Текст книги "Антон Павлович Чехов в школе"

С пределами, отведенными человеку природой, что и говорить, спорить трудно. А вот как быть с пределами, которые устанавливает для человека общество? Можно и нужно ли совершенствовать работу судов, больниц и всех, так называемых, казенных заведений? Какую позицию при взгляде на безобразную российскую действительность, где жизнь человеческая ни во что не ценится, где из года в год, из десятилетие в десятилетие копится дурная инерция грязи, лени и воровства, – так вот, какую же позицию должен занимать интеллигентный человек, считающий себя человеком образованным и порядочным? Должен ли он действовать, стремясь, пусть к малым, но реальным результатам на пользу общества, или его задача – наблюдать и осмысливать происходящее в кругу философствующих приятелей?

Рассказ этот – об отдаленных и ближайших целях, которые стоят перед Россией; о средствах, которые эти цели для своего воплощения потребуют. Это рассказ о смысле жизни и тайне смерти, о том, что граница между ними, так же, как и граница между здоровьем и болезнью, – подчас трудноуловима и размыта. А ещё это повествование о том, что все люди на земле связаны друг с другом, что чужого горя не бывает. Что жизнь одного обязательно откликнется в судьбе другого. И человеку надо помнить об этом и стараться в судьбе нуждающихся в тебе людей. Надо помнить также, что век человеческий короток, что можно и не успеть.

Итак, в больничном дворе, заросшем репейником и крапивой, окруженном серым забором с гвоздями остриями кверху (помните подобный забор в городе С., где жила «дама с собачкой»?) стоит Богом и людьми забытый флигель, в котором располагается палата № 6, в которой содержатся душевнобольные люди.

«Содержатся», пожалуй, не то слово. Там они гниют заживо изо дня в день из года в год, больные, лишенные свежего воздуха, нормального ухода и элементарной свободы. Охраняет их, как опасных преступников, сторож Никита, который бьет их «по лицу, по груди, по спине, по чём попало и уверен, что без этого не было бы здесь порядка».

Кто же обитает в этой палате, от кого столь сурово оградило себя, так называемое, нормальное общество?

Один – худощавый, чахоточный мещанин, который день и ночь грустит, уставясь в одну точку. Ни с кем не общается.

Второй – безвредный дурачок Моисейка, имеющий «детскую веселость и живой характер», лишившийся разума от огорчения – лет 20 назад у него сгорела шапочная мастерская.

Третий – оплывший жиром неподвижный мужик – «обжорливое и нечистоплотное животное, давно уже потерявшее способность мыслить и чувствовать».

Четвертый – мещанин, служивший на почте и дослужившийся…до мании величия. Он всегда находился в приятном оживлении по поводу получения очередной награды.

Есть ещё один, не проименованный, полностью парализованный человек. И, наконец, Иван Дмитрич Громов, мужчина лет тридцати трех, из благородных, бывший судебный пристав и губернский секретарь, заболевший манией преследования. Человек образованный и интеллигентный, чья душа измучена борьбой и продолжительным страхом.

Изо всех только Моисейка может выходить из флигеля и даже из больничного двора на улицу. Потому что в городе к нему привыкли и подают милостыню, которую, по его возвращении, грубо, с побоями отбирает сторож Никита. Все другие такой привилегии не имеют.

Кормят их дурно, содержат грязно, лекарств не дают никаких. А главное – держат взаперти и относятся ко всем одинаково – как к отбросам общества, не имеющим права ни на что, кроме смерти, пожалуй. И тогда появятся в палате санитары и за руки – за ноги стащат бедолагу в подвал, где и будет он лежать, пока не заберут его те, кто ещё помнит о его существовании, и не предадут его, наконец, вечному покою.

Но вернемся к обитателям этой грустной палаты. Почему же так строго отгородилось от них общество? Ведь не буйные они, не социально опасные, а, напротив, чересчур даже тихие, забитые и запуганные. Просто они не такие как все. Они – другие. Из болезнь, как увеличительной линзой, укрупнила черты и проблемы, от которых в будничной жизни обыватель склонен отмахиваться.

