: мой лицей», что за Костика идет отчаянная борьба между несколькими девочками. А так и не скажешь… Брекеты, нескладный, плетется по школе за Элей, всегда там, где она… Где же при этом те девочки, которым он нравится? Не разобраться. Но Митя так ни за кем плестись не будет, это уж точно!

Митя достал телефон и написал Эле:

 Как экзамен?

 Все отлично! – тут же ответила Эля.

 Я иду с концерта.

 С компанией?

 Один.

Он подождал, не спросит ли она еще что-то. Она молчала.

 Наверно, я ошибся. – Митя поставил криво улыбающийся смайлик.

?

 Они не самые лучшие мои друзья.

 А кто твой самый лучший друг?

 Раньше был Сеня, сейчас – не знаю, – честно ответил Митя.

Эля молчала. Может быть, она ждала каких-то слов? О том, кто Митин лучший друг и самый близкий человек… Но он не был уверен в этих словах и поэтому тоже молчал. Подошел троллейбус, Митя убрал телефон подальше. Предыдущий телефон он так месяц назад и потерял, точнее, у него украли в троллейбусе – переписывался с Сеней, зазевался, глядь – а карман пустой.

– Молодой человек, вы не знаете, где выходить к стоматологической поликлинике? – сидящая впереди девушка обернулась на него.

У нее были очень интересно накрашены глаза – разноцветными волнами. Фиолетовая, перламутровая, зеленая волна сменяли друг друга, перехлестываясь, заходя на висок, поблескивая то золотом, то бронзой… Митя засмотрелся – необычно как, неправильно, зеленого слишком много, глаза как будто сползают вбок…

– Вы так на меня смотрите… – улыбнулась девушка. – А вам еще долго ехать?

– Мне? – Митя взглянул в окно. – Да, еще пять остановок.

– А… – Девушка быстро встала и пересела к нему. – А ты в этом районе живешь? Ты такой красивый…

– Я? – удивился Митя.

– Да, такой волевой подбородок, красивые волосы… – девушка откровенно осматривала Митю и не торопясь перечисляла его достоинства. – А фигура – вообще… закачаешься… Я как тебя увидела, сразу поняла – ты такой сильный…

Митя подтянулся. Вот это да! Вот это популярность! Ничего себе! Он услышал в кармане звук сообщения. Наверняка Эля. Неудобно сейчас с ней переписываться. Мальчик не стал доставать телефон.

– Ты, наверно, спортсмен, да?

– Ну… – Митя уклончиво улыбнулся. – Можно и так сказать.

– А каким спортом занимаешься?

– М-м-м… Разным… Бегаю. Легкой атлетикой! И качаюсь еще…

– Качаешься… – Девушка легко коснулась его рукой.

Таких ногтей Митя еще никогда не видел… Он, как зачарованный, стал разглядывать ее ногти. Нежно-фиолетовые, как будто присыпанные мелким светящимся песочком, с выгравированными на них алмазными цветами, разноцветными эмалевыми вставочками, крохотными, изящными…

Девушка заметила его взгляд и провела пальчиком по его щеке.

– Красиво, правда?

Он не понял, о чем она точно спросила, и на всякий случай кивнул. Она показалась ему очень яркой, необычной. Сильно накрученные белые волосы, чуть подбритые виски, много маленьких разноцветных сережек-шариков в одном ухе, в другом – ничего, только красная блестящая пружинка, вся шея туго обвита кораллово-красными острыми камешками, крайне раздражающими взгляд… Оригинальные бусы, как ошейник…

Митя хотел спросить, не царапают ли ей камешки шею, но не решился. Наверно, о таком неудобно спрашивать.

– А у тебя есть девушка? – Соседка придвинулась к нему и ненароком обвила его ногу своей. Как Тося, та точно так же делала сегодня на концерте. Надо же…

Митя взглянул на ноги девушки. У Тоси ножки коротенькие, мясистые, хотя вроде вполне симпатичные. У этой же на ногах были узорчатые колготки, черные, с блестящими, ползущими по ноге цветами, как змейками, и поэтому форму ноги было не разглядеть. Кажется, ровные.

