Текст книги "«В институте, под сводами лестниц…» Судьбы и творчество выпускников МПГУ – шестидесятников."
Автор книги: Наталья Богатырёва
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Н. Ю. Богатырева
«В институте, под сводами лестниц…»
Судьбы и творчество выпускников МПГУ – шестидесятников
Введение
«В институте, под сводами лестниц, одержимые жаждой творить, написать захотели мы песню и на память Москве подарить…» – пела в 1954 г. студентка филологического факультета Московского государственного педагогического института им. В. И. Ленина Ада Якушева. Прекрасные своды главного корпуса МГПИ на Пироговке, увенчанные знаменитым стеклянным куполом, вдохновляли не одно поколение студентов. Но так случилось, что наибольшее число будущих знаменитых поэтов, прозаиков, бардов, режиссёров, журналистов собралось под этими сводами в конце 1940-х – начале 60-х гг. XX в.
Герои этой книги: Юрий Визбор, Юлий Ким, Петр Фоменко, Юрий Ряшенцев, Юрий Коваль, Виталий Коржиков и многие другие, чьи имена вошли в историю отечественной культуры, – все они были питомцами «Московского поющего института», как называли МГПИ во второй половине XX в. Институт стал колыбелью их талантов, определил дальнейшую судьбу. И как бