Текст книги "Портрет Кровавой графини"

– Чай… зеленый кажется… – вяло ответила та.

Надежда с сомнением поглядела в ее чашку. Там была какая-то бурда, цветом напоминающая настой из травы, которым ее мать поливает огурцы, чтобы лучше росли. Перед этим настой еще нужно выдерживать на солнце неделю.

«Только не это», – решила Надежда и крикнула девице, чтобы принесла капучино. Но тут же поймала взгляд женщины, которая сидела через столик от них. Вид у женщины был решительный и крепко сбитый. И костюм на ней был действительно деловой, вполне себе приличный. Женщина энергично ела какой-то салат и отрицательно покачала головой по поводу капучино.

– Берите лучше обычный эспрессо, – вполголоса сказала она, – в крайнем случае американо. Эта Ленка ленится молоко подогревать, так что капучино у нее всегда холодный. Зато выпечка свежая, она сама поесть не дура.

– Это видно, – согласилась Надежда и заказала две булочки с шоколадом и кофе, хотя внутренний голос шепнул ей, что мучного надо бы поменьше.

– Смотрю я на тебя, Надя, – улыбнулась Лида, видя, как Надежда с аппетитом откусила и правда очень свежую булочку, – и вижу, что все у тебя хорошо.

– И у тебя все не так плохо! – брякнула Надежда и осеклась, увидев, как потухло Лидино лицо.

– Слушай, ты уж извини меня за прямоту, – Надежда рассердилась на себя, на Лиду и на покойного Константина, – но так нельзя. Милка говорила, лет пять уже прошло с вашего развода, что ж ты так убиваешься? Ну возьми себя в руки наконец, одумайся, вокруг погляди, жить начни! Жизнь у тебя одна!

– Как все знакомо, – Лида грустно улыбнулась, – Даша мне то же самое твердила.

– А ты не слушала! Правильно она все говорит!

– Она уже не говорит. Она со мной вообще не разговаривает…

– Слушай, со взрослыми детьми всегда очень сложно… – Надежда вспомнила, для чего пришла на встречу – выяснить, кто может угрожать Даше. – Может, у нее свои неприятности, по работе там или в личной жизни… Может, она отца любила и не может принять тот факт, что вы разошлись?

– Господь с тобой, Надя, это подростки так могут думать или маленькие дети, а когда мы разошлись, Дашке уж двадцать лет было! И она с Костей отношений не поддерживала поначалу. Он, знаешь, вообще как-то с детьми не очень… все время я ею занималась… Дашка упорная такая, помощи, говорит, от него в учебе не приму, сама всего добьюсь. Ну, институт закончила, сама работу нашла. Вроде бы у нее по работе все хорошо… она подробности не рассказывала.

– А в личной жизни? Друг у нее есть? Замуж не собирается?

– Вот замуж точно не хочет, – вздохнула Лида, – как-то крикнула мне в сердцах, когда мы ругались, что не желает, чтобы какой-нибудь… просто неприличное слово употребила, так вот, чтобы какой-нибудь урод сделал с ней то же, что Константин со мной! А потом меня во всем обвинять начала – дескать, сама я во всем виновата, сама неправильно себя вела, нужно, чтобы стержень в характере был, твердая сердцевина. Ведь ничего же особенного со мной не случилось – подумаешь, муж бросил. Так не я первая, не я последняя… с кем не бывает, люди как-то живут и после развода, и ничего…

– Ну да, – кивнула Надежда, – я-то знаю. Трудно, противно мне в свое время было, но как-то все со временем утряслось. Теперь только поняла, что все, что ни делается, – к лучшему, что настоящий-то муж именно этот, второй, Саша мой…

– Ох, Надя, у меня все не так, как кажется, – вздохнула Лида. – Думаешь, не вижу себя со стороны? Кажусь полной развалиной и клинической идиоткой, и ничего тут не изменить…

Надежда машинально доела первую булочку и допила кофе.

