Текст книги "Жезл Эхнатона"

– Каюту! – не задумываясь, сказал Рейхель, и морячка отвела нас в отдельный кабинет, действительно похожий на корабельную каюту – с круглыми иллюминаторами в стенах, привинченными к полу скамьями и всевозможной морской символикой.

– Здесь нам будет удобнее разговаривать, – сказал Рейхель, едва метрдотель удалилась, оставив нам меню, оформленное как потрепанная пиратская карта. – Итак, кто же вы такая и откуда знаете покойного Михаила Филаретовича?

– Сейчас, только сделаем заказ…

В этом меню все блюда назывались в той же морской, точнее, пиратской стилистике.

Я выбрала закуску «Секрет одноногого боцмана», фаршированную грибами камбалу «Сундук мертвеца» и коктейль «Радость капитана Флинта».

Обслужили нас очень быстро. Я немного утолила голод и приступила к рассказу.

Для начала я вкратце рассказала Рейхелю, как познакомилась с Филаретычем, и как работала под его руководством в музее, и как узнала о его смерти… Не стала только рассказывать, что вытащила из его телефона карту памяти и узнала номер, по которому он разговаривал перед самой смертью.

– А как вы узнали обо мне?

Я продолжила свой рассказ – и поведала Бруно Мартиновичу, как, редактируя последнюю статью Михаила Филаретовича, удивилась многочисленным ошибкам и догадалась, что в этих ошибках зашифровано какое-то послание. И как расшифровала это послание, а затем увидела афишу спектакля «Принцесса Вампука», и нашла на этой афише фамилию Рейхеля…

– Ну, дальнейшее вы уже знаете. И теперь ваша очередь…

– Моя? – переспросил собеседник.

– Ну да, ведь Михаил Филаретович сообщил в своем посмертном послании, что именно вы поможете мне разобраться в происходящем. Так что я на вас надеюсь…

Рейхель молчал, и тогда, чтобы поторопить его, я сказала:

– Ну, для начала хотя бы расскажите, что это было за таинственное сборище, с которого я вас увела.

– Ах это… – Он был явно смущен. – Ну, вообще-то там собирались участники масонской ложи.

– Что, серьезно? Я думала, масоны были в нашей стране только до революции.

– Нет, конечно. Другое дело, что до революции масоны были очень влиятельны, а при советской власти немногие уцелевшие скрывали как могли свою связь с масонством. Но на самом деле наше движение никогда не прекращалось.

– И вы в нем занимаете высокое положение?

– Ну, так получилось потому, что я – прямой потомок основателя большой части российских лож.

– Да, я слышала о немецком вельможе, который принес в Россию один из двух основных масонских уставов.

– Да, это был мой далекий предок, – скромно признался Бруно Мартинович.

И уже набрал воздуха, чтобы разразиться краткой лекцией о русском масонстве. Ну, это надолго и не входит в мои планы.

– Все же скажите, что мог иметь в виду Михаил Филаретович, когда написал в своем шифрованном сообщении, что вы поможете мне разобраться с одним из экспонатов выставки? – быстро перебила его я.

– Задам вам встречный вопрос, – не растерялся он. – Что вообще это за выставка?

– У нас в музее открывается выставка археологических находок из коллекции частного музея в Лондоне. Среди них – ритуальный жезл, предположительно принадлежавший фараону Эхнатону. Если судить по номеру экспоната, именно его имел в виду Михаил Филаретович.

– Ага… тогда, кажется, я понимаю, о чем писал мой старый друг… позвольте, я задам еще один вопрос.

– Если это поможет разобраться… – нехотя сказала я.

Что это такое: одни вопросы и пока никаких ответов…

– Как зовут владельца того частного музея, из которого прибыли экспонаты?