Палата № 6 – это отстойник, куда общество сплавляет тех, кто перешел границу общепринятой нормы: слишком инертен, чересчур грустен или странен. Но главное, убираются с глаз те, кто своей болезнью невольно шаржирует обычаи государственной жизни.

Ведь что такое мания величия, которой страдает один из обитателей палаты, мечтающий о шведской «Полярной звезде»? Чем он отличается, например, от Модеста Алексеевича («Анна на шее»), этакого столпа отечества, имеющего орден Станислава, получившего, наконец, долгожданный орден Анны II степени и мечтающий о Владимире IV степени? Разница лишь в том, что больной безобиден в своей тихой радости. А чиновный Модест Алексеич для получения желаемого, по сути, торгует своей молодой женой.

Мания преследования, развившаяся у совестливого Ивана Дмитрича Громова, есть не столько психическая, сколько социальная болезнь: ему казалось, что «насилие всего мира копится за его спиной и гонится за ним». Он испугался общества, в котором насилие расценивается как разумная и целесообразная необходимость, а всякий акт милосердия рождает взрыв неудовлетворенного, мстительного чувства. И чем логичней он рассуждал, тем сильнее и мучительнее становилась его душевная тревога.

Для таких – не вписывающихся в рамки общепринятых норм – и изобретена была людьми палата № 6.

Незрелому обществу вообще свойственно отмахиваться от проблем, а не решать их. Не исправлять оступившихся людей, а гноить их десятками тысяч на том же отдаленном Сахалине; не бороться с чиновничьим воровством, а попустительствовать ему; не искоренять невежество и произвол, а закрывать на него глаза. И делается всё это при участии людей образованных и даже культурных. Интеллигенции отведена здесь роль, пожалуй, самая гнусная: она подводит под все эти безобразия благообразную философскую базу.

…Про доктора Андрея Ефимыча Рагина Чехов сообщает нам, что это был «замечательный человек в своем роде». В молодости он был очень набожен и даже готовил себя к духовной карьере, но этому помешал его медик-отец, который настоял на том, чтобы сын пошел по его стопам. Призвания к медицине Рагин не испытывал, тем не менее, получив медицинское образование, приехал в город и вступил в должность доктора. Больше всего он любит «ум и честность», любит читать и разговаривать на важные философские темы. Но больница, которую он принял, буквально взывает о помощи: в палатах и коридорах тяжело дышать от смрада, нет житья от тараканов, клопов и мышей. На всю больницу только 2 скальпеля и ни одного термометра, в ваннах держат картофель. Его подчиненные занимаются поборами с больных. И т. д.

А что же городские власти, которые, конечно же, знали, что творится в «богоугодном заведении» этого маленького города?

Одни оправдывали беспорядки тем, что в больницу ложатся только мещане и мужики, которые не могут быть недовольны, так как дома живут гораздо хуже, чем в больнице; не рябчиками же их кормить!

Другие же в оправдание говорили, что одному городу без помощи земства не под силу содержать хорошую больницу; слава Богу, что хоть плохая, да есть. А молодое земство не открывало лечебницу ни в городе, ни возле, ссылаясь на то, что «город уже имеет свою больницу».

Вот такой порочный круг. И не Рагину было его разомкнуть. Вместо того, чтобы навести чистоту и вентиляцию, добиться необходимого оборудования и уволить казнокрадов, – милейший Андрей Ефимыч воспарил в такие теоретические выси, с которых его больница – заведение безнравственное и в высшей степени вредное для здоровья жителей, – приобрело характер отвлечённой проблемы, – у которой нет и не может быть реального, практического решения. Он полагает, что действовать бесполезно, потому что, «если физическую и нравственную нечистоту прогнать с одного места, то она перейдет на другое; надо ждать, когда она сама выветрится». К тому же, – рассудил этот философ в белом халате, – если больница со всеми её вопиющими проблемами до сих пор существует, значит это кому-нибудь нужно? Воистину, всё действительное – разумно. Разумны и нужны все предрассудки и житейские гадости, потому что со временем они переработаются во что-то путное, как навоз в чернозём. И как результат – глобальное обобщение: «на земле нет ничего такого хорошего, что в своем первоисточнике не имело бы гадости».

Всей «гадости» своей «хорошей» мысли доктор Рагин, видимо, не ощущал. Потому что почти два десятка лет своим личным неучастием провоцировал разложение и упадок во вверенном ему заведении. И при этом наслаждался книгами, вкупе с водкой и соленым огурцом.

Многое открылось в многочасовых думах этому философствующему Гиппократу. Ну, например это: «К чему мешать людям умирать, если смерть есть нормальный и законный конец каждого?»

Зачем облегчать больному страдания? Ведь они ведут человека к совершенству. И вообще – «Пушкин перед смертью испытывал страшные мучения, бедняжка Гейне несколько лет лежал в параличе; почему же не поболеть какому-нибудь Андрею Ефимычу или Матрене Савишне, жизнь которых бессознательна и была бы совершенно пуста и похожа на жизнь амёбы, если бы не страдания?»

После такой «теоретической базы» остается только опустить руки и не ходить на службу. Что и было Рагиным исполнено. Он весь переключился на чтение, размышление и беседы с не чуждым рефлексии почтмейстером Михаилом Аверьянычем. Перед ним он и развил однажды мысль, оказавшуюся для доктора пророческой: «Жизнь есть досадная ловушка. ‹¼› И вот, как в тюрьме люди, связанные общим несчастьем, чувствуют себя легче, когда сходятся вместе, так и в жизни не замечаешь ловушки, когда люди, склонные к анализу и обобщениям, сходятся вместе и проводят время в обсуждении гордых, свободных идей».

Вот уж точно: не буди лиха, пока спит тихо! Именно то, что было так складно сформулировано, но уже не в переносном, метафорическом смысле, а в смысле реальной «ловушки» – палаты № 6 с зубодробительным Никитой у входа, – и случилось вскоре с Андреем Ефимычем. Вскоре он получил возможность на практике проверить свои изящные идеи и про безмятежную удовлетворенность, и про родство образованных душ.

Жизнь – лучший экзаменатор для тех, кто не видит разницы между прогрессом и убожеством; кто, находясь на должности, склонен все проблемы списывать на время, считая себя только частицей необходимого социального зла; кто с холодным сердцем может рассуждать о том, что между доктором и душевнобольным, как между судьей и каторжником, нет никакой разницы. Всё – сплошная случайность. «Кого посадили, тот и сидит, а кого не посадили, тот гуляет, вот и всё».

Только собственная жизнь, только свой реальный опыт помогут установить истинную цену этой, на самом деле, удобной для «российского лежебока» философии: «и делать нечего, и совесть чиста, и мудрецом себя чувствуешь».

Вот почему возмущен этой философией страдающий Иван Дмитрич Громов, вот почему считает её ленью, факирством и сонной одурью. А самого доктора, который впервые за долгие годы появился в палате № 6, гневно клеймит: «Проклятая гадина!», «Вор!», «Шарлатан! Палач!».

Но кто их принимает всерьез, этих ненормальных? Кто будет прислушиваться к тому, что они там говорят? Ну, хоть бы тот же больной Громов, сумасшествие которого проявляется в том, что время от времени страстно и искренне (по-другому не умеет!) говорит он «о человеческой подлости, о насилии, попирающем правду, о прекрасной жизни, какая со временем будет на земле, об оконных решетках, напоминающих ему каждую минуту о тупости и жестокости насильников». Вот уж точно – ненормальный!

