Текст книги "Тело черное, белое, красное"

7

Белоснежная скатерть, торжественное столовое серебро, хрустальные бокалы для шампанского, изящный фарфоровый подсвечник с зажженными свечами в центре стола, запах хвои от стоящей в углу елки и, как в детстве, предощущение чуда, которое становилось все сильнее, по мере того, как стрелка каминных часов приближалась к одиннадцати.

Сергей Ильич, расположившийся во главе стола, незаметно наблюдал за сидящими друг напротив друга дочерью и гостем – Николаем Сергеевичем Ракеловым – молодым мужчиной с приятными манерами, спокойным приветливым лицом, говорившим негромко, ясно излагавшим мысли, который, к удовольствию Сергея Ильича, оказался к тому же, как и он сам, выпускником юридического факультета Московского университета, что сразу дало возможность найти общие темы для разговора. Лицо гостя показалось Сергею Ильичу знакомым, хотя он не мог точно вспомнить, где и при каких обстоятельствах видел его, спросить же было неудобно, потому что Ракелов повел себя так, будто они уже встречались. Ирина была очень хороша в темно-зеленом платье, необычайно оживлена, а ее глаза лучились тем чудесным светом, который всегда появляется в глазах влюбленной девушки. Николай Сергеевич, напротив, был сдержан, точнее сказать, сосредоточен, словно человек, в ходе разговора обдумывающий какой-то чрезвычайно важный для себя шаг, к беседе отношения не имевший. По лицу его то и дело скользили тени – тени улыбки, задумчивости, неуверенности, решимости. Трудно было понять, что он на самом деле думает и чувствует в данный момент. Чувства, окрашенные в полутона, не выдавали своего хозяина.

«Таким и должен быть настоящий юрист, – с удовлетворением отметил Сергей Ильич. – Эмоции в нашей профессии – вещь излишняя».

Когда же гость с невозмутимым лицом привалился к спинке стула, а Ирина вдруг вспыхнула и покосилась на отца, Сергей Ильич, наклонив голову, спрятал улыбку.

«Ох, молодость, молодость, – добродушно думал он. – Считают, небось, они первые изобрели эти игры с прикосновением под столом. А он – шустрый малый! – бросил взгляд на почти невозмутимое лицо Ракелова. – Хоть с виду тихоня. Кабы у них не вышло чего…» – почему-то забеспокоился он, только сейчас ясно осознав, что дочь уже повзрослела и скоро может упорхнуть из родительского гнезда.

– Так вы, Николай Сергеевич, значит, с этим делом справились? – Сергей Ильич доел последний кусочек мяса и положил нож с вилкой на тарелку. – Молодцом! Подсудимый-то на редкость убогий человечишко был! Не всякий бы взялся за его защиту. – Поймав на себе укоризненный взгляд дочери, поспешно добавил: – Уж больно сложное дело!

– Да, все сложилось удачно, слава богу! – Ракелов, промокнув губы белой накрахмаленной салфеткой.

– Ох, голубчик, никогда в деле нашем не ссылайтесь на божественный промысел! – поучительным тоном сказал Сергей Ильич. – Впрочем, – он оживился, – здесь вы не одиноки. И в английском суде, впрочем, как и у нас, и стороны, и судьи постоянно упоминают Бога. «I pray to God!» или «May God have mercy on your soul!»

Ракелов понимающе кивнул.

