Текст книги "Антон Павлович Чехов в школе"

Каждый человек рано или поздно задумывается над вопросами: что такое жизнь? Как в ней участвовать, чтобы не было чувства неудовлетворенности? Как вообще относиться к жизни: с опаской, не лезть на рожон, занять своё маленькое, незаметное место и максимально обезопасить себя разного рода футлярами от возможных опасностей и неприятностей или предъявлять к себе и жизни самый высокий счет, не бояться рисковать и действовать? Каким путем следует идти человеку, чтобы обрести счастье?

Трилогия о «футлярной жизни»: рассказы «Человек в футляре», «Крыжовник» и «О любви» погружает нас именно в эту, важнейшую для Чехова проблематику. Объединяются эти рассказы в трилогию не только общей – «футлярной» – темой, но и общими героями, и сквозным сюжетом: охотятся двое: ветеринарный врач Иван Иваныч Чимша-Гималайский и учитель гимназии Буркин. Непогода заставила их укрыться в ближайшем поместье, которое принадлежит помещику Алёхину. Каждый из них и рассказал свою историю.

Учитель Буркин поведал о своем товарище – учителе греческого языка Беликове. О том, как всю жизнь этот человек возводил вокруг себя стену укреплений из разнообразных «футляров». Их было так много – конкретных и метафорических, – что поначалу невозможно разглядеть среди них самого их хозяина и создателя. Он, в самом деле, был мал и незаметен и отличался лишь тем, что «всегда, даже в очень хорошую погоду, выходил в калошах и с зонтиком и непременно в теплом пальто на вате. И зонтик у него был в чехле и часы в чехле из серой замши, и когда вынимал перочинный нож, чтобы очинить карандаш, то и нож у него был в чехольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он всё время прятал его в поднятый воротник. Он носил темные очки, фуфайку, уши закладывал ватой, и когда садился на извозчика, то приказывал поднимать верх».

Больной, несчастный человек – вот первая реакция на это описание, тем более, что следует оно вслед за размышлением о том, что распространенное в обществе

одиночество, может быть, факт атавизма, возвращение в свою скорлупу, свою берлогу – не всегда же человек был «общественным животным». И вообще – каких только людей не бывает на белом свете!

Но дело в том, что этот «рак-отшельник» преподает, обучает молодежь греческому языку, а по сути, распространяет всюду свою тревогу и раздражение. Ведь и сам учебный предмет его – это оправдание робости и отвращения к настоящему. Потому-то и хвалит Беликов древний язык за звучность и красоту, что далек он бурь времени. Получается, что Беликов в своей профессии не только прятался от действительности сам, но и своим ученикам прививал нечто подобное (заметим, если на своих коллег – учителей он мог влиять достаточно сильно, – о чем речь дальше, – то, конечно, и преподавание его не прошло не замеченным для душ его учеников). Ведь, как известно, в учительской профессии важно не столько что преподается, сколько кто преподает. Мыслил Беликов только запретительными конструкциями: «Для него были ясны только циркуляры и газетные статьи, в которых запрещалось что-нибудь», поскольку «в разрешении… и позволении скрывался для него всегда элемент сомнительный, что-то недосказанное и смутное». Понятно, что социальный вред от педагогической деятельности этого «футлярного» учителя был несомненный.

Не только ученики и учителя – весь город на протяжении 15 лет жил под его магическим заклятием «Как бы чего не вышло!» Люди «стали бояться всего. Бояться громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, бояться помогать бедным, учить грамоте…» Эпидемия «беликовщины» какая-то!

А почему, собственно? Как удавалось этому маленькому, как хорёк, человечку, который сам всего боялся, так парализовать страхом всё вокруг себя?

Дело в том, что он удивительно совпал с самим духом русской жизни. Ведь и после его смерти мало что изменилось, жизнь и после Беликова была «такая же суровая, утомительная, бестолковая, жизнь, не запрещенная циркулярно, но и не разрешенная вполне…»

Чтобы покончить с Беликовым, оказалось достаточным непредвзятому человеку – учителю Коваленко – стряхнуть этого фискала с лестницы, а несостоявшейся невесте Вареньке заливисто расхохотаться над помятым «антропосом». Покончить с «беликовщиной» – осторожностью, мнительностью, фискальством – гораздо труднее.