– Этот музей принадлежал лорду Блэкуотеру. Кажется, сам основатель музея не так давно умер, и музей вместе с другим имуществом перешел к его племяннику, мистеру Кессиди…

– Ага, тогда многое становится ясным…

Рейхель откинулся на спинку стула и заговорил с лекторской интонацией:

– Эхнатон – это фараон-реформатор, который, несмотря на сопротивление жрецов, отменил культы большинства египетских богов и вместо них ввел культ единого божества, бога солнца Атона…

Кажется, Бруно Мартинович забыл, что я работаю в музее и знаю все это лучше его. И про Эхнатона, и про его реформу, и про сопротивление жрецов. Но я не стала его перебивать – может, скажет что-то полезное. И он таки сказал.

– Фактически Эхнатон был основателем первой в истории монотеистической религии, возникшей задолго до христианства и тем более ислама. Кроме того, масоны тоже считают его своим предшественником, недаром среди масонских символов многие восходят к Египту и конкретно к культу Атона. Кстати, упомянутый вами лорд Блэкуотер, основатель частного музея, был видным масоном, имел высокий ранг в одной из лондонских лож. А ритуальный жезл Эхнатона всегда имел в масонской традиции очень большое значение. Ходили даже версии, что этот жезл был фактически…

Закончить эту фразу Рейхель не успел, потому что в этот самый момент в наш кабинет заглянула официантка.

– Вам уже можно подавать десерт?

Надо же, за разговором мы незаметно съели все, что нам принесли. То есть это я съела, а мой спутник был не так проворен.

– Да, пожалуйста… – кивнул Рейхель, – и еще кофе… мне двойной эспрессо, а вам?

– Мне тоже эспрессо.

Официантка удалилась.

Я выжидающе взглянула на собеседника, но он снова не успел договорить, потому что удивительно быстро вернулась официантка с подносом.

– Вот, пожалуйста… – проговорила она, составляя на стол тарелки и чашки.

Что-то в ее голосе показалось мне странным. Я искоса взглянула на нее.

Это была не та официантка, которая обслуживала нас до сих пор, не та, которая только что приняла заказ на кофе. Как и первая, она была одета в тельняшку, но тельняшка была ей явно мала. Волосы прикрывала ярко-красная шелковая бандана. И эта официантка была заметно старше первой. Кроме того, один ее глаз был закрыт черной пиратской повязкой, но вот второй глаз…

Второй глаз был неестественно ярким, слишком сильно накрашенным. Где-то я уже видела этот ярко накрашенный глаз… где-то видела эту женщину…

Официантка развернулась и вышла из кабинета.

И когда я увидела ее со спины – я вспомнила, где видела ее.

Я видела эту женщину в подвале, это она разговаривала в коридоре с хромым убийцей. После этого разговора она быстро ушла прочь, и я запомнила ее осанку, ее походку…

Это точно была она!

Она изменила внешность – закрыла банданой свои очень заметные черные, коротко стриженные волосы, надела повязку на один глаз, но я ее все же узнала.

Рейхель потянулся за маленькой чашечкой кофе, но я прошипела сквозь зубы:

– Не пейте кофе! И ни в коем случае не ешьте десерт!

– Но я хочу кофе… что, он так плох?

– Он отравлен!

Рейхель испуганно отдернул руку от чашки и удивленно взглянул на меня:

– Вы это серьезно?

– Более чем.

– Но почему вы в этом уверены? До сих пор вы ели спокойно, ничего не боясь…

– Официантка! – прошептала я, покосившись на выход. – Раньше нас обслуживала другая.

– Ну, мало ли… может, той пришлось срочно отойти или она обслуживает другой столик…

– Да нет, я ее узнала! Это именно она разговаривала с наемным убийцей в том подземном коридоре. Она узнала, что он провалил операцию, и решила сама довести дело до конца. Вот только непонятно, как она нас выследила…

– Действительно, как? – недоверчиво проговорил Рейхель.

– Об этом мы подумаем позже, а сейчас нам нужно отсюда уходить, и как можно быстрее!

Рейхель положил на стол деньги и хотел уже встать.

И тут я боковым зрением заметила какое-то странное движение на стене кабинета. Я скосила глаза, стараясь не выдать свое волнение, и увидела, что в середине висевшего на этой стене старинного барометра сдвинулась медная пластинка, и на ее месте открылось маленькое круглое окошечко.