– Но вдумайтесь только, – продолжил Сергей Ильич, – каков парадокс! Судья – человек, называющий себя христианином, обращается к другому человеку и говорит ему: «В наказание мы вас повесим и подержим в петле полчасика, донеже последует смерть. Да примет вашу душу милосердный Господь!» Этого невозможно понять! Ведь суд – не божеское дело, а человеческое. Мы творим его от имени земной власти, а не по евангельскому учению. Хотя насилие суда необходимо для существования современного общественного строя, но оно, любезнейший Николай Сергеевич, остается насилием и нарушением христианской заповеди «не судите…»

– Что же, папа, – вступила в разговор Ирина, – и уничтожение Распутина, по-твоему, не богоугодное дело? А вспомни, что было позавчера в театрах, и у нас здесь, и в Москве, когда вечером докатилось известие о его смерти? Люди, христиане, и, заметь, это – элита общества, ликовали, прерывая представления, вставали с мест и в едином порыве требовали исполнения гимна! Мы сами видели – да, Ники? – она обернулась к Ракелову, – как в Александринке все – и зрители, и актеры – стоя пели «Боже, царя храни!» и плакали от счастья! Да-да, плакали! И я – плакала!

– Да, кстати, – Сергей Ильич начал говорить тише, – я был у председателя Государственной думы Родзянко, когда к ним домой пришел князь Юсупов. Вы знаете, он – племянник им. Не стесняясь меня, они с женой обняли Феликса, поздравляли друг друга: «Богу было угодно, чтобы общее дело, наконец, свершилось…»

– Ага, видишь, папа, опять – «Богу было угодно!» – воскликнула Ирина.

– «…и глаза императора открылись на правду», – закончил фразу Сергей Ильич, бросив недовольный взгляд на дочь. – Я уверен, – он торжественно поднял указательный палец, – что теперь все истинно русские сплотятся, чтобы спасти свою страну. Все говорят о готовящемся наступлении наших войск. Я думаю, мы теперь в воодушевлении начнем атаковать.

Ирина отодвинула тарелку.

– Глаша, куда ты запропастилась? – крикнула она в сторону двери. В комнату поспешно вошла прислуга, принявшаяся убирать со стола.

– Ну да, – улыбнулся Ракелов. – Самое время атаковать! Мне это напомнило историю с генералом Фошем.

– Ну-ка, ну-ка, – весело прищурился Сергей Ильич. – Напомните-ка, голубчик.

– В четырнадцатом году, когда, как вы помните, у французов было прескверное положение, генерал Фош прислал командующему центром генералу Жоффру телеграмму: «Мой центр отступает. Мой правый фланг отходит. Положение превосходное. Буду атаковать».

– И что же из того? – Ирина придирчиво наблюдала за Глашей, расставлявшей чайные приборы.

– Что из того? – Сергей Ильич переглянулся с Ракеловым. – Эта атака, девочка, спасла Париж.

– И какой вывод из сказанного, я не поняла?

– А вывод, Ирина Сергеевна, один. Уметь надо в самом безвыходном положении сказать: «Положение превосходное» – и идти в атаку! Это касается и обыденной жизни конкретного человека, и таких ситуаций, какая у нас в России сложилась. Теперь главное – чтобы нашелся человек, который повторит изречение генерала Фоша и поведет наших солдат вперед. Тогда нам сам черт не страшен, – сказал Ракелов.

Сергей Ильич рассмеялся, одобрительно поглядывая на гостя, который нравился ему все больше и больше. Он наконец-то вспомнил. Ну, конечно же, он видел Николая Сергеевича рядом с Керенским. Видел несколько раз, только его сегодняшний гость всегда старался держаться в тени. Значит, еще и скромен. Похвально!

– А ты… – Ирина поспешно поправилась, – …вы, Николай Сергеевич, считаете, Государь не является таким человеком?!

– О-о-о! Все-все-все! Пьем чай, – воскликнул Сергей Ильич.

«Однако и впрямь – шустрый малый! Они, похоже, уже на «ты», – подумал он и посмотрел в сторону столика у камина, где лежали папиросы – захотелось закурить.

– С моей дочерью, любезный Николай Сергеевич, надо держать ухо востро. Она – большая поклонница сильной власти, и монархия для нее – святое понятие. Кажется мне, она в Государя-то тайно влюблена! Так, Ирэн? Признавайся-ка отцу родному! Влюблена-а-а? – он залился смехом.