Здесь нужна общественная воля и труд души. А вот этого-то как раз и не хватает. И хотя интеллигенция живет со стойким ощущением «Больше так жить невозможно!», хотя ей претит «видеть и слышать, как лгут¼ и тебя же называют дураком за то, что ты терпишь эту ложь; сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных людей, и самому лгать, улыбаться, и всё это из-за куска хлеба, из-за теплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена», – дальше внутреннего протеста это не идет. «Как бы чего не вышло»!

А ведь, кажется, если есть ощущение неполноценности проживаемой жизни, если гнетет существование в городском футляре – в духоте и тесноте, среди ненужных людей и занятий – то что мешает человеку освободиться от него? Что произойдет с человеком, сумевшим пробиться к своей мечте и обрести счастье? Об этом – второй рассказ «маленькой трилогии»

Иван Иваныч Чимша-Гималайский поведал о своём брате, Николае Ивановиче, который всю жизнь стремился «на волю» из казенной палаты, где был вынужден служить из-за куска хлеба. Мечта о вольной жизни на природе сложилась у него ещё с детства, когда в маленьком отцовом именьице, которое потом оттягали за долги, он вместе со своим братом дни и ночи проводил в поле, в лесу, стерёг коней, ловил рыбу – одним словом, сформировался в жителя негородского.

Его мечта со временем обрела самые конкретные очертания: Николай Иванович хотел купить себе маленькую усадебку на берегу реки или озера и – непременное условие – там (почему-то!) должен был расти крыжовник. Каприз художника! Но денег на покупку не было, и начались годы их скрупулезного собирания. В жертву мечте приносилась не только собственная, вялотекущая жизнь впроголодь, без праздников и даже пристойной одежды, – жертвой мечты пала и старая, некрасивая вдова, на которой герой женился из-за денег и которую вскоре благополучно уморил голодом. «И, конечно, брат мой ни одной минуты не подумал, что он виноват в её смерти», – не без горечи замечает Иван Иваныч.

Какой же рисовалась Николаю Иванычу его новая, такая желанная жизнь? – Он «мечтал о том, как он будет есть свои собственные щи, от которых идет такой вкусный запах по всему двору, есть на зеленой травке, спать на солнышке, сидеть по целым часам за воротами на лавочке и глядеть на поле и лес».

Мечта о растительной жизни, как видим. Может быть, она и естественна для человека, который всю жизнь недоедал и недопивал, но, согласитесь, чего-то в ней не хватает…

«– Деревенская жизнь имеет свои удобства, – говорил он, бывало. – Сидишь на балконе, пьешь чай, а на пруде твои уточки плавают, пахнет так хорошо, и…и крыжовник растет».

Таким образом, в счастливом будущем герой собирался заниматься очень конкретными вещами: есть, пить, спать. И когда Иван Иваныч поехал навестить через некоторое время своего брата в его имение – Чумбароклову пустошь, Гималайскую тож, – то застал всех в состоянии глубокой послеобеденной одури. «Иду к дому, а навстречу мне рыжая собака, толстая, похожая на свинью. ¼Вышла из кухни кухарка, голоногая, толстая, тоже похожая на свинью, и сказала, что барин отдыхает после обеда. Вхожу к брату, он сидит в постели, колени покрыты одеялом; постарел, располнел, обрюзг; щёки, нос и губы тянутся вперед, – того и гляди, хрюкнет в одеяло».

Он и хрюкнет, но чуть позже, когда начнет развивать свои невесть откуда взявшиеся воззрения на русский народ: «Образование необходимо, но для народа оно преждевременно»; «Телесные наказания вообще вредны, но в некоторых случаях они полезны и незаменимы» и т. д. Вот уж точно: бытие определяет сознание. А между тем перед нами именно счастливый человек, заветная мечта которого осуществилась. Он достиг своей цели, включая обладание пресловутым крыжовником. Вполне доволен собой и своей судьбой.