Никак не может он понять очевидную истину, которую старается донести до него доктор Рагин: «Раз существуют тюрьмы и сумасшедшие дома, то должен же кто-нибудь сидеть в них». А потому – не надо роптать. Надо брать пример…с Диогена, который в своей бочке был абсолютно счастлив. Ведь «свободное и глубокое мышление, которое стремится к уразумению жизни, и полное презрение к глупой суете мира – вот два блага, выше которых никогда не знал человек». И решетки тут, право, не при чём! Они не в состоянии лишить человека его внутренней гармонии. Нужно только понимать это.

Вот такую разъяснительную работу ведет с больными доктор в палате, где стены вымазаны многолетней грязно-голубой краской, где угарно, как в курной избе, пол сер и занозист, а запах зверинца способен свалить с ног человека нового, не привыкшего к тому, что дышат здесь смесью аммиака, фитильной гари, тухлой капусты и раздавленного клопа.

От всего этого абстрагируется Андрей Ефимыч точно так же, как не принимает в расчет страстную мольбу Громова: «Ужасно хочу жить, ужасно!»

Доктор настойчиво пытается доказать беспокойному больному, что между теплым, уютным кабинетом и этой палатой нет никакой разницы. Что покой и удовольствие человека не вне его, а в нем самом.

Больной, однако, не соглашается. Он говорит: «Я знаю, что Бог создал меня из теплой крови и нервов… А органическая ткань, если она жизнеспособна, должна реагировать на всякое раздражение. И я реагирую! На боль я отвечаю криком и слезами, на подлость – негодованием, на мерзость – отвращением. По-моему, это, собственно, и называется жизнью».

Критерием истины, как известно, является практика. Слова Громова «оплачены» многолетним безысходным страданием. Рагин же привычно словоблудит. Впрочем, и ему вскоре представится страшная возможность отыскать истину в философском споре: что есть страдания и как должно на них реагировать умному человеку? Чего-чего, а страданий в российской жизни – избыток. Неловкое движение – и ты уже выбит из седла более нахрапистым ездоком и, раздавленный, отправлен с глаз подальше, куда-нибудь…в палату № 6, чтобы не нарушать общественной гармонии. И тогда уже тебе решать, как ты будешь относиться к насилию над тобой: с пониманием и смирением или с возмущением и протестом?

Вот тогда-то ты в полной мере и познакомишься с той самой действительностью, которую мог, но не захотел изменить.

Вызвав у окружающих подозрение тем, что слишком повадился ходить на беседы к умалишенным, Рагин был наскоро освидетельствован шарлатанами от медицины и облачен в рубище душевнобольного.

И когда перед ним лично встала страшная перспектива сгнить заживо на положении бесправной скотины; когда, протестуя, он сам получил от Никиты оглушающие побои и почувствовал нестерпимую физическую и моральную боль, – он, наконец, в полной мере осознал, что должны были испытывать годами, изо дня в день эти обитатели скорбной палаты, для которых он мог сделать многое, но не сделал ничего. Наконец, теперь, когда было уже слишком поздно, в нем проснулась совесть, которая заставила его похолодеть от затылка до пят.

Теперь он знал подлинную цену всей этой «философствующей мелюзги», к которой, без сомнения, принадлежал и сам. Ему, впрочем, повезло – он недолго был узником палаты № 6. Смерть выручила его.

Рассказ этот – один из самых серьезных в творчестве Чехова. Важный – по кругу затрагиваемых и решаемых вопросов, по суровой авторской интонации, по тому отчетливому итогу, который продолжает жить в сознании прочитавших его.

«Палата № 6» – это не просто серьезный, это знаковый рассказ, который автор не случайно называл «просахалиненным». В нем содержится объяснение этого важнейшего чеховского поступка – поездки на «каторжный остров» – и запечатлен несомненный человеческий и писательский итог этой, стоившей здоровья, а может быть – и жизни – поездки.

«Черный монах» – это развитие некоторых важных тем, только затронутых в «Палате № 6». В первую очередь, это, как определял его автор, «рассказ медицинский, historia morbi (история болезни). Трактуется в нем мания величия» (из письма к М.О. Меньшикову от 15 января 1894 г.).