– Рара! – лицо Ирины вспыхнуло. – Мне просто надоело слушать, как все жалеют Россию и осуждают Государя. За что жалеть Россию? За жизнестойкость? – она отставила в сторону бокал с водой. – Да, сейчас – война! Но как она встряхнула нацию, какие чувства, доселе, может, и неведомые многим, всколыхнулись в душах людей! Еще Пушкин – помните? – в одном из стихотворений писал, что «царь Россию оживил войной». Вот и сейчас – Россия оживлена войною! И не стоит ее унижать бесконечной жалостью и неверием в Государя.

– А вот Федор Иванович Шаляпин давеча очень точно заметил, что «царь – роль шекспировского размаха и надобно уметь играть царя, – сказал Сергей Ильич. – Народ фальши не прощает. Коли не понял своей роли, не умеешь ее играть, провалился и освистан – так уходи, изволь освободить сцену! Именно от фальшивой игры на сцене, которая для Государя нашего – вся империя, идет начало многих несчастий…

Ирина посмотрела на часы.

– Ой! Рара! Николай Сергеевич! Без десяти уже. За разговорами Новый Год пропустим!

– Да. И впрямь, – Ракелов, медленно, словно собираясь с мыслями, поднялся с места, одернул края пиджака и, обойдя стол, встал рядом с Ириной. – Сергей Ильич… – он ухватился руками за спинку стула.

Отец, заметив вдруг побледневшее лицо дочери, все понял.

– Сергей Ильич! Я взял на себя смелость признаться, что я… – Ракелов набрал воздуха в грудь и проговорил на одном дыхании, – …люблю вашу дочь и прошу у вас ее руки. Не откажите. Мне без Ирины жизни не будет! – он склонил голову.

Ирина, отложив салфетку, которую до того теребила в руках, поднялась с места и встала рядом с Ракеловым.

– Да что же это… – Сергей Ильич, всегда степенный и уравновешенный, подскочил с места. – Что же это… Как же… – растеряно бормотал он. – Вот сюрприз так сюрприз… Глаша! Глаша! – словно опомнившись, крикнул он в проем двери.– Глаша! Шампанского неси! Скорее!

Ракелов взял Ирину за руку и подвел к отцу.

– Как же… Дети… – взволнованно заговорил Сергей Ильич, но, увидев Глашу, вошедшую в столовую с подносом, на котором возвышалась бутылка шампанского в ведерке со льдом, замахал руками. – Что ты принесла? Наказание Божие! Икону неси! Из кабинета. Скорее же!

Глаша, никогда раньше не видевшая хозяина в таком состоянии, выскочила за дверь, и через минуту вернулась со старинной иконой в серебряном окладе. Сергей Ильич, перекрестившись, принял икону. Ирина и Ракелов переглянулись и опустились на колени.

– Благословляю вас, дети мои, – у Сергея Ильича перехватило дыхание. – Живите в мире, любви и согласии. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь, – он перекрестил молодых, подождал пока те прикоснутся губами к краю иконы и… не выдержал – слезы потекли по лицу. Торопливо достав носовой платок, Сергей Ильич отвернулся, вспомнив, как, кажется, совсем недавно, этой же иконой благословляли родители их с Настенькой, как, положив руку на живот своей пополневшей красавицы жены, ощутил биение новой, порожденной ими жизни, как маленькая Ирочка делала первые шаги, как они были счастливы втроем… И вот сейчас его жизнь будто обрывается – он остается один. И никому уже не нужен. Никому…

– Жаль, матушка твоя не дожила до этого дня, – с горечью проговорил он, убирая платок в карман.

Глаша, украдкой вытирая слезы, унесла икону в кабинет. Ракелов помог Ирине подняться с колен. Щеки ее горели.

– Ирэн… Вот… Позвольте… – Ракелов достал из коробочки кольцо с небольшим бриллиантом и, немного волнуясь, надел ей на палец. – Как славно, впору пришлось! – обрадованно проговорил он, целуя ей руку. – Завтра же мы объявим о нашей помолвке.