Почему же лицезрение этого счастливца рождает чувство, близкое к отчаянию? Только ли потому, что мечта о борще и крыжовнике не может называться мечтой? Или потому, что сытость и праздность развивают в человеке такое наглое самомнение? – Это всё, конечно, так. Но, главное, счастливый человек, как футляром, отгораживается от мира и проблем, взывающих к решению: тесноты, вырождения, пьянства, лицемерия, вранья. «Всё тихо, спокойно, и протестует только одна немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания».

Человек не должен изолироваться от мира. Ему для счастья нужны не три аршина земли, три аршина нужны трупу, а весь земной шар, вся природа, чтобы мог проявить все свойства своего свободного духа. Вот почему «надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда – болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других».

Счастье не в том, чтобы спать и есть, – этого слишком мало для человека. Надо делать добро, надо помогать людям, надо действовать. И это не было для Чехова абстрактными лозунгами. Это была практика его жизни: борьба с голодом и холерой, устройство школ и библиотек, поездка на Сахалин, имевшая большой общественный резонанс и повлекшая реальные улучшения в жизни каторжного люда.

Не надо ждать! «Есть ли порядок и законность в том, что я, живой, мыслящий человек, стою надо рвом и жду, когда он зарастет сам или затянет его илом, в то время как, быть может, я смог бы перескочить через него или построить через него мост? И опять-таки во имя чего ждать? Ждать, когда нет сил жить, а между тем жить нужно и хочется жить!»

Какой замечательный призыв, буквально прорвавшийся у всегда такого сдержанного писателя! Слишком важна была эта мысль для самого Чехова. Очень дорого стоит обществу футлярная жизнь его безмятежных счастливцев.

Итак, футляр – это то, что отгораживает человека от живой стихии жизни, страхует его от нежелательных последствий. Футляром, как мы видели, может быть что угодно: зонтик и профессия, калоши и мировоззрение, гроб и образ жизни. А можно ли поместить в футляр любовь? Что может (и может ли вообще) сдержать чувство, если его последствия, скорее всего, окажутся разрушительными? И надо ли страховаться от любви? Эти и многие другие вопросы анализирует Чехов в последнем рассказе «футлярной» трилогии.

Историю своей любви поведал охотникам Алёхин, помещик по необходимости, университетский человек, который говорит о себе, что по воспитанию он белоручка, а по наклонностям – кабинетный человек. Он вынужден уже много лет вытаскивать отцовское имение их долгов и делать это с полным напряжением сил, во многом против собственной природы. Вызывают удивление и уважение его настойчивость и благородство – Павел Константиныч уверен, что отец его задолжал отчасти потому, что много тратил на его образование.

Вскоре Алёхин был выбран в почетные мировые судьи, стал приезжать в город для участия в заседаниях съезда и окружного суда, и здесь он познакомился с семейством товарища председателя окружного суда Лугановича. Ему понравилось бывать у них, было видно, что супруги живут мирно, благополучно. Он наслаждался тихой, семейной обстановкой. Вскоре он стал в доме своим человеком. Причем, это была именно семейная дружба: об Алёхине "они оба сильно беспокоились», "им казалось, что я страдаю», «я чувствовал на себе их пытливые взгляды», они были особенно трогательны», когда пытались помочь ему материально; "оба, муж и жена, шептались у окна, потом он подходил и просил принять от них тот или иной подарок».

Скоро Алёхин понял, что глубоко и нежно любит Анну Алексеевну, жену Лугановича. Она тоже полюбила его.

Как быть? «Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к чему может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с нею; мне казалось невероятным, что эта моя тихая, грустная любовь вдруг грубо оборвет счастливое течение жизни её мужа, детей, всего этого дома, где меня так любили и где мне так верили. Честно ли это? ¼Куда бы я мог увести её? ¼И она, по-видимому, рассуждала подобным образом. Она думала о муже, о детях, о своей матери, которая любила её мужа, как сына. ¼И её мучил вопрос: принесет ли мне счастье её любовь, не осложнит ли она моей жизни, и без того тяжелой, полной всяких несчастий?» и т. д.