– Ладно, – снова вздохнула Лида, – видно, придется все рассказать. Тебе можно, ты всегда мне нравилась. Значит, жили мы с Костей, в общем-то, неплохо, он работал, я больше Дашкой занималась да семейный очаг хранила. Дашка у меня в девяностом родилась, тогда трудное время было. Ну, Костя крутился, конечно, как мог, все бизнес пытался наладить. С начальниками, говорил, ничего не получается, норовят всю прибыль сразу растащить, ничего в дело не пустить. Живут, в общем, одним днем, о будущем не думают.

– Помню я, что он одним из первых из института ушел, – вставила Надежда.

– Да, они втроем создали предприятие, перебивались еле-еле, потом один компаньон что-то не то сделал, подвел их очень, они едва не разорились. Костя злой такой был, я уж боялась лишнее слово сказать, чтобы под горячую руку ему не попасться. А потом как-то и говорит, что нужно все делать самому, без компаньонов, тогда, мол, никто не подставит, не подведет и не ограбит. Сам на себя работаешь, самому себе доверяешь, сам себе хуже никак не сделаешь, себя не подведешь. И прибыль ни с кем делить не надо. Свою, в общем, нужно фирму создавать. Только капитал стартовый нужен. Без него не обойтись.

– Это уж точно, – согласилась Надежда.

– Ну, у нас не было ни квартиры лишней, ни дачи на Карельском, чтобы участок в двадцать соток на берегу залива, так что я эти его разговоры мимо ушей пропускала. Тем более тогда у меня мама как раз болела и потом умерла. В общем, Костя своими делами был занят, мы с Дашкой его и не видели совсем. Похудел весь, почернел, на себя был не похож. А потом все вроде на лад у него пошло. В доме деньги появились, на море нас с Дашкой по два раза в год отправлял, машину новую купил. Хотели загородный дом строить, уже участок он купил. А квартиру эту решили пока не продавать, потом Дашке оставить. И вот сижу я как-то дома, вдруг смотрю – с потолка на кухне капает. Я – наверх, к соседям, там что-то у них прорвало и потекло. Хорошо, я дома была, заметила, а то бы потоп был на все этажи, а так быстро ликвидировали. У нас потолок подвесной, а только смотрю я – капает на антресоли. Испугалась я, что вода застоится и плесень пойдет, и решила антресоли разобрать.

Тут Лида посмотрела на Надежду с таким отчаянием, что та невольно задумалась, что же Лида нашла на тех антресолях. Не скелет же Костиной любовницы, который он забыл там лет десять назад…

Лида посидела немного, отпила остывшей бурды из своей кружки, потом глубоко вдохнула и продолжила сдавленным голосом:

– Была у меня бабушка…

«У меня тоже, – подумала Надежда, – ну и что такого?»

– Характер у нее непростой был, она с мамой моей не очень ладила… Понимаешь, отец раньше женат был, недолго… потом первая жена его умерла. Заболела – и сразу… В общем, он с мамой тогда и не знаком был. Но потом познакомились они и поженились очень быстро. А бабушка… она против была, уж не знаю почему. И так они с мамой мало виделись, мама и меня к ней не пускала. А потом, когда я уже в институте училась, звонит она как-то и приглашает к себе. Я пришла, смотрю – вид у нее нехороший, болеет, видно. А она взгляд мой перехватила. Да, говорит, я уж все про себя знаю, недолго осталось. Ты не волнуйся, не для того тебя позвала, чтобы ты за мной горшки выносила, все у меня предусмотрено, соседке квартиру оставляю, она за мной ухаживать будет до самого конца. А тебе завещаю одну вещь. И достает из ящика стола медальон. Такой… тонкой работы, из темного потускневшего золота. Это, говорит, наша фамильная вещь, очень старинная. Нужно эту вещь хранить, потому что медальон этот не простой, в нем огромная сила заключена. Вещь эта в нашей семье уж лет пятьсот хранится, там, внутри, портрет нашей прапрапрабабки. И дает мне в руки медальон этот. Небольшой, но тяжелый ужасно. И какая-то от него и правда энергия идет, или уж мне показалось от неожиданности. На крышке вензель выгравирован – «Е» и «В». Открываю я медальон этот, а там портрет женщины. – Лида остановилась, снова отпила из чашки. – Женщина такая… молодая, волосы темные, густые, брови широкие черные, глаза прямо сверкают. И вроде бы красивая, а смотреть на нее страшно. Я поскорее закрыла медальон, отпихнула его от себя. Что вы, говорю, бабушка, мне ничего не надо. А она как рявкнет – тебя, мол, и не спрашивают! Ты обязана его взять и хранить как зеницу ока, никому не показывать и никогда никому не отдавать. Его вообще, говорит, отдать нельзя и продать тоже нельзя. Если продашь или потеряешь, то и тебе и тому человеку, к кому он от тебя перейдет, плохо будет. Очень плохо! А теперь, говорит, поклянись передо мной здоровьем своим и жизнью, что никому его не отдашь!

