Текст книги "Сибирский папа"

Однако мой отец так не думал.

– Евгений Григорьевич… – начал он, двигая стул, стоящий перед ним. Возможно, он думал, что губернатор предложит ему сесть.

– Ну? – спросил губернатор, снова усевшись перед тарелкой.

– У ребят на конференции прозвучали вполне здравые мысли.

– М-м-м… – ответил тот. – И что?

– Надо бы к ним прислушаться.

– Так конференция закончилась. Или нет?

– Да, но…

– Вот и хорошо. Осветим в прессе. Выразим отношение. Разъясним первому каналу, летят, ё-мое… В Москве им дел мало, на своих помойках пусть копаются… Еще что-то? Ты на что вообще намекаешь?

– Ни на что.

– Просто в области очень много нарушений, – сказала я. – Лес вырубают, реки грязные, в них спускается…

Губернатор махнул на меня огромной рукой.

– Хватит! Мне уже вот где эти экологи! – Он быстро сложил из двух толстенных пальцев, указательного и среднего, угрожающую рогатину и изо всех сил ткнул ей в свой собственный подбородок, во второй снизу, сделал звук, как будто ему сдавили горло, душат его, а его вот-вот стошнит, даже слегка вывалил язык, на который прилип листочек петрушки. – Не дают шагу ступить! Сейчас не хочу говорить об этом. Толь, ты сам-то чё хотел? Тебе лично что надо? – Губернатор махнул рукой на отца, чтобы тот ничего не говорил. – Вот и хорошо. Не лезь, куда не просят. У тебя свое, ты там и сиди, смотри, чтобы к тебе не пришли. А об остальном другие люди подумают.

– Очень шума много вокруг, – сдержанно сказал отец.

– Да черт побери!.. – Губернатор вдруг изо всех сил ударил обеими руками о стол, так что упала рюмка, в которую ему только что подливали красного вина. К нам тут же подбежали обе девушки, стали молча и тихо убирать.

Рядом нарисовался Вартан, пододвинул второй стол, так быстро, словно у него выросли еще четыре руки, переставил туда все тарелки и приборы, сдернул грязную скатерть, красивую, с настоящей вышивкой, ловким движением бросил на стол новую, снова уставил яствами стол, улыбнулся, поклонился, сложил руки у лица, как будто извиняясь… За что? За то, что губернатор – безобразник? А тот продолжал негодовать, при чем как-то неискренне, мне казалось, что не так он сердится, как хочет это показать, чтобы отец отстал от него. Или еще для чего-то, я не могла понять.

– Ты что мне раз в день поесть не дашь! Хорошо, садись. Говори. Да. Давай. Давай-давай! Или лучше напиши. Всё, что считаешь неправильным, напиши и приноси завтра. По электронке не посылай. У нас теперь все пишут, даже кто школу не окончил, пошел по этапу в четырнадцать лет, все везде всё пишут. Если что про кого знаешь – пиши, если совсем борзеют по части загрязнения. Надо показательно кого-то наказать. Чтобы громко и больно было. Всё. Договорились. Иди! – Губернатор отмахнулся от нас обеими руками.

Отец молча кивнул, сразу же повернулся и пошел прочь, крепко держа меня за здоровую руку.

– Подожди! – вдруг крикнул губернатор нам вслед. – Как звать?

– Меня? – удивилась я.

– Не меня же! – забулькал тот. Он как раз успел что-то пихнуть в рот и запить из высокого бокала.

– Маша.

– Мария!.. Так и скажу: студентка из Москвы, Мария Анатольевна Сергеева, заметила, как хреново у нас в области выполняют указы президента по утилизации мусора. Потому что некоторые нехорошие дяди саботируют указ президента и обманывают губернатора. Так? Хорошая формулировка?

– Да, – сдержанно и вежливо ответил за меня отец, хотя мне показалось, что губернатору не очень нужны были наши ответы.

Поэтому я лишь пожала плечами и даже не стала уточнять, что у меня другая фамилия. Я не могла понять, где кончалось его фиглярство и начинался серьезный разговор. То есть он хочет сказать, что вот так решаются серьезные дела? В ресторане, со ртом, до отказа набитым мясом, петрушкой и хрустящим лавашем, свернутым в трубочку, начиненную белым сыром? Ну да, а почему нет… Многие императоры и правители решали дела за столом, на котором были не бумаги, а еда и горячительные напитки. Может быть, поэтому и решения такие были, рожденные в разгоряченной голове.