Как видим, вопросы существенные. Может ли серьезный, порядочный человек не задавать их себе? Имеет ли он право ради собственного счастья разрушать жизни дорогих ему людей? Алёхин не смог.

Конечно, он несчастен, потому что личная жизнь у него не сложилась, потому что он потерял женщину по-настоящему дорогую и близкую: Лугановичи через некоторое время переехали в другой город. А он так и остался безвылазно крутиться, как белка в колесе, в своем огромном имении. То, что Анна Алексеевна встретилась в своё время не ему, а Лугановичу, человеку неинтересному и вялому, который, однако, принял как должное своё право быть счастливым, иметь от неё детей, – это, конечно, «ужасная ошибка». Но эта «ошибка» судьбы, и Алёхин не стал её исправлять. Правильно ли он поступил? От чего уберегла его порядочность, которая, как футляром, оградила ситуацию от радикальных перемен? – Бог ему судья. Однако факт остается фактом: именно о частокол «футлярных» вопросов разбилось личное счастье героев.

Можно, конечно, иронизировать над необильным женским умом, можно посмеиваться над абсолютной готовностью жить интересами другого человека, забывая о собственных или даже не имея их вовсе. Но факт остается фактом: способность любить и сопереживать – ценнейшая в человеке. Именно ею в полной мере природа одарила женщину. Перефразировав Толстого, можно сказать, что Ольга Семеновна Племянникова «не удостаивала быть умной». Только любовь что-то значила для неё, только она наполняла смыслом её существование, только под влиянием любви Оленька хорошела, молодела да и умнела тоже (по-своему, конечно). И как бы ни посмеивались над ней соседи за очевидную непоследовательность её высказываний и слепой характер её привязанностей, – несомненно одно: для людей она – «душечка», «матушка», «Оленька», – все «пассии» её любили и были с ней вполне счастливы.

Для Душечки любить и жалеть, по сути, одно и то же. Так, её первый муж, антрепренер Кукин, «возбудил в ней настоящее, глубокое чувство потому, что её тронули его несчастья. И это несмотря на то, что «он был мал ростом, тощ, с желтым лицом, с зачесанными височками, говорил жидким тенорком». «Ванечку» она полюбила глубоко и преданно. Как впоследствии и «Васечку» – управляющего лесным складом Пустовалова. А потом и ветеринара «Володечку». Это не было распущенностью. Просто «она постоянно любила кого-нибудь и не могла без этого. Раньше она любила своего папашу, который теперь сидел больной, в темной комнате, в кресле, и тяжело дышал; любила свою тетю, которая иногда, раз в два года, приезжала из Брянска; а ещё раньше, когда училась в прогимназии, любила своего учителя французского языка».

Но самой глубокой её привязанностью стал сын ветеринара – Саша, который покорил её душу беззаветно и бескорыстно, разбудив в ней истинно материнское чувство. «За этого чужого ей мальчика, за его ямочки на щечках, за картуз, она отдала бы всю свою жизнь, отдала бы с радостью, со слезами умиления».

Иначе Душечка и не умеет. И может ли это быть объектом иронии? Разве люди не хотят, чтобы их жалели и любили именно так – бескорыстно и самозабвенно? Однако не каждому это дано. Подчас люди руководствуются в своих поступках соображениями эгоистическими, в погоне за деньгами и развлечениями предают и разрушают что-то важное в себе.

Это рассказ о том, как совсем юная Аня вышла по расчету замуж за Модеста Алексеича, чиновника в чинах и с деньгами, пятидесяти двух лет отроду. Так случается, если в родительском доме нужда, хронически пьяный отец, а у девушки красивой, с изящными манерами, вечная дума о бедности, неустроенной жизни и блекло проходящей молодости. Что же увидел в этой житейской истории Чехов? Куда привел он свою героиню? Что обрела она и что потеряла?