– Дети… дети мои… – Сергей Ильич неуклюже обнял их, не зная, что сказать. Слезы все еще душили его, и оттого он никак не мог заставить себя разомкнуть руки. Бой каминных часов и радостный возглас прислуги вывели его из оцепенения.

– Сергей Ильич! Ирина Сергеевна! Уж Новый Год на дворе, а вы даже шампанское не разлили! – заглянула в комнату улыбающаяся Глаша и заспешила к окну. – Вон, я все двери нараспашку открыла, и окно надобно тоже открыть, – дернула за ручку оконной рамы. – Счастье в дом впускаю! – пояснила она.

– Да! Да! Конечно! – Сергей Ильич принялся торопливо разливать шампанское по бокалам. – И другие окна! Глаша, отвори все!… Входи, семнадцатый! – воскликнул он, когда окна были распахнуты.

– Входи, счастье! – тихо сказал Ракелов и поцеловал Ирину.

Счастье неуверенно переступило порог…

8

«Какая удивительная ночь! – думала Ирина, уже лежа в кровати.

«Мой Ники… – она невольно улыбнулась. – Он здесь. Совсем рядом. И я его чувствую. Поэтому и не могу заснуть. Правильно, что отец распорядился постелить ему в своем кабинете. На улицах стало опасно.»

Ирина знала каждую складочку, изгиб, потертость и пятнышко дивана, на котором сейчас спал Ники.. Сколько раз, сидя на нем в отсутствие отца, она жадно читала любовные романы, непонятным образом попадавшие в его серьезную юридическую библиотеку, замирая всякий раз, когда казалось, что вот-вот найдутся ответы на волновавшие ее вопросы, которые так старательно скрывали авторы за витиеватыми фразами и намеками. Она росла, а диван – старел, не теряя между тем особенностей своего характера – приветливости и гостеприимства. «И сейчас на нем лежит Ники…«Ирина вздохнула и натянула одеяло на голову. Но сон все не приходил, а под одеялом стало жарко. Она откинула одеяло и закинула руки за голову, вдруг ощутив прокатившийся волной по телу озноб.

«Нет, хватит думать об этом», – решила она и блаженно улыбнулась, вспомнив, что Ники шепнул, провожая ее до дверей спальни:

«Признаюсь, меня переполняет зависть!»

«К кому?» – удивленно спросила она.

«К самому себе. К тому, у которого есть любовь…»

«Как прекрасна любовь!» – подумала Ирина, потянулась, потом перевернулась на живот и обхватила подушку руками, рассчитывая, что может быть, в таком положении все же удастся заснуть. Попыталась лежать неподвижно, но мысли никак не хотели угомониться. Почему-то вспомнила себя четырнадцатилетней девчонкой – заплаканной, опрокинутой болью и горечью первой любви. «Никогда, слышишь, мама, никогда больше не буду любить. Ненавижу эту любовь! – отчаянно выговаривала она, уткнувшись маме в плечо. А та ласковой рукой поглаживала ее по голове, приговаривая: «Глупышка ты моя… Не надо бояться любви. Своей или чужой. Хотя… Любовь не бывает чужой. Любовь бывает нежданной. Но нежданная – не всегда не твоя. А нужно ли было тебе прикосновение ее легких крыльев – ты сможешь судить только, когда она покинет тебя. Но, возможно, именно в этот момент тебя покинет и твоя душа, а ты и не заметишь, что не живешь более. Только любовь будет где-то в небесах звенеть нежным колокольчиком…»

– «Не надо бояться любви. Своей или чужой», – прошептала Ирина и, словно пытаясь спрятаться от мыслей, нырнула головой под подушку. Но и туда пробрались осмелевшие мысли. По телу снова пробежала дрожь.