И в этом окошечке что-то мелькнуло…

Вглядевшись, я поняла, что через это окошко выглядывает яркий, сильно накрашенный женский глаз – глаз той подозрительной официантки, глаз брюнетки из подземного коридора…

Глаз быстро осмотрел помещение и скрылся, а на его месте появился ствол пистолета. Или револьвера – я не очень четко знаю, чем они отличаются.

Я толкнула Рейхеля. Он едва не упал на пол, вцепившись в стол, и удивленно воскликнул:

– В чем дело? Что с вами?

И в то же мгновение послышался негромкий хлопок, как будто кто-то откупорил бутылку вина, и кофейная чашка, стоявшая перед Рейхелем, разлетелась на куски.

– Господи, что это? – изумленно вскрикнул масон.

Я подскочила к барометру и быстро передвинула медную пластинку, закрыв окошко. В то же мгновение раздался еще один хлопок, громче первого, и тут же – крик боли и разочарования…

Видимо, стрелок сделал еще один выстрел, не успев отреагировать на то, что я закрыла окошко, и пуля отрикошетила от медной заслонки и ранила его – или, скорее, ее.

Нужно было воспользоваться временным замешательством убийцы. Я схватила Рейхеля за руку, пригнулась и стремительно бросилась к выходу из кабинета.

Выскочив из кабинета, я повернула не в зал, а в другую сторону – в служебный коридор, в конце которого, судя по грохоту кастрюль и громким голосам, находилась кухня.

Не доходя до кухни, я свернула в полуоткрытую дверь, из-за которой потянуло сквозняком.

Там и правда оказался выход на улицу.

А возле этого выхода на полу лежала, неловко свернувшись, та, первая официантка. Она была полуголой – убийца сняла с нее форменную тельняшку, чтобы занять ее место.

Я наклонилась над девушкой.

К счастью, она была жива, только без сознания. Ничего, девушка крепкая, придет в себя.

– Нужно врача… «Скорую»… – суетился рядом Рейхель.

– Сами разберутся! – Я потянула его за руку. – Кто-то же выйдет из кухни…

Я толкнула дверь и выскользнула наружу. Вскоре мы с Бруно Мартиновичем уже шли по людной улице, настороженно оглядываясь по сторонам.

– Похоже, вы мне уже второй раз за один день спасли жизнь! – проговорил наконец Рейхель.

– Тогда я заслужила, чтобы вы наконец рассказали мне, какую роль играл жезл Эхнатона. Вы начали говорить об этом, но тут нас так неожиданно отвлекли…

– Да, действительно… – В голосе Бруно Мартиновича зазвучало смущение. – Среди масонов ходили такие предположения, что Эхнатон не просто так решился на религиозную реформу. Что его подтолкнуло к этому некое реальное событие. Понимаю, что это прозвучит очень странно, но многие считают, что фараон на четвертом году своего правления вступил в контакт с Богом…

– Что? – недоверчиво переспросила я, подумав, что ослышалась.

Тут мой спутник вдруг резко остановился.

– Что такое? – Я завертела головой. – Снова она? Да что ж такое-то, семижильная она, что ли…

Рейхель не ответил, а когда я повернулась, то увидела, что он очень бледен, просто до синевы.

– Что с вами? – Я схватила его за руку, потому что он покачнулся.

– Ничего… – он прислонился к стенке газетного ларька, очень удачно попавшегося нам на дороге, – что-то голова закружилась… Там таблетка в кармане…

Я расстегнула ему куртку, потому что сам он этого сделать не мог, и достала таблетку. Тут же в ларьке очень кстати продавалась вода, а продавщица любезно вынесла нам хлипкий стульчик.

Рейхель посидел немного, поглаживая левую сторону груди, и посмотрел на меня виновато.

– Пожалуй, для меня на сегодня многовато приключений. Нужно передохнуть…

Такси подъехало через три минуты, как и обещали.

