Текст книги "Тело черное, белое, красное"

10

Снег валил уже второй день. Сугробы, разрастаясь, перекрывали улицы. Ирина быстро шла по заснеженному тротуару. Поднятый воротник шубки был покрыт инеем. Порывы ветра бросали в лицо колючий снег. Мороз пощипывал нос и щеки. Проходя мимо темной громадины Щербатовского дома, возвышавшегося на противоположной стороне улицы, она с тоской подумала: «Господи, ведь только что все это было – балы, свет во всех окнах, красная ковровая дорожка перед подъездом через тротуар, специальный наряд полиции, руководящий движением подъезжающих экипажей, швейцар у двери в темно-синей ливрее до пят и фуражке с золотым галуном, лакей, помогающий разряженным, смеющимся гостям вылезать из экипажей… А сейчас… Все окна темны, как и во многих других домах, и от этого охватывает мрачное чувство обреченности. Под ногами словно ощущаются подземные толчки, будто какая-то неведомая сила с утробным рыком рвется на поверхность». Она вспомнила, как на днях дочь баронессы Ботмер уверяла ее, что из России надо бежать, пока не поздно. Неужели она права?

Ирина вышла из переулка и свернула направо на свою улицу.

В конце улицы возле бакалейной лавки увидела темную толпу, которая колыхалась и гудела, как растревоженный улей. Издали были слышны шум и крики. До дома оставался всего один квартал, свернуть было некуда, возвращаться и обходить – очень далеко, да и неизвестно, кого еще встретишь на соседних улицах. Подойдя ближе, она невольно замедлила шаг. Толпа становилась все больше и больше. Ирина уже слышала ее неровное, шумное дыхание. Лица людей, столпившихся у входа в бакалейную лавку, были искажены ненавистью. Хозяин, невысокий коренастый мужчина в пальто, наспех накинутом прямо на халат, и молоденький рыжеволосый приказчик с испуганным, бледным лицом, стояли на ступеньках, прижатые к дверям лавки, пытаясь что-то объяснить, однако их никто не слушал – превращаясь в неуправляемую, безжалостную, безликую массу, толпа продолжала напирать. Ирина с ужасом поняла неотвратимость того, что сейчас произойдет. Улица оказалась перекрытой, остался лишь узкий проход, похожий на тропинку в расщелине. «Ну что ж, как там учил Порфирий? Надо надеть шапку-невидимку, а для этого – перенестись центром своего сознания в другое место, проще всего – в воспоминания…»

Ирина медленно двинулась вперед.

«Вчера Ники принес мне маленькую баночку дивного, душистого меда, и…»

– Бабы! Да брешут они, гады! Прячуть хлебушек!

«…и я, зачерпнув ложечкой золотой нектар, с наслаждением впитывала в себя волшебный вкус лета…»

– Мужик на фронте. Дитё третий день не жрамши! А они тут жируют!..

«…а Ники неожиданно поцеловал меня в губы…»

– Да я за дитёв глотку перегрызу!

«…его лицо было настолько близко, что очертания его расплывались, превращаясь в нечто зыбкое, нематериальное…»

– Не хочут давать по-добру – сами возьмем!

«…я прикрыла глаза, отдаваясь его губам…»

– Бей их, бабоньки! – раздался визгливый мужской голос.

Толпа, опрокинув хозяина и приказчика, рванула в лавку, двери затрещали, на ступеньках у входа начались потасовка и давка. Прижавшись к стене дома, Ирина продолжала осторожно двигаться вперед. Из задних рядов через головы пролетели камни.

«…и навеки запоминая медовый вкус, имя которому – любовь…»

Раздался звон разбитого витринного стекла и сразу же – истошный женский крик. Ирина остановилась. От разбитой витрины, схватившись за голову, пыталась отойти женщина с залитым кровью лицом. Охнув, она осела на землю и медленно повалилась набок. На долю секунды те, кто пытался прорваться внутрь через разбитую витрину, приостановились, бессмысленно глядя на нее, но раздавшийся из лавки радостный вопль: «Вот он, хлебушек!» – бросил их вперед через упавшее тело. Сзади, уже не замечая ничего, продолжали напирать другие. Ирине показалось, что она слышит, как трещат под ногами кости несчастной, и, не выдержав, отчаянно расталкивая всех, бросилась в самую гущу толпы.