Одновременно это произведение философское, обращенное к тайне гения. Что такое выдающийся человек? Откуда черпает он свою гениальность и чем отличается от людей обыкновенных? Не является ли гениальность своеобразной душевной аномалией и где проходит граница между здоровьем и болезнью? Эти и многие другие вопросы затрагивает писатель в одном из самых «нечеховских» своих произведений – мистической трагедии о судьбе гения.

Произведение «нечеховское», потому что, пожалуй, нигде скрытый и самоироничный писатель не выразил так отчетливо своих тревожно-волнующих самоощущений художника. Черного монаха выдумать нельзя. Его можно только осмыслить как факт своей внутренней жизни. Известно, что образ Черного монаха явился писателю во сне и так потряс его, что он не только запомнил и долго обсуждал свой сон с мелиховскими обитателями, но и написал о нем Суворину («Монах… несущийся через поле, приснился мне…» – письмо от 25 января 1894 г.).

«Впечатление черного монаха было настолько сильное, что брат Антон ещё долго не мог успокоиться и долго потом говорил о монахе, пока, наконец, не написал о нем свой известный рассказ» (Чехов М.П. Вокруг Чехова. С. 260).

Речь не идет о какой-то психической аномалии: воображение художника работает и во сне. Конечно, не всегда именно во сне получает писатель импульс такой силы. Но ведь творческая лаборатория писателя, его талант и вдохновение – не открытая книга, тайна сия велика есть. О том, собственно, и рассказ Чехова. Событийная сторона рассказа крайне незначительна, как совсем не важна внешняя жизнь для Андрея Васильевича Коврина, молодого магистра, который, приехав на лето в имение своего бывшего опекуна и воспитателя Пясоцкого, неожиданно для себя женится на его дочери Тане, а затем заболевает и вскоре, расставшись с ней, умирает.

Самое важное для философа Коврина – это жизнь духа. Он погружен в идеи, много читает, пишет, делает прекрасную научную карьеру. А потому и в рассказе самая главная часть повествования – описание загадочных, волнующих перемен, которые стали происходить в его сознании. Показывая в начале рассказа пограничное состояние утомленного разума Коврина, Чехов ведет своих читателей по тропе безумия, по которой вслед за своей галлюцинацией – Черным монахом – устремляется его герой. Устремляется с вдохновенным восторгом, неостановимо. Он дорожит своей тайной, ему не хочется ни с кем ею делиться, и потому, скрыв от окружающих своё видение, Коврин возвращается к людям с каким-то особенным, лучезарным, вдохновенным лицом.

Что характерно: о монахе он любит думать, хотя и осознает, что это – болезнь, что он дошел до галлюцинаций. Это немного пугает его, но не всерьёз и не надолго. Скорее – вдохновляет, он начинает ставить перед собой всё более сложные творческие цели: «Ему хотелось чего-то гигантского, необъятного, поражающего».

А Черный монах, как никто на свете, отвечает этим его внутренним запросам. Он внушает ему уверенность в своих силах и выдающихся возможностях. Он ведет с Ковриным разговор о самом для него важном: о бессмертии, вечной жизни и цели человеческого существования. Коврину слушать его приятно. Хотя по-прежнему несколько беспокоит мысль о сущности Черного монаха. Ведь он – призрак, невидимый другим, – а значит, магистр психически болен, он ненормален. Как человеку творческому следует относиться к этому тревожному факту?

– А не тревожиться, – успокаивает монах. – Что смущаться? Ты болен, потому что работал через силу и утомился, а это значит, что своё здоровье ты принес в жертву идее, и близко время, когда ты отдашь ей и самую жизнь. Чего лучше? Это – то, к чему стремятся все вообще одаренные благородные натуры.

