Текст книги "«Шизофрения»"

* * *

– Мы достали то, что вам нужно! – хрипловатый голос в телефонной трубке подрагивал от возбуждения. – Родилась семимесячной… соединение Солнца, Венеры, Юпитера и Плутона… и все остальное, как заказывали! Да-да. Славик просто гений! Защита на «компе» у мужика примитивная, а русские хакеры – рулят! Все понял. Подробности сообщу позже, и не забудьте, о чем договаривались.

* * *

– А может, все-таки, по-любому, откроем? – Димон вожделенно смотрел на небольшую, украшенную непонятными знаками, металлическую шкатулку, извлеченную из деревянного ящика вместе с конвертом, запечатанным непривычной для современных глаз сургучной печатью, и тетрадь с пожелтевшими листками. – Как бы клад все-таки! Может там карта какая внутри есть или еще чего? – блеснул он жадным взглядом.

Гость, только что закончивший чтение письма из конверта, решительно помотал головой:

– Здесь ясно написано: открывать шкатулку без ключа нельзя. Пропадет все, что внутри.

– А все, найденное на территории нашей родины – по-любому, родине нашей принадлежит! – неожиданным фальцетом провозгласил Димон, не в силах оторвать взгляд от находки.

– О-о-о! – гость залился смехом. – Похоже, сейчас под звуки гимна и залпы артиллерийского салюта сюда внесут российский триколор!

– Какой еще такой триколор? – глядя исподлобья, неожиданно злобно пробурчал Дима, покручивая молоток в руках.

Александра на всякий случай встала поближе к гостю и нащупала на телефоне кнопку повторного набора.

– Государственный стяг! – пояснил гость, похоже развеселившись еще больше. Бросив успокаивающий взгляд на Александру, встал между ней и Димой, достал из портмоне зеленую стодолларовую бумажку и как бы невзначай пронес ее около носа поборника экономических интересов родины.

– Скажите, Дмитрий, а сто иностранных долларов, полученных за реально выполненную работу, помогут вам избавиться от чувства ложного патриотизма и желания срубить бабки на халяву?

Дима, будто отгоняя испугавшие его самого мысли, помотал головой, криво усмехнулся и положил молоток на ступеньку стремянки.

– А двадцать пять процентов, по-любому как бы принадлежащих нашедшим… и их помощникам? – прогнусавил он, делая еще одну попытку присоседиться к несметным богатствам.

– Ну, не хотите, как хотите! – банкнота направилась в нагрудный карман куртки.

Строитель, видимо, не ожидавший такого развития событий, поспешно протянул руку.

– Согласен! По-любому! Но рублями по курсу нашего ЦБ плюс три процента! – потребовал он, с нечеловеческой скоростью совершив в уме какие-то сложные подсчеты и косясь на благодушно улыбающегося Мишаню. – Потому что доллар падает, а рубль укрепляется.

– Может, все-таки возьмете зелеными? – с усмешкой поинтересовался несговорчивый гость.

Дима скривился и обреченно махнул рукой. Заполучив банкноту, цепкими пальцами провел по верхнему краю, проверяя выпуклость букв. Видимо рельефность надписи его удовлетворила, в связи с чем зеленая бумажка исчезла у него в кармане. Но жаба все еще душила.

– По-любому, маловато, конечно, будет, а, хозяйка? – просительно обратился он к Александре.

– А что, взаправду там написано, что если без ключа силой открыть, то все пропадет? – вступил, наконец, в разговор Мишаня, обращаясь к гостю.

– Да! – твердо ответил тот и, вручив шкатулку Александре, легонько подтолкнул ее к выходу.

– Э-э-х, ё-мое, – горестно вздохнул Мишаня, расставаясь с наивной детской мечтой о богатом кладе, а заодно и с осмысленной взрослой – о сытой, не хлопотной жизни в деревенском домике, баньке на берегу тихой речки, с камышами, кувшинками и водяными лилиями, утренней рыбалке со стульчика под развесистой ивой и парном молоке из-под соседской коровы, набравшейся природных соков на вольном луговом разнотравье.

– Эх, блин, Мишаня! Вот так люди запросто в одночасье богатеют! Раз – и в дамках! А мы с тобой всю жизнь будем цементную пыль глотать. По-любому, кабы кто другой сегодня был вместо тебя в товарищах, и мы б могли… – донесся до Александры, уже стоявшей в лифтовом холле, скорбный Димин голос.