– Только, ради бога, не контактируйте вы со своими масонами, – наставляла я его, – а то опять подошлют убийцу. От них всего можно ожидать…

– Я понимаю. Отсижусь пока в театре, они не в курсе, что я там работаю…

Расставшись с Рейхелем, я поехала домой.

Домой… ну, никак не могу произносить это слово даже в мыслях. С детства дом был чем-то неприятным, никак нельзя было там расслабиться, с моей матерью всегда нужно было быть начеку, от нее всего можно было ожидать…

* * *

Когда мне было лет пять, появился в нашей квартире мужчина. Естественно, тоже чокнутый. Этот был член какой-то не то секты, не то последователь какого-то учения. В чем оно заключалось, я понятия не имела, да и мать, я думаю, тоже.

Внешне учение проявлялось у мужика (его звали Добрыня, вот, ей-богу, не вру) в том, что он, во-первых, ел только овощи и фрукты, причем исключительно сырые, а во-вторых, ходил голый. Говорил, что таким образом он ближе к природе, к истине или к свету или еще к чему-то, я уж не помню.

Однако, поскольку в квартире нашей ремонт делали лет сорок назад, если не больше, когда жили там еще мамашины родители (вот куда они потом делись, не спрашивайте, я понятия не имею, но, наверное, умерли), то, сами понимаете, никаких стеклопакетов не было и в помине, старые рамы рассохлись, и по квартире гуляли сквозняки даже летом. А зимой стоял арктический холод – все же у нас северная страна, и хоть иногда, но бывают морозы.

Я помню, что все месяцы, кроме трех летних, ходила по дому в больших не по размеру валенках и в чьей-то старой меховой жилетке, она была мне как пальто, до полу.

Короче говоря, этот самый последователь черт-те какого учения законопатил щели в рамах и даже починил одну неработающую батарею, и в квартире стало можно существовать. То есть голым все равно ходить было некомфортно, так что мужик препоясывал чресла махровым полотенцем, на котором были нарисованы люди со странными удлиненными головами. Еще там был человек с головой шакала и женщина с головой львицы. Теперь-то я знаю, что на полотенце была копия какой-то египетской фрески, тогда же мне просто нравилась картинка.

Нас с матерью он тоже заставлял ходить голыми, но мать сшила себе рубаху из двух простыней, а на меня они махнули рукой. Единственное, что соблюдалось строго – это ходьба босиком. Вот никакой домашней обуви, он самолично вынес не помойку гору засаленных тапок.

Как я уже говорила, мать никогда ничего не выбрасывала, просто не замечала.

Босиком по грязи ходить не будешь, так что сожитель заставил мать прибраться в квартире и даже каждый день подметал пол. Потом, правда, приспособил к этому делу меня.

Так или иначе, была от него в доме какая-то польза: хотя бы потому, что холодильник был теперь под завязку забит овощами и фруктами, а прокисшие пельмени, заплесневелый хлеб и черствая пицца канули в прошлое.

Этот самый последователь какого-то учения нигде не работал, так что яблоки, бананы и морковку оплачивал тот самый брат матери, как я выяснила гораздо позже.

Однако, как я сейчас понимаю, все же какие-то деньги у материнского сожителя были. По пятницам приходили к нам какие-то люди, мужчины и женщины, раздевались догола, обосновывались в большой комнате, рассаживались там на циновках и пели. Причем не обычную песню с узнаваемой мелодией, а что-то заунывное, без мотива и ритма. Еще из комнаты несло дымом, но не так, как будто жгут прошлогодние листья или когда подгорит треклятая геркулесовая каша, нет, дым был странный, тягучий и сладкий.

В остальном не было от гостей никакого беспокойства. Посидят, попоют – и уйдут тихо, по двое, без лишнего шума. Меня они не замечали, только одна тетка все совала какие-то яркие брошюры. Они были из глянцевой бумаги, так что рисовать на них было неудобно, но зато я рассматривала картинки – люди в белых одеждах на фоне красивых пейзажей и старинных замков.

Так продолжалось приблизительно года полтора, пока не закончилось внезапно.