– Неужели ты поклялась? – не выдержала Надежда.

– Сама не знаю, что на меня нашло, она смотрела на меня как удав на кролика, у меня одна мысль была, как бы уйти, – призналась Лида. – Ну, в общем, отпустила она меня. Храни, говорит, эту вещь, и пока она с тобой, все будет хорошо. А потом передашь ее своей внучке. «А если внучки у меня не будет?» – спрашиваю. «Обязательно будет, – бабушка говорит, – такого быть не может, чтобы не было внучки». И засмеялась, закашляла… тогда тетка какая-то прибежала, стала ее лекарством поить, на меня руками замахала – уходи, мол, скорее… Ну, я и ушла. Через месяц звонит мне та тетка: умерла, мол, бабушка твоя, уж и похоронили. Я: чего же не сказали? Она сама, тетка отвечает, так велела сделать. Ну и ладно. Маме я про это ничего не сказала, бабушка так велела. А когда замуж вышла, то Косте упомянула.

– Зря, – вставила Надежда.

– Ну так ведь влюблена была в него, думала, что все у нас будет общее… в общем, не помню уже, как у меня вырвалось… – вздохнула Лида. – А как въехали мы в эту квартиру трехкомнатную, так после ремонта я и засунула медальон этот в старый чемодан на антресоли. Думаю, если воры в квартиру попадут, туда уж точно не полезут. И Дашка чтобы не нашла, знаешь, какие девчонки любопытные. И честно говоря, в суете и забыла про него, долго не открывала тот чемодан и вообще не заглядывала на антресоли. Не было у меня желания тот медальон в руки брать и на портрет своей пра-пра… бабки смотреть. Не тот случай.

– Понимаю… – протянула Надежда.

– И вот, когда соседи-то нас залили, полезла я на антресоли, вытащила чемодан. И как стукнуло меня – медальон проверить. Несколько лет не проверяла, а тут вдруг решилась. Тем более такой случай. Не поверишь, я уж и руку протянула, чтобы чемодан открыть, и тут меня как будто кольнуло – не надо! Сердце так и замерло, в глазах потемнело. Чувствую, будет сейчас что-то плохое. Ну, посидела, отдышалась, да и думаю: что же такое со мной? Нельзя так распускаться. Трясущимися руками открыла тот треклятый чемодан, перебрала вещи какие-то ненужные, которые давно пора выбросить, а уже про себя знаю, что все плохо, потому как вещички эти свалены кое-как, как бог на душу положит, а у меня-то все аккуратно лежало. Ну, и на дне там была коробочка из-под леденцов, а в ней медальон в кусок старого бархата завернутый лежал. Коробочка на месте, но я не успокоилась. Взяла ее в руки – и все поняла. Говорила я тебе, что медальон небольшой был, но очень тяжелый?

– Говорила… – вздохнула Надежда.

– Ну вот, взяла я ту коробочку в руки и все поняла. Открыла все-таки, чтобы убедиться… – Голос у Лиды совсем пропал, теперь она едва шевелила губами: – В общем, лежит там та тряпочка, бархат вытертый, а медальона нет.

– И что ты сделала?