«Ники здесь… Он рядом… Я его чувствую…» – Ирина села на кровати. Больно ущипнула себя за руку. Не помогло. Поднялась с кровати. Подошла к двери. Прислушалась. В доме было тихо. На цыпочках, все еще не веря тому, что делает, прокралась по коридору и коснулась пальцами двери кабинета. Скрип двери оцарапал слух. Неслышно ступая, подошла к дивану. Плотные шторы на окне не были задернуты. Лунный свет заливал небо, бросая блики на вуаль занавески.

– Ники… Ты спишь?

– Нет, милая. Я ждал тебя…

9

В обильно украшенном золотой лепниной зале ресторана «Контан» в этот час было немноголюдно. Свободные официанты, готовые в любую секунду обслужить гостей, негромко переговариваясь, стояли у выхода с кухни.

Александр Иванович Гучков – организатор и председатель Военно-промышленного комитета, задумавшись, сидел в кресле и поглаживал огромную пушистую ухоженную кошку, которая, утробно урча, развалилась у него на коленях. Кошку он принес с собой, хоть это было и не принято, но метрдотель не посмел возразить важному гостю, тем более, что тот расположился в отдельном кабинете. Александр Иванович ожидал князя Львова – в официальной жизни – председателя Союза земств и городов, а в жизни потаенной, но не менее важной – Досточтимого Мастера Братства в масонских ложах Москвы и Петербурга. Гучков был знаком с князем давно, но сблизился только в январе шестнадцатого, когда возник тайный план – сослать царицу в Крым. Он знал, что князь, как истинный «толстовец», был против войны, но, как масон, связанный обязательствами Братства, полагал неблагородным бросать союзников. Гучков прекрасно помнил тот вечер, когда члены «прогрессивного блока» Государственной думы и Государственного совета устроили обед как раз в этом ресторане, в честь первого приезда в Россию французского министра вооружений, масона Великого Востока господина Альбера Тома. Гучкову тогда пришлось быть изысканным и хитрым, точнее, демонстрировать этакую азиатскую изощренность ума, которую и хитростью-то не назовешь. Уж кто-кто, а Александр Иванович, как никто близкий к военным – достоверно знал, как обстоят дела на фронте. Он ясно понимал, что подписанное с французами и англичанами соглашение о незаключении сепаратного мира с Германией и масонская клятва русских Великого Востока «ни при каких обстоятельствах не бросать союзников» оборачивались для России гибелью. «Помогите нам людьми!» – просили французы, настаивая, чтобы Россия ежемесячно посылала на Западный фронт по сорок тысяч человек. Россия лезла из кожи вон, чтобы помочь союзникам, да только кожа-то уже трещала и грозила разорваться в клочья.

В зал ресторана неспешно вошел седой мужчина с аккуратной круглой бородкой и глубоко посаженными цепкими глазами.

– Пожалуйте, ваша светлость, в кабинет! Александр Иванович вас ожидают-с, – подобострастно согнувшись, метрдотель проводил гостя и услужливо раздвинул портьеры.

– Добрый вечер, Георгий Евгеньевич, – Гучков опустил кошку на пол и поднялся навстречу князю Львову.

Тот поздоровался, опустился в кресло и, закинув ногу на ногу, сердито забарабанил пальцами по деревянному подлокотнику. Кошка, потянувшись, на мгновение выпустила коготки, затем, прикрыв глаза, стала тереться о ногу Гучкова и, как только тот снова расположился в кресле, запрыгнула ему на колени и безмятежно замурлыкала.

Князь Львов молчал. Гучков тоже не начинал разговор и только выжидательно поглядывал на князя, попросившего о срочной встрече с глазу на глаз. Сидел, откинувшись на спинку кресла, и поглаживал кошку, время от времени проводя рукой против шерсти, отчего та каждый раз удивленно приоткрывала желтые глаза.

– Да отпустите вы эту кошку, Александр Иванович! – наконец, заговорил князь Львов. – Смотреть не могу, как вы ее мучите!