Отец, едва заметно хмурясь, вернулся за наш стол.

– Доедать будешь? – спросил он меня.

– Да как-то аппетит почти прошел…

Я взглянула на губернатора. Он уже разговаривал с кем-то по телефону, развалившись на стуле. Или на двух… В таком ракурсе, сбоку, было видно, что ему подставили второй стул, чтобы он поместился. Я невольно фыркнула.

– Ты что? – поднял брови отец.

Надо же… У меня есть похожая фотография, с «турбазы», как выражается он. Папа на отдыхе сфотографировал меня в тот момент, когда я чему-то удивлялась. Одна бровь выше, другая ниже. Родителям почему-то так понравилась эта фотография, что они отпечатали ее и повесили в коридоре, где на металлической дверце, закрывающей электрощиток, множится целая коллекция моих фото. Зачем они их туда вешают? Ведь они видят меня каждый день. Для меня это загадка. И я так похожа на него на этой фотографии. Интересно, а мама этого не замечает? Я, оказывается, вообще ничего не знаю про свою маму.

Нам принесли чай – когда отец его заказал, я не успела заметить. Целый чайник ароматного травяного напитка. Я не очень люблю чай без чая, без нормальной заварки. Но этот мне понравился.

– Наши, горные травы, из Армении, самые лучшие, – объяснил Вартан, который подошел к нам вместе с официанткой.

– Поедешь домой летом? – спросил отец.

– Да здесь уже дом, Толя-джан, – ответил, улыбаясь, Вартан. – Все приехали, и сын средний перевелся в университет, и дети младшие в школу пойдут с осени. У старшего бизнес здесь, магазин открыл, молодец.

Я внимательно смотрела на хозяина ресторана. «Наши травы», а «дом» – здесь. Как это увязывается у человека? А у меня как увяжется теперь то, что у меня есть и папа, и отец? И это два разных человека… Я не думала, когда решила с ним познакомиться, что буду испытывать хоть что-то к этому человеку. А на самом деле всё сложнее. И для того, чтобы я вдруг так заволновалась, ему даже не надо ничего делать, не надо стараться. Тем более, я догадываюсь из всех недомолвок – он ничего плохого моей маме не сделал, не поэтому они расстались. Всё было как-то наоборот.

Когда Вартан отошел от нашего стола, я спросила отца, чтобы отвлечься от своих таких сложных мыслей:

– А губернатор всегда был такой толстый?

– Нет, – засмеялся отец, – размордел в этом кресле, раньше был поменьше. Ты зря, кстати, так уж категорично к этому относишься. Это вообще не показатель, Маша. Мусоргский, к слову, тоже был не самый худенький. Или, скажем, Крылов.

– Показатель! – не хотела так просто сдаваться я. – А Крылов и Мусоргский – исключение. Не были бы такими толстыми, больше бы сделали. Они ведь невероятно талантливыми были, а творческой продукции – раз-два и обчелся. Ты помнишь, отчего умер Крылов? Съел слишком много блинов.

– Интересная ты девочка… – проговорил Сергеев. – У тебя же хорошие отношения с матерью и… гм… с ними обоими, правда?

– Очень, – кивнула я. – Они сами по себе, а я ими восхищаюсь.

– Чем именно?

– Тем, что они понимают то, чего не понимаю я. И еще тем, что они живут в каком-то другом мире, в который мне не попасть, я даже пробовать не стала. Я не поджигаюсь от потусторонних формул. Меня волнует то, что вокруг меня.

– Мне кажется, что это поза, Маша. А на самом деле у вас хорошая семья, правда?

Я промолчала. Зачем он это говорит? Что имеет в виду? Хочет, чтобы я с ним спорила? Или сейчас он встанет и скажет: «Ну ладно, я с тобой познакомился, а теперь мне нужно идти в свою жизнь». Мне совсем не хотелось, чтобы он так сказал. Он мне все больше и больше нравился. Я не могу объяснить этого чувства. Как я могла жить, не общаясь с ним?

Он неправильно понял мое молчание.

– Прости, если я что-то не так говорю, я, честно говоря, слегка растерян и даже ошеломлен.

– Может быть, пойдем на улицу? Здесь темно и мрачновато. И мысли всякие лезут в голову.

Мы вышли на улицу, где начинался такой красивый закат, что я тут же полезла в сумку за телефоном, чтобы фотографировать. Оторванный во время потасовки ремень сумки я связала узлом.

– Давай зайдем вон в тот магазин, – спокойно сказал отец, – купим тебе сумку, она совсем порвалась.

Я пожала плечами.

– Я зашью ее или в мастерскую отнесу.

– Тогда давай просто зайдем, – улыбнулся отец. – Мне хочется тебе что-то купить.

– Я не люблю лишних вещей. Я же эколог. «Эко» – это дом. Я люблю и знаю свой дом, планету, на которой живу. Поэтому стараюсь не покупать ничего лишнего. Всё старое теперь сдаю на переработку. Старые одежду, обувь.

– Интересно как… А вот у меня пока дремлет это сознание. У нас страна огромная, места много, леса, воздуха, воды… Живи и радуйся!

– Когда живешь в Москве, этого не ощущаешь. Каждый сантиметр земли занят, или закрыт асфальтом, или на нем что-то срочно строят, чтобы что-то побыстрее продать, или вырастает новый дом и в него заселяются люди, которые убегают отсюда и из других городов, где много воздуха, воды, чистой земли. Живя в столице, имеешь другое мироощущение.

– Осталась бы здесь, столичная штучка, а? – Отец обнял меня за плечо. – Я ведь тоже когда-то жил в Москве. И возвращаться туда не хочу.

У меня было странное чувство. Это же мой потерянный родственник, такой же близкий, как мама. Что-то очень родное, мое, самое глубокое и близкое чувствовалось в этом человеке. И при этом я совсем его не знала. Я на секунду сама прижалась к нему, а потом отступила в сторону.

– Давай зайдем все-таки в магазин, я куплю подарок тебе и Вале. Ты поможешь мне выбрать.

– Хорошо. – Я больше упорствовать не стала.

Выйдя из переулка, мы перешли площадь, завернули в большой магазин, располагавшийся в старинном четырехэтажном здании. Снаружи оно выглядело более или менее прилично, а внутри ремонта не было как будто лет сто, даже страшно было наступать на лестницу, по которой мы поднимались на второй этаж. Зато в самой торговой галерее было светло, всё сияло, и стояли разряженные манекены.

– Сюда, – поманил меня отец.

Мы повернули в небольшой магазинчик, где висели по стенкам и стояли на полках разноцветные сумки. Я с сомнением остановилась на пороге.

– Я не ношу натуральную кожу.

– Вообще?

– Вообще.

– И обувь?

– И обувь.

– И даже сумки?

– Тем более.

– Почему? – Сергеев спросил это очень спокойно.

– Потому что видела, как убивают животных для моей радости.

– Как?

– Они висят живые на конвейере, их убивают током.

– Ты ездила на производство?

– Видела в фильме.

– А если это антиреклама? Хорошо, я понял. У вас есть искусственная кожа? – спросил отец продавщицу, молоденькую, моего возраста, а то и младше.

– Нет! Что вы! У нас всё натуральное! Самая лучшая кожа! Вот телячья, нежная какая, посмотрите… – Девушка протянула мне светлую сумку из нескольких разноцветных кусков – розового, бежевого, голубого… – Это, представляете, телятки, неродившиеся еще! – Девушка засмеялась. – Поэтому – высшее качество, нежнейшее!

– Так, всё. – Я быстро вышла из магазинчика.

– Ну, прости, – Сергеев обескураженно развел руками. – Я знал, что из такой кожи иногда делали пергамент для летописей, а вот сумки… На самом деле это перебор.

Я кивнула, чуть притормозив у манекена, который чем-то напоминал Гену-баритона. Такой же самодовольный взгляд, широко расставленные ноги. Куда-то рвался уйти манекен, сделал первый шаг и замер. Так обычно и стоит Гена, когда вдруг возникает в неожиданных местах и с вызовом говорит мне: «Привет!» А вот и он, кстати. На телефоне возникла фотография серо-черного пушистого кота с заиндевевшей белой бородой. Я поставила ее на Генин контакт. Мне очень нравится ассоциировать человека с каким-то животным. Саму себя я ощущаю или кошкой, или щенком. У меня в телефоне куча скачанных фотографий на все случаи жизни. «Я устала», «мне обидно», «я счастлива»… Иногда я подхожу к маме или папе и молча протягиваю им фото. И они понимают, что я имею в виду. И очень смеются надо мной из-за этого, любя, по-доброму, дружно.

Гена звонил мне, наверное, второй или третий раз в жизни. Зачем звонить, когда можно написать и увидеть – в сети ли сейчас человек, читает ли твое сообщение. Гена такой человек, что он даже иногда отслеживает, что именно я делаю. Я ставлю «нравится» на чье-то фото, а Гена, видя, как появился этот значок, мгновенно реагирует, пишет мне: «Зачем ты этот отстой лайкала?» Это значит, что он лазил по страницам моих друзей, просто так, ни для чего, чтобы понять что-то обо мне.

Чем больше Гена проявляет активности, тем меньше он мне нравится. Не потому что мне неприятно, когда за мной ухаживают, но его ухаживания уж очень специфичные, маниакальные. Зачем следить, на какие фото я ставлю лайки? Как это может относиться лично к нему?

– Привет! Ты где? – быстро заговорил Гена. – Нас отпустили. Ты где, а? – нервно повторил он.

– Меня тоже отпустили, – сказала я.

– Да! Мне сказали, тебя увез какой-то чел!

Вот есть жаргон и жаргон. Наверное, когда я говорю на сленге, это так же бесит моих родителей. Папа часто просит меня: «Переведи на обычный язык», мама только смеется, но иногда делает вид, что не понимает того, что я говорю. Так они заставляют меня не забывать нормальный язык. Но мой сленг нормальный, современный, а Генин – устаревший, как его песни, которые он поет. Песни, которые вышли из моды, но никогда особенно популярными не были.

– Гена, я скоро приеду. Вы собираетесь где-то? Будете обсуждать?

– Не знаю! Обед уже прошел! Где мне теперь поесть?

Я вздохнула. Иногда Гена начинает общаться со мной, как со старшей сестрой, которой у него, насколько я знаю, нет. Идет в магазин за новой рубашкой или джинсами и оттуда вдруг присылает мне фото, спрашивая, какую рубашку ему выбрать. Наверное, ему хочется, чтобы у него были такие теплые, близкие, доверительные отношения со мной, почти родственные. А мне не хочется – выбирать ему вещи, советовать (дистанционно особенно), какой салат лучше съесть – с маслинами или свекольный.

Гена вырос с мамой и бабушкой, которые его избаловали до невозможности. Он учится отлично, изучает иностранные языки, что-то читает, но, вероятно, правы психологи, которые говорят, что мальчики развиваются лет на пять-семь медленнее, чем девочки. У меня постоянно ощущение, что я общаюсь с мальчиком, который намного младше меня, хотя Гена на два года старше. В этом, конечно, ничего такого нет, некоторые и замуж выходят за младших. Но мне больше нравится Кащей, который старше меня на несколько лет.

Больше Гены и Кащея мне долго нравился один популярный блогер левого толка. Пока он в начале этого лета не поставил свое фото в уютных домашних трениках и шерстяных носках, с котами, лежащими у него на животе. Я думала, что он космос, а он всего лишь самый обычный человек, у которого есть носки с узорами и пушистые коты.

Папа как-то спросил меня:

– Кто тебе из двух ухажеров нравится? Извини, конечно, за прямой вопрос. Мы вот с Валей думали…

– Никто, – ответила я.

– Правда? – обрадовался папа и обнял меня. – Знаешь, я так Вале и сказал: «Никто ей не нравится, просто эти два чудовища ухлестывают за ней. А ее время еще не пришло». Я прав?

– Конечно, – неискренне сказала я, причем так неискренне, что папа должен бы был насторожиться, спросить: «Ну-ка, ну-ка…» А он расцеловал меня, погладил по голове и сказал:

– Ты ведь у нас еще маленькая, зачем тебе эти уродские чудовища?

– Ну конечно!

– Вот видишь, а Валя говорит, что у тебя такое огромное сердце, вмещает слишком много любви, и тебе нравятся сразу двое, и она переживает…

Мама, которая тут же рядом мыла посуду, так глубоко вздохнула, что ойкнула, сказала:

– Ой, кажется, я себе что-то защемила… – Села на стул напротив меня и спросила: – Маняша, ты ведь не встречаешься сразу с двумя мальчиками?

– Я вообще ни с кем не встречаюсь.

– Она просто принимает их ухаживания… – пояснил папа.

– Ага, – кивнула я, взяв недоеденное яблоко и откусив кусок побольше, чтобы мне трудно было разговаривать с набитым ртом. Не очень-то и приятно отвечать на такие прямые вопросы.

Я сама себя спрашиваю – ну и как быть? Кто мне нравится? Вот если кто-то из них подступится с прямыми активными «ухаживаниями», как изящно выражается папа? А если оба? Как я поступлю? Кого поцелую? Обоих? Или придется честно сказать второму «Пока!»? Они ходят кругами, сужая эти круги, но в самый последний момент Гена сам теряет присутствие духа, трусит и прячется в кусты, а Кащея не подпускаю я, боюсь, наверное, потому что он взрослый и хитрый. И еще я не уверена, что настолько в него влюблена, чтобы сближаться с ним. Но как это все рассказать маме с папой?

Мне было ужасно неудобно, я долго и тщательно жевала яблоко под их пристальными взглядами, с трудом проглотила его. Потом сказала:

– Вам не о чем беспокоиться. Вы меня воспитали в очень суровых понятиях.

– Я беспокоюсь, Машенька, потому что это не совсем правильно, что у тебя два мальчика… – сама стесняясь своих слов, сказала мама.

– Нет у нее никаких мальчиков, не переживай! – сказал папа. – Посмотри на нее! Какие ей мальчики! Детский сад! Она даже не красится!

Я не стала говорить, что это еще никому не мешало взрослеть. Я сама настолько запуталась в своих чувствах – или в их подобии, или в их отсутствии – что обсуждать это не хотела. Мама с папой точно помочь мне не могут, особенно, когда они разговаривают со мной вдвоем, как единый, отлично отлаженный организм. С кем-то одним из них я могу быть полностью откровенна. А с обоими сразу – нет. Скорее всего, из чувства противоречия. Иногда мне мама с папой кажутся вечным двигателем, если вдруг ломается какая-то деталь, все остальные начинают работать в утроенном режиме, чтобы восстановить порядок и гармонию.

Мы вышли с отцом на улицу из магазина, заполненного ненужными, лишними вещами, которые не надо было производить. Я ему так и сказала. Он неожиданно с пониманием кивнул.

– А большие магазины тебя тоже раздражают? ЦУМы, ГУМы, Колизеи, Метрополисы всякие…

– Еще больше. Там просто концентрация бессмысленности нашего существования.

Отец хмыкнул.

– Я думал, столичные девушки любят гулять по торговым центрам, покупать всякие милые вещицы…

– Многие любят, конечно. А для меня это помойки – красивые, светлые, особенно долгой зимой. Везде темень, холод – а там светло, тепло, как будто искусственный оазис. Бывают помойки безобразные, вонючие, а бывают прекрасные, благоухающие. Но смысл тот же. Раскрашенный пластик в разном своем качестве, с которым мы поиграем, примерим, поносим, накрасим им лицо или кончики пальцев и выбросим через некоторое время. А уж если для наших игрушек приходится специально выращивать живые существа и их убивать…

– Тебе сложно с этим жить – с такими мыслями? – спросил отец, обнимая меня за плечо.

– Думая, вообще сложно жить, ты же знаешь.

Он так посмотрел на меня, словно понимал всё про меня. Или я всё это сама придумала, или он просто такого же склада, как я. Мы ведь точно не знаем, что это такое. Но человек – твой или не твой. Я иногда смотрю на маму с папой и понимаю, насколько они внутренне похожи. У них один склад. А я – другая. Я их люблю, и они меня любят, но я – другая. А этот человек – такой же, как я. Или я – такая же, как он. Как это может быть? Загадка. Наверное, есть в нашем мире тайны, которые мы должны разгадывать всю жизнь и так и не узнать ответа. Если представить, что в мире больше не осталось никаких тайн – ни о нашем дальнем прошлом, ни о происхождении жизни, ни о материи – жизнь станет намного скучнее.

– Нравится вот такое? – Отец показал мне на манекен в летящей полупрозрачной юбке с большими пастельными цветами, неровно плиссированной, как будто хотели сделать плиссе, а потом сказали: «А ну его, пусть будет так, свободные складочки…»

– Я похожа на человека, которому нравятся такие юбки? – засмеялась я.

– Да.

Я пожала плечами.

– Допустим, нравится, и что? Я не покупаю лишних вещей. Мне всего хватает. И не по бедности, а просто не люблю лишнего хлама.

– Я тоже. Но это не лишняя вещь.

– Мне не с чем носить такое.

– Разберемся.

Отец, не слушая возражений, зашел в магазинчик женской одежды, юбка оказалась на удивление дорогой. Надо же, глубокая провинция и такие цены… А почему, собственно, и нет? Здесь тоже есть бедные и богатые, кто-то ездит на трамвае из прошлого века, кто-то на «роллс-ройсе», кто-то сидит на остановке по полчаса, кто-то сшибает людей, потому что любит слишком быструю езду. Бог деревья не по росту ставил, как говорила моя бабушка. Она, правда, имела в виду разные способности и уровень интеллекта, но в принципе равенства в природе нет. Отчего тогда человек, точнее, некоторые идеалисты, стремятся установить равенство на земле? Отчего равенство ощущается как высшая справедливость?

Отец, заметив мою задумчивость, мягко усмехнулся.

– Красиво?

Я кивнула. На самом деле здесь были красивые платья, пиджаки, шарфы, необычные украшения – крупные подвески и ожерелья, браслеты. Таких вещей, которые были в этом маленьком бутике, у меня нет и никогда не было. И зачем мне они?

Глядя, как продавщица складывает в большой бумажный пакет наряды, я спросила:

– Ты уверен, что я это буду всё носить?

– Конечно, – улыбнулся отец. – Невозможно, чтобы такая красивая девочка была одета, как беспризорница.

Он сказал это ласково, совсем необидно. Это мой стиль, я сама его для себя придумала – свитера или толстовки с длинными рукавами, на четыре размера больше, черные или темно-серые джинсы в обтяжку, большие разноцветные кроссовки… Почему нет? Мне удобно.

– Это мой стиль, – всё же объяснила я.

– Хорошо, – мирно кивнул отец, подхватывая одной рукой пакет, другой меня, стараясь не задеть больное плечо. – Не болит? – тут же обеспокоенно спросил он.

Я помотала головой. Как-то я сегодня перегрелась. Слишком много всего.

– А давай ты сразу всё наденешь?

– Нет. Это будет странно. Ребята там обсуждают происшествие, а я заявлюсь в новых шмотках.

– Хорошо.

Мне так приятна его манера – легко соглашаться, не настаивать на своем. Я ведь больше всего не люблю, когда на меня прут танком.

– Там в пакете шарф… Лаура Бьяжотти, очень изящный и дорогой итальянский бренд.

Я хмыкнула:

– Зимний шарф?

– Нет, летний. Если сочтешь нужным, подаришь его Вале.

Я с сомнением глянула в пакет.

– Хорошо…

– Ну что, едем?

– Я завтра к тебе приеду, – коротко сказала я. – Сегодня уже не могу. Мне надо вернуться к ребятам.

– Ладно, – так же спокойно кивнул отец и прижал меня к себе. – У нас ведь еще много времени впереди, правда?

Так он это сказал, я потом вспоминала, когда всё сопоставляла… Словно чувствовал, что будет дальше. Или точно знал.

Когда я вернулась в гостиницу, обсуждение было в самом разгаре. Конференц-зал, где можно было бы собраться, был закрыт, администратор не разрешил его открыть, видимо, сомневаясь в наших мирных намерениях. На самом деле несколько человек очень бурно возмущались тем, что произошло, как будто это случилось только что, а не прошло уже больше пяти часов. Это были наши. Иностранцы, может быть, тоже возмущались, но у себя в номерах – я видела, что в группе людей, собравшихся в холле и намеревавшихся отправиться на улицу (поскольку администраторы настоятельно просили нас «не орать»), были два китайца и, кажется, всё. Остальные иностранцы решили больше судьбу здесь у нас в России не испытывать. Тем более что они вовсе не революционеры, а вполне мирные экологи.

Ко мне направился Гена, который высматривал меня издалека и стал проталкиваться сквозь группу студентов, хотя можно было просто их обойти. Но раньше него меня взяли за локоть и прошептали на ухо:

– Больше так надолго не пропадай. Я не могу так долго без тебя.

Я осторожно освободила свой локоть, хотя мне не так уж и хотелось это делать. Зачем он так говорит? Это правда? Похоже на правду. Он так искренне говорит… Почему я тогда безоговорочно не верю? Что-то мешает. Я не знаю – что. Кащей вдруг тронул меня за шею, как будто хотел поправить волосы. Задержался на секунду и снял руку.

– Я испугался за тебя. Особенно, когда мне сказали, что за тобой приехали. Я думал – ну, всё.

– Что «всё»? – Я наконец обернулась и посмотрела ему в глаза.

Хитрые, умные глаза. Нисколечко в них нет правды, ни грамма. Одна ложь. Всё неправда. Всё, от начала до конца.

– Всё, думал, забрали тебя фээсбэшники, как главного идейного вдохновителя…

Я отмахнулась.

– Ерунда какая! Что ты несешь? Вдохновителя чего?

– Революции… – прошептал Кащей с такой интонацией, словно говорил о чем-то очень личном и даже интимном.

Всё это видел Гена – что слышал, не знаю, но точно видел – который как раз пробрался сквозь группу громко переговаривающихся студентов и встал рядом с нами.

– Привет! – сказал он, потому что не нашелся больше, что сказать.

– Что хотел? – спросил Кащей. – Видишь, мы с Марией обсуждаем, как нам жить дальше. Я кормлю Марию шоколадом, самым лучшим, швейцарским. – Он на самом деле достал из кармана конфету в золотой фольге, развернул, попробовал дать мне, я отрицательно покачала головой, смеясь, тогда он легко забросил ее себе в рот. – А ты что хотел?

Гена на моих глазах стал медленно краснеть.

– Да что ты его слушаешь! – засмеялась я. – Я предлагаю сегодня больше не шуметь, всё равно мы ничего не вышумим.

– Правильно, – кивнул Кащей. – Ну, идем? – Он так неожиданно и крепко взял меня под руку, что я не смогла сразу вырваться. – У нас просто еще встреча, – объяснил он растерянно хлопающему глазами и ушами Гене. – Нас ждут журналисты, телевизионщики из Москвы прилетели.

– Я с вами, – выдавил из себя весь красный Гена.

– Нет, нельзя! – Кащей потряс большим и некрасивым указательным пальцем перед Гениным носом. – Ты что, мальчик? Забыл, как тебя зовут… Альберт?

– Геннадий! – с отчаянием выкрикнул Гена, понимая, что сейчас он проигрывает, потому что – проигрывает.

Потому что Кащей старше, главнее, потому что Гена не умеет парировать, он вообще ничего не умеет. Только постоянно посылать мне свои прекрасные фотографии и чужие песни. Еще он думает, что умеет петь, но по мне – лучше бы он так не думал.

– Между прочим, «мальчик» младше тебя всего на пять лет, – негромко заметила я, когда мы вышли с Кащеем неизвестно зачем на улицу.

Кащей иронически взглянул на меня. Вот зачем человека назвали Вольдемаром? В честь отца, которого тоже зовут Вольдемаром? О чем думали тогда его родители? Они представляли, что ему жить с этим огромным, тяжелым именем всю жизнь? Он, конечно, может поменять имя, некоторые люди так делают. Ведь на самом деле очень неудобно, когда у человека такое странное имя. И я не знаю, как его называть. Поэтому даже про себя называю Кащеем.

– А где телевизионщики?

– Какие телевизионщики? Ах, это… Не долетели еще.

– Ты наврал?

– Старшие товарищи не врут, – ухмыльнулся Кащей, – а учат, как можно трансформировать правду, чтобы она устраивала всех.

– Странная какая субстанция получится… – проговорила я.

– Милая маленькая девочка… Ты голодна?

– Нет.

– Давай тогда просто пройдемся. Город на самом деле очень симпатичный. Ты гуляла с отцом по старым улицам?

– Нет.

– Пойдем. Я знаю, куда идти.

Мы шли по улицам, где старинные дома неожиданно перемежались современными, это не всегда было гармонично и красиво. Кащей пытался что-то рассказывать из истории города, что очень было похоже на четыре первые строчки из Википедии, те, что я успела прочитать еще в Москве.

– Скажи лучше, почему ты бросил диссертацию, – сказала я.

– А смысл?

– Смысл диссертации?

– Ну да. Защищусь. И что дальше?

– А что бы ты хотел?

– Не вижу никакого просвета.

Он начал говорить о том, что нужно для карьерного роста, что такое карьерный рост в управлении университета, как он связан с человеческим фактором…

Я послушала-послушала и перестала. Зачем мне это? Мне Кащей кажется совсем не таким. Разве он настолько сухой, прагматичный, рациональный? Разве это всё правда? А если неправда – зачем он это говорит?

– Ты меня не слушаешь, – обиженно проговорил он. Остановился. Посмотрел на меня одним из самых выразительных своих взглядов.

У него вообще очень выразительное, хотя и совсем нетипичное лицо. Трудно даже сказать, на кого он похож. На лиса – больше всего.

Мне он нравится. Сильно нравится. Не хочу искать другого слова. Боюсь того слова. Тем более что я невероятно влюбчивая и была влюблена – и ответно, и безответно, уже раз семнадцать за свою жизнь. А лет мне отроду – девятнадцать…

Мне странно – как может душа волноваться и стремиться к человеку, если разум мой категорично говорит: «Нет!!!» Вот так, с тремя восклицательными знаками. Если я понимаю – это не мой человек. Он курит, я не люблю курящих. Мама и папа не курят, отец – ура! – тоже не курит, я сама не выношу табачного дыма, у меня начинает першить в горле просто от запаха, если, например, выходит сосед по лестничной клетке и курит у лифта. Запах медленно просачивается в нашу квартиру, и я начинаю кашлять. И дело не только в запахе. Мне не нравятся люди, у которых есть такие слабости. То есть теоретически не нравятся. А Кащей – нравится.

Еще он совсем не спортивный. У него впалая грудь, он худой. Высокий и слегка сутулится, как многие высокие люди, у которых не хватает мышечной массы.

И всё равно он мне нравится.

Кащей неискренний. Но мне кажется – вот сейчас он снимет маску, и я увижу, какой он настоящий. И я чувствую – мне нравится именно тот настоящий, который всё время прячется. Может быть, у него есть причины прятаться? От всех, от всего мира, который не принимает его настоящего?

– Я, кстати, Мария, говорю это всё тебе, как человеку, которому доверяю. Я никому вообще не рассказывал этого. Мне некому больше рассказать, понимаешь?

Я взглянула на него. А он рассказывал мне какие-то особые секреты? Я ведь краем уха слушала. Мне так не показалось…

– Видишь, как я стараюсь получить хорошую должность… Как ты думаешь, почему я так стараюсь?

Я пожала плечами.

– Не знаю.

– Потому что сейчас я – никто. А пока я фактически никто, что я могу тебе предложить?

– Мне?!

Я даже остановилась. Он воспользовался этим и, наклонившись, слегка дотронулся губами до моей щеки.

– Какая у тебя приятная кожа… – тихо проговорил он. – Тебе, конечно, тебе, а кому же еще? С тех пор, как я увидел тебя на практике, я только о тебе думаю. Ты же знаешь это. И вертишь мной.

Я хотела в этот момент спросить о той девушке, Анжеле… Хотела… и… не хотела. И не спросила. А зря. Сомнения мои все остались со мной.

Очень кстати позвонил Сергеев.

– Смотри, – сходу начал он. – Всё улажено, ни у кого из ваших ребят никаких проблем не будет. Но вы больше там не бузите. Говорят, в гостинице опять пытались что-то вроде митинга устраивать…

– Нет, вроде разошлись, – неуверенно сказала я.