Текст книги "Синдром отсутствующего ёжика"

Ой, Господи… Нет, я просто не выдержу… Ведь единственный человек, виноватый в том, что произошло, – я сама. И больше никто. И хуже этого нет. Нельзя найти врага и начать на него облаву, атаку, засаду – все что угодно. На себя-то как начать облаву и засаду? Уже все понятно – я неправильно воспитывала Ийку Но теперь-то что делать? То время не вернешь, когда я чувствовала – не надо ей с Хисейкиным общаться! Вот она – цена сладкого куска, цена его подачек. Да, мне хотелось, чтобы у Ийки было все, как у большинства девочек: и одежда, и хороший отдых, и книжки, и куклы. А для этого нужны деньги. Сама я не могла заработать со своей профессией столько, чтобы мы не жили за ужасной, крошащей судьбы гранью нищеты. И так-то нашу жизнь слишком обеспеченной назвать было бы трудно. Но, по крайней мере, в необходимых вещах Ийка отказа не знала.

И обездоленной девочкой, у которой нет папы, она тоже себя не чувствовала. Наоборот, я сумела убедить ее, что у нее ситуация – лучше, чем у многих детей, чьи родители ругаются и даже дерутся на глазах у детей. У нее ведь раз или два в месяц появляется благожелательный папа и общается с ней, а также со мной – вежливо и предупредительно.

Говоря ей это, я всегда знала, что вру. Этот благожелательный папа не выносит меня и не слишком любит ее саму. А те родители, которые ругаются и даже ссорятся, – чаще всего любят друг друга. Хоть как-то, хоть в чем-то, пусть временами. И дети, страдающие от родительских ссор, не могут этого не чувствовать и не видеть.

Мучительные мысли постепенно перестали носиться у меня в голове с бешеной скоростью, толкая и перегоняя друг друга. Когда я почувствовала во рту вкус крови, то, наконец, подняла голову, сняла перчатку и увидела, что прокусила не только ее, но и руку. Но зато чуть успокоилась. Я посмотрела, на чем я сижу. Правильно, молодец. Каменная мусорка, обледеневшая за зиму, стала чем-то вроде табурета или тумбы. Я встала и отряхнула – сначала зачем-то тумбу, потом уже свою потертую шубу. Выбросить ее вообще, раз она так стала меня раздражать, моя старая любимая шубка, верно прослужившая мне столько лет, точнее, столько морозных и промозглых московских зим…

– Будешь? – стоящая рядом тетка протянула мне пластмассовый стаканчик, и я почувствовала резкий запах спирта, на холоде показавшийся мне металлическим и очень неестественным. – Не убивайся ты так! Чего только не бывает. Давай, Сашка, за нас! Что? Не узнаешь? А я часто тебя здесь вижу, как ты бежишь в поликлинику…

Я посмотрела на неровное, подпухшее лицо тетки. Не может быть. Это же моя одноклассница, Ленка Шабалкина… А с ходу я бы сказала – женщина лет на пятнадцать меня старше. Что с ней такое произошло? Я слышала, что она пьет, но не думала, что это все так ужасно…

– Что у тебя случилось-то? – Ленка смотрела на меня пьяными глазами, но очень внимательно. – Ты расскажи, легче станет. Мне, знаешь, все рассказывают. Сливают… – Она засмеялась, хрипло и громко, так что кто-то из людей, стоящих на остановке, оглянулся на нас. Главное, чтобы там не оказалось маминых подружек и Нин Иванны. Стыда потом не оберешься и не докажешь, что не распивала на мусорном бачке водку с уличными алкоголиками.

– И девки наши звонят, ты не думай, – продолжала как ни в чем не бывало Ленка. – Как у кого что случится – тут же ко мне. Потом – не дозвонишься им, нету их! До следующих похорон или развода… Или в больницу кто загремит… А Ленка тут как тут. Я, думаешь, не понимаю, что меня стесняются? Ты тоже стесняешься. А ты не стесняйся. Люди! – Ленка оглянулась на остановку, хотя никто особо на нас и не смотрел. – Лю-ди! – Она повысила голос. – Это вот очень приличная дама – пе-диа-тор… Я правильно говорю?

– Лен! Ну, хорош! Прекрати! – Я видела, что она находится в том состоянии, которое для нее, видимо, близко к трезвому, и вполне меня понимает. – Давай отойдем хотя бы. И кричать не будем.