– Да ничего. Сижу на полу возле чемодана этого и молчу. Наверное, часа два так просидела, оцепенела вся. И думаю, что все теперь кончено, вся жизнь моя прахом пошла. И бороться с этим никаких сил нет. А тут как раз Константин приходит. Он обычно-то поздно возвращался, а тут, видно, забежал рубашку переодеть или взять что-нибудь… Как увидел меня в прихожей рядом с чемоданом – так сразу все понял. И я все поняла. То есть я точно знала, что он медальон взял, больше некому, только Константин знал, где я его храню. «Что же ты наделал, – шепчу, – зачем ты его взял?» А он как начал орать! Что надоело ему все, что он один горбатится, а я на его шее столько лет сижу, что на эти деньги, что за побрякушку дурацкую выручил, он бизнес свой продвинул, и в конечном счете все на нас с Дашкой и пошло. «Да как же ты посмел, – говорю, – тайно взять чужую вещь, ведь она фамильная, мне ее бабушка завещала, а ты, выходит, украл?» Как посмотрел он на меня, думала, изобьет сейчас. А я гляжу на него снизу – не мой муж! Рот на сторону кривится, глаза какие-то мутные, и злобой прямо исходит. А он уж и вовсе начал орать что-то несусветное. Потом обозвал меня по-всякому и в спальню ушел. Слышу – возится там, дверцей шкафа скрипит. Потом выходит с чемоданом. Ухожу, говорит, и буду разводиться. Надоели вы мне хуже горькой редьки, к черту все! И ушел.

– И ты его просто так отпустила? – удивилась Надежда.

– А что я должна была делать? Я вообще тогда плохо соображала. А потом совсем заболела. Первое время во сне бабушку видела, она меня упрекала, что ее наследство не уберегла. Потом и вовсе кошмары сниться начали. Совсем спать перестала. Врач какие-то таблетки выписал, от них вроде сном забудешься, зато днем ходишь как пьяная. Окружающие-то думали, что я так страдаю оттого, что муж бросил. А все вышло, как бабка моя предсказывала. Если, говорила, не убережешь вещь нашу фамильную, то очень плохо тебе будет. Так и есть…

Как уже говорилось, Надежда Николаевна Лебедева не верила ни в сглаз, ни в порчу, ни в проклятье. То есть не то чтобы не верила, но относилась с осторожностью. Мало ли что бабка предсказывала? А распускаться все равно нельзя. В жутком платье ходить, косметикой не пользоваться – это уж чересчур…

– А ты Константина-то спрашивала, куда он тот медальон дел?

– Да мы с тех пор с ним не разговаривали. Разводились через адвоката, он сразу сказал, что Константин нам оставляет квартиру и чтобы на большее я не рассчитывала. А если только попытаюсь хоть что-то из фирмы отсудить, тогда он нас с Дашкой вообще в коммуналку запихнет. Денег, мол, у меня на адвокатов все равно нет, так чтобы сидела тихо и не рыпалась.

– Надо же, какой скотиной твой муженек оказался, – пробормотала Надежда, – а мы-то его в институте за приличного человека держали. Да, богатство меняет человека… Как же ты его проглядела? Все-таки столько лет прожили…

– Двадцать два года, – вздохнула Лида. – Ну да что об этом теперь говорить…

Надежда незаметно поглядела на часы. Сидят они тут, переливают из пустого в порожнее, а толку – чуть. Потому что никаких ответов на свои вопросы она не получила.

Чего хочет от Лиды шантажист? Чтобы она отдала ему какую-то вещь. Может быть, медальон? Но у Лиды его точно нет. И у Даши тоже. И, судя по словам Лиды, у Константина медальона тоже не было, он продал его пять лет назад, чтобы бизнес расширить. Так с чего вдруг такой ажиотаж через пять лет?

Если Леденцов своей жене наврал, то есть медальон он вовсе не продал, то для чего тогда было его красть? Странно как-то…

Надежда решила рассказать Лиде все как есть и уже достала из сумки тот самый телефон.

– Лида, тут, понимаешь, какое дело… – начала она, но тут Лида, в свою очередь, взглянула на часы, охнула и вскочила с места.

– Ой, я опаздываю! Дашка меня убьет! Пока, Надя, звони, если что!

И убежала, причем волосы не пригладила и губы не накрасила. Ну как так можно на улицу выйти!

Карету подбросило на особенно глубокой рытвине, и маэстро Лоренцо проснулся. Все тело болело от этой ужасной дороги, хотелось есть, хотелось выпить бокал приличного вина, а не здешнего отвратительного пойла, хотелось выспаться на чистых простынях, хотелось, в конце концов, поговорить с приличным, образованным человеком.