* * *

«Чтобы занять блондинку на пару часов, надо дать ей в руки листок бумаги, на обеих сторонах которого написано «Переверните!»» – вспомнился Александре старый анекдот. – Чтобы довести до бешенства любую женщину, надо дать ей в руки коробочку и запретить открывать! – возмущенно подумала она, рассматривая лежащую на коленях шкатулку. – Можно потрогать, погладить, понюхать, даже лизнуть можно, но все – снаружи. Что же там внутри? Замочной скважины нет. Выемка квадратная сбоку с углублениями, – на всякий случай еще раз попробовала подцепить ногтями плотно прилегающую крышку. – Даже щели не видно», – опять потрясла шкатулку.

– И почему это без ключа открывать нельзя? – пробормотала она. – Что там еще пропадет? А если я вообще никогда ключ не найду? – почувствовала раздражение к новому знакомому. – И зачем он мне ее отдал? «Ваша квартира – значится и шкатулка ваша!» – передразнила Александра щедрого, но уже почти ненавистного тезку по мужской линии.

«Лучше бы этой шкатулки вообще не было. Сколько еще мучиться придется? Может, всю жизнь!» – мысль показалась ей ужасной.

– А потом написать в завещании: «Дорогие потомки! Оставляю вам в наследство шкатулку, в которой неизвестно что лежит, но открывать ее без ключа никак нельзя, потому, что это „неизвестно что“ пропадет!» – проговорила она, немедленно представив укоризненные глаза несчастных потомков.

«Может, на рентгене просветить? – пришла ей в голову свежая мысль. – Ага! А потом Вадька прикалываться будет! Надо подумать, кто из знакомых на таможне работает, – осенило ее. – С их аппаратурой… нет ничего тайного, что не стало бы явным», – она приободрилась.

– Ну, где там мой верный Отелло? Давно что-то Кузя ничего полезного не делал! – воскликнула она, поставила шкатулку на стол и набрала номер на мобильнике.

Поклонник снял трубку сам. Видно, уже уехал с работы.

– Кузенька! Привет! У тебя есть шанс увидеться со мной… Как где? На таможне… Да все равно – хоть в Шереметьево, хоть во Внуково, хоть в Домодедово. Мне надо одну штучку просветить… Подарок, который открывать нельзя… Да какая разница от кого? Ты его не знаешь… Ты же не хочешь, чтобы я умерла?… От любопытства, конечно… Хорошо. Завтра. Утром. Часов в двенадцать. Нет, лучше в час. Я завтра с утра к маме собираюсь. Договорились… В Египет? А почему я должна передумать? Я туда уже целый месяц собираюсь. Все. Пока, – Александра отложила мобильник и, бросив взгляд на шкатулку, залезла в сумочку. Достала оттуда визитку нового знакомого.

– «Онуфриенко Александр Васильевич. Хороший человек», – ехидным голосом вслух прочитала она и поморщилась. – Ничего себе хороший человек! Подвергать женщину такому испытанию! Варвар! Садист! – ворчливым голосом сказала она, хотя в душе, пожалуй, была рада, что с ним познакомилась. Жизнь старательно подбрасывала ей нужных, реже – интересных людей. А Онуфриенко показался интересным.

«Женщина – в прошлом символ любви, превратилась в символ секса, – помнится, так сказал он в машине, когда она его подвозила до Филевской. – Раньше женщины были богинями или, как минимум, прекрасными дамами, которым служили благородные рыцари и кавалеры, приходившие в возбуждение от одного вида обнаженной щиколотки или плечика и готовые на все за благосклонный взгляд». Красиво! Хотя, таких женщин было совсем немного, – подумала она. – А вот мужики-романтики сейчас большая редкость. Чаще – циничные покупатели. Оценивают женщину как товар. Одни – как эскорт-приложение, другие – как домработницу. А сами женщины? Многие с удовольствием в товар превращаются. Точнее – в аукционный лот и аукциониста одновременно. При помощи модных шмоток, стилистов, стоматологов и пластических хирургов «тюнингуют» себя до полного «гламура», а потом выставляет свои прелести на продажу. Хотя, бесспорно, сейчас женщины стали свободнее, чем раньше. Богатые – уже сами выбирают и покупают сексуальных утешителей. Да только нужна ли женщинам такая свобода, когда мужиков приходится не только обхаживать, но и содержать, а случается и защищать?»