– Давай, – неожиданно согласилась Ленка. – К тебе пойдем?

– Лен, у меня вообще-то вызовы, рабочий день еще.

– Ну, ясно, – судорожно зевнула Ленка, обдав меня сложным перегаром, в котором я четко уловила некую парфюмерную составляющую. Не удивлюсь, если она вовсе и не пила вчера одеколон, а сегодня утром подушилась чем-то пряно-цветочным. – Не дошла еще до точки, значит, чтобы Ленку в гости звать!

– Ты что, Лен… – Я дотронулась до отвердевшего на морозе рукава ее шерстяного пальто.

Все-таки одноклассники есть одноклассники. Те десять лет всегда живут в душе. Для ребенка десять лет – как для взрослого тридцать, а то и пятьдесят. Эта была целая вечность, проведенная вместе.

– Не обижайся! Мне действительно по больным ходить надо. Вот, смотри. – Я раскрыла свою сумку, которую, кстати, обязательно надо выбросить этой весной, сразу же вслед за шубой… Поменять на что-то модное, яркое, звенящее, неожиданное…

Ленка довольно равнодушно глянула на карточки.

– Да и мне надо спешить, – вдруг сказала она. – Степанычев ногу сломал, в пятьдесят второй лежит. То есть уже ковыляет кое-как. Степу помнишь?

– Помню, конечно. А он, что, развелся?

Ленка недовольно повела плечами и вскинула голову, отчего ее нос совсем задрался вверх, крупной веснушчатой уточкой.

– А мне оно надо? Не знаю я. Ходит к нему кто-то… Жена – не жена… Помыть ему голову нужно. Сам не может. На такой штуке, знаешь, ходит… держится… – Ленка широко помахала руками вокруг себя, имея в виду, наверно, ходунки. – Нянек, понятно, не допросишься… За полтинник уже никто ничего не хочет делать. А мне его жалко.

Я с интересом посмотрела на Ленку. Она так и стояла со стаканчиком в замерзшей руке без перчатки. Бутылка, скорей всего, была у нее в пакете. Кто бы мог подумать, глядя на эту женщину, что она едет в больницу мыть однокласснику голову. Причем могу догадаться, что, выписавшись из больницы, Степа, Витька Степанычев, и думать забудет про Ленку.

– Пойдем до следующей остановки пешком? – предложила я. – Мне все равно в ту сторону, в шестнадцатый дом. А ты там сядешь на автобус.

– Пойдем, – кивнула Ленка и положила стаканчик в пакет.

– У тебя есть перчатки? – спросила я, глядя, как Ленка прячет руку в рукава видавшего виды пальто с когда-то пышным меховым воротником.

– У меня все есть! – гордо ответила Ленка. – Приходи, сама посмотришь. Не помнишь, как ты ко мне раньше в гости ходила, со своим женихом?

– Помню…

Как не помнить! Я еще потом думала, что если бы не Ленкина добросердечность, вполне возможно, я не забеременела бы Ийкой и не вышла замуж за Вадика. Нам с ним негде было встречаться, мы оба жили с родителями. Его друзья пускали нас очень неохотно, а мне и просить о таком было особенно некого. Вот разве что Ленку. Я вообще часто думаю о том, что зря встретила Вадика – вся жизнь пошла с тех пор наперекосяк. Но представить свою жизнь без Ийки я не могу. И думать – вот был бы другой человек и другие дети… Как это можно, когда есть живая, любимая до бесконечности, единственная дочка!

При мысли об Ийке у меня уже рефлексом потекли слезы. Надо что-то с этим делать. Не таблетки пить, конечно, а как-то действовать. Я быстро отвернулась и достала уже совершенно мокрый платок, почему-то пахнущий Ийкиной туалетной водичкой, нежной, с прозрачным летним запахом.

Ленка заметила, что у меня покраснели глаза, и тут же спросила:

– Так что у тебя случилось? Ты не бойся, говори. Я же не радио. Радио у нас Настька Каравайко, ты ж знаешь.

– Знаю, конечно, – улыбнулась я сквозь слезы. – Как было в классе, так и осталось. Если хочешь, чтобы знали все, – позвони Настьке.