Митя не переносит уродливых форм. Он глазом всегда спрямляет, исправляет всякое уродство, пытаясь создать идеальный образ хотя бы в своей голове. Это его любимое развлечение с самого детства, так проходили дни и недели в школе – глядя на учителей, на одноклассников, он рисовал, лепил в своей голове прекрасных, совершенных людей. Он любит прекрасное. Наверно, поэтому он и полюбил Элю… Митя вздрогнул от собственной мысли. Что это? Кто это сказал в его голове? У него и мыслей подобных не было. А чьи тогда это мысли?

– Пойдем?

Он в испуге взглянул на девушку, сидящую рядом. Она его о чем-то спрашивает?

– Что?

– Я говорю – выходим? На бульварчике посидим, покурим… Ты ж вроде кивал…

– Да-да… – Митя встал, растерянно потоптался рядом с девушкой, вышел, когда двери открылись. Это на самом деле не его остановка, и он вовсе не собирался сидеть с ней на бульваре…

– Ну, пошли! – Она взяла его под руку, как лучшего друга. – Ты, наверно, уже институт заканчиваешь, да?

Девушка тащила его на бульвар, и ему было крайне неловко. Не оттолкнешь же ее, она ничего плохого ему не делала, наоборот, ясно было, что он ей понравился. Но, с другой стороны, это очень неудобно, он же ее совсем не знает…

Митя решил не говорить пока, что он и школу еще не окончил, только перешел в одиннадцатый класс. Раз он так взросло выглядит…

– У тебя сигареты есть? – Девушка оказалась совсем невысокой, несмотря на то, что шла на огромных красных каблуках. Интересно, не тяжело ли ей ходить на таких каблучищах?

– Нет.

– И у меня – нет. Надо стрельнуть. Есть закурить? – Девушка легко подошла к сидящим на скамейке парням.

Те что-то ей сказали, заржали, девушка покачала головой. Но сигарету ей дали, даже две. Девушка вернулась к нему.

– Держи. – Она попыталась всунуть сигарету прямо ему в рот.

– Я… не курю… – растерялся Митя.

– А пробовал?

– Пробовал…

– Понравилось? – Девушка засмеялась и подмигнула.

Митя пожал плечами. Наверно, понравилось. Тем более запах дыма – это отцовский запах, тот иногда курит. Выходит на лестничную клетку, стоит у окна, глубоко затягивается. Митя когда-то рисовал такую картинку – высокое окно, у окна – отец, летят птицы, осень, очень красивая и грустная вышла картина. И подарил отцу на день рождения, как раз он ноябрьский. А отец порвал рисунок, потому что все, что связано с живописью, лепкой, – это от лукавого, это ненужное, выдуманное искусство. Митя это давно усвоил. Изобразительное искусство – от слова «искусственный». Только музыка – настоящая. Она существует независимо от человека. Отец это слишком поздно понял. Иначе бы он был музыкантом. Но он объяснил это Мите. И Митя будет музыкантом, большим музыкантом.

– Так ты куришь? – уточнила девушка.

– Нет, – твердо ответил Митя. Он лишним хвастаться не будет. Чего нет, того нет.

– Не куришь? – Его новая знакомая удивилась. – Да ладно! Не гони! Все курят… Давай, садись, покурим. Вот увидишь, как классно сразу станет. А я не могу без сигаретки… Как-то все нудно… Кальянчик тоже люблю, ты как?

Митя растерянно молчал. Что он тут делает, с этой девушкой? Как много на ней красного, глаз сам скользит по ней, переходя от одной красной детали к другой… Красные сережки, кроваво-красные бусы, красные переливающиеся вкрапления на ногтях, лакированная сумочка, квадратные каблуки, огненно-красная молния на кармашке на груди…

– Что смотришь? – улыбнулась девушка. – Хочешь потрогать? Потрогай, я не кусаюсь! – Она взяла его руку и положила себе на грудь. Грудь ее оказалась плотная и совсем не волнующая, не такая, как у Марины Тимофеевны, не теплая, не колыхалась. Искусственная как будто бы, матерчатая.

Митя убрал руку и встал, девушка усадила его рядом с собой обратно.

– Ты че? Бросаешь девушку одну? Заманил и бросил? Я – Полинка, а ты?