Ведь в принципе, гений – это не норма, а следовательно, гениальность сродни умопомешательству. Здоровы только нормальные, то есть заурядные, «стадные» люди. Ведь что отличает пророков, поэтов, мучеников за идею? – повышенное настроение, возбуждение, экстаз, – всё то, что неведомо обычному человеку и что противоречит его животной стороне. А потому не надо бояться неведомого, ведь это знак избранничества. Черный монах озвучивает самые сокровенные мысли Коврина, который в момент галлюцинаций переживает «светлые, чудесные, неземные минуты», что со стороны кажется «странным».

Бред как высшее проявление жизни, когда человек счастлив, восторжен, жаждет любви. Когда работается ему как никогда вдохновенно и продуктивно. Когда постоянно он испытывает счастье и радость бытия. И в самом деле, бред какой-то, разве такое может быть на самом деле?

И только когда увидел насмерть перепуганную жену Таню, услышал её рыданья, Коврин вдруг испугался своей болезни. «Только теперь, глядя на неё, Коврин понял всю опасность своего положения, понял, что значат Черный монах и беседы с ним. Для него теперь было ясно, что он сумасшедший».

Побоялся Коврин уйти вслед за монахом за тонкий слой реальности. Вернулся в обычную, здоровую жизнь, с её лекарствами, усиленным питанием и растительным покоем. Стал нормальным, несчастным человеком. Он теперь как все, вялый, неудовлетворенный, и недоумевает: «Зачем, зачем вы меня лечили? Бромистые препараты, праздность, теплые ванны, надзор, малодушный страх за каждый глоток, за каждый шаг – всё это в конце концов доведет меня до идиотизма. Я сходил с ума, у меня была мания величия, но зато я был весел, бодр и даже счастлив, я был интересен и оригинален. Теперь я стал рассудительнее и солиднее, но зато я такой, как все: я – посредственность, мне скучно жить…»

И он прав. Именно в этом – здоровом, нормальном состоянии он разрушил свой брак с Таней, жестоко обидел воспитавшего его достойного человека – Егора Семеныча Песоцкого, сошелся с женщиной, которая нужна ему была лишь как сиделка. Жизнь его приобрела обычные координаты: служба в университете, компилятивная работа, душевная пустота и скука. «Коврин теперь ясно сознавал, что он – посредственность, и охотно мирился с этим, так как, по его мнению, каждый человек должен быть доволен тем, что он есть».

Но лучшая часть его души, олицетворяемая Черным монахом, с этим согласиться не может. Она укоряет Коврина за то, что он, будучи избранником Божьим, испугался, вернулся на тропу обыденности и погубил свою жизнь, что он не должен жить так печально и скудно.

Коврину радостно с этим соглашаться, но… тут-то жизнь его и обрывается. Кровь хлынула горлом. И вместе с ней оставили его все несбывшиеся мечты и невоплощенные планы. Никого не было рядом, и только Черный монах, его сладостная болезнь, утешал тем, что слабое его тело теперь уже не может быть оболочкой гения, что это лишь оно, утратив равновесие, умирает.

И вновь то были самые важные и нужные слова. Опять Коврин испытал почти забытое им, невыразимое, безграничное счастье.

Так что же это такое – Черный монах?

– Безумие, которое слаще разума? Вдохновение, за которое всякая цена будет малой?

– Приглашение к риску, без которого и жизнь и творчество пресны и безвкусны?

Черный монах – это осознание той страшной, таинственной силы, что таится в человеке гениальном. Она рождает образы, заполняет мир своими идеями, творит ту часть природы, что связана с воображением. А потому силлогизм Черного монаха логически безупречен. «Я существую в твоем воображении, а воображение твоё есть часть природы, значит, я существую и в природе». Черный монах – символ творческого мученичества и вечного скитальничества. Вот почему он явлен в чеховском рассказе в облике нищего странника, седого и босого, с бледным, страшно бледным, худым лицом.

Черный монах – это и мука, и страх, и блаженство творчества, отказ от которых равнозначен духовной смерти.