Начнем с портрета мужа, чтобы в полной мере оценить характер ситуации и переживаний Анны. «Это был чиновник среднего роста, довольно полный, пухлый, очень сытый, с длинными бакенбардами и без усов, и его бритый, круглый, резко очерченный подбородок походил на пятку. Самое характерное в его лице было отсутствие усов, это свежевыбритое, голое место, которое постепенно переходило в жирные, дрожащие, как желе, щеки. Держался он солидно, движения у него были не быстрые, манеры мягкие».

В портрете этом бросаются в глаза несколько деталей. Первая: акцент сделан на полноте и сытости героя. Причем, это не только внешняя, это и внутренняя его характеристика. Он «очень сытый», и это никак не связано с конкретной

ситуацией. Это свойство пресыщенности от многолетней привычки объедаться, а потом вдумчиво отдыхать.

Это характеристика устойчивого образа жизни человека вполне довольного, уверенного в себе. «За обедом Модест Алексеич ел очень много и говорил о политике, о назначениях, переговорах и наградах, о том, что надо трудиться, что семейная жизнь есть не удовольствие, а долг, что копейка рубль бережет и что выше всего на свете он ставит религию и нравственность».

Вторая особенность его лица полностью лишает юную Анну возможности обрести хотя бы лояльность по отношению к супругу. Подбородок – признак мужественности на лице – у престарелого молодожена похож…на пятку. Несомненно снижающая деталь! Она поддерживается и ещё одним штрихом, окончательно лишающим облик Модеста Алексеича даже налёта одухотворенности. Не лицо, а «голое место», на котором самым запоминающимся являются… желеобразные щёки и отсутствие усов под носом. Обратите внимание, нет ни описания лба (признака интеллекта), ни намека на глаза (зеркало души), ни зарисовки губ (пристанища страстей). И в самом деле, не лицо, а голое место с пяткой.

А что же очаровательная Анна? – «Ещё утром сегодня (в день венчания – Н.Т.) она была в восторге, что всё так хорошо устроилось», и только после церемонии впечатление несколько испортил этот «пожилой, неинтересный господин» – её муж: уж слишком он оказался неловким и неинтересным. К тому же явно не спешит давать ей деньги. Итак, Анна разочаровалась, но в чём? В том, что муж обманул её, как последнюю дурочку, что он манипулировал ею, что денег она имеет меньше, чем в родительском доме. Вот и всё! Барынька бесится от безделья. В течение дня она либо «играла на рояле, или плакала от скуки, или ложилась на кушетку и читала романы и рассматривала модный журнал».

Что-то не хочется сочувствовать девушке, которая слишком быстро забывает о вещах, беспокоящих память и совесть (смерть матери, пьянство отца, нужда младших братьев), и вообще очень она похожа на красивую, но бездушную куклу (кстати, в тексте есть и это упоминание: «Её покойная мать сама одевалась всегда по последней моде и всегда возилась с Аней и одевала её изящно, как куклу, и научила её говорить по-французски и превосходно танцевать мазурку»). Вот, собственно, и вся коллизия: как вещь её купили, как вещь её и используют: я – тебе, ты – мне. Перед ответственным балом муж ей это прямо и сформулировал: «Я тебя осчастливил, а сегодня ты можешь осчастливить меня». Что, в общем, и было исполнено. Вскоре Модест Алексеич получил искомый орден – Анну второй степени.

Сделка состоялась. Положение дорогой безделушки полностью устраивает героиню. Страдания Ларисы Огудаловой ей не свойственны. Анна и впрямь устроилась на шее своего мужа, полностью оправдывая каламбур его сиятельства: «Значит, у вас теперь три Анны… одна в петлице, две на шее». И развеселая светская жизнь Анны есть не что иное, как «вложения» Модеста Алексеича в следующую награду – Владимира IV степени.