– Помилуйте, Георгий Евгеньевич, где ж я ее мучаю? – добродушно улыбнулся Гучков. – А что глажу против шерсти – так ничего, пускай привыкает к превратностям судьбы. Не все коту Масленица!

– Не смешно, Александр Иванович! – буркнул Львов.

В кабинет, раздвинув портьеры, в сопровождении метрдотеля вошли двое официантов, принявшись расторопно накрывать на стол.

– Прошу, господа! Что-нибудь еще изволите? – метрдотель, внимательно следивший за действиями официантов, повернулся к гостям. – Может молочка кошечке?

Гучков покачал головой. Князь Львов пересел за стол, сложив салфетку треугольником, расстелил ее на коленях и сразу налил себе водки.

– Георгий Евгеньевич, глазам не верю. Водка? Вы ж не пьете, – изобразил удивление Гучков.

– Не пью, не пью, – пробурчал князь. – О вашем здоровье забочусь.

– Так ежели мне мало останется – я могу еще заказать, – хмыкнул Гучков.

– Позвольте поухаживать? – официант подобострастно наклонился к князю, демонстрируя напомаженную голову. – Салатик положить…

– Ступай, любезнейший. Если понадобишься – позовем, – отмахнулся князь Львов. – Все ступайте! – приказал он. – Да смотри там, чтоб никто не беспокоил, – строго посмотрел на метрдотеля, который поспешно покинул кабинет, подталкивая официантов.

Гучков сбросил кошку на пол и поднялся со своего места. Та, обиженно мяукнув, сразу же запрыгнула обратно на кресло.

– Если позволите, Георгий Евгеньевич, я отлучусь на минуту! – Гучков улыбнулся, глядя на недовольное лицо Львова. – Руки помою – как-никак кошку держал.

Князь Львов, оставшись один, поковырял вилкой в салате, подозрительно понюхал его и, вздохнув, принялся за еду…

Вернувшийся в кабинет Гучков, сел к столу.

– Ну-с, любезный князь, выпьем за все хорошее? – приподнял стопку с водкой, выпил одним глотком и закусил кусочком хлеба.

– А что у нас хорошего может быть? – Львов махнул рукой. – О чем вы, Александр Иванович? Вы-то все время больше на фронте проводите, а у нас здесь… – он поморщился. – Вот, Распутина нет, а еще хуже стало. Раньше ведь как? Все валили на него. Его убили, а ничего не изменилось! Даже напротив… Положение ухудшается с каждым днем. Мы несемся к пропасти. С железными дорогами опять катастрофически плохо. Они еще как-то держались, но с этими морозами… График падает. В Петрограде уже серьезные заминки с продовольствием. Вон что делается! – отложил вилку в сторону. – Разве ж это оливье? Издевательство, да и только, – отодвинул от себя тарелку. – Не сегодня-завтра в городе совсем не станет хлеба. Стачки с ноября. В войсках недовольство. Петроградский гарнизон ненадежен, – сделал глоток воды. – Весной планируется наступление. Боюсь, однако, до весны не дотянем.

– Да… – Гучков достал из портсигара папиросу и закурил. – Замечу, что настроение масс, похоже, перемахнуло через нашу голову, оно уже левей «прогрессивного блока». Чтобы додержаться, по моему разумению, надо взять разгон. Знаете… – он придвинул пепельницу, – на яхте… когда идешь левым галсом, перед поворотом на правый галс надо взять еще левей, чтобы забрать ход… Если весеннее наступление на фронте будет удачным, мы сделаем поворот и пойдем правым галсом. Чтобы иметь возможность сделать этот поворот, надо забрать ход… левее, – сказав это, он испытующе посмотрел на собеседника. – Для этого, если власть на нас свалится, – аккуратно стряхнул пепел, – я бы все-таки позвал Керенского. Вы, слышал я, сомневаться стали по его поводу? Убежден, гораздо выгоднее иметь его с собой, чем против себя.