Митя все-таки встал и пошел в сторону дома. Он же вышел на две остановки раньше, но здесь тоже можно пройти к его дому. Как глупо, нелепо получилось… Даже неприятно. Он достал телефон.

Он несколько раз слышал звуки сообщений. И все думал, что это пишет Эля. Но нет. Просто приходили оповещения: о том, что Сеня поставил новое фото, что его одноклассники переписываются в группе… И Кирилл Деряев поставил новое фото – улыбающееся лицо Тоси, сам Кирилл рядом очень довольный, показывает длинные зубы и язык – это же в Доме музыки, когда только они успели сняться?

Митя открыл сообщения в группе своего класса:

О Ты ч лох?

О Сам лох.

О Дебил.

О Ты дебил.

О Го завтра в парк?

О А ч там делать?

О Ч делать в парке?

О Пить.

О Я не пью.

О Ты ч лох?

О Сам лох.

О Дебил.

О Бросил пить.

О :-) :-( ! Лох.

Митя закрыл их переписку. Как-то… глупо, что ли. Они все хорошие, но… иногда кажутся донельзя глупыми. Он тоже на таком языке с Сеней иногда разговаривает, но у них с Сеней это получается смешно, а тут просто глупо…

Митя шел мимо большого нового дома, он иногда проезжал здесь на велосипеде, но никогда не ходил. Он почувствовал изумительный аромат. Хлеб. Ну да, он же очень голодный. И как замечательно пахнет хлеб. Митя приостановился у красивой витрины. «Хлебная мануфактура Теплаковых. Фирменный магазин №17». Он перечитал вывеску. Это – магазин Элиных родителей? Точнее, их хлебной фабрики? Номер семнадцать… Ничего себе… Значит, есть еще и номер шестнадцать, номер одиннадцать, номер девять… Вот это да. Удивительно. Митя поколебался и зашел. Он никогда не был в таком магазине и никогда бы не зашел, если бы не так хорошо знакомая фамилия на вывеске… Просто нереально.

Он обошел витрины с булочками, марципанами, печеньем, сушками.

– Выбрали? – устало улыбнулась продавщица.

Ее длинные светлые волосы были собраны в высокий пучок. Может, это Элина мама? Чем-то похожа на нее – высокая, светловолосая… Хотя вряд ли она сама будет торговать в магазине…

– Да, – кивнул Митя. – Можно полбатона?

– Мы не режем в конце дня. Бери целый. Не пожалеешь. Сразу съешь половину, красавчик. Наш хлебушек летит только так. Денег хватает?

– Хватает! – нахмурился Митя.

Что это еще за разговоры? Что, он похож на бедного? Он, кажется, очень хорошо одет, мать старается, всегда покупает ему хорошую одежду, в приличных магазинах, и у него хватает вкуса одеваться стильно… Сегодня у него ремень красивый, он специально медную пряжку начищал содой, чтобы блестела…

– Что ты хмуришься! – засмеялась продавщица. – Какой симпатичный! Даже когда хмуришься…

Почему только она показалась ему похожей на Элю?

– Думаю, может, стипендии красавчику не хватает. Ты где учишься?

Понятно, ей, наверно, хотелось поговорить, покупатели уже все разошлись по домам, магазин еще был открыт, но Мите было неловко. Как-то уж слишком женщины обращают на него внимание сегодня. Может быть, не надо было так низко расстегивать рубашку? Он оделся точно так же, как известный американский актер в нашумевшем фильме – голубые джинсы, белая рубашка, ботинки без носков – модно этой весной так стало, и рубашку точно так же, как он, расстегнул – до самой груди… И внизу – тоже… Так, что была видна блестящая пряжка и плоский живот, на котором стали расти волосы… На лице – как-то не очень, а что на ногах, что на животе…

Может быть, из-за расстегнутой рубашки обращают внимание? Не зря отец стал ругаться, заставил его рубашку заправить, застегнуться до самой шеи. Но Митя потом вышел из подъезда и привел себя в нормальный, модный вид.