Мы шли по улице вдоль бульвара. Наш район имеет приятное свойство – он построен на широком просторе и отовсюду, где бы ты ни шел, всегда видны лес, речка – залив Москвы-реки, облака. И Москва – на другом берегу, всегда чуть поодаль…

– Моя Ийка ушла из дома, – неожиданно сказала я вслух.

Ленка быстро глянула на меня. Я видела – она хотела что-то спросить, но не стала, а только сразу сочувственно покачала головой. И я продолжила:

– Ушла к Вадику. Работает у него гувернанткой.

– Говорила я тебе тогда – козлиный хвост этот твой Вадик! – в сердцах сказала Ленка.

Хорошо, что мои родители когда-то отдали меня в английскую спецшколу. Ходить в нее было далековато, но зато даже маргинальные личности какие у меня в классе приличные! Я улыбнулась собственным мыслям.

– Да не то слово, Лен! Я с ним только что разговаривала, как раз когда ты ко мне подошла. Хочет отдать ее каким-то людям, в услужение, как это раньше называлось… Полная ерунда. А она, глупая, ничего не понимает. Думает, что в лучшую жизнь наконец прорвалась. Тебе пианино, кстати, не нужно?

– Пианино? – быстро спросила Ленка. – Пианино нужно. Хочу Костю, младшего, засадить – пусть учится. А то он на игрушечном с утра до вечера все песни подбирает. Озверела от него.

– Ему сколько, Лен?

– Да семь уже, – вздохнула Ленка совершенно адекватно. Приятное свойство сильно пьющих людей – они очень адекватные и компанейские до определенной грани, определяемой количеством выпитого. – Пошел в школу. Умный, как будто не мой. Старший-то – просто я сама. И убить его иногда хочу, да не могу – вот точно я, и все. Он не виноват, что такой раздолбай.

Я помнила, что у Ленки – двое сыновей. С мужем она развелась давно, кажется, сразу после рождения второго. И как-то тянула их все время одна.

– Ты пианино продаешь?

– Отдаю, Лен. Хочешь – бери. Самовывозом только.

– Да что ты!.. – заволновалась Ленка. – Конечно, вывезем. Мне Лешка привезет… Я тебе про Лешку не рассказывала?

И не рассказывай – хотела сказать я. Могу себе представить и этот рассказ, и самого Лешку…

– Слушай, давай остановимся на минутку! Хоть по маленькой, а, Саш? Что ты прямо как не своя…

Вот тебе и адекватные себе и миру маргиналы!

– Я на работе, – по возможности строго сказала я, и вдруг Ленка меня поняла.

– Ну да, точно. Я забыла! – засмеялась она и очень непосредственно хлопнула себя большущей, совершенно окоченевшей рукой по лбу. – Ладно, со Степой выпьем, в больнице, ждет небось – заждался. Никто ведь не догадается водочки принести – кто тащит апельсины, кто конфеты. А самое главное – только Ленка.

– Слушай, Шабалкина, давай я дам тебе перчатки, что ли… Только тут вот одна прокушенная…

– Кто это тебя так – собака? – удивилась Ленка, тут же беря перчатку и пытаясь натянуть ее на руку. – Ничего себе зубки… А руку не порвала? Не-а, не лезет. А других нет?

– Других нет, – засмеялась я.

– А и ладно! – тоже хохотнула Ленка, и я машинально отметила, как много зубов у меня осталось во рту по сравнению с Ленкой. – Все равно на день. Я и покупать перестала. Напьюсь – потеряю. Не привязывать же на веревочку, как я пацанам привязывала.

Мы уже и вторую остановку за разговорами прошли. Мне надо было теперь сворачивать во двор.

– Я пришла, Лен. Спасибо за компанию.

– Ты подожди, подожди! Я сказать-то хотела…

Ленка попыталась приостановить меня на ходу, боялась, видно, что уйду, не дослушав, но, поскользнувшись, упала на одно колено и чуть не утащила за собой меня на землю. Я с трудом удержалась на ногах и помогла ей подняться.

– Вот лошадь какая, а? – засмеялась она. – Уже восемьдесят килограмм нажрала, представляешь? А в тебе-то небось и сорока нет?

– Да ладно. Пятьдесят пять уж точно.

– Сашка, ты знаешь чего… – Ленка прокашлялась. – Ийку свою назад не зови. Перетерпи. Пусть покусает там у мачехи камней-то, другого та не даст, уж точно. Я вот чувствую просто – сама придет обратно.

– Ох, не знаю… – Я покачала головой. – Придет, вся разочарованная, оплеванная, униженная… И зачем ей эти мачехины, как ты выражаешься, камни?

– Это не я выражаюсь, это в сериале одном, ну таком, знаешь… – Ленка пренебрежительно махнула рукой, – в бразильском! Я не смотрю его. Иногда только! Там мачеха одна, зверская тетка, красивая, но просто тварь, все в блюдо… как-то называется… забыла… мачача… мучача… ну, в общем, вроде лечо с колбасой – камешки подкладывала… А падчерица все зубы крошила – один за другим. Вот и твоя тоже… Нет, ну не по-настоящему, а… Понимаешь, да?

– Да понимаю я, Лен. Ухо бы свое дала отрезать, чтобы она ни камней, ни пирожков у Марины этой не ела… Падчерица! Да что за ерунда… Я жива, здорова, а дочь с мачехой живет…

– Ухо не надо! Лучше пианино мне отдай, а я что-нибудь придумаю, – авторитетно заявила Ленка и не удержалась-таки, достала свою бутылку водки. Умоляюще глядя на меня, быстро хлебнула из нее и, даже не охнув, проглотила, не запивая и не заедая ничем. – Кстати, ты не думай, я пианино не пропью, – добавила она, глубоко и с удовольствием вдыхая морозный влажный воздух.

– Нет? – переспросила я, видя, как с каждой секундой напряженное Ленкино лицо разглаживается, а в глазах появляется очень характерный чумоватый блеск.

Я помню до сих пор, как однажды Ленка, только еще начинавшая усиленно прикладываться к горькой, напилась на встрече класса и стала подбрасывать хрустальные стаканчики из хозяйского сервиза. Когда стаканчики у нее отобрали, Ленка стала подбрасывать хозяина, маленького Яшу Исайкина, высоко подбрасывать и ловко ловить… Года через два после встречи класса и Ленкиных крепких объятий Яша наконец-то получил разрешение уехать в сумрачную Германию. И как не побоялся, что возьмут и вернутся прежние времена, лет-то прошло – всего ничего… И за ним, талантливым, изящным, умным, побегут сильные смелые парни, побегут, не рассуждая, с одной-единственной надеждой: поймать Яшу и уничтожить, вместе с другими его головастыми сородичами, что-то другое знающими о жизни, что никак не дает покоя тем, кто не знает…

– Нет, не пропью, – подтвердила Ленка, еще глотнула, уже поменьше, громко выдохнула, закрутила бутылку и бросила ее в пакет. – Все!

– Напилась? – засмеялась я.

– Ты не смейся! Когда я говорю «Все!» – значит, все. Я норму свою знаю, на улице никогда не упаду.

Ой ли, подумала я. Тут процесс неконтролируемый. Сейчас не упадешь, а через два года… А младшему сыну только семь лет…

– Не упаду И пианино не пропью, – упрямо повторила Ленка. – Я ничего не пропиваю из дома. Я ж не запойная. Пью каждый день, но понемножку, понимаешь? Ну что ты прямо! Сама ж врачиха, должна знать – это разные вещи!

– Лен, я детский врач, – ответила я со вздохом. Я уже начала жалеть, что пустилась с ней в долгие разговоры. Нашла кому рассказывать… Молчала-молчала – и рассказала.

Я часто замечала – то ли некоторые мысли мои имеют четкую форму и материальную природу и тут же непостижимым образом залезают в чужую голову, то ли просто-напросто у меня все написано на лице. Вот и сейчас Ленка посмотрела на меня и спросила:

– Жалеешь, да, что поделилась со мной? Не жалей. Я – могила. Трепать не пойду. И помогу в случае чего. Ты зови, не стесняйся. Шкафы передвинуть, потолки помыть, да и вообще…

– Ладно… Ты беги. Автобус идет.

– Позвонишь насчет пианино?

Я кивнула и, услышав звонок, достала телефон. Звонила мама маленького Гриши, Лиля.

– Александра Витальевна…

– Да, здравствуйте, Лиля.

– Я хотела попросить вас… если можно… Вы Гришу к себе сегодня не сможете взять? А то соседи уехали. Надька, подружка моя, разболелась, и все у нее болеют… А у меня, понимаете, сейчас ремонт…

– Да, я понимаю, Лиля.

