Текст книги "Пара, в которой трое"

В 1976 году я почему-то пропустила показательное выступление Игоря. Петя, мой брат, мне рассказывал: «Бобрин теперь изображает ковбоя, на кривых ногах по льду ходит – так здорово!» Бобрин мне всегда казался недосягаемым, будто живет он где-то в поднебесье. И вдруг я с ним, с Бобриным, выхожу вместе на лед. Фантастика! Арлекино вместе с Ковбоем. Мы разыграли целую сценку. Он заснул на поклоне, а я его все время будила, веселила, поворачивала в разные стороны, а он падал и засыпал. Вечер выдался для меня – трудно описать. Меня просто распирало от самых разных чувств.

Я здорово выложилась в Сибири, прежде всего эмоционально, и у меня начался сильный спад. Потихоньку я восстановилась и поехала на осенние сборы в город Северодонецк, где мне и предложили перейти в танцы. Но сперва я побывала на соревнованиях в Праге. Это была уже вторая моя зарубежная поездка.

Первый раз я попала со сборной в Финляндию, где выступала с моим «Арлекино». Всех заработанных денег хватило лишь на джинсы, свитер (он дожил до первой маминой стирки) и пластинку. Но самое главное – я выходила на один лед с Пахомовой и Горшковым, у которых там были прощальные выступления. Я видела, чего им стоили тренировки. Они пару раз упали – и мне почему-то стало страшно.

По Финляндии мы ездили на автобусе. Овчинников, Бобрин, Моисеева и Миненков, Линичук и Карпоносов, Горшкова и Шеваловский – вот его пассажиры. Все веселились, и автобус буквально сотрясался. Ребята разыграли спектакль, в нем Надя Горшкова изображала жену монтера-пьяницы, а Бобрин, герой-любовник, ее совращал. Распределили только две эти роли, дальше шел экспромт. Часа три не прекращалось это бешеное зрелище, в котором, кроме меня и взрослых – Тарасовой и Чайковской, руководителя делегации, – все вышеперечисленные были заняты.

По сравнению со всеми я одевалась бедно, хотя тогда спортсмены из первой сборной не выглядели столь нарядно, как следующие поколения. Мама старалась, чтобы вещи на мне были аккуратными и чистыми, а ходила я в том, что сшила сама: брюки и кофта. Еще был свитер «лапша», модный тогда, который мне достала мама. Того, что называли «фирмой», у меня не было и быть не могло. Когда я смотрю на фотографии своего выпускного десятого класса – мне смешно. Я наряжена в такое платье, что сейчас не могу понять, как я могла его надеть. По случаю достали кримплен ярко-зеленого цвета, да еще в цветах, нам с мамой показалось, что он мне должен идти, и мы заказали платье в ателье. Караул!

На каждый день я еще находила что надеть, собственно, особенно долго искать и не приходилось: джинсы и свитер, но на выход – тут начинались проблемы, связанные к тому же и с муками по поводу своей внешности. А вот с той поры, как я стала регулярно выезжать за рубеж, у меня появилась возможность модно одеваться.

В двенадцать лет я в первый раз поехала на соревнования ЦС «Локомотива» в город Глазов. Мы жили в гардеробе Дворца спорта и спали на раскладушках. Ольга с Андреем тогда заняли первое место, я – третье. Мне так понравилась поездка, что, приехав в Москву, я из поезда не хотела выходить. Мне хотелось еще немножко продлить путешествие.

По дому я во время поездок совершенно не скучала, мама, наверное, расстраивалась, но мне ничего не говорила. Скучала по своему Теплому Стану я только в том случае, если сборы оказывались тяжелыми или я плохо себя чувствовала. Один раз меня взяли в Сочи, а я плохо переношу солнце, перегрелась и заболела, сразу же захотела домой, к маме. Но болела я редко, в любой обстановке чувствовала себя хорошо, не была неженкой, и мне нравилось обедать и завтракать в столовой по талонам. Я даже любила справлять Новый год на сборах. Жизнь на них проходила очень весело, хотя и дома мы жили не скучая: семья у нас дружная.