Батя просто не понимает. Он сам редко из дома выходит, а если и выходит, то всё в своих старых джинсах да клетчатой рубашке, да в ветровке, а осенью и зимой – в старой синей стеганой куртке, в которой ему когда-то премию и диплом вручали. Это было в Подмосковье, стояла поздняя осень, и вручали прямо на улице, где открывали памятник. Историческая куртка, отец ее поэтому не выбрасывает, все носит и носит, немецкая, он ее из Германии когда-то привез, ездил на практику, как лучший студент…

– Я учусь в Строгановке, – ответил Митя продавщице, сам не зная, почему он так сказал. Просто приятно это произнести.

– А-а-а… Художник…

Образованная женщина, знает, чему учат в Строгановке.

– Нет, скульптор, – улыбнулся Митя.

– На вот, возьми, скульптор… – Продавщица полезла под прилавок и достала большой пакет с булками. – У нас пересорт. Бери-бери, я каждый день их ем. Уже раздуло меня от этих булочек. Вкусные, не остановишься.

– А что с ними не так? Почему пересорт? – удивился Митя, глядя на аппетитные, с румяной золотой корочкой булочки и не решаясь взять.

– Да вот, видишь, помялись, пока везли, наклонились как-то. Вот тут кусочек отломился… А у нас строго – мятое, обломанное не продаем. Сами зато есть можем.

– И что, не проверяют? – удивился Митя.

– Да! – Продавщица махнула рукой. – Не уследишь! Поэтому разрешают. Так что ешь, бери, угощайся, больше бери!

Митя подумал и взял три булочки. Ну и ладно, что мятые. Принесет родителям. Расскажет, что это Элины родители пекут, точнее, на их мануфактуре делают, или не расскажет… Как-то не хотелось ему начинать про это разговор, ему казалось, что ничего хорошего из этого не получится. Хотя… Отцу главное, чтобы не художники.

Художник – от слова «худо», искусство – от слова «искусственный», скульптор – от слова «культя», то есть обрубленная рука. Когда-то отец ему это объяснил и даже обещал руки обрубить, если он будет лепить.

Митя услышал, понял, но рукам его это очень трудно объяснить, они словно живут своей собственной жизнью. Мите, чтобы слепить кого-то, абсолютно не нужно никак напрягаться. Он как-то в школе, когда был меньше, слепил за урок головы семерых своих одноклассников и учительницы. Взял чей-то пластилин, забытый в классе, и сколько было там пластинок, столько разноцветных голов и слепил. Та просто ахнула, позвала другую, та – классную руководительницу. А классная позвонила родителям.

Дома был отец, он принял поздравления, вежливо поблагодарил учительницу, а потом страшно выпорол Митю, вот как раз тогда пообещал обрубить ему руки и взял с него слово не лепить больше никогда. Не вырезать из дерева, не ваять, не вытесывать из камня. И – главное – не мечтать. Митя держал слово, когда помнил о своих руках. Иногда ему снилось, что у него рук нет, вместо рук – культи, обрубки, и что ему нужно этими руками слепить большую прекрасную фигуру, каждый раз разную. Но он – не может, плачет, тычется обрубленными руками и ничего не получается. И потом, проснувшись, он так четко помнит это страшное ощущение, физическое – когда нет рук, невозможно ничего сделать… Иногда он забывается, задумывается, лепит дома из хлебного мякиша, но каждый раз это приводит к страшной ссоре с отцом, и он старается за собой следить, чтобы лишний раз не провоцировать и не расстраивать отца.

В школе же, в мешке из-под сменки у него есть пластилин, он из него уже два года лепит, сядет на перемене на скамейке под лестницей и лепит. Одноклассники уже привыкли, смеялись, особенно те, кто не знает Митю, новые, старшие классы все время меняются, перетасовываются по профилям, но теперь уже не смеются, все привыкли. У каждого своя странность. Кто-то ест на каждой перемене, кто-то стучит мячом об стенку в физкультурном зале, лишь только есть такая возможность, а он – лепит. Митя пробовал и вырезать из дерева, тетя ему дарила особый ножичек, у него получалось хорошо, но особого удовольствия он не испытывал.

Удовольствие – только когда лепишь руками. Его руки знают что-то такое, чего не знает сам Митя. Он не знает, не понимает, сам всегда удивляется, когда получается похоже или просто красиво. Его руки знают симметрию, золотое сечение, знают, как сделать хорошо, как передать движение, воздух, даже ветер. Он может слепить девушку в платье, развевающемся на ветру. Уже слепил, недавно, Элю.