– Он же включен в состав будущего правительства, что вы беспокоитесь? – недоуменно сказал князь Львов. – Кстати, – продолжил он, переводя разговор на другую тему, – у него сейчас в помощниках этот юрист… как его… Аракелов, кажется… Очень перспективный молодой человек… тоже наш… масон… Его можно активнее привлечь к делам. Нет, вспомнил, не Аракелов, а Ракелов. Николай Сергеевич. Знаете такого?

– Знаю. Встречал неоднократно вместе с Керенским. Он, к слову, недавно о помолвке объявил. Надобно поздравить.

– Кто? Керенский? – изумился князь Львов. – Так он же…

– Какой Керенский? – улыбнулся Гучков. – Ракелов. И знаете, кто его дама сердца? Ирина Яковлева. Дочь Сергея Ильича.

Львов положил салфетку на край стола и поднялся.

– Давайте, Александр Иванович, в кресла переберемся, коли и у вас к этакой еде аппетита нет. Так вот, что я вас пригласил, – понизив голос, задумчиво заговорил он, после того как расположился в кресле. – Стало мне известным, якобы Государь начал… – Львов кашлянул в кулак, – интересные планы вынашивает. Думу манифестом своим распустить намеревается без указания срока нового созыва и восстановить неограниченное самодержавное правление. В обеих столицах ввести военное положение, а ежели нужно, и осадное, вплоть до полевых судов. Ему уже и проект манифеста приготовили. Вот такие интересные новости.

– Откуда сведения? Не блеф? – нахмурился Гучков, разминая в пальцах новую папиросу.

– Не блеф… Родзянко уже был у Государя. Я, говорит, как председатель Государственной думы, умоляю: Ваше величество, спасайте себя! То, что делает ваше правительство и вы сами, до такой степени раздражает население, что все возможно. Вы хотите распустить Думу, и тогда не пройдет и трех недель, как вспыхнет такая революция, которая сметет вас, и вы уже не будете царствовать. Нельзя так шутить с народным самолюбием, с народной волей, с народным самосознанием.

– Так и сказал? – удивленно спросил Гучков, закуривая. – А что ж Государь?

– А-а… – на лице князя Львова снова появилось недовольное выражение. – Ни-че-го. Сказал: «Ну, Бог даст, все образуется». Родзянко даже сорвался: «Ничего, говорит, Бог уже не даст, вы и ваше правительство все испортили! Революция неизбежна». И боюсь, что он прав. Ох, прав, Александр Иванович…

– Та-ак… – Гучков снова принялся поглаживать кошку, которая успела устроиться у него коленях. – Да, первый и необходимый шаг к спасению страны – это, безусловно, замена ничтожеств, сидящих в нынешнем Совете министров и в высшем командовании выбранными нами вместе с братьями по ложе достойными людьми. Без Распутина будет легче это сделать. Если не удастся – боюсь, придется поднимать вопрос о физическом устранении царя, – жестко сказал он.

– Оставьте, Александр Иванович! – Львов достал из кармана часы на серебряной цепочке и посмотрел на циферблат. – Я тоже раньше к этому склонялся, но это была бы очередная попытка спасти ситуацию старорусским способом – тайным дворцовым насилием. Думаю, само время сейчас работает против Государя. Он человек мягкий, пока надумает что-то, пока решится… – с пренебрежением сказал он и убрал часы. – Однако сообщить это я был вам обязан. Возможно, наши планы потребуют некой корректировки. А сейчас простите, Александр Иванович, вынужден вас покинуть. У меня еще встреча, – он поднялся и, пожав руку Гучкову, вышел из кабинета.

Гучков проводил его взглядом и теперь стоял, раскачиваясь с пятки на носок.

«Мы несемся к пропасти, строим свои планы спасения, но царь-батюшка, похоже, мыслит совсем по-другому, – подумал он.

Кошка ласково потерлась о его ногу, оставляя на темно-синей шерсти брюк рыжие волоски.

– Пойдем-ка и мы домой! – он подхватил кошку на руки. – Утро вечера мудренее.