Карета все еще тряслась по ухабам. По крыше стучал дождь, капли проникали в щели, попадали за воротник.

Маэстро Лоренцо приподнялся на кожаных подушках, открыл переднее окошко и ткнул тростью в спину возницы. Старый хрыч недовольно обернулся:

– Чего изволите, досточтимый господин?

– Разве непонятно, чего я изволю? Я желаю знать, когда мы наконец приедем в этот чертов городишко, название которого доброму христианину не выговорить и за золотой эскудо!

– Хозяин постоялого двора, где мы ночевали, божился, что мы будем там к полудню.

– К полудню? – возмущенно переспросил маэстро Лоренцо. – А мне сдается, что уже темнеет!

– Ваша правда, досточтимый господин, – невозмутимо отозвался возница. – Скоро совсем смеркается. Должно быть, подлец трактирщик наврал. Или мы ненароком сбились с пути.

– И что же теперь делать? Ночевать под открытым небом?

– Прямо и не знаю, досточтимый господин! Как назло, еще этот чертов дождь хлещет, да и лошадки притомились… видите, они едва плетутся…

Маэстро Лоренцо выглянул в окно. Вокруг дороги тянулась унылая пустошь, кое-где поросшая кустами. Вдалеке чернел лес. В стороне от дороги брела молодая крестьянка с вязанкой хвороста на спине. Голова ее была прикрыта от дождя полой плаща.

– Эй, красотка! – окликнул ее маэстро Лоренцо. – Скажи нам, есть здесь какой-нибудь постоялый двор или вообще человеческое жилье?

Крестьянка обернулась, увидела карету и вдруг бросилась бежать не разбирая дороги. Вязанку хвороста она уронила, но, кажется, даже не заметила этого.

– Что это с ней? – удивленно проговорил маэстро Лоренцо. – Она словно дьявола увидела!

– Правду говорят, – рассудительно проговорил возница, – в Трансильвании люди бывают двух сортов: полоумные и вовсе сумасшедшие. И не всегда удается первых отличить от вторых.

– И что же нам теперь делать? – маэстро Лоренцо откинулся на подушки. – Не иначе, придется ночевать под открытым небом, да еще и на голодный желудок.

– Может, святая Катерина смилуется над нами и укажет дорогу… – проворчал возница и вдруг привстал на козлах. – Гляньте-ка, досточтимый господин, кажется, святая услышала наши молитвы! Впереди и впрямь какое-то жилье!

Маэстро Лоренцо чуть не по пояс высунулся в окошко кареты, вгляделся в сгущающиеся сумерки.

Впереди, примерно в миле от них, смутно вырисовывался высокий холм, на вершине которого чернели стены замка, увенчанные зубцами, как зубами дракона.

– Замок! – оживился итальянец. – А замок – это хороший ужин, и приличное вино, и чистая постель, и благородные господа, а не грубые трансильванские мужики!

– По мне, так хороший постоялый двор лучше любого замка… – проворчал возница, тем не менее взбодрил ударом кнута утомившихся лошадей.

– Да, тебе больше нравятся постоялые дворы, крестьянская еда, кислое вино, постели с клопами… – неодобрительно бросил итальянец в спину возницы.

Тот не смолчал, проворчал, не оборачиваясь и как бы ни к кому не обращаясь:

– Зато на постоялом дворе тебе всегда рады, тебе или твоим талерам, а в замок еще неизвестно, пустят или не пустят! А в клопах нет ничего страшного, небось они кусаются не так больно, как господские собаки…

– Особенно если удастся затащить в постель пухленькую крестьяночку!

Лошади почуяли близкий отдых и побежали быстрее, хотя дорога пошла в гору да и дождь усилился.

Прошло еще несколько минут, и теперь уже хорошо были видны высокие каменные стены и темные зубцы башен. Дорога свернула, по спирали поднимаясь на холм, и очень скоро карета остановилась перед воротами.

На стене над этими воротами маэстро Лоренцо разглядел высеченный в камне герб – свернувшийся на щите свирепый дракон с длинными оскаленными зубами и хвостом, заканчивающимся острым трезубцем.