– У меня… – Лиля прокашлялась. – Ну, буквально на один день ремонт! Краской дышать нельзя…

– Конечно. А как Гриша себя чувствует, нормально?

– Да вроде хорошо.

– Вы на консультацию его в Филатовскую не свозили? Я вам направление давала.

– Н-нет пока. У нас же ремонт… Мне кроме вас некого попросить… – В Лилином голосе звучала такая искренняя надежда… Она замолчала, и я слышала в трубке ее быстрое дыхание.

– Я понимаю. Хорошо. Когда вы приведете его?

– А вы не можете его забрать? А то я не знаю, где вы живете…

Я вздохнула.

– Да, конечно. Я позвоню, когда закончу обход.

– А… а прямо сейчас не можете?

Вдруг снова вышло из-за облаков солнце и так ослепительно засияло, что смотреть широко открытыми глазами стало просто невозможно. Я чуть отвернулась от солнца и ответила Лиле:

– Я приду через час.

Глава 7

Я решила зайти к сильно болеющей девочке – как раз подошла к ее дому, и еще в пару квартир, что поближе. Потом взять Гришу и отвести его к себе домой, покормить – только надо подумать чем – и затем уже закончить обход. Денег на продукты у меня почти не осталось, но придумать что-то можно. Есть кое-что в морозильнике, есть всякие овощи, можно быстро сварить суп.

Купив в киоске свежий рижский хлеб, я сразу отломила мягкую ароматную горбушку и быстро ее съела. Кажется, я давно сама ничего не ела. Утром в кабинете я пила чай с конфетами из детского подарка, который остался с Нового года – кто-то принес мне в качестве новогоднего оброка. Хочешь не хочешь, а врачу и учителю тащи все, что есть, похожее на подарок…

Хлеб показался мне вкусным невероятно. Странно. Что-то, похоже, произошло в природе. Или во мне. Я не успела подумать, что именно, потому что снова раздался звонок телефона.

– Александра Витальевна! – быстро и, мне показалось, весело говорила Лиля. – Это Лиля. Гриша будет стоять внизу, с пакетом. Хорошо?

– Где внизу, Лиля? – Я даже остановилась.

– Ну… у подъезда… Просто сейчас начинают красить…

Я просто не могла представить себе того маляра, из-за которого Лиля так уж решительно расправлялась с Гришей. Наверно, стоящий маляр.

– Тогда лучше в подъезде, Лиля. Пусть ждет меня внизу, у почтовых ящиков.

– Хорошо! – очень обрадовалась Лиля и даже засмеялась. Смех у Лили был красивый, переливчатый. Редко кто сейчас так смеется – долго, громко и не обращая внимания, смеются ли остальные. Значит, она не рассчитывала на мое быстрое согласие? Может, и не надо было так сразу соглашаться? Что вдруг за срочная малярка-штукатурка такая… А если и правда дышать нечем в квартире и кроме меня некому позвонить? Разве так не может быть? Это мне хорошо было, мои родители всегда соглашались помочь с Ийкой, когда та была маленькая. А когда у тебя одна пара рук и ног, и надо все успеть, все сделать…

– Лиля, оденьте его потеплее и подстелите что-нибудь, хотя бы газету, чтобы он не сидел на голом полу. И дайте книжку какую-нибудь. Я скоро приду, не волнуйтесь.

Я уже заходила в подъезд к девочке с воспалением легких. И решила сразу после нее поспешить к дому незадачливой Гришиной мамы. Хотя… Кто знает, как жилось бы Грише, если она из-за него себе во всем бы отказывала, в самом для нее главном. Может, она бы орала на него, рыдала с утра до вечера, била бы…

Но я ведь точно не знаю, как живется ему сейчас. Почему он такой бледный и почему глохнет? Врожденных причин тому как будто нет.

Гриша ждал меня в подъезде. Сидел на сложенной вдвое газете «Северо-Западный округ» и смотрел на входную дверь. Могу сказать: хуже нет, когда ребенок не прыгает, не шалит, а может спокойно, ничего не делая, просидеть на одном месте десять минут. Это первый признак того, что с ним что-то не в порядке.

– Гришенька, здравствуй, малыш!

Он обрадовался, увидев меня, но с места не двинулся.

– Пойдем, пожалуйста! Я приглашаю тебя сегодня в гости. Посмотришь, как я живу. Я же была у тебя в гостях, а ты у меня – нет.

– Можно, вы отведете меня домой? – спросил Гриша и собрался плакать.

Даже для моего, более или менее привычного ко всему, что касается детских слез и страданий, сердца, это было слишком. Но как же так можно, в самом-то деле! Проявлю-ка я характер и посмотрю – что там за ремонт с размахом у Лили затеялся… Я поднялась пешком на четвертый этаж, постояла перед закрытой стеклянной дверью на площадку. Естественно, никаких мешков с цементной смесью или досок за дверью видно не было. Характерных звуков ремонта тоже не было слышно. Я подняла руку, чтобы нажать на звонок. Помедлила и спустилась обратно. Просто в другой раз она мне не позвонит. А не найдет, кому сбагрить Гришу, так возьмет и оставит его сидеть в подъезде на ночь – в принципе, там тепло, топят хорошо, можно и булочку ему с собой дать. Возмущаясь про себя, я спустилась на первый этаж и… Гришу не обнаружила.

– Гриша! – Я огляделась по сторонам.

Первым делом я решила, что он спрятался. Маленькая Ийка лет до восьми любила прятаться от меня под столом, за дверями, за шторой, могла спрятаться за машиной, которая собиралась отъезжать, и в шкафу, где хранятся стиральные порошки и домашние инструменты – молоток, пила – в той самой каморке, которую она потом всю жизнь боялась…

Я прислушалась – ни шороха. Странно. Большого пакета и сумки, с которой мальчик сидел, тоже не было. Я быстро заглянула во все закутки, где бы он мог спрятаться. Поднялась на второй, третий этаж… Господи, ну вот этого еще не хватало! Кто и как мог забрать его из закрытого подъезда? Это же не вокзал и не супермаркет, где детей воруют!

Я вдруг почувствовала, что в подъезде Гриши нет. Быстро выйдя на улицу, я огляделась. Нет. Около подъезда вообще никого не было, даже спросить не у кого. Я решила обойти дом, по дороге пытаясь сообразить – куда выходят окна Лилиной квартиры, и никак не могла вспомнить. Точно, что только на одну сторону, потому что квартира однокомнатная, совершенно типовая – ни спрятаться, ни укрыться, ни тайком от сына найти самого лучшего в мире мужчину… А что иное, кроме отчаянного и нереального желания срочно, немедленно прикрепить к себе некоего исключительного мужчину всеми имеющимися в арсенале средствами, может подвигнуть вполне вменяемую, на вид милую, непьющую женщину выставить сына в подъезд с пакетом и тут же ухватиться за чью-то вожделенную ширинку… Иначе чем мог помешать Гриша своей маме, вечной и горемычной невесте, уже наперед обманутой всеми женихами?

Я издалека увидела маленькую фигурку в темно-зеленой курточке и серой шапке, неподвижно стоящую под окном. Гриша нашел свое окно – конечно, мама же часто зовет его из этого окна, когда он, большой мальчик, гуляет один на площадке перед домом.

Я подошла к ребенку и молча встала рядом. Гриша все так же смотрел на окно. Я тоже посмотрела и разглядела какую-то небольшую игрушку, висящую на окне.

– Что это у тебя висит на окне, Гришенька?

– Журавлик… Мама мне вчера подарила, сама сделала из тетрадки… А я раскрасил его… Мама сказала, что журавлик приносит счастье. – Гриша говорил чуть замедленно, но очень хорошо для своих семи лет.

– Вы навсегда заберете меня от мамы? – спросил меня Гриша и посмотрел совершенно несчастными, тут же намокшими глазами.

– Знаешь что, давай-ка мы не будем плакать на улице, а? Сегодня смотри как холодно! А то придется потом сопли лечить. Навсегда я тебя не заберу. У меня же есть своя дочка, я тебе рассказывала, помнишь?

Гриша кивнул. Я приобняла мальчика, взяла у него тяжелый рюкзак и пакет с одеждой. Что-то Лиля с одеждой перестаралась – всю полку, что ли, не разбирая, вывалила в пакет? И как только мальчик дотащил его сюда…

– Вы приведете меня к маме обратно?

– Конечно, Гришенька.

– Сегодня? – не очень уверенно уточнил мальчик.

– Посмотрим, малыш. Когда у вас ремонт закончится.