– Пустите! Пустите же, говорю! Вы же по людям ходите!

Ее никто не слышал. Толпа, словно страшное многоликое чудовище, еще плотнее сжималась перед ней… От внезапного удара по голове потемнело в глазах. Уже знакомый визгливый мужской голос прокричал совсем рядом:

– Богатенькая сука тоже кушать захотела? Хлебушек наш отнять хочешь? А вот мы тебе сейчас… Бей ее!

Обрушившиеся удары свалили с ног.

– Кажись, я тебя знаю! Эй! Не ты ли мово мужа на улицу выкинула? – нависло над ней рябое одутловатое женское лицо в темном платке. – Ложки у нее вишь серебряные сперли! Вот я тебе! – с силой, по-мужски, ударила Ирину по лицу. Из разбитого рта Ирины потекла кровь – солоноватая и теплая. Сознание стало уходить. Лежа на снегу, она безразлично почувствовала, что кто-то начал стаскивать с нее шубку. Очертания багрового пятна, появившегося перед ее глазами, расплывались, превращаясь в нечто зыбкое, нематериальное. Она вновь прикрыла глаза, всеми силами пытаясь не впустить в себя боль и, навсегда запоминая солоноватый вкус, имя которому – ненависть…

Рядом в луже крови лежала молодая женщина, которую уже нельзя было спасти.

* * *

Николай Ракелов во всем любил порядок. Каждая вещь в его кабинете имела свое, раз и навсегда определенное место. Нужные бумаги были разложены в папки и подшиты, карандаши остро заточены, в отдельную тетрадь записывались краткие сведения о переговорах, клиентах и деловых контактах. Был и особый блокнот, где записи велись придуманным самим Ракеловым шифром. Как раз в нем он и делал очередную запись, когда на столе неистово зазвонил телефон.

– Николай Сергеевич! – не сразу узнал он звенящий голос Керенского. – Похоже, началось!

– О чем вы, Александр Федорович? – спросил Ракелов, хотя все и сам уже понял.

– Началось… Получен указ о роспуске Думы. В городе волнения. Я – в Думе. Приезжайте.

– Революция… – проговорил Ракелов и, почувствовав легкий озноб, повернулся к окну, будто там, за стеклом, можно было найти опровержение сказанному. Хотя, еще несколько дней назад, когда уволили более сорока тысяч рабочих Путиловского завода, а Керенский на заседании Думы потребовал принять их обратно, Ракелов почувствовал – вот-вот начнется. На заводах и фабриках митинговали, работа прекратилась повсеместно. Люди под звуки революционных песен устремились на улицы. Против митингующих были брошены казачьи войска и пехотные подразделения. Царь, который после убийства Распутина жил в Царском Селе, отбыл на фронт.

– Похоже на то, – почти весело подтвердил Керенский.

– Так значит – конец?

– Конец? Скорее начало! Приезжайте сюда. Меня найдете. Но… На улицах неспокойно. Говорят, на нас идет толпа тысяч в тридцать.

– Еду, Александр Федорович, – решительно сказал Ракелов, положил телефонную трубку, вернулся к столу и начал автоматическими движениями аккуратно складывать папки и бумаги, стараясь унять волнение. «Похоже, привычный мир рушится, – думал он, – но это не должно изменить моих привычек. Поскольку я никогда не изменяю себе. Никогда». Переодевшись в пиджачную тройку коричневого цвета и аккуратно повязав галстук, он подошел к зеркалу, в котором отразилось лицо спокойного, уверенного человека. Правая сторона лица была сильно поцарапана, однако ссадины уже начали заживать. Несколько дней назад, охваченный внезапным беспокойством, он вышел встречать Ирину и с трудом вырвал ее из рук озверевшей толпы. Страшно представить, что тогда могло бы произойти, если бы на помощь не подоспели городовые. Ирина тогда на удивление быстро пришла в себя и даже шутила. «Некого винить, – улыбаясь разбитыми губами, говорила она, лежа на диване с пузырем льда, приложенным к голове. – Уж коли я сама полезла с головой в мясорубку, виновна ли та, что попыталась перемолоть меня?»

«Сдается мне, сейчас в мясорубку попадет вся страна», – удивляясь собственному спокойствию, подумал Ракелов.

* * *

Ракелов добрался до Таврического дворца лишь спустя час. Пришлось идти пешком. Трамваи не ходили, а извозчики попрятались с улиц, запруженных народом. Он никогда не видел такого скопления возбужденно-агрессивных людей, готовых, казалось, смести с лица земли все, что попадется на пути, только ради самого процесса разрушения. Появилось гадкое, буквально осязаемое ощущение возможности смерти и, что показалось еще более неприятным – внутренней готовности к ней.

Здание Думы было окружено темной, плотной, вязкой человеческой массой, жадно ожидающей насилия. Таврический дворец был неузнаваем – подрагивая от ударов людских волн, он напоминал военный лагерь. Повсюду в углах располагались солдаты, охранявшие ящики с гранатами и боеприпасами. И хотя, судя по всему, в распоряжении прежнего правительства не осталось никого, кто решился бы с оружием в руках пойти против народа и Думы, все были готовы – к обороне или к наступлению. Казалось, ждут только сигнала, решительного жеста для того, чтобы выплеснуться на улицы города. В Екатерининском зале Таврического дворца шел митинг. Ораторской трибуной служили длинные и широкие хоры, выходящие на две стороны – на Екатерининский зал и на зал заседаний.

Ракелов уже издали заметил Керенского и был поражен происшедшими с ним изменениями. Александр Федорович решительно и властно давал распоряжения окружившим его людям, слова и жесты его были резки, глаза сверкали. «Он у них – один из главных», – услышал Ракелов уважительный голос за спиной. С трудом пробравшись через толпу, он подошел к Керенскому.

– Александр Федорович! Вот и я, еле добрался. Однако, у вас тут жарко!

– Хорошо, что приехали. Вы мне нужны. Медлить нельзя! Войска волнуются. Я сейчас еду по полкам. Едем вместе. По дороге поговорим. – Керенский стремительно направился к выходу.

– Александр Федорович! – к Керенскому подбежал взъерошенный мужчина в пенсне, с папкой бумаг, прижатой к груди. – Помогите… Тут образовался Совет рабочих депутатов. Им помещение нужно. Где у нас есть комната? Что им дать? – он смахнул ладонью капельки пота, выступившие на лбу.

– Пусть идут в тринадцатую… Да, номер тринадцать, – быстро ответил Керенский. – Уточните у Родзянко.

– Александр Федорович! Извольте взглянуть на всякий случай, нет ли неточностей! – к Керенскому степенно подошел князь Львов с листом бумаги в руках.

Керенский, приблизив листок к лицу, побежал по строчкам близорукими глазами…

– А он растет. По этому революционному болоту, по которому мы еще только учимся ходить, он уже бегает и прыгает! – услышал Ракелов негромкий голос и, повернувшись, увидел стоящего рядом известного монархиста Василия Шульгина, который легким кивком поприветствовал его.

– Не знаю. В нем есть некое позерство. Истеричность, – ответил Шульгину незнакомый пожилой человек с седой бородкой. – Однако, возможно, это именно то, что нужно сейчас, – время покажет. А по мне, – он наклонил голову к собеседнику, – сейчас бы к пулемету. Да, да. Пулеметов – вот чего мне хочется, когда я гляжу на толпу. Только свинец может загнать это быдло в стойло!

– Господин Бубликов! – Керенский, утвердительно кивнув, вернул листок князю Львову и, повелительно махнул рукой, подзывая невысокого мужчину с усталым, бледным лицом. – Возьмите солдат, езжайте в центральный железнодорожный телеграф. Как депутат Думы берите под контроль всю сеть железных дорог. Запомните – без вашего согласия ни один состав не может отправиться из столицы. Возьмите в одиннадцатой комнате распоряжение Временного комитета по вашему поводу. Передайте по всей стране сообщение о революции. Действуйте.

– Едем, Николай Сергеевич! – Керенский, которому все, расступаясь, давали дорогу, быстро вышел из здания и направился к автомобилю.

Ракелов устроился рядом с ним на заднем сиденье, достал из кармана портсигар и, прикрыв ладонью спичку от ветра, закурил. Машина ехала медленно, то и дело издавая надрывные, прерывистые гудки.

– Избрали Временный комитет, – заговорил Керенский. – Нужно полное единство, независимо от партий. Комитет получил диктаторскую власть. Люди – практически все «наши», – сказал он многозначительно. – Из тринадцати – не масоны только трое. Сейчас это очень к месту. Главное – не пролить крови. По городу ходят группы добровольных «жандармов». Во главе – какой-нибудь студент. Врываются в квартиры. Хватают по собственному усмотрению «прислужников режима» и…

– Самосуд?! Но это же безумие! – воскликнул Ракелов.

– …и тащат их к нам, – успокоительным тоном продолжил Керенский. – В Думу. Привели бывшего министра юстиции Щегловитова. Я заявил ему: «Вы арестованы!» – театрально произнес Керенский и замолчал, словно наслаждаясь воспоминаниями о сцене ареста.

«А он и впрямь – другой! – с восхищением отметил Ракелов. – Словно подменили. Осанка, интонации, жесты… Очевидно – отличный актер. Просто талант!»

– …А потом – чтобы все слышали! – заявляю: «Ваша жизнь в безопасности. Дума не проливает крови!» Дал лозунг. Думаю, это многим спасет жизнь. Да! Дал лозунг! Это важно. Крови быть не должно.

Проехали по Троицкому мосту. Откуда-то доносились нестройные звуки «Марсельезы». В отдалении слышались хлопки выстрелов.

– Кровь уже льется, Александр Федорович. Убивают офицеров, жандармов. Мою невесту на днях чуть не забили до смерти. Счастье, что я подоспел вовремя! Подумать страшно, что могло бы случиться…

Навстречу один за другим проехали два набитых вооруженными людьми грузовых автомобиля, судя по надписям на бортах, принадлежавших санитарной колонне Императорского Автомобильного Общества. Тенты с кузовов были сорваны. Над автомобилями развевались красные флаги. Справа на тротуаре Ракелов заметил слегка припорошенные снегом тела двух человек, судя по покрою шинелей – офицеров. Керенский проследил его взгляд.

– Что поделать, Николай Сергеевич. Проигранная война всегда грозит революцией. Однако же революция неизмеримо хуже проигранной войны. И никогда не бывает без крови… – в его голосе прозвучали скорбные нотки. – Так вот, что я хотел, – после паузы продолжил он, наклонившись к спутнику. – Есть некое деликатное поручение.

Ракелов выбросил папиросу и с готовностью развернулся к Керенскому.

– Между мной и министром вооружений Франции Альбером Тома, как вы знаете, масоном Великого Востока, есть «агент связи» – Эжен Пети. Мне нужно, чтобы вы сделали следующее…

11

Нож скользнул по указательному пальцу. Из пореза выступила кровь. Ирина, почувствовав дурноту, ухватилась за край стола. «Господи, как противно! Когда же это закончится?» – подумала она. После избиения у бакалейной лавки она стала бояться вида крови. Из головы никак не уходило лицо той женщины, погибшей прямо у нее на глазах. Правда, добрейший Иван Иванович, приводивший ее в чувство на первом же после возвращения в госпиталь дежурстве, водя у ее носа кусочком ваты смоченной в нашатырном спирте, обнадежил, сказав, что это – временные последствия психологической травмы и через некоторое время все исправится. Но из госпиталя все же пришлось уйти, чему Ирина в глубине души даже была рада. Уход избавил от неизбежных встреч с Леночкой Трояновской. Хотя они вроде бы помирились, во всяком случае, старательно делали вид, будто ничего не произошло, возникшее отчуждение давало о себе знать. О былой искренности не могло быть и речи.