Когда меня в свою группу взял Плинер, домой я попадала только по воскресеньям. Жила в гостинице. Теперь я с ужасом вспоминаю о спецгруппе, куда так стремилась. Я знаю, какие переносила перегрузки, но как я могла их выдерживать?! Мама меня хорошо понимала и старалась сделать так, чтобы я больше отдыхала. Папа же не очень вникал в мои проблемы, он не разбирался, что происходит, и маме приходилось ему все объяснять: я все время молчу оттого, что устаю за день, вечером говорить уже не могу. Плакала я ежедневно. В семь утра лед, в пять уже поднимают. На тренировку – с тренировки – в школу – из школы – снова на тренировку, и все быстрее, быстрее… На обед – бегом, с обеда – тоже бегом на тренировку. Потом меня еще Плинер по вечерам «подкатывал»: я дополнительно прыгала. Сумасшедший дом! Но я так хотела чего-то достичь, что эта безумная жизнь казалась мне нормальной.

Я с ужасом думала, что когда-нибудь с катанием придется прощаться. Интересно, что, когда действительно пришла пора уходить, подобных чувств у меня не возникло, но тогда – ужасный, животный страх, как бывает у детей, которые боятся смерти больше, чем взрослые, стоящие к ней ближе. Да мне и казалось, что прощание со спортом равносильно смерти.

Андрей, пока без Наташи

Я был в семье второй и поздний ребенок, разница в годах у нас со старшим братом пятнадцать лет. Наверное, потому я рос домашним ребенком, в детский сад не ходил. Мама после моего рождения перестала работать и занималась только мною. Она и поставила меня на коньки. Мы в то время переехали на новую квартиру к метро «Аэропорт», где около Ленинградского рынка был небольшой пруд. Зимой мама приводила меня туда кататься, прикручивая к моим валенкам двухполозные коньки. Чистого льда и видно-то не было, мне же казалось, что я катаюсь, хотя на самом деле ходил в коньках по снегу.

В семь лет мама записала меня в секцию фигурного катания ЦСКА, которая находилась рядом, через дорогу. Видимо, тем самым она хотела оградить ребенка от дворовой жизни и нежелательной компании. Но вскоре выяснилось, что я болен, и спорт мне необходим не только как спасение от улицы. Началось с того, что врачи обратили внимание, как я сильно потею при движении. Решили, что у меня больное сердце, к тому же нашли в нем шумы. Кстати, мой сын Андрюха, когда был маленький, приходил со двора точно такой же мокрый, как я когда-то. Маме настоятельно советовали, чтобы я занимался спортом, и лучше на свежем воздухе, а крышу над головой у фигуристов тогда имели только мастера.

В том же году, как начал заниматься спортом, я пошел и в школу. Конечно, в ЦСКА я попал не к знаменитому Жуку, а в платную группу, располагавшуюся на маленьком стадионе в Чапаевском парке около Песчаной площади. Экзамен при приеме помню смутно, запало только то, что на мне были черные трусы, белая майка и носки. В зале, под трибунами футбольного поля, мы под музыку хлопали, топали и демонстрировали гибкость. Еще полагалось подпрыгнуть, и проверяли выворотность, то есть насколько у тебя при сомкнутых пятках разводятся носки. Этот зал я запомнил хорошо, четыре года в нем проходили наши занятия хореографией (с семи до одиннадцати лет). Длинное узкое помещение со столбами – опорами трибун, вдоль них – балетный станок. Я всегда старался занять место за столбом. У меня не получались махи через сторону, и я делал вид, будто столб мешает мне показать полный мах. Хореографию я не жаловал, куда интереснее мне казались занятия по ОФП – общефизической подготовке. Там сплошные игры и эстафеты. Работали с нами Графские, брат и сестра. Он к тому же еще был начальником нашей спортшколы. Мне они казались чуть ли не пожилыми людьми, хотя на самом деле им было немногим больше тридцати. Но два первых года я провел под присмотром Светланы Сергеевны (фамилии ее не помню). Потом я заболел, много пропустил, да и маме, наверное, надоело со мной таскаться. Вопрос – мужской или не мужской вид спорта фигурное катание – меня не волновал. Он возник позже.