Слепил, смял, снова слепил. Сначала ветер был несильный, второй раз – сильнее, развевал платье так, что открывались ноги, приоткрылась и нежная круглая грудь, которую он успел увидеть тогда на улице из-под тонкой белой рубашки. Он и это смял и слепил снова. Эля не успела укрыться от шквального ветра, обрушившегося на нее, с дождем, и стояла, не закрываясь, облепленная мокрым платьицем, с нее стекала вода, ветер со страшной силой закрутил ей легкое платье, приподнял его край. Мите на секунду стало жалко сминать фигурку, он ее сфотографировал (в прежнем телефоне у него была плохонькая камера) и все же смял. Искусство – искусственное. И он – бездарен. Это аксиома. Это невозможно доказать, это невозможно опровергнуть. На этом стоит мир их маленькой дружной семьи. Отец не может ошибаться, потому что он знает о жизни все и об искусстве – тем более.

Он был лучшим студентом выпуска, его дипломная работа получила приз, ему дали сразу прекрасный заказ, он с ним превосходно справился. Его скульптура до сих пор стоит в Подмосковье, Митя должен съездить туда, как только узнает, где она. Отец не говорит, этой темы нельзя касаться, если не хочешь вконец разъярить отца, в Интернете ее нет – а все потому, что искусство никому не нужно и не интересно. Поэтому его друзья ушли сегодня с концерта. Даже музыка – безусловное искусство – людям не интересна, в массе своей. А уж скульптура!..

Митя не заметил, как дошел до Элиного дома. Надо же, такая разная жизнь – их скромная пятиэтажка и Элин роскошный дом. Митя, по своей привычке, глядя на дом, убрал у него мысленно один этаж в боковой части, зрительно скруглил фасад, высветлил слишком яркие кирпичные вставки между окнами, вот так лучше. Так было бы лучше.

Он вчера не спросил, где ее окно. Вдруг она сейчас выглянет из окна и увидит его? Что она подумает? Что он мается у нее под окнами? Да еще с прозрачным пакетом, в котором их булочки… Она же сразу увидит, что это их булочки, витые, обсыпанные пудрой, политые глазурью… Нет, нет, это просто ерунда. Стыд какой…

Митя быстро пошел прочь, не оглядываясь. Мало ли. Он ведь случайно сюда зашел, ноги как-то сами свернули не к своему дому, а через дорогу, через несколько дворов, и вот, привели сюда…

Дома, когда он переодевался, Филипп зашел к нему в комнату, прикрыл дверь.

– Есть хочешь?

– Хочу.

– Очень?

– Очень.

– И я хочу, но еще больше хочу с тобой поговорить.

Филипп сел на кровать сына, погладил покрывало, на котором был изображен тигренок. Со временем мордочка его стерлась, выстиралась и стала расплывшейся, невнятной, а Митя отлично помнил, как в детстве побаивался этого тигренка, у него были такие злые глазки, воинственно открытый рот, в котором видны были острые, сильные клычки, толстенькие упругие лапки, которыми он норовил ночью прыгнуть на грудь маленькому Мите…

– Сынок, ну что, едешь, значит? Мать документы вроде получила, визу тебе дали…

Митя вопросительно посмотрел на отца. Он не понимал его тона. Если бы отец по-прежнему был против, он бы мать в консульство не отпустил. Та никогда ничего не делает без согласия и полного одобрения Филиппа. Тем более у нотариуса согласие им вдвоем надо было получать, значит, точно согласен…

– Надо ехать, батя, да?

Филипп ухмылялся.

– Надо-то надо, тебе ж в музыкалке сказали – езжай, тем более, раз почти бесплатно… Но я о другом…

– Да, батя?

– Ты ж там с ней вдвоем, считай, окажешься…

Митя почувствовал, что краснеет.

– Нет, там будут еще дети… С преподавательницей… Ансамбль едет, народных инструментов…

– Народных, говоришь… – Отец так смотрел, как будто бы знал о нем все, даже то, что Митя не понимал или тщательно скрывал сам от себя. – И как ты там собираешься с ней общаться?