Впрочем, тот последний, грустный день работы неожиданно принес радость. Все началось с того, что утром в докторскую заглянул молоденький русоволосый солдатик в длинной не по росту шинели с мешком в руке. Увидев Ирину, он, восхищенно взглянув на нее удивительно ясными, голубыми и, показалось, знакомыми глазами, вдруг засмущался, но потом все же поинтересовался, где можно найти Анну Поликарповну.

«Анну Поликарповну? А вы кто ей будете?» – спросила Ирина на всякий случай, хотя и сама уже догадалась.

«Сын», – проговорил солдатик негромко.

«Алексей!?» – воскликнула Ирина и выскочила в коридор…

…А потом счастливая Поликарповна, крепко, как маленького, держа сына за руку, словно боялась снова потерять, водила его по всем палатам, показывая докторам, сестрам, раненым, и даже попыталась поцеловать Ирине руку, словно это она вернула ее ненаглядного мальчика…

«Надо бы съездить в госпиталь, – подумала Ирина, прикладывая к порезу кусочек марли. – Как они там?»

Она сама уже месяц, не желая оставаться без дела, работала секретарем в Особом художественном совещании по делам искусств, куда зазвал ее неугомонный Шаляпин. Работа ей нравилась. Общение с Бенуа, Грабарем, Рерихом, Щусевым не только доставляло удовольствие, но и позволяло хоть ненадолго отвлечься от происходящих вокруг событий – стремительных и тревожных. Время словно сжалось. Одного дня хватило бы на недели, а то и месяцы прежней размеренной жизни. Убийство Распутина, давшее надежду на изменения к лучшему, потом – отречение государя, а с отказом Михаила Александровича взойти на престол – падение казавшейся незыблемой монархии, февральские беспорядки, которые все вдохновенно называли революцией, красные банты и ленточки, прикрепленные к лацканам пальто и пиджаков. Даже отец и прагматичный Шаляпин поддались всеобщему воодушевлению, украсив себя алыми знаками перемен. А вот Ники этого не сделал. Хотя, кажется, уж именно ему, работающему бок о бок с Керенским и пребывающему в центре событий, следовало бы это сделать в числе первых. Но Ники, напротив, выглядел озабоченным и даже немного угрюмым. Да и она сама до сих пор не была уверена, действительно ли все происходящее – праздник или все же «пир во время чумы»? Хотя какой уж там пир, если после введения в марте Временным правительством хлебной монополии перебои с продовольствием в городе стали обычным делом. Ники тогда долго разъяснял ей, ссылаясь на опыт Великой французской революции, что это совершенно неизбежный шаг, который заставит крестьян сдавать излишки зерна государству и позволит установить твердые цены на продовольствие. Ирина, выслушав его, недоверчиво покачала головой, заметив, что Россия – не Франция и накормить ее «хлебом равенства» вряд ли удастся. Ники же сказал, что в такое неспокойное время надо научиться жить настоящим, потому что никто не знает, что нас всех ожидает в будущем. «Каждому дается столько испытаний, сколько он может выдержать», – повторила она слова матери, а сама подумала, что теперь, когда у нее есть Ники, ей ничего не страшно.