Возница с кряхтением слез с козел, подошел к воротам и постучал в них кнутовищем.

В створке ворот открылось зарешеченное окошко, и грубый голос осведомился:

– Кто это пожаловал в такой поздний час?

– Передай своему господину, что досточтимый мастер Лаврентий из самой Италии…

– Что ты несешь, старый дурак! – оборвал его маэстро и проговорил, высунувшись в окно: – Изволь передать своему господину, любезный, что его гостеприимства просит маэстро Лоренцо ди Сан Романо, придворный скульптор и живописец курфюрста Саксонии! Я еду из Рима к своему венценосному господину и заблудился…

– Господин граф на войне, – с достоинством ответил привратник, – он сражается с турками во главе королевского войска, но я передам ваши слова ее сиятельству госпоже графине.

Окошко захлопнулось, и на какое-то время наступила тишина, нарушаемая только монотонным шумом дождя.

Наконец за воротами послышались тяжелые неторопливые шаги, и створки с громким скрипом распахнулись. В проеме ворот показался человек огромного роста в суконном венгерском кафтане. Поклонившись, он проговорил:

– Госпожа графиня просит вас пожаловать!

Карета въехала в мощенный булыжником двор и остановилась перед крыльцом.

– Любезный, – маэстро Лоренцо повернулся к привратнику, – позаботься о моих лошадях. Ну, и о нем тоже. – Он кивнул на утомленного возницу.

– Не извольте беспокоиться, ваша милость!

– И еще – скажи, кого мне благодарить за гостеприимство? Назови благородное имя хозяйки этого замка!

– Вы не знаете? – Привратник с каким-то странным выражением взглянул на итальянца. – Вы, любезный господин, находитесь в замке Чейте, во владениях госпожи графини Эржбеты Батори, супруги королевского воеводы Ференца Надошдя.

За дверью итальянца встретил мажордом, такой же рослый и мрачный, как привратник. Окинув гостя тяжелым взглядом, он проговорил:

– Следуйте за мной!

Они прошли по холодным и темным коридорам замка и оказались в большой зале с высоким сводчатым потолком, терявшимся в темноте. В огромном камине пылали целые бревна. Посреди залы стоял длинный стол, за которым вполне могли разместиться две сотни гостей. Однако сейчас за этим столом сидели только четыре человека. Трое из них были мужчины. Один – высокий сухощавый старик с длинными обвислыми усами, в венгерском расшитом камзоле. Второй – толстяк лет сорока с маленькими, заплывшими жиром глазками. Третий – карлик, большая голова которого едва возвышалась над столом.

Но самым заметным человеком в этой зале была женщина, которая сидела во главе стола. Она была молода и, несомненно, красива, но в этой красоте было что-то страшное, пугающее. Черные глаза пылали, как два раскаленных угля, бледное лицо, обрамленное черными кудрями, показывало быструю смену выражений – от радости и гостеприимства до коварства и подозрительности.

Определив в этой женщине хозяйку замка, маэстро Лоренцо почтительно склонился перед ней и проговорил:

– Позвольте выразить вам свою благодарность, любезная госпожа графиня! Ночь застала меня в пути, и мне пришлось бы заночевать под открытым небом, под холодным дождем, ежели бы не ваше гостеприимство.

– Оказать гостеприимство путнику – священный долг каждого истинного христианина, – ответила ему графиня с приветливой улыбкой, – тем более такой любезный и благородный гость может скрасить нашу провинциальную скуку. Вы ведь прибыли в наши края из благословенной Италии?

– Да, я еду из Рима ко двору моего досточтимого господина, курфюрста Саксонии. Я ездил на родину, дабы привести в порядок кое-какие семейные дела.

– Вы едете из Рима? Так вы, должно быть, видели его святейшество папу?

– Да, мне выпала эта честь. – Итальянец с достоинством склонил голову. – Его святейшество удостоил меня беседы и был весьма благосклонен.