– У нас нет ремонта, – ответил мне Гриша и, вздохнув, взял меня за руку. – А я сегодня звуки опять слышал… Мама что-то говорила по телефону, смеялась, я сначала слышал, что она говорит… А потом стало тихо… и я услышал звуки… как будто играет музыка… Потом опять стало тихо… и снова заиграла музыка…

– А ты помнишь эту музыку?

Гриша кивнул.

– Я ее часто слышу. Только она все время разная. Похожая, но разная… И как будто играет… я забыл как называется… дудочка, и еще с кнопками сверху… Флейта!

– Понятно. А ты не пробовал записать мелодию? Или наиграть ее?

– Да, я иногда потом ее играю…

– А учительнице в музыкальной школе показывал?

– Нет. Я же давно не ходил в музыкальную школу. Меня водить некому.

Конечно. Как же я забыла! Лиля мне рассказывала, что ее мама вышла замуж и не может пока сказать мужу, что у нее есть внук. Вероятно, любовь к противоположному полу передалась Лиле по наследству, и она ничего не может с этим поделать, точно так же как кто-то не может никак наесться – ест, ест, толстеет, сидит на диете, потом опять ест и ест – любит есть, и все тут. Любит вкус еды, запах, процесс поглощения. Когда еда во рту, когда она в тебе – так хорошо, так приятно, задействованы все клетки мозга, отвечающие за удовольствие и счастье. А если в тебе ее временно нет, ты думаешь только о ней, какая она будет, эта еда…

– Когда у тебя урок, ты не помнишь?

– Во вторник, кажется… Нет, я не знаю. У меня записано! – Гриша остановился и, совершенно по-детски поставив рюкзак прямо в лужу, стал что-то искать в нем. – А тетрадок из музыкальной школы нет…

– Ладно. Мы позвоним в школу и спросим, когда у тебя урок. Договорились? И я отведу тебя.

– Хорошо, – обрадовался Гриша. – А заберет мама?

– Конечно, малыш. – Я отвернулась. – Заберет тебя мама. Обязательно.

В тот момент я даже не могла себе представить, что еще ждало меня впереди.

У меня дома Гриша, раздевшись, постоял в комнате, оглядываясь, и вдруг куда-то направился. Я спешила приготовить обед, поэтому не стала помогать ему осваиваться. К тому же новое пространство для ребенка, если оно не враждебное, – всегда приключение. Через несколько минут я услышала простую мелодию. Вот оно что! Гриша как-то разглядел, что в маленькой комнате стоят пианино… Я вышла из кухни, тоже огляделась, сдвинула кресло и столик ближе друг к другу и сказала Грише:

– Хорошо, что ты пришел. Поможешь мне одно пианино выдвинуть в комнату. То есть, в большую комнату. Давай выдвинем то, что ближе к двери стоит…

Обед мой Гриша есть почти не стал. Посидел, задумчиво вертя ложку в супчике, молча встал из-за стола, взял кусок хлеба и с ним вернулся к инструменту. Я не стала его останавливать – ребенок не ест, значит, не голоден.

Мне надо было бежать на вызовы, в сумке у меня лежало не меньше двадцати карточек. С некоторых пор наш главврач вернул традиции еще советских времен – все карточки хранятся в регистратуре, и врач на вызове обязан все вписать в карточку. Для наших пенсионерок это оказалось почти невыполнимым заданием – карточки некоторых ребятишек весят по триста-четыреста граммов. И надо топать и топать – по лужам, по лестницам, таща с собой всю эту тяжесть. Я-то, конечно, смирилась с новым указом, мне так даже удобнее, не приходится с нуля начинать каждый осмотр.

Я уже надела сапоги, когда раздался звонок. Определившийся номер мне показался незнакомым, голос поначалу – тоже.

– Ну, слава богу, – сказал кто-то, и я не сразу поняла, что звонит тот мужчина, с которым я нарушила свой вынужденный обет целомудрия сегодня ночью. – Я думал, ты не поднимаешь трубку.

– Нет, я только пришла с работы и ухожу на вызовы.

– Ясно. Зачем ты так исчезла утром? Тебе было плохо со мной?

Да, мне было плохо, когда я увидела аккуратно пришитые пуговички на твоей рубашке и детские наклейки, могла бы сказать я. И не сказала. Зачем пускаться в такие разговоры? Что бы он смог мне ответить? «А! Не обращай внимание!» или: «Я с женой не живу, просто вместе покупаем продукты, вместе их едим и обсуждаем за едой дочкины тройки»? Зачем ставить в идиотское положение его и себя? И решив так, я ответила:

– Я боялась опоздать на работу.