Впрочем, не стоит думать об этом сейчас, решила Ирина и приподняла крышку кастрюли, в которой тушилось мясо, купленное утром у спекулянтов за непомерные деньги. Готовила она теперь сама. По дому все приходилось делать своими руками. Бедного Василия, внезапно умершего прямо на улице, в нескольких шагах от дома, месяц назад похоронили, а Глаша на неделю уехала в деревню к заболевшей матери, да что-то задержалась. На обед сегодня обещал прийти Шаляпин, и Ирина была рада этому, надеясь, что в присутствии Федора Ивановича не будет разговоров только про политику. Она расстелила белую скатерть, расставила фарфоровые тарелки, разложила серебряные приборы и салфетки, достала из буфета солонку из матового резного стекла и, удовлетворенно окинув взглядом сервированный стол, направилась в свою комнату переодеться. Решила надеть свое любимое темно-синее платье. Звонок в дверь заставил ее поторопиться, и она, на ходу застегивая на шее нитку жемчуга, подаренную ей отцом к шестнадцатилетию, пошла открывать.

Шаляпин вошел в квартиру первым, сразу наполнив пространство сценическим громогласием, запахом дорогого одеколона и комплиментами молодой хозяйке, которая хорошеет день ото дня, а легкая бледность ей даже к лицу. Сергей Ильич, напротив, выглядел усталым. Ирина, которой в последнее время не часто удавалось видеться с отцом, заметила, что, войдя в состав нового, уже второго по счету, Временного правительства, тот заметно сдал. Прежде энергичный, жизнерадостный и крепкий, теперь он напоминал заезженную лошадь – заметно похудел, осунулся, вокруг глаз появились новые морщинки, даже походка изменилась, будто нес он на плечах непомерную ношу. И уж точно теперяшний отец совсем не был похож на того удалого молодца, который прилюдно признавался в любви Софи Трояновской. Ники тоже, как и отец выглядел озабоченным, был молчалив и задумчив, словно стараясь спрятаться в тени громкоголосого Шаляпина.

Ирина пригласила всех в столовую, а сама поспешила на кухню.

Гости, выпив по рюмочке вина еще из старых запасов, заготовленных покойным Василием и бережно хранимых отцом, кушали молча, не спеша, наслаждаясь вкусом рассыпчатой гречки с ароматным подсолнечным маслом и тушеным мясом.

– Ох, Ирина Сергеевна, угодили, – Шаляпин с видимым удовольствием отправил в рот последнюю ложку гречки. – Каша – просто отменная! Признаюсь вам со всей откровенностью – люблю поесть и всю жизнь с самого детства более всего боюсь голода. И наряду с пристрастием, позволю даже сказать, чувственным увлечением сценой, ощущаю в себе пристрастие к вкусной еде, – он повернул голову к Ракелову, видимо продолжая разговор, начатый еще на улице. – Так вот, скажу я вам, Николай II к нашему брату не так относился, как Николай I. Тот и за кулисы зайти не брезговал, и с актерами поболтать любил. Как-то в ответ на фразу Каратыгина, что, мол, тот и нищих может играть, и царей, потребовал – а ну-ка, братец, меня изобрази!

– И что Каратыгин? – по лицу Ракелова скользнула улыбка.

– Изобразил, – довольным голосом пробасил Шаляпин и приосанился. – Повернулся к стоявшему рядом директору императорских театров Гедеонову и, изумительно точно подражая голосу императора, произнес: «Послушай, Гедеонов! Распорядись завтра в двенадцать часов выдать Каратыгину двойное жалованье за этот месяц!»

– И что же Государь? – Ирина начала собирать посуду.

– Государь? – Шаляпин заулыбался. – Поаплодировал.

– А жалованье? – Ирина остановилась в дверях с тарелками в руках, взглядом попросив Ники выйти за ней следом.

– В двенадцать часов на следующий день получил. Как сам распорядился – двойное.

Мужчины рассмеялись. Ракелов, извинившись, поднялся и вышел следом за Ириной. Шаляпин проводил его внимательным взглядом и вопросительно посмотрел на Сергея Ильича, который молча развел руками. Прихватив с собой графинчик с вином, они перебрались в кресла.