Александра покрутила визитку в руках.

– Господи! Он же – Онуфриенко! Онуфрий! НФР! – вспомнила запись из истории болезни.

«Совпадение? А может это он и есть? Тот самый „пребывающий в состоянии благости“? Надо бы узнать при случае, когда он отмечает именины? Не двенадцатого ли июня? И если да – это невероятная удача!»

– Значит, день прожит не зря, – довольным голосом похвалила она себя, потом еще раз провела рукой по таинственной шкатулке, вздохнула, вытащила из сумки найденную на квартире тетрадку, которую Онуфриенко, быстро перелистав и пробежав глазами в машине, со словами: «Рукопись, которая может изменить вашу жизнь» тоже вручил ей, устроилась в кресле, включила торшер, но вдруг вспомнила, что забыла позвонить Вадику.

«Бедняга, наверное, до сих пор от телефона не отходит», – подумала она и торопливо набрала номер.

Вадик ответил после первого же звонка.

– Вадюша, привет! Ты не поверишь, что у меня в квартире нашли! – сказала она торжествующе.

– И что же? – немного напряженно спросил он.

– Как что? Клад!

– И что там? Золото, бриллианты? – в голосе Вадима послышались смешливые нотки.

– В том-то и дело, что не знаю. Открывать нельзя, а то все пропадет.

Молчание на другом конце телефонной линии свидетельствовало – собеседник размышляет.

– Стухнет, что ли? – спросил он наконец. – Так ты не жди, сразу съешь или в холодильник убери, – хмыкнул он.

– Да ну тебя, Вадька! Я серьезно.

– И я серьезно. Если одна сразу съесть не можешь – друзей в гости пригласи. Меня, например.

– Ты об эту шкатулку зубы обломаешь!

– А-а! Так там шкатулка.

– А я тебе что говорю! Шкатулка, которую открывать нельзя.

– Не бери в голову, Сандрочка, привози, у нас в шестой палате «медвежатник» под психа косит.

– Я же говорю – открывать без ключа нельзя, потому что все содержимое пропадет.

– Это ты в инструкции пользователя прочитала? – язвительно поинтересовался Вадим.

– НФР сказал.

– А НФР это…?

– А, шизофреник один! А может мошенник. Я его исследую.

– А-а! – понимающе протянул Вадим. – Слушай, Сандрюсь, может тебе все же обратно… к нам… на работу. Витаминчики поколем, а? – было слышно, что он с трудом сдерживает смех.

– Зараза ты, Вадька! Вот в Египет съезжу и… уволюсь!

– Сандрочка, прости! Прости меня неразумного! Не увольняйся! – запричитал он. – Не губи отечественную психиатрию! – все же не выдержал и рассмеялся. – А если честно, Сандрюся, – уже серьезным тоном продолжил он, – я скучаю. Очень. Вчера тебя увидел – и понял. Привык каждый день видеть…

– Устойчивые привычки, Вадюша, верный признак старения, – насмешливо сказала она…

…«Итак, – отключив мобильник, Александра взяла рукопись, – что же мы будем сегодня читать по воле „хорошего человека“»?

* * *

Дождь моросил второй день подряд, замазывая угрюмый город и мрачную Темзу серыми водяными разводами. Холодный ветер пронизывал улицы и переулки, тщетно стараясь сдуть тяжелое облако, опустившееся на землю. Тусклый свет газовых фонарей подрагивал синеватыми бликами на мокрой брусчатке. Изредка то здесь, то там из туманной дымки неожиданно возникали тени прохожих и тут же исчезали, будто растворившись навсегда. Чуть ссутулившийся человек был под стать теням – руки и ноги казались длиннее, чем требовалось для высокой худой фигуры, раскрытой для порывов ветра не застегнутым широким плащом, который, очевидно, пребывал в недовольстве от столь небрежного к себе отношения и потому норовил сползти то с одного, то с другого плеча. Подойдя к угловому дому на перекрестке, человек поднял голову и, присмотревшись к номеру, подошел к двери, тщательно вытер ноги о зеленый ворсистый коврик, несколько раз постучал скобой дверного молотка о железную пластину, подождал немного, затем постучал снова, уже громче. Послышался лязг отодвигаемого засова, и дверь распахнулась.

– О, наконец-то, Владимир! – воскликнул открывший дверь мужчина лет тридцати с рыжей курчавой головой и пронзительно-синими глазами, с радостной улыбкой раскрывая объятия. – Я уж мыслил, не придешь сегодня.

– Не обессудь, Саша, засиделся в библиотеке, счет времени потерял, – смущенно улыбнулся гость, перешагнул порог дома, воздух которого был пропитан терпким запахом благовоний, и с удовольствием стянул с плеч мокрый плащ. – Я сам, признаюсь, сконфужен и…

– Да я все понимаю, – усмехнулся курчавый. – Библиотека Британского музея – ловушка для русских умов. То ли она им служит, то ли они подпитывают ее своими мозгами, – он принял плащ и повесил на вешалку. – Иди же, ждут тебя, – указал рукой в сторону лестницы на второй этаж.

Лицо вошедшего отразилось в круглом массивном зеркале, и он невольно встретился глазами с собственным отражением: длинные прямые волосы почти до плеч, нос правильной формы, чуть изогнутые, будто в капризной гримасе, губы, полуприкрытые темной полоской усов, выразительные глаза под густыми бровями. Отражение глядело настороженно, словно и не было двойником, а напротив, само присматривалось к новому лицу.

– Идем же, – повторил курчавый, легонько подталкивая гостя к лестнице.

Они поднялись наверх, прошли по коридору, освещенному масляной лампой, и оказались в небольшой комнате, посреди которой за небольшим круглым столиком на высокой ножке, заставленном свечами, сидела седая женщина в темно-синем шелковом одеянии. Движение воздуха заставило огоньки свечей дрогнуть, и они с легким потрескиванием принялись перешептываться друг с другом: «Приш-шел. Приш-ш-шш-ел…»

– Миссис Бриксон! – торжественно обратился к хозяйке курчавый. – Позвольте представить вам своего знакомца из России, человека во многих отношениях почтенного, нашего молодого, но уже знаменитого философа Владимира Соловьева, сына любезного Сергея Соловьева, историка, с которым, кажется мне, вы были знакомы.

Миссис Бриксон, молча всматриваясь в гостя, протянула ему левую руку. Маленькая бледная ладонь, словно не ощущая пламени, застыла над свечами, которые замерли, подобно диким зверькам, заметившим зависшую над ними плеть дрессировщика. Соловьев почтительно склонил голову к ладони хозяйки, но тут же отпрянул – лицо его обдало жаром и показалось, будто несколько десятков огненных стрел, выпущенных в него, стали мешать дышать и видеть…

Воспоминания, словно воск, вытопленный из обожженного мозга, мгновенно выплыли из памяти…

Молебен в храме, и он, десятилетний, стоит рядом с горящими свечами. Не отрываясь, до болезненной рези, смотрит на одну из них, ту, что на уровне его детских глаз, наблюдая за крошечной, похожей на женскую, фигурку внутри пламени. И вдруг – он никогда не забудет – все вокруг будто смолкло – и голос настоятеля, и песнопения прихожан. Пламя дрогнуло, отбросив неожиданный лазоревый блик на икону Божьей Матери. Фигурка метнулась из стороны в сторону и, начав увеличиваться, перед ним во весь рост предстала прекрасная женщина с сиянием вокруг головы и белой лилией в руках…

Видение продолжалось лишь мгновение, но осталось в памяти и душе на всю жизнь…

Он поднял глаза на миссис Бриксон. Хотя его растерянность длилась лишь мгновения, но и этих коротких мгновений было достаточно, чтобы губы хозяйки дрогнули в легкой усмешке, заметив которую, Владимир, обеими руками крепко ухватившись за край столика, снова наклонился и прикоснулся губами к неожиданно прохладной ладони, все еще ожидающей над свечами прикосновения губ гостя.

– Благодарю вас, мистер Ревзин, – еле заметным жестом хозяйка приказала провожатому оставить их одних. – Вы себя не любите, друг мой? – мягким вкрадчивым голосом спросила гостя, когда Ревзин покинул комнату.

– Никогда не мог дать себе ясного в том ответа. Но почему вы так решили? – Владимир опустился на стул с резной спинкой и внимательно посмотрел на хозяйку.

Миссис Бриксон вызывала у него любопытство. О ней, знаменитой на всю Европу предсказательнице, он услышал в первые же дни пребывания в Лондоне, куда, после окончания университета и года обучения в Московской духовной академии, приехал для изучения индийской, гностической и средневековой философии. Миссис Бриксон называли северной Сивиллой, и это имя по первому впечатлению действительно подходило ей.

– Почему я так решила? Мне не хотелось бы отвечать на ваш вопрос прямо. Допустим… вы не взяли мою руку в свою, а склонились над огнем так, будто приносили себя ему в жертву, не оставляя между ним и собой никаких посредников.

– Кроме вашей ладони, – уточнил Соловьев.

– У вас было такое лицо… будто с обрыва прыгать собрались, – продолжила хозяйка.

– Напротив, – смущенно улыбнулся он, – я так трусил, что ухватился за край стола обеими руками! Я просто усмотрел в вашем жесте некое тайное значение и понял, что должен пройти через огненное посвящение. Впрочем, я был бы совершенно счастлив, если бы вы продолжили свой рассказ обо мне. Нам ведь только кажется, что мы хорошо знаем себя…

– Хорошо. Я продолжу.

Владимир устроился поудобнее.

– Что ж… – Миссис Бриксон, полуприкрыв глаза, на мгновение задумалась. – Я вижу, что в вас очень рано проявилось мистическое начало.

– Мистика – логика небес, – не удержался гость.

– Очень рано, – чуть поморщившись, продолжила хозяйка. – Вас посещали видения. Вы чувствовали себя очень одиноким среди людей, потому что долго не могли найти самого себя. Ваша вера в Бога была в один день опрокинута вместе… – она запнулась, будто удивившись собственным словам, – с поверженным крестом…

«Поверженный крест… постыдное воспоминание! Хотя было и такое. До сих пор перед глазами стоит искаженное гневом лицо местного мужика», – Соловьев опустил глаза, пряча от хозяйки мысли.

Подростком он действительно пережил религиозный кризис, завершившийся победой атеизма. Стал последователем нигилистически настроенного философа и писателя Писарева и… выбросил в сад все иконы. А однажды, гуляя с братом в Покровском-Глебово, забрел на кладбище и там, внезапно впав в какое-то безумное состояние, повалил крест на одной из могил и принялся прыгать на нем. В чувство своим криком и кулаками его привел местный мужик.

– …да, с поверженным крестом, – повторила Сивилла. Ее взгляд был направлен чуть выше головы гостя, словно она внимательно всматривалась в то, что находится за его спиной. – Но это длилось недолго. Вы вновь обрели Бога, но пришли к нему не через чувство, а через разум…

«Да, да, именно так», – мысленно согласился Соловьев.

– Сейчас вы увлекаетесь спиритизмом… – хозяйка взглянула ему прямо в глаза. – Да, я вижу – заговорила она нараспев, – вы са-ами прекра-асный ме-едиум… о-очень редкий… редкий… ме-едиум… вы верите во все сверхъестественное, но не уверены в себе… не уверены…

Соловьев перевел дух, только сейчас заметив, что слушает, затаив дыхание.

– Оч-чень интересно! – наконец, выговорил он. – Вы правы. Я на самом деле не только верю во все сверхъестественное, но, собственно говоря, только в это и верю. Но меня привела к вам одна история… – он запнулся, словно сомневаясь, стоит ли продолжать. – Видите ли, так случилось, что я…

– Зна-аю. Я ви-ижу. Вы были влюблены, и сейчас вам отказали. Не переживайте. Ваша привязанность длилась … – Сивилла прикрыла глаза – четыре… да – четыре года… и это была какая-то ваша родственница…

– Кузина, – кивнул Соловьев. – Катенька. Натура нежная, тонкая, еще очень юна, но с годами обещает сделаться красавицей. В последнее время меня все время мучило ощущение, что она общается со мной более по привычке, чем по внутренней потребности. Всякий раз, прощаясь, я уносил с собой впечатление восхищения, смешанное с мучительной тревогой… и вот…

– Это – не ваша женщина, – сухо проговорила Сивилла. – Вас ждет иная любовь, которая перевернет вашу жизнь.

Возникла пауза. Стало слышно, как за окном лениво переругиваются бродячие собаки.

– Когда? – хрипловатым от волнения голосом спросил он.

– Скоро.

– Когда? – он подался вперед.

– Очень скоро. Но… вот что я вам скажу… – предсказательница помолчала, – …берегите вашу голову, мой дорогой. От ударов внешних и… внутренних. Ваш мозг очень гибок и податлив, но не внедряйтесь за границы, которые пересекать не дозволено. Это все, что я могу вам сказать. Идите, – она неожиданно легко поднялась с места. – Большего вам знать не следует.

Соловьев медленно поднялся вслед за хозяйкой.

– Подождите минуту. Подойдите сюда. Ближе! – вдруг приказала она. – Сейчас вы сделаете следующее, – указала рукой на свечи. – Наберете в грудь как можно больше воздуха и резко, толчком выдохните одним разом. Вместе с этим выдохом из вас уйдет все то, что мешает вам жить и верить в себя. Вы хорошо меня поняли? Не дуть на свечи, как на именинном пироге, а выдохнуть – резко и одним толчком, с силой. Так, чтобы свечи погасли. Приступайте. Я выйду из комнаты.

Проводив хозяйку взглядом, Соловьев набрал воздуха в легкие и, наклонившись над столом, с силой выдохнул: «Х-хха».

Свечи погасли. Все. Кроме одной…

…В итальянской таверне, куда он вместе с Ревзиным отправился после сеанса, было многолюдно и шумно. Пробравшись между столиками, они расположились в дальнем углу у прохода на кухню, откуда исходили дразнящие запахи.

– Ну, ты доволен знакомством? – раскрыв меню, поинтересовался Ревзин.

– Сам не знаю, – Соловьев пожал плечами. – Как-то все быстро получилось, толком и не пообщались. Мне думалось, это по-другому будет.

– Прямо не знаю, что заказать, – озабоченно пробормотал Ревзин и, оторвав взгляд от меню, вопросительно посмотрел на приятеля.

– Да ты не мучайся, Саша, – понял его Владимир, – я сам закажу, знаю, у тебя денег сейчас немного.

– Уж окажи дружеское содействие! – приятель с облегчением передал ему меню и улыбнулся пухленькой кареглазой брюнетке в зеленом передничке поверх серого платья, подошедшей к столу, чтобы принять заказ.

– Принесите все как обычно, только на две персоны, – попросил Соловьев.

– Конечно, мистер Владимир, – кивнула та и, одарив друзей игривым взглядом, направилась в сторону кухни, повиливая округлыми бедрами.

– Ба, так ты здесь завсегдатай и, похоже, пользуешься успехом! – заулыбался Ревзин.

– Я или ты? – Соловьев, всплеснув руками, вдруг заливисто захохотал так весело и заразительно, что посетители вокруг, поглядывая на него, тоже невольно заулыбались.

– Ну ты и смеешься! – воскликнул Ревзин. – Вон, даже предметы неодушевленные твоего смеха не выдерживают, – он поставил неловко опрокинутую приятелем солонку на место.

– Предметы, говоришь? Это не предметы, а приветы. От матушки моей, Поликсены Владимировны. Она, когда на нас, детей сердилась, всегда отталкивала от себя что-нибудь, оказавшееся под рукой на столе. Правда, в отличие от меня, у нее это был верный признак не благодушия, а напротив, душевного непокоя.

Девушка уже через минуту вернулась с корзиночкой хлеба и кувшином, ловко налила вино в бокалы, при этом будто нечаянно прижавшись бедром к плечу Ревзина. Тот поднял голову и подмигнул ей. Она, весело стрельнув глазами в его сторону, смахнула пухленькой ручкой просыпавшуюся соль со стола прямо на пол и, не оглядываясь, походкой женщины, которая знает, что ее провожают взглядом, направилась на кухню.