– Ясно…

Почему-то мне было совсем его не жалко. Даже просто по-человечески. Даже если он подумал, что потерпел какое-то мужское фиаско.

– Я еще позвоню тебе? – спросил Олег.

Не надо – могла бы сказать я. Я вполне умею говорить «нет». Но мне не хотелось так уж до конца, из-за собственной слабости и глупости, терять друга юности.

– Конечно, Олежек, позвони, – согласилась я и сама услышала, как неискренне это прозвучало.

– Ясно… – опять сказал он. – Ну, ладно. Олежек так Олежек. Но я позвоню.

Я побыстрее нажала «отбой». Чем-то ему не понравилась такая конфигурация своего имени, хотя я ровным счетом ничего не имела в виду. Но я вот тоже терпеть не могу, когда меня называют Шурой или, что еще хуже – Шуриком. Одна моя подружка, Ксения, сколько ей ни говори, сбивается на «Шурика» в моменты особой откровенности. Может, я кажусь ей в эти моменты теплым, близким, все понимающим другом Шуриком, надежным и мудрым, таким, каких в природе просто не бывает?

Перед уходом я взглянула на Гришу, увлеченно подбирающего что-то на пианино. Мне пришла в голову отличная мысль. Я быстро сняла сапоги, прошла в маленькую комнату, взяла кучу Ийкиных нот, там наверняка найдутся и чистые нотные тетрадки, и положила всю стопку перед своим маленьким гостем.

– Разбирайся, здесь много хорошей музыки. Ты ведь умеешь по нотам читать?

– Конечно! – обрадовался Гриша.

– И записать можешь ноты, если опять… услышишь что-то.

Он как-то странно взглянул на меня и опустил глаза.

– Ты что, Гришенька?

– Мама не разрешает об этом никому говорить. Я плохо сделал, что сказал вам…

– Да почему? Что ты? – Я присела перед ним на корточки, чтобы лучше видеть его глаза.

– Потому что мама говорит, что я… – он подумал, смешно наморщив лоб, – шизоид.

– Шизоид… – невольно повторила я за ним это слово. – Да что ты, Гриша!.. – И я замолчала. Потому что даже и не знала, что сказать дальше. Сказать, что мама его – дура? Или что она пошутила? А может быть, просто слова перепутала? Имела в виду, что он вундеркинд, а сказала – шизоид… Или надо было сказать – наплюй на то, что говорит мама? Ведь она объяснила ему, что означает это слово, судя по ужасному, убитому выражению лица мальчика. В растерянности я перебирала стопку нот, лежавших на пианино, и увидела старую Ийкину тетрадку по сольфеджио.

– Вот смотри, это моя дочка писала диктанты в музыкальной школе. А это, кажется, задание по композиции, она сама пыталась музыку придумывать, несколько фраз, и записывала нотками. Можешь попробовать сыграть…

Гриша недоверчиво посмотрел на меня.

– Хорошо…

Оставив Гришу за пианино, я как могла быстро вышла из дома. Уже в лифте я просмотрела адреса. Ну, как нарочно! Хоть бы два вызова в одном и том же доме или в соседних! Была бы машина, конечно, все было бы проще. А так… Автобусы в Строгино, как начали ходить тридцать пять лет назад по маршруту «Метро „Щукинская“ – кровати граждан вот этих пяти громадных домов, еще тех и вон тех», так и ходят. Внутри нашего района, состоящего из нескольких огромных замкнутых дворов – фантасмагорических потомков традиционных московских двориков, передвигаться можно или пешком, или на собственной машине.

Я остановила свой ворчащий внутренний голос и, взглянув на совершенно ослепительное небо, густо-синее, с чистейшими легкими облачками, стремительно мчащимися по небу, вдруг подумала: как хорошо, что в такой прекрасный день я могу пешочком пройтись по улице, и не раз, кстати. А вот каково же тем людям, кто работает в метро, или в полуподвальных помещениях с мертвенным белым светом и принудительным воздухообменом, или в книгохранилищах? Они даже не узнают, какой чудесный сегодня был день. А ведь утро было совершенно другое – когда я шла по дороге, не надеясь поймать машину на трассе.