Это «рассказ художника», как явствует из подзаголовка. Рассказ о несостоявшейся любви, о нерешенных (а может быть и нерешаемых) вопросах жизни: о смысле труда, творчества, искусства, политики. О том, как сложно соединить отдаленные цели человечества и задачи текущей жизни. И чем должен руководствоваться порядочный человек: принесением малой, но осязаемой пользы или, не отвлекаясь на «злобу дня», обязан настойчиво решать стратегические общественные задачи? Этот маленький рассказ – воспоминание об одном дорогом эпизоде, случившемся с художником, когда несколько лет назад он жил в одном из российских уездов и там познакомился с семейством Волчаниновых: двумя сестрами – Лидией и Женей, прозванной в семье Мисюсь, и их матерью Екатериной Павловной. Семья эта жила круглый год в имении, от которого повеяло на художника «очарованием чего-то родного, очень знакомого». Да и милые лица сестер после первой же встречи оставили у художника ощущение давнего знакомства, как будто увидел он хороший сон.

Захотелось познакомиться поближе. Главной в семье, несомненно, была старшая сестра Лидия, «тонкая, бледная, очень красивая, с целой копной каштановых волос на голове, с маленьким упрямым ртом». Она работала учительницей в земской школе и тратила на себя только те деньги, что зарабатывала сама. Эта целеустремленная, искренняя, убежденная девушка без остатка отдала себя общественно-полезному труду: учила и лечила крестьян, организовывала честные выборы, помогала погорельцам, – одним словом, ни минуты не сидела сложа руки.

«Лида никогда не ласкалась, говорила только о серьезном; она жила своей особенною жизнью и для матери и для сестры была такою же священной, немного загадочной особой, как для матросов адмирал, который всё сидит у себя в каюте».

Говорила она «не торопясь и громко», передвигалась «с деловым, озабоченным видом», на все вопросы имела самые четкие ответы и была убеждена в главном: «нужно же делать что-нибудь!» А потому «самую несовершенную из всех библиотечек и аптечек» она ставила выше «всех пейзажей на свете», и к художнику, который жил и думал иначе, она испытывала стойкую неприязнь.

На фоне этого мировоззренческого конфликта с Лидией у художника возникает и развивается нежное чувство к Жене. Она, как и художник, проводила свою жизнь в полной праздности: много читала, гуляла в лесу, каталась в лодке.

Она восхищалась его этюдами и верила в него как художника. «Ей хотелось, чтобы я ввел её в область вечного и прекрасного, в этот высший свет, в котором, по её мнению, я был своим человеком, и она говорила со мной о Боге, о вечной жизни, о чудесном».

В отношении художника к Жене много нежности и поэзии, но, одновременно, много интеллигентского эгоизма и инфантильной беспомощности.

И Чехов не скрывает этого. В переживаниях художника на первом месте – он сам, а Женю он любит и ценит, во многом, потому, что она помогла ему наполниться нежностью, тишиной и довольством собою. Он доволен, что «сумел увлечься и полюбить». Не правда ли, как-то излишне рассудочно «увлекся» герой? Вот почему после признания «я любил её» – следует странноватая мотивация: – «за то, что она встречала и провожала меня, за то, что смотрела на меня нежно и с восхищением». Даже недюжинный ум и широту воззрений «подозревал» художник у Жени, «быть может потому, что она мыслила иначе, чем строгая, красивая Лида, которая не любила меня».

Что-то не очень это похоже на пылкое чувство, кажется, поспешил он себя похвалить за влюбленность! Вряд ли переполненный чувством человек после любовного признания «тихо поплетется» домой, а за решением своей судьбы придет лишь «после обеда». Вряд ли он молчаливо согласится с потерей любимой, и совсем не похоже на отчаяние «трезвое, будничное настроение», вернувшее героя в привычную скуку жизни. И не совсем понятно, чего это всего стало стыдно герою? «…И мне стало стыдно всего, что я говорил у Волчаниновых».

Женя, между прочим, тоже Волчанинова. Ну, да каждый любит так, как умеет. Обратимся же к сути идейных споров, которые вел художник с Лидией.

Сюжеты для них российская жизнь поставляет исправно: в селе Сиянове сгорело множество домов; на прошлой неделе умерла от родов Анна, а если бы поблизости был медицинский пункт, то она осталась бы жива; председатель управы все должности раздал своим племянникам и зятьям и делает что хочет. Количество проблем и бед бесконечно. Они взывают к действию, к соучастию. И можно, понимая, конечно, всю мизерность успехов, по мере сил бороться с ними, а можно, ничего не предпринимая, искать теоретический выход из всех проблем сразу.

Точку зрения Лидии, земской деятельницы, убежденной поборницы «малых дел», мы уже знаем. Теперь вдумаемся в аргументы её оппонента:

«не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до потемок гнут спины, болеют от непосильного труда… Весь ужас их положения в том, что им некогда о душе подумать…»

«Мужицкая грамотность, книжки с жалкими наставлениями и прибаутками и медицинские пункты не могут уменьшить ни невежества, ни смертности так же, как свет из ваших окон не может осветить этого громадного сада».

«Нужно освободить людей от тяжелого физического труда». Для этого труд этот надо поделить между всеми людьми, городскими и деревенскими. И тогда бы пришлось работать только 2-3– часа в день.

«Сделайте же для них ненужным грубый, животный труд, дайте им почувствовать себя на свободе», – и тогда люди начнут искать духовного удовлетворения в религии, науке, искусстве.

«Не грамотность нужна, а свобода для широкого проявления духовных способностей».

«Если уж лечить, то не болезни, а причины их».

Надо всем миром искать правду и смысл жизни, – и тогда человек избавится от мучительного, угнетающего страха смерти, а может быть и от неё самой. Во всяком случае, только устремленность к вечному делает жизнь человека осмысленной, а его творчество – нужным, прежде всего самому художнику.

А пока этого нет, пока «человек по-прежнему остается самым хищным и самым нечистоплотным животным, и всё клонится к тому, чтобы человечество в своем большинстве выродилось и утеряло навсегда всякую жизнеспособность», – жизнь и творчество талантливого человека утрачивают всякий смысл.

Вот, кстати, и объяснение того, почему художник, как он говорит о себе в начале рассказа, «обреченный судьбой на постоянную праздность, ¼ не делал решительно ничего».

Итак, Чехов знакомит нас с двумя позициями, с двумя правдами. Каждая из них имеет смысл и логику. Отношение к каждой точке зрения окрашено отношением автора к носителю того или иного убеждения.

Черты созерцательности и нарциссизма, отмеченные Чеховым в художнике, заставляют несколько усомниться, нет, не в поставленном им социальном диагнозе, он абсолютно точен, а в способах лечения: уж слишком они утопичны и категоричны – всё катится в тартарары, искусство там не нужно, следовательно, работать я не буду ни как художник, ни как общественный деятель. Буду лишь думать, терять, огорчаться и элегически восклицать: «Мисюсь, где ты?»

Думается, что для автора, который всю жизнь совмещал напряженную писательскую работу с реальным и плодотворным участием в жизни своей семьи и окрестных крестьян (выращивает на приусадебном участке урожай, бесплатно лечит больных, построил три образовательные школы, много работает в земстве, «ловит холеру за хвост», а пришел голод – устраивает для голодающих губерний столовые), – так вот, думается, что точку зрения художника он разделяет только в той её части, где говорится о необходимости для человека «высших и отдаленных целей». При этом сам Чехов видел в них, скорее, мечту, понимая, что до их осуществления ещё очень далеко. Взгляд на проблему с высоты птичьего полета, когда не различимы слезы страдающей Анны, Чехову был не свойствен.

Впрочем, писатель видел и то, что решительная и деятельная Лидия в своем бескомпромиссном энтузиазме превращается в черствого, бездумного человека,

который на ниве общественного созидания утрачивает такие женские (человеческие!) свойства, как деликатность и чуткость.

Такой и остается она в нашей памяти: уверенная в себе, с хлыстом в руках, деловая, привычно и решительно вмешивающаяся в дела, в том числе её и не касающиеся. Неслучайно последние фразы, вылетевшие из её уст, наполнены грубой «вороньей» окраской: «Вороне где-то Бог послал кусочек сыру», – многократно повторяет она диктовку, не останавливаясь ни на минуту, чтобы сообщить художнику о его рухнувших надеждах на счастье. А между тем, считал Чехов, именно любовь придает жизни смысл и подлинность.