– За знакомство с Сивиллой! – поднял бокал Соловьев и сделал глоток. – Неплохо. Хотя немного переохладили, но по мне сейчас – в самый раз. А ты чего раздумываешь? Пей! Вино, я тебе скажу, такая штука… такая штука… – он покачал головой и, дождавшись, пока приятель осушит свой бокал, задумчиво продолжил:

– …вино, друг мой Александр, прекрасный реактив, в котором обнаруживается весь человек: кто скот, тот в вине станет совершенной скотиной, а кто человек – тот в вине станет ангелом, – он рассмеялся.

– А ты – ангел? – насмешливо спросил Ревзин.

– Я? – рассеянно переспросил Соловьев. – Я, Саша, философ… Философ… – повторил он и задумался, уставившись взглядом в одну точку.

Ревзин, которому были знакомы внезапные перемены настроения приятеля, тоже замолчал, покручивая бокал за ножку. Соловьев ему казался человеком странным. Многое в его поведении и поступках Ревзин просто отказывался понимать, считая, к примеру, глупостью и чистоплюйством то, что Владимир, изучив в Московском Университете естественные науки, историю и филологию, магистерскую диссертацию отправился защищать в Петербург, заявив, что с его точки зрения, этого требует элементарная этика, поскольку его отец был тогда ректором Московского университета. Он, Ревзин, ни за что не уехал бы. Ни за что! Знакомые потом рассказывали, каким триумфом была для Соловьева защита. Даже академик Бестужев-Рюмин заявил, что «Россию можно поздравить с гениальным человеком». А Замысловский, которого Ревзин терпеть не мог, выйдя с защиты, восторженно воскликнул, что Соловьев «стоял, точно пророк»! Вот и здесь, стоило этому «пророку» заявиться в Лондон и уже из салона в салон полетели слухи о необыкновенном русском. Чем он, Ревзин, хуже? К тому же стихи пишет и прозу. И неплохо, говорят, пишет!

Девушка, поставив на стол тарелки со спагетти и овощами, бросила взгляд сначала на отрешенное и, казалось, разом осунувшееся лицо Соловьева, а потом вопросительный – на Ревзина. Тот заулыбался и, жестом показав, что с приятелем все в порядке, начал ковырять вилкой в тарелке. Наколол кусочек какого-то овоща, похожего то ли на кабачок, то ли на тыкву. «И как можно питаться этими чертовыми овощами? – почти раздраженно подумал он. – Сейчас бы мясца, да с жирочком… так нет – терпи его вегетарианство», – бросил взгляд на Соловьева, который продолжал сидеть в задумчивости, отключившись от всего вокруг.

– Тем не менее, Владимир, полагаю, в душе ты доволен визитом? – громко спросил приятеля, пытаясь вернуть того к действительности.

– А? Что? – Соловьев встрепенулся

– Спрашиваю, доволен ли ты визитом?

– Да-да, – пробормотал тот. – Доволен.

– Она тебя великим медиумом назвала, между прочим, – сказал Ревзин и проглотил овощ.

«Черт его знает, вроде бы даже на огурец жареный похоже. Может, посолить?» – подумал он и протянул руку к солонке.

– Ну да, встреча интересная, – задумчиво сказал Соловьев. – Она – мощный спирит… Не идет что-то вино, – он жестом подозвал девушку, попросив принести два пива. – А пиво здесь… сам попробуешь, – наконец, приступил к еде. – Что касается до спиритизма – это, милый друг, вещь серьезная. Вот, к примеру, такая история как тебе покажется, – Соловьев положил вилку на край тарелки и промокнул губы краешком салфетки. – Лет двадцать тому назад, ну да, в 1853 году, в Москве в доме у Нащекина собрались друзья Пушкина. Решили спиритизмом заняться, чтобы вызвать дух великого поэта. Медиумом у них девочка была лет восьми, которая, как ты разумеешь, весьма далека была от стихосложения. Так вот, один из гостей задает вопрос: «Скажи-ка, брат Пушкин, где ты теперь?» И что же ты думаешь? – Девчушка та побелела вся, задрожала и вдруг отвечает, – Соловьев наклонился к приятелю, чтобы тому было получше слышно.

 
«Входя в небесные селенья,
Печалилась душа моя,
Что средь земного треволненья
Вас оставлял навеки я…
По-прежнему вы сердцу милы,
Но неземное я люблю.
И у престола высшей силы
За вас, друзья мои, молю».
 