После болезни я записался на гимнастику. Продержался там недолго: то ли не было данных, то ли не было железного характера маленького гимнаста – желания стать сильным, чтобы легко держать уголок. Я падал с брусьев, не хватало сил пройти по жердям на руках. На кольцах мечтал подтянуться, но не мог. Плакал, потому что стоял последним в ряду, как не имеющий никаких способностей. Я упорно продолжал ходить в секцию, хотя удовольствия от гимнастики не получал. Никакой ребенок терпеть унижение долго не станет.

Мама по-прежнему боялась двора, поэтому освободившееся от гимнастики время заняли бассейном. Я научился плавать, воды совсем не боялся, но плавал медленно. И через год, не знаю почему, мама опять привела меня на фигурное катание. Может, ею овладели честолюбивые мечты? Скорее всего, она увидела, что ни в гимнастическом зале, ни в бассейне у меня ничего не получается, а на льду я все же ловко катался и считался не последним.

Влияния двора, конечно, избежать не удалось, здесь я пристрастился к хоккею и футболу, терпел некоторые обиды, когда мальчишки дразнились: «Вот дает, фигурным катанием занимается, ты девчонка, что ли?» И действительно, в группе из тридцати двух детей было всего лишь двое мальчишек. Теперь занимался я у Роберта Романовича Лалейта, считавшегося авторитетом в фигурном катании. Он судил всесоюзные соревнования. Для меня же он оказался человеком, открывшим двери в настоящий спорт. Роберт Романович ушел из ЦСКА, когда мне исполнилось двенадцать, говорили – из-за того, что ему мало выделяли времени на искусственном льду.

«Школу» у Лалейта мы постигали таким образом: он брал метлу, чертил ею на льду фигуры, например два круга, и мы делали по ним парные тройки, пока их снег не занесет, и опять – метлу в руки. С одним оборотом я прыгал все прыжки, особенно любил торрен – так почему-то тогда назывался сальхов. Роберт Романович поручил нам придумать себе программу и самим подобрать музыку. Так я узнал муки творчества! У соседа с нижнего этажа, который долгое время проработал в Америке, я копался в пластинках. Мне полагалось для третьего юношеского разряда взять музыкальное сопровождение всего на две минуты, но к поискам музыки я привлек и соседа. Кстати, выше разряда в одиночном катании я так и не завоевал.

В те годы соседи по подъезду друг друга знали, заходили в гости, порой дружили. Сейчас я знаю только соседей по площадке, с другого этажа уже ни с кем не знаком. Наши родители сами сделали для детей площадку во дворе, зимой заливали на ней каток. Двор окружали три корпуса. В первом жили рабочие с авиазавода, в центральном – семьи инженеров того же завода, мы оказались в «генеральском». В этом доме действительно жили и генералы, и знаменитости. Наша квартира была на восьмом этаже, а на шестом, например, квартира Евгения Евтушенко. В этот дом мы переехали из общежития Академии Фрунзе, где папа работал. Мы жили вчетвером в одной комнате. Я помню огромную кухню, одну на много семей, общими были ванная и туалет. Потом отца перевели в институт, связанный с космосом, у них была первая центрифуга. Тогда все, кто имел отношение к космосу получали большие льготы, наверное, поэтому мы и оказались в престижном доме.

Зато район выглядел совсем не так, как сейчас. У нас за окнами была деревня, за ней – заболоченная речка, в пруду стояли камыши. Только три наших корпуса и завод возвышались над одноэтажными домами с палисадниками.

Вернусь к первой собственной программе. Она в основном строилась на одном шаге, показанном нам на тренировке, и мне он очень понравился. Музыка соседом была подобрана эстрадная и боевая, я под нее катался два года. Делал какие-то подсечки, прыжок и опять выходил на этот шаг, мне он казался виртуозным.