Помню, была осень, наверное, октябрь, потому что на подоконник прилетали желтые листья. Забыла сказать, что на улицу я почти не выходила, поскольку была все же мала, да и не в чем было. Летом мать брала меня с собой в магазин или еще по какой надобности, таким образом соседи знали о моем существовании. В основном я проводила время сидя на широком подоконнике в кухне, окно которой выходило в сквер, оттуда и прилетали листья.

Глубокой ночью меня разбудила сирена. Не то спешила куда-то «Скорая помощь», не то ехали на вызов пожарные.

Я полежала немного, потом пошла на кухню.

Как уже говорила, окно там выходило в сквер и деревья стояли золотистые в свете луны. Ночь была ясная, и луна, полная и оранжевая, как большой апельсин, заглядывала в окно.

Ветра не было, так что я приоткрыла окно и уселась на подоконник, вдыхая прохладный свежий воздух.

Было часа два ночи, может быть, больше, я тогда плохо еще различала время.

Тут в кухне зажегся свет и появился Добрыня. Если днем он ходил по квартире в полотенце, то ночью спал голый. Так и приперся на кухню, очевидно, его тоже разбудила сирена.

Он прошествовал к холодильнику, чтобы достать попить.

Пил он только зеленый чай, причем не покупал его в магазине, а доставал откуда-то, якобы прямиком из Тибета, с какой-то особенной плантации. Гадость, я вам скажу, жуткая, до сих пор терпеть не могу любой зеленый чай.

А холодный напиток он самолично готовил из апельсиновых корочек. Их нужно было долго замачивать, потом кипятить и процеживать. Получалось даже вкусно. Пытался он приспособить к этому делу мать, но у нее все сразу скисло и заплесневело.

В общем, он увидел меня, сидящую на подоконнике, и жестами спросил, не налить ли мне попить.

Надо сказать, что дом у нас был построен углом, или буквой Г, так что некоторые окна были довольно близко. Занавесок в доме отродясь не водилось, только в той комнате, где собирались Добрынины гости, он повесил на окно старое заштопанное покрывало, чтобы не мозолить глаза соседям.

А той ночью одна соседка, которой, как назло, тоже не спалось, выглянула в окно и увидела такую картину: абсолютно голый мужик улыбается и манит к себе шестилетнего ребенка. А ребенок мотает головой и заливается слезами (последнее соседка присочинила от себя или просто ей показалось).

В общем, наутро соседка первым делом побежала к участковому. Да еще и разнесла по кварталу такую новость, так что участковый просто так отмахнуться уже не мог. Немедленно подключились какие-то организации по работе с несовершеннолетними, это я уж сообразила потом, когда малость поумнела.

Через некоторое время, которое понадобилось, чтобы расшевелить власти, в нашу квартиру зачастили проверяющие.

Надо сказать, что Добрыня каким-то непостижимым образом узнал о том, что им заинтересовалась полиция, и моментально слинял из нашего дома со всеми своими немногочисленными пожитками. Видно, был уже ученый и от общения с компетентными органами не ждал для себя ничего хорошего.

Собственно, вещей у него особо не было, одеждой, как я уже говорила, он обходился минимальной, так что как-то утром, проснувшись, мать не нашла его рядом и на память от него осталось лишь забытое в ванной полотенце с египетским узором.

Помню, мать только пожала плечами, но визиты людей из полиции не прекратились. Причем с ними нельзя было обходиться как с соседями: попробуй плюнь в лицо или пошли подальше – так и в камеру посадить могут.

Куда-то нас с матерью вызывали, какие-то люди разговаривали со мной приторно ласковыми голосами, но поскольку глаза у них у всех без исключения были равнодушные и холодные, то я замкнулась в себе. Наверно, меня водили к психиатру, помню кабинет с игрушками и очень полную женщину, которая выкладывала на столе разные карточки и просила выбрать цвет и форму.