– Какое это счастье для всякого христианина! – пылко воскликнула графиня и тут же переменила тон: – Что же я мучаю вас разговорами, когда вы голодны и устали? Прошу вас занять место за столом и разделить нашу скромную трапезу! – Повернувшись к сидевшему по левую руку от нее толстяку, она проговорила: – Конрад, пересядь на соседний стул. Я хочу, чтобы наш гость сидел рядом со мной и развлекал меня беседой.

– Слушаюсь, моя госпожа!

Толстяк, на лице которого промелькнуло недовольство, тем не менее пересел, освободив место для итальянца.

Маэстро Лоренцо сел рядом с графиней и невольно залюбовался ее лицом.

На службе у саксонского государя ему приходилось писать портреты всех членов княжеской семьи и многих придворных, но он ни разу не видел лица столь необычного и выразительного. Быстрые и неожиданные изменения этого лица пугали, но в то же время и восхищали его, завораживали, как завораживает опасная и могущественная стихия. В этом лице, несомненно, было что-то демоническое, но как художник он многое бы отдал за то, чтобы перенести эти необычные черты на холст или хотя бы на бумагу.

Графиня тем временем хлопнула в ладоши. По этому знаку к столу подошли несколько слуг с блюдами и подносами, уставленными очень привлекательными на вид кушаньями.

– Конечно, у нас все попросту, – проговорила графиня, повернувшись к гостю. – В Италии и при дворе саксонского государя вы привыкли к более изысканным кушаньям и тонким винам, но я надеюсь, что вы простите нас, провинциалов…

– Что вы, графиня! – искренне возразил итальянец, щедро накладывая на свою тарелку какое-то кушанье, источавшее весьма аппетитный аромат. – Что вы, насколько я могу судить, ваша кухня выше всяческих похвал!

– Вы очень добры! – ответила ему графиня.

Маэстро Лоренцо поднес к губам золотой кубок с вином, и на лице его отразились удивление и восторг:

– Даже в лучших домах Рима мне не доводилось пробовать столь чудесное вино!

– Я рада, что угодила вам, – улыбнулась хозяйка.

– Благодарность моя не знает границ, – продолжал итальянец, – не знаю, чего бы я не сделал, любезная госпожа, чтобы отплатить за ваше гостеприимство!

– Ловлю вас на слове. Если вы и впрямь хотите доставить мне удовольствие, задержитесь в моем замке на несколько дней и напишите мой портрет. Я наслышана об удивительном искусстве итальянских художников и была бы рада иметь портрет вашей кисти. А еще лучше – мое миниатюрное изображение, которое я могла бы подарить мужу, дабы он носил его при себе, отправляясь на войну.

– Милостивая госпожа графиня! – пылко воскликнул маэстро Лоренцо. – Вы не представляете, с каким удовольствием я выполню вашу просьбу! Я и сам хотел просить у вашей милости позволения запечатлеть ваши прекрасные черты, и только скромность не позволяла мне попросить вас об этой чести.

– Вот и славно! – Графиня удовлетворенно улыбнулась. – Не сомневайтесь, я щедро оплачу вашу работу!

В это время к столу подошла молодая красивая служанка с кувшином вина в руках. Маэстро Лоренцо невольно залюбовался ею. Пламя, пылавшее в камине, бросало багровые отблески на удивительно белую кожу девушки, голубые глаза сияли, как августовские звезды. Служанка подошла к итальянцу, чтобы подлить в его кубок вина. Вдруг карлик, который сидел чуть в стороне, выставил ногу. Служанка споткнулась и плеснула немного вина на камзол маэстро. Девушка ахнула, ее лицо залила смертельная бледность.

В ту же секунду графиня схватила служанку за руку, рванула к себе и закричала тонким злым голосом:

– Мерзавка! Что ты натворила! У тебя вместо рук крючья, как у цыган, которые ловят бродячих собак! Тебе нет прощения! Ты годишься только для того, чтобы убирать навоз за скотиной, а не прислуживать за господским столом!

– Госпожа, – попытался урезонить графиню итальянец, – девушка не виновата… не судите ее так строго…

Он не успел договорить, как графиня вонзила в руку служанки двузубую вилку, пригвоздив ее к столу. Девушка громко вскрикнула, алая кровь брызнула на ее рукав.

Маэстро Лоренцо от такого зрелища лишился дара речи.