– Не понимаю.

– Зато я тебя понимаю, Митрофан Филиппыч… Ох, как я тебя понимаю.

– Правда, батя? – спросил Митя, на самом деле не понимая, к чему отец клонит.

– Понимаю, как никто. Еще бы! Девчонка она яркая, ноги длинные…

– Батя, она… – Митя не нашел слов, смутился.

Филипп засмеялся и прижал к себе лохматую голову сына.

– Постричься надо, а то ты как девочка у меня.

– Хорошо, батя, постригусь.

– Я понимаю, что она тебе нравится. Она многим нравится, наверняка. И тебе льстит, что и ты ей нравишься – вроде как… Я пока все правильно излагаю?

Митя молча кивнул.

– Во-от… Но, знаешь, сына, сколько еще баб и девок у тебя будет? Нет, ты даже не знаешь. Будешь в именах путаться! А нужна – единственная, понимаешь?

– Понимаю…

Почему-то, когда отец говорил о единственной, у Мити невольно вставало перед глазами лицо Эли. Мальчик тряхнул головой. Отец не так понял его движение и дал ему легкий подзатыльник.

– Что, недоволен моими словами, щенок?

– Доволен, батя…

– То-то же!

Филипп сгреб сына в охапку, крепко-крепко прижал к себе, так что Митя слышал, как тяжело, неровно бьется сердце отца.

– Как сердце, батя?

– Как может быть мое сердце, сына, если мой единственный сын собрался свернуть со своего пути. И из-за чего! Из-за кого! Из-за случайной бабы! Тебе надо учиться, а не с девками по дворам гоняться! Учиться, готовиться к экзаменам, играть, играть, пока само все не будет получаться, по шесть, по восемь часов играть! И всю энергию – только в учебу, только в виолончель. Женщины отнимают энергию, сынок, поверь мне, я-то уж знаю! А как попробуешь – понесется, себя не остановишь! Тебе сейчас вообще об этом думать не надо! Только учиться! Только учиться! И если ехать туда с ней, то только для того, чтобы ей показать – ты сам по себе, у тебя звездный путь, она не должна тебе мешать, пусть усечет это!

– Батя… – Митя все-таки заставил себя посмотреть в глаза отцу.

– Что, сына, что? Ты не понимаешь… Ну, хорошо. Давай по-другому. Если она действительно твоя женщина, необязательно тебе с ней сейчас крутиться, когда у тебя и без нее забот хватает. Если твоя – она тебя дождется. И ты придешь к ней победителем! Конечно, если она еще нужна тебе тогда будет.

Она нужна сейчас, но как сказать об этом отцу? Язык не поворачивается, стыдно и жалко это звучит. Митя молча смотрел на отца.

– Придешь, и она ахнет. И всё – твоя будет! Она поймет, кого потеряла… То есть… – Филипп почувствовал, что слегка запутался, и пихнул Митю в бок. – Фу-ты, кости одни! У мужика должно быть мясо! Есть надо больше! Опять кашу утром не доел. Вся сила – в пшене!

– Батя… А если она ждать меня не будет?

– Не будет? – захохотал Филипп. – Ждать не будет? А на кой ляд она тогда тебе нужна, а? Пусть всю жизнь ждет, пока ты не добьешься своего и не придешь к ней!

– Нет… – Митя покачал головой, с ужасом чувствуя, что может расплакаться. Вот этого отец точно не простит. – Сейчас, подожди… – Пряча глаза, он попытался встать.

– Ку-да-а? – Филипп, почувствовав неладное, схватил сына за руку мертвой хваткой. – Ну-ка, повернись ко мне, сына… А-а-а! – вскрикнул он. – Я так и знал. Давно я тебя не бил! Это что такое? А? Кто это нюни распустил? Я тебя столько лет учил терпеть любую боль! Ты у меня был как железный рыцарь, любое терпел, даже маленький, лежал, еле живой, за руку меня хватал, «Батя, люблю тебя», а тут – смотрите-ка на него… Я-то думал, я мужика воспитал, нет! Тряпку! Тряпку половую, об которую любая баба может ноги вытирать!!!