Надо сказать, что игрушки у меня были – подкладывали под дверь все те же соседи. Так что я с равным интересом занималась игрушечными машинками и роботами, пластмассовыми зверюшками и куклами, а также играла в кукольный дом. Ну, подумаешь, машина не заводится или одна стенка у дома падает, дело же не в этом.

Кстати, психиаторше только и удалось меня разговорить. И то отвечала я односложно и коротко. Все же, наверно, она понимала кое-что в своей профессии, поскольку правильно определила, что ребенок не умеет общаться просто от недостатка внимания, и не записала в карточку никаких отклонений.

Людям из компетентных органов все же удалось мою мать здорово напугать. Грозили, что и ребенка отберут, и из квартиры выселят, не знаю, правда ли могли это сделать. Но одна женщина из Комитета по защите детства долго еще, по ее же словам, меня курировала. Добилась, чтобы мать получала пособие на ребенка, и следила, чтобы хоть что-то из тех денег доставалось мне.

Через какое-то время мать стала ходить в церковь. Сначала за благотворительной помощью, а потом увлеклась, каждый день ходила на службу, не пропускала ни одного церковного праздника.

В доме у нас появились иконы, запахло лампадным маслом, меня мать окрестила. Теперь ходила она в длинной бесформенной юбке, повязанная платком по самые брови. Платок заставляла и меня носить даже дома. Соблюдала все посты.

Вот когда я вспомнила Добрыню едва ли не добрым словом! При нем хоть фрукты были, и на бананах можно было продержаться. Теперь же позволялись мне только яблоки, причем какие-то кислые и сморщенные, а остальное все заграничное, как говорила мать, бесовское.

Читали романы Мельникова-Печерского? Мне Михаил Филаретович давал из своей библиотеки. Так там страниц двадцать посвящено тому, как купцы ели в пост. Как хозяйки заранее заготавливали грибы, варенье на меду и все такое прочее.

Ну, вы поняли уже, что мать моя готовить не то чтобы не умела, а никогда и не пробовала. Казалось, какое уж тут нужно умение – картошки пожарить или гречневую кашу сварить. Так ей и то лень было, так что ели мы в пост в основном квашеную капусту, которую продавала одна старуха, у которой был дом в пригороде. Она же и грибочков сушеных давала по доброте душевной, но, как я уже говорила, грибной суп и моя мать – вещи несовместные, так что эти грибы без пользы валялись в буфете, пока не поели их жучки.

Она выбросила почти все мои игрушки, мотивируя это тем, что они заграничные, а значит – бесовские, и принесла каких-то жутких тряпочных кукол. Она целыми днями пропадала в церкви, вечно толклась у икон со свечами, всем мешала, приставала к посторонним людям во время молебна и похоронной службы.

В конце концов, батюшке это надоело, он пытался ее вразумить, приходил даже к нам домой, но пришел в ужас от царящего беспорядка (босиком ведь теперь никто не ходил, так что можно было не подметать), так что махнул рукой и ушел, посчитав, видно, что матери и самой скоро все надоест.

Так и оказалось. Я к тому времени научилась сама варить кашу и овощи и ходила в магазин на углу. Там меня знали – тетеньки сами все выберут и упакуют, и денег лишних не возьмут, еще и мороженое иногда сунут задаром.

Мороженое надо было обязательно съесть по дороге домой, потому что мать ужасно ругалась, если узнает. Бить она меня не била – боялась той самой глазастой соседки и участкового, но ставила на колени перед иконами и заставляла молиться часами. Вот вы не верите, а так и было. Хорошо, хоть недолго.

Потом мать поругалась с кем-то в церкви, пожаловалась батюшке, а у него лопнуло терпение, он поговорил с ней строго – в общем, все кончилось. Мать выбросила жуткую коричневую юбку и платок, убрала подальше дешевенькие иконки и каждый день стала заказывать пиццу с ветчиной и сыром.

К тому времени мне подошло время идти в школу. Мать, конечно, и не вспомнила бы об этом, но тут вмешалась та чиновница из Комитета по защите детства или где уж она там работала.