Графиня же как ни в чем не бывало повернулась к нему и проговорила прежним, любезным и приветливым, голосом, каким вела застольную беседу:

– Вы слишком добры, маэстро! С простонародьем нельзя допускать мягкость, иначе мужичье сядет нам на шею! Только строгость, строгость и справедливость!

Живописец не нашелся что ответить. Он не мог отвести взгляд от окровавленной руки служанки и от ее перекошенного болью лица.

Графиня тем временем взмахнула рукой, и тут же от стены залы отделились двое дюжих слуг. Подхватив служанку, которая была в полуобмороке от боли и страха, они выволокли ее из залы.

Графиня же повернулась к итальянцу и с самым непринужденным видом продолжила разговор:

– Итак, маэстро, когда вы сможете начать работу над моим портретом?

Живописец, все еще находившийся под впечатлением ужасной сцены, попытался что-то ответить, но язык не слушался его, он словно примерз к гортани. Графиня по-своему истолковала его замешательство:

– Я вижу, вы устали. И правда, я – плохая хозяйка: пристаю с разговорами к утомленному путнику. Если вы сыты, один из моих слуг проводит вас в отведенные для вас покои, а разговор о моем портрете мы продолжим завтра.

Маэстро Лоренцо поднялся из-за стола, вымученно улыбнулся и с трудом проговорил столь же вымученные слова благодарности. К нему тут же подошел дюжий слуга (похоже, все слуги в этом замке были богатыри как на подбор) и с почтительным поклоном повел итальянца прочь из обеденного зала.

Они шли по узкому темному коридору. Провожатый держал в руке бронзовый подсвечник, освещая им дорогу. Пламя свечей озаряло замковый коридор тревожным колеблющимся светом. В этом свете живописцу мерещились скрывающиеся по углам тени, а стоило ему отвлечься от них, как перед его глазами возникала все та же картина – окровавленная рука молодой служанки и ее лицо, бледное от боли и страха… И еще – лицо графини, которая не пыталась скрывать удовольствие от причиненной девушке боли.

Коридор закончился, они оказались перед лестницей. Крутые каменные ступени вели отсюда и вверх – на второй этаж замка, и вниз – в подземелья. В какой-то миг живописцу показалось, что он слышит доносящийся снизу приглушенный крик, исполненный страдания. Он повернулся к своему провожатому и спросил:

– Что это?

Тот, однако, ничего не ответил, только пожал плечами, словно показывая господину, что ничего не слышал.

– Да будто! – раздраженно проговорил живописец. – Ты не мог этого не слышать! Там, внизу, кто-то кричал!

Но слуга отрицательно покачал головой и промычал что-то невнятное.

– Так ты нем, любезный! – догадался живописец, на что слуга энергично закивал и широко открыл рот.

Маэстро Лоренцо увидел у него во рту отвратительный обрубок языка, который шевелился как отдельное живое существо.

– О господи… – пробормотал он испуганно, – кто отрубил тебе язык?

Слуга снова невнятно замычал, нахмурился и начал подниматься по лестнице.

Живописцу ничего не оставалось, как последовать за ним, если он не хотел остаться в темноте.

Поднявшись на верхний этаж, безмолвный слуга открыл одну из дверей и впустил гостя в просторную и удобную комнату. В камине были уже сложены дрова, которые через минуту весело запылали. Растопив камин, слуга приготовил гостю постель, зажег свечу в подсвечнике на столе, поставил рядом с умывальником кувшин с водой и удалился с почтительным поклоном.

Закрыв за ним дверь, маэстро Лоренцо разделся и лег. Он думал, что не сможет заснуть после той отвратительной сцены, свидетелем которой стал за ужином, но день выдался такой долгий и утомительный, а постель была столь мягкой, что через минуту он уже спал крепким сном.

Даша под руку с матерью вошла в приемную адвоката.

За столом сидела худая блондинка с узкими бесцветными губами. Темный официальный костюм, старомодная белая блузка, профессионально бесстрастный взгляд. Жидкие волосы мышиного цвета были гладко зачесаны и скреплены резинкой. Секретарь адвоката. Но наверняка предпочитает, чтобы ее называли помощником. Или – еще круче – ассистентом.