Спустя много лет я вновь его вспомнил и попробовал сделать. И тут я выяснил, что технически он очень сложен. Но я тогда не сомневался, что ход у меня огромен, комплексов насчет собственных возможностей не существовало никаких.

Как мы изучали многооборотные прыжки? Я прыгал с Валерой – вторым мальчиком в группе – в сугроб. Разбегались, делали аксель и валились в сугроб – падать небольно. Машина, расчищающая лед, наваливала вокруг катка горы снега, благодаря им мы и выучили аксель в полтора оборота. Разъяснений от тренера, занятого в течение полутора часов еще с тридцатью учениками, приходилось ждать слишком долго, а нам с Валерой не терпелось.

Вслед за Робертом Романовичем я тоже ушел из ЦСКА, но поскольку уйти от фигурного катания уже не мог, то отправился записываться в «Спартак». Там на меня посмотрели довольно критически, хотя я явился на тренировку в белой шапочке с полосами, какие тогда надевали конькобежцы и лыжники. «Школу» я не знал, да и что можно было выучить, катаясь по кругу, нарисованному метлой? Мои ровесники-одиночники в «Спартаке» по сравнению со мной творили чудеса. Тогда меня определили в танцы: «Мальчик ничего, и фигура нормальная».

Первый мой учитель в спортивных танцах на льду – Анатолий Петухов. Он еще сам успешно выступал, но первые троечки, первые беговые, вперед-назад – всю эту премудрость танцевальных шагов я узнал от него. Петухов был и первым учителем Сретенского. То, что в основном составе сборной страны в течение нескольких лет из трех партнеров двоих начал обучать Анатолий Иванович, наверное, говорит о том, что он очень хороший детский тренер. Так с января 1967 года, четыре раза в неделю, без пропусков, я начал заниматься танцами. Мы тренировались на открытом льду на Малой спортивной арене в Лужниках. Она была еще без крыши, ее перекрыли накануне московской Олимпиады.

Полгода я имел постоянную партнершу, но запомнил только то, что ее звали Таня. Началось лето, каникулы, а после каникул я запустил учебу, и теперь уже мама возражала против тренировок, хотя по-прежнему сопровождала меня на них. Скорее всего, ею двигала не усталость от поездок, а желание, чтобы я учился в музыкальной школе имени Дунаевского по классу баяна. Я там похлопал в ладоши, что-то спел, и меня приняли. Но фигурному катанию не изменил. Думаю, что не последнюю роль сыграло и то, что у родителей свободных денег на баян не оказалось. Но полгода я пропустил, партнерша моя меня не дождалась, бросила спорт.

Теперь я катался один, не понимая, что потерял не только партнершу. Ведь в будущем я всегда бы мог растягивать меха – и с горя и с радости, а так закончится спорт – и никакого выхода чувствам. Прошло одно занятие, другое, а на третье выскакивает на лед большая группа танцоров, там были даже взрослые ребята, а с ними тренер. Глаза у нее сверкают, приказывает она громко, ребята с удовольствием ее команды выполняют, видно, что все они неплохие фигуристы. Я подъехал к Петухову узнать: что за тренер такой громогласный? «Надежда Широкова, – сказал Петухов, – первая чемпионка Советского Союза по танцам». Чемпионкой она была под фамилией Велли. Через двадцать минут она меня подзывает: «Мальчик, ты в каком классе?» – «В шестом». – «А сколько тебе лет?» – «Двенадцать», – отвечаю. А ей показалось «пятнадцать», и она сразу потеряла ко мне интерес. Мало того, что карлик, еще и двоечник. «Ну, иди, катайся дальше», – милостиво отпустила она меня. Потом она все же спросила у Петухова, зачем он держит на льду таких уродцев? Тут она выяснила, что я еще просто малец. В конце концов я оказался в группе у Надежды Степановны.

В этой же группе каталась и Ольга. Ее Надежда Степановна приметила в Черкизове на «Локомотиве», когда еще занималась спортом сама. Ольга уже выполнила первый юношеский разряд в одиночном катании. Куда мне было до нее с моим третьим?

На следующей тренировке меня поставили в пару с Верой Морозовой, Олиной подругой и ровесницей, но чем-то мы как дуэт не приглянулись Широковой, и она переместила меня к Ольге. Мы сразу подошли друг другу, к тому же Ольга оказалась первой партнершей, которая была пусть чуть-чуть, но ниже меня.

Я прекрасно помню момент, когда Надежда Степановна подвела меня в углу катка к Ольге. Надо было проскользить по краю площадки, держа ее руку в своей руке, только и всего, а на меня столбняк напал. Первые уроки – как в тумане. Так с осени 1969 года я стал тренироваться уже вместе с Ольгой. Есть фотография: мы выступаем на чемпионате ВЦСПС, я проезжаю на одной ноге, Ольга тоже, а вторую она закладывает мне за спину – так была растянута.

То, что я, мальчик, занимаюсь танцами, меня не волновало. Я любил фигурное катание, и если меня уж никуда не брали, так хоть в танцах держали. Я рос тихим, положительным ребенком, совершенно не хулиганил. Меня как самого младшего в группе не очень терроризировали, что нередко делают «старослужащие», и не только в армии. На одном катке с нами тренировалась и Наташа. Я запомнил ее только потому, что эта огненно-рыжая девочка всегда была одета в синее платье.

В 1972 году мы оказались на сборе в Ростове-на-Дону вместе с фигуристами из Ленинграда. Ими командовал Игорь Борисович Москвин, а с ним приехал весь питерский цвет одиночного катания: Юра Овчинников, Игорь Бобрин, Наталья Стрелкова, Игорь Лисовский. Тренировки у танцоров начинались в десять, но я приходил пораньше (одиночники всегда ни свет ни заря катаются) и занимался с ними «школой». Интуитивно чувствовал (не думаю, что тогда работали мозги), что пробелы в начальной грамотности дадут о себе знать и в обязательных танцах. Я даже начал осваивать многооборотные прыжки.

Во время декретного отпуска Надежды Степановны нас тренировал ее муж Сергей Широков. В это время мы работали на одном льду с Лешей Голосовым, учеником Елены Владимировны Васильевой. Судьба его в спорте сложилась крайне неудачно. Леша – прыгучий парень, а связочный аппарат у него оказался от рождения непрочным. Леша получил четыре надрыва мениска, пережил четыре операции, и в конце концов у него нарушилась координация. Сила есть, выброс замечательный, полет высокий, а прыжки не идут, боится не так приземлиться на колено. Прыжки – особая тема в фигурном катании.

У меня во сне и выезды получались шикарные, приземлялся я мягко, с проездом. Иногда во сне и тройные прыгал. Но это во сне, а наяву имел аксель одинарный и почти научился прыгать флип. Это к четырнадцати-то годам. Но однажды в Саратове, прыгнув флип, я приземлился на прямые ноги… и сразу в голове промелькнула история с детской травмой. Я ездил с родителями на дачу и как-то на остановке, по-моему, в городе Покрове, побежал к колонке. Жарко, пить хочется. Колонку отчего-то водрузили на постамент, а сзади нее – частокол. Хватаюсь за ручку, она остается у меня в ладони, и я лечу прямо на колья. Свалился я удачно: колья разошлись, но какой-то диск в позвоночнике, наверное, чуть-чуть сместился. И когда я приземлился с прыжка на обе ноги, сразу схватило спину…

Спустя год мы попали с Ольгой в «Локомотив», где старшим тренером тогда работал Эдуард Георгиевич Плинер. Мы много тренировались, ездили все время на сборы и почему-то чаще всего бывали в Череповце. Своего искусственного катка у «Локомотива» не было (он появился только в середине восьмидесятых). Мы мотались по арендованным площадкам, чаще всего занятия проходили на «Кристалле» в Лужниках, поздно вечером, уже после хоккеистов и знаменитых школ Тарасовой и Чайковской. Нередко тренировки заканчивались после полуночи, а вставал я рано, мама школу пропускать не разрешала.