Она проследила за всем процессом, так что из школы к нам пришли домой и выдали потом бесплатно все, что нужно, кроме одежды. И насчет одежды провели беседу, так что мать даже купила мне платье в секонд-хенде. Платье было велико на два размера, но все же это было настоящее платье, почти новое.

Ну что сказать про школу? Может, вы думаете, что попалась мне мудрая немолодая учительница, которая отнеслась к ребенку с пониманием и научила детей доброму отношению? Да я вас умоляю! Училка была молодая, сильно накрашенная, помню, меня поразили длинные малиновые ногти. Никогда раньше таких не видела.

Впрочем, я многого не видела. Не знала элементарных вещей, не знала обычных, часто употребительных слов, не могла ничего про себя рассказать. Да еще внешний вид… Платье серо-буро-малинового цвета, обгрызенные ногти, прыщи на лице, и вечно сопливый нос.

Что касается волос, то мать перед школой самостоятельно обстригла меня под горшок. А из носа сочилась какая-то дрянь после того, как меня возле магазина встретили большие мальчишки и пытались отобрать деньги. Я же не отдавала и даже укусила одного за руку. В отместку он дал мне по носу. Мать не отвела меня к врачу, поскольку боялась, что наедут по поводу того, что она отпускает на улицу семилетнего ребенка, нос зажил, но видно, что-то там было не так.

В общем, в глазах училки я видела только откровенное презрение. Она жаловалась завучу и все время повторяла что-то про коррекционную школу для слаборазвитых.

Но завуч велела не торопиться, подождать результатов тестирования, и через два месяца, когда прошла проверка чтения, они все очень удивились.

Книжки у меня были – отдавали все те же соседи. Старые, растрепанные, читаные-перечитаные, детские картонные раскладушки, раскраски и сборники сказок. Была среди них и азбука, где на каждой странице нарисована большая буква и предмет, или животное, или птица, начинающаяся с нее.

Я так долго рассматривала картинки в этих книжках, что не вспомню уже, когда все буквы начали сливаться в слова. С тех пор я читала вывески на улице, подбирала рекламные газеты в подъезде и пыталась что-либо уразуметь в брошюрах, что остались от Добрыни, но те были ужасно скучные.

В общем, когда я лихо отбарабанила пару страниц незнакомого текста, завуч очень выразительно посмотрела на училку, а потом вызвала ее к себе в кабинет. И вопрос о коррекционной школе был раз и навсегда снят с повестки дня.

Школа была самая обычная, что называется дворовая, дети из близлежащих домов почти все друг друга знали, я же представляла очень удобную мишень для мелких издевательств. Но в первом классе такое бывает редко, а потом все уже привыкли и особо меня не доставали. Потому что я никак не реагировала.

Ну, принес как-то Вадька Семечкин в класс таракана и запустил ко мне в парту. Думал, я буду визжать, вскочу на парту… Да, боже ж мой, сколько я этих тараканов перевидала в жизни! При моей-то мамаше у нас и мыши жили.

И вот если бы не пошли эти мыши по соседям, их бы и не вывели. А так сразу шум, гам, приехали дезинфекторы, облили все вонючей гадостью… нет, мыши поступили очень глупо.

Бывало, Тонька Черемисова начнет дразниться: «Ам-ам, кусь! Взять его, ам-ам!»

Забыла сказать, что полное мое имя Аманда. Вам смешно? Мне тоже нет. Услышала я его только перед школой, когда мать откопала мое свидетельство о рождении, а там ясно написано, черным по белому: Карасева Аманда Артуровна. Как будто мало мне отчества, так еще и имечко мамаша придумала – полный ужас. Говорит, что была в то время такая певица – Аманда Лир. Я потом не поленилась, нашла записи – ничего особенного, здоровенная такая орясина, и голос ручкой подкрутят, чтобы бас получился.

Как я сейчас понимаю, не женщина это была, а трансвестит, и популярна-то была недолго, а вот мать моя ее имя увековечить решила. Такое уж, видно, мое счастье. Так что поиздевались надо мной однокласснички, а потом перестали, поскольку всем надоело.