– Каково? – спросил он Ревзина, который даже перестал есть.

– Да… Однако… И каково твое объяснение?

– Не во власти моей это объяснять. Ты либо разумеешь, что есть нечто, неподвластное нашему уму, либо нет. Да вот хотя бы историю с Данте знаешь?

– Я с тобой, Владимир, уж и не знаю, чего знаю, а чего не знаю, – покачал головой Ревзин.

– Вот скажи, ты смерти боишься? – неожиданно спросил Соловьев, хитро блеснув глазами.

– Господи, с чего это ты вдруг? – Ревзин отложил вилку и нож и откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди. – Кто ж ее не боится?

– Я не боюсь, к примеру, – Соловьев кивнул девушке, водрузившей перед ними две кружки, полные золотистого напитка. – Смерть не страшна, – он с удовольствием сделал глоток. – Смерть – лишь последний шаг к Богу. Так вот, Данте утверждал, что из всех видов человеческого скотства самое подлое и глупое – верить, что после этой жизни нет другой. И сам тому дал подтверждение после своей кончины. Его сыновья, видишь ли, разбирая бумаги покойного, не обнаружили последних глав «Божественной комедии». Перерыли весь дом, но – увы! – Соловьев развел руками. – Были, кстати, они сами поэтами, не такими, как батюшка, понятно, однако, сожалея, что тот не успел закончить начатое, решили сами довершить его труд.

– И что ж? – Ревзин взял свою кружку.

– Видно не понравилась их задумка отцу, – улыбнулся Соловьев. – И вот, уж не помню, кому из них, Якобо или Пьетро, снится сон, будто появляется перед ним сам покойный Данте, окруженный сиянием, берет его за руку, подводит к стене в спальне и говорит, здесь, мол, то, что вы искали.

– И что ж, нашли? – удивленно спросил Ревзин.

– Представь себе – нашли, – кивнул Соловьев. – А я ведь, знаешь, вчера опять в салоне у Вильямса был, – неожиданно сменил он тему. – Эти лондонские спириты, скажу я тебе… – он покачал головой. – Подумать только – здесь, в Лондоне, столица спиритизма, а присмотришься, – он усмехнулся, – шарлатаны с одной стороны, слепые верующие – с другой, и крошечное зерно действительной магии, распознать которое в такой среде нет никакой, ну, точнее, почти никакой возможности! Я и Цертелеву об этом в Россию написал, мол, не поверишь, друг любезный, но знаменитый Вильямс – это фокусник более наглый, чем искусный. Тьму египетскую он произвел, но других чудес не показал. Знаешь, когда летавший во мраке колокольчик сел на мою голову, я схватил вместе с ним мускулистую руку, владелец которой духом себя не объявил, – Соловьев рассмеялся. – А явившийся Джон Кинг был также похож на духа, как я… на слона, – он снова громко захохотал.

Какое-то время они молча кушали: Соловьев с видимым удовольствием, а приятель с обреченным видом.

– Слышал, тебя обокрали? – Ревзин отодвинул опустошенную тарелку.

– Было, было! – весело закивал Соловьев. – Помогал женщине собрать рассыпавшиеся из пакета на тротуар продукты, плащ у меня – сам знаешь – широкий, вот в какой-то момент, видно, она и изловчилась. Только-только денег мне прислали из дома, хорошо не все взял с собой. А может и сам где обронил.

– Наблюдаю за тобой, Владимир, – Ревзин с удовольствием сделал глоток пива, – и когда ты в человечестве разочаруешься? Разве ж не видишь, все вокруг пропитано лукавством, лицемерием… Нравов падение… – он скосил глаза в сторону девушки, которая с подносом в руках прошла рядом, направляясь к соседнему столику. – Зло празднует победу над добром.

– В человечество, Саша, следует верить, даже если ты разочаровался в нескольких его представителях, – добродушно улыбнулся Соловьев. – А падение… что падение? Падение – лишь точка отсчета для взлета. И добросердечных людей значительно больше, чем бездушных. Однако же, важно, вбирая в себя чужую боль, не вбирать чужих сомнений в победе добра над силами зла. Сомнение в своих силах – вот капкан, в который зло ловит всех слабых духом, – он отпил пиво и промокнул рот и усы салфеткой.