Мы с Ольгой много выступали. Тогда в программу входило двенадцать обязательных танцев, позже их стало всего шесть. Не оформилась еще у нас своя танцевальная школа, позже признанная в мире. Только-только Пахомова и Горшков завоевали первый высший титул. Получить хоть какую-то информацию о танцах казалось делом огромной сложности. У той же Пахомовой все переписывали музыку обязательных танцев, можно себе представить, как она звучала на двадцатой копии. Японские магнитофоны тоже можно было пересчитать по пальцам. У нас не сходила с рук книжка англичанки Джоан Кей «Ключ к спортивным танцам на льду», по ней все и изучали основные элементы: правая вперед, внутрь, на три счета. Со временем все перестали к ней обращаться, и лишь старейший арбитр Михаил Гуревич знал точно, в каком из шагов танцоры выдержали нужное количество тактов. Учась по книжке, мы запомнили на всю жизнь каждую из позиций. Если бы я стал тренером, я бы ввел именно эту систему обучения. Дети должны знать, какой шаг они выполняют, на какой счет они должны его делать и на каком ребре. Сейчас обязательные танцы дают десять процентов от всей оценки, может быть, их вообще отменят, но их знание – культура танца, и никуда от этого не денешься.

Партнерша мне досталась очень способная: шаг огромный, растянута. Тягаться с ней было трудно. На занятиях хореографией наш балетмейстер Галина Евгеньевна Кениг так меня мурыжила, так теребила, что я ей памятник должен поставить. Может, у меня и тогда был танцевальный шаг, но не хватало силы в мышцах. Ноги совершенно не развернуты, о «кораблике» (когда фигурист чертит большой круг, развернув стопы практически в одну линию) мне и не мечталось. «На старости лет», к исходу спортивной биографии (может, оттого, что мышц стало меньше?), я мог сделать «кораблик», но тогда ничего не выходило. Даже поднять ногу в «ласточке» не получалось. А Ольге однажды предложили идти в цирк работать, говорили – «каучук». Я и половины ее махов не вытягивал. А Галина Евгеньевна не только жестоко, но еще и с юмором рассуждала о моих способностях, впору было пойти и утопиться в проруби, если бы мы катались над замерзшим водоемом.

Слишком дорого я заплатил за столб в зале под трибунами ЦСКА: хореография превратилась в сплошное мучение. Я обливался слезами, крупными, как весенний град. Болела после того детского падения спина, а Кениг заставляла меня прогибаться, поднимая мне сзади ногу. Не раз после подобных упражнений меня скрючивало на неделю. Я обматывал себя резиной, а к Тарасовой попал с совершенно больной спиной. Мою афганскую борзую Линду не успевали обчесывать. Ее шерсть отсылалась родственникам в Киров, там они ее пряли. Оля связала мне из этой шерсти пояс шириной тридцать сантиметров. Сперва он был как мохеровый, потом превратился в войлочный и уменьшился в два раза так, что мне приходилось приклеивать его липкой лентой к спине.

Справедливости ради надо сказать, что свои уроки Галина Евгеньевна Кениг вела необыкновенно интересно. Они мало отличались от уроков профессионалов классического балета. Она и Елена Владимировна Васильева выглядели как замечательные старухи из какой-то советской пьесы: обе постоянно с беломоринами в зубах. Они ходили втроем с аккомпаниатором Евгенией Захаровной Гуревич – три богатыря, три кита фигурного катания в Сокольниках. Их надо было видеть, описать невозможно. Потрясающие женщины, прародительницы нашего фигурного катания. Совершенно не меняющиеся за четверть века, с голосами, охрипшими на морозе. Столько раз я говорил себе: надо им позвонить – нет прощения, не звонил. Было замечательное время, моя юность.

С четырнадцати лет мы выступали с Ольгой и на юношеских, и на взрослых соревнованиях, тогда это разрешалось. В 1972 году впервые поехали за рубеж, в Бухарест, на Кубок дружбы для юниоров. Лена Гаранина и Игорь Завозин, наши будущие друзья по команде Тарасовой, заняли первое место, мы – третье. Я сделал первую покупку за границей: привез себе рубашку дикого цвета с огромным воротником – не писк, но крик моды того времени, а самое главное – остался очень доволен своим первым международным стартом.

В Румынию мы попали весной, а осенью поехали с Оленькой на показательные выступления в ГДР. Музыка нашего произвольного танца складывалась из музыки к фильмам «Ромео и Джульетта», «Шербурские зонтики», «Иван Васильевич меняет профессию» и из оперы «Иисус Христос – суперзвезда» – вот это диапазон!

Все произвольные танцы пары Абанкина – Букин рождались в квартире Широковых (Надежда Степановна уже готовилась к возвращению после декретного отпуска) на полу, а не на льду. Мама сшила нам костюмы: мне – фрак из отцовских отрезов синего офицерского сукна, а Ольге подобрала для платья тяжелую ткань тех же тонов, но в крупный белый горох. Наши родители дружили, Ольгу привозили к нам домой на примерки. Только-только входили в моду фраки с манишкой, о которых, кроме музыкантов-солистов, то есть от силы сотни человек, никто в стране понятия не имел. Надежда Степановна приносила маме для образца иностранные журналы, чтобы наши костюмы выглядели пристойно. Только в последние наши совместные два года нам как членам сборной шили костюмы уже в ателье.

В ГДР нас возила Тамара Николаевна Москвина, там выступали две ее пары. Всего нас отправилось в турне четыре дуэта. Прямо с утра, как приехали, сразу – на тренировку. И тут же на ней мы столкнулись со спортивной парой – Мариной Леонидовой и Володей Боголюбовым. Мы с Ольгой начали произвольный танец, а они заходили по диагонали, готовясь к прыжкам… Короче, я сломал лучевую кость в запястье. Ольгу я успел оттолкнуть и снова поймать, она даже не упала. Меня отправили в диспансер, где под общим наркозом наложили гипс. Тамара Николаевна от моей кровати не отходила. Домой нас не отправили и вместе со всеми перевезли в Дрезден, а там я попал в больницу. Ольга на меня жутко обиделась. Ей так хотелось выступать. Потом мы переезжали с командой в разные города. Когда я вернулся, Надежда Степановна и Сергей Гаврилович тоже на меня обиделись, будто я сам сделал все возможное, чтобы рука оказалась в гипсе.

Наступал важный для нас сезон – первая настоящая конкуренция с ребятами из других городов, других обществ, а я на месяц «выключился» и только перед последними соревнованиями, чемпионатом СССР среди юниоров, начал тренироваться. Нашу замечательную произвольную программу Ольга заканчивала прыжком, а полагалось ее ловить как раз поломанной рукой. Мы заняли на чемпионате второе место, хотя нам вполне по силам было и первое. Мне шел шестнадцатый год.

В декабре 1973 года нас выпустили на лед турнира на приз газеты Les Nouvelles de Moscou («Московские новости»), что подразумевало достижение определенного уровня. В то время начались разговоры, что будет введен чемпионат мира для юниоров – тех, кому еще нет восемнадцати. У нас с Ольгой появились шансы попасть на это первенство, хотя отбирали на него только по одному номеру от команды. Гаранина и Завозин вышли уже из юниорского возраста, и главными нашими соперниками оказались фигуристы из Ленинграда Наталья Шишкина – Геннадий Аккерман. Гена спустя лет десять станет ассистентом Людмилы Пахомовой, а после ее смерти – тренером отличной танцевальной пары Натальи Анненко и Генриха Сретенского. Но никто из нас на первый юниорский чемпионат не попал, так как на нем неожиданно объявились фигуристы из ЮАР. К тому времени, когда ИСУ (Международная федерация конькобежцев, куда входит и фигурное катание) решилась отказаться от контактов со спортсменами из ЮАР, мы с Олюней вышли из юниорского возраста.

Весной 1974 года в Чехословакии, в городе Банска-Бистрица, на генеральной репетиции предстоящих юниорских чемпионатов я впервые встретился с Кристофером Дином. Он с партнершей, еще не с Джейн Торвилл, занял на нем третье место, мы с Олей – второе. Победили же брат и сестра Хашманы из Австрии. Ровно через год мы вновь приехали в Банска-Бистрицу и выиграли турнир, что давало заявку на золотые медали чемпионата юниоров. Увы…

1976 год – наш последний сезон с Ольгой. (Спустя пять лет мне вновь пришлось соревноваться с Хашманами и с Крисом – теперь его партнершей уже была Джейн, а я уже катался с Наташей.) Мы на взрослом чемпионате страны заняли пятое место и, как говорится, одной ногой стояли в сборной СССР. Правда, чемпионат прошел без Пахомовой и Моисеевой с партнерами, они уехали в турне по Америке. Спустя месяц в Новосибирске мы были уже третьими в розыгрыше Кубка СССР. Первое место тогда заняли Слава Жигалин и Лида Караваева – ученики Тарасовой, второе – Марина Зуева и Андрей Витман – ученики Чайковской. Из этой четверки Марина одна осталась в большом спорте. Она работала с Екатериной Гордеевой и Сергеем Гриньковым, а после смерти Сережи продолжает опекать Катю.

Соперников среди ровесников мы не имели. Но Надежда Степановна решила, что Ольга неперспективна и, отобрав у меня партнершу, поставила мне в пару Карину Григорян, с которой у меня ничего не получалось. С Ольгой же мы не только скатались отлично, но и уже любили друг друга.

…За весь первый год совместного катания я ей слова сказать не мог, только «привет», «привет». Взаимоотношения двенадцатилетних мальчика и девочки, оказавшихся в дуэте, – особый рассказ. О том, чтобы проводить партнершу домой, даже мысли не возникало. Ольге я признался в любви спустя три года в Первоуральске, после соревнований.

Нас отпустили на отдых. Сидим в Москве по домам. Я думаю, как же так, я же ей все сказал, а мы не встречаемся? Позвонить по телефону боялся. Наконец набрался духу, позвал в кино на какой-то иностранный фильм. Встретились мы с Ольгой в метро, но билетов в кассе кинотеатра не оказалось, только по заказу или по брони. Тут я проявил такую прыть, какой от себя не ожидал. Я побежал в телефон-автомат, чтобы заказать билеты на сеанс, который начинается через час. Мне отвечают: «Вы в своем уме? Мы принимаем заказы только на три дня вперед». Как ни кручусь, ничего не получается. Ольга говорит: «Ты знаешь, Андрюша, у нас в “Первомайском” этот фильм тоже идет». Мы с ней к афише – все правильно. Поехали туда, билеты только на последний сеанс. Мы их купили, а куда деваться, еще часа четыре до начала. Она предлагает: «Может, пойдем к нам, чаю попьем?» А у нее дома родители и бабушка, которую я очень боялся. Но Ольга меня уговорила, и я впервые пришел к ним в гости. На мне красовались папины ботинки 45-го размера на толстой подошве с глубоким рисунком – в него хорошо забивался снег. Мне сказали: «Туфли не снимай, мы собираемся менять паркет». Олин отец, токарь-расточник высшего разряда, все в доме делал сам, в том числе и паркет менял. В той квартире, где мы с ней жили, многое сделано его руками.

Началась суета, меня посадили в большой комнате за стол, бабушка Александра Афанасьевна все приговаривала: «Ой, какой ты худенький, ничего у тебя не болит?» Я сижу и только думаю: «Чем бы мне лужи прикрыть, которые под ногами разливаются?» С того дня и до лета 1980-го, пока мы не поженились и не переехали к моим родителям, я «прописался» у Ольги. Только ночевать домой ездил.

Через год после свадьбы нам дали у метро «Войковская» однокомнатную квартиру. В двухкомнатную на «Речном вокзале» мы перебрались, когда я стал чемпионом мира. Андрюше уже исполнилось два года.

Первая квартира – самый большой в жизни подарок. В тот год мы с Наташей впервые стали призерами и попали в турне, а поскольку чемпионат мира проходил в Хартфорде, отправились по Америке. Из Цинциннати я позвонил домой, а Ольга говорит: «Андрюша, я ордер получила».