Училка запихнула меня на последнюю парту и усиленно пыталась забыть о моем существовании. Я ей в этом не препятствовала, мне было все равно. Она ставила двойки в основном за неряшливость и неаккуратность. Вот откуда возьмется аккуратность при такой мамаше, хотела бы я знать?

Но мать в школу никогда не ходила – ни на собрания, ни встречать меня после уроков. Чего встречать, если школа в соседнем дворе, за пять минут дойти можно.

Год прошел относительно спокойно, мать вела себя тихо, вечно слонялась по дому нечесаная, в старом халате и смотрела телевизор. Он стоял у нее в комнате, так что зимой она и из кровати не вылезала до полудня.

Я из школы приду, а она только на кухню тащится. И давай меня пилить, что посуда грязная. В общем, ничего интересного, и даже оценки у меня были средние.

Но летом случилось знаменательное событие: явилась бабушка. Опять-таки не хочу называть ее этим словом, но придется. Из песни слова не выкинешь.

Снова воспоминания возникли неожиданно и промелькнули быстро, пока я поднималась по красивой просторной лестнице. Этаж был третий, каждая площадка выложена была когда-то узорной плиткой. Теперь плитка малость повытерлась, но все же смотрелась прилично. В подъезде было чисто и пахло освежителем воздуха.

Вот и квартира. Дверь бы тоже нужно хотя бы покрасить, но и так сойдет, я тут не хозяйка.

Уж как мне не хотелось сюда идти, но больше сунуться некуда…

Я тихонько открыла дверь, тихонько проскользнула в прихожую…

В квартире было тихо. Не журчала вода, не пахло газом – и то уже хорошо.

Может быть, в кои-то веки мне повезло, и я не столкнусь с Алюней? Может быть, она спит?

Но я переоценила свое везение!

Я не успела дойти до своей комнаты, как соседняя дверь с громким скрипом распахнулась, и на пороге во всей красе возникла она, Тень отца Гамлета… нет, скорее, заблудившийся в снегах призрак коммунизма. Актриса Алла Заславская. Моя, так сказать, биологическая бабушка.

Заславская – это псевдоним, у именитого мужа-режиссера фамилия была попроще – не то Сергеев, не то Васильев.

Но, как говорится, не имя красит человека, а человек имя. Так что он в свое время в стране был известен, я в «Википедии» читала.

Бабушка, конечно, в основном в его свете была. Но все это было так давно, и, вообще, мне неинтересно.

Сейчас она была облачена в свой любимый шелковый китайский халат в драконах и хризантемах. Правда, халат до того износился, что драконы стали похожи на престарелых дворняжек, а хризантемы – на облезлые банные веники, но Алюня, при ее старческой дальнозоркости, этого упорно не замечала.

Халат был кокетливо спущен с одного плеча, выставляя на всеобщее обозрение это самое плечо – костлявое, пергаментное, покрытое старческой гречкой.

Как обычно, Алюня была раскрашена, как индейский вождь перед решающей битвой. Ярко-малиновый рот был нарисован немного в стороне от своего естественного расположения (я ведь уже говорила о старческой дальнозоркости, которая мешает делать макияж), с ресниц падали комки туши размером с теннисный мяч, да еще под глазами были наведены жуткие тени, приводящие на память очень голодного вампира из малобюджетного фильма.

В общем, ужас, летящий на крыльях ночи. Но я привыкла. Человек, как известно, ко всему привыкает.

Я хотела спрятаться у себя, но Алюня ловким финтом перегородила мне дорогу, схватила за локоть и пропела высоким, несколько дребезжащим голосом:

– Как вы опоздали! Я вас жду, жду… это, в конце концов, невежливо… но я могу закрыть на это глаза. Я не злопамятна. Давайте же скорее приступим!

– К чему приступим? – растерялась я.

Вот хитрая бестия, уж вроде бы я ко всему привыкла, уж все ее закидоны выучила – а она каждый раз что-то новенькое выдумает! Фантазия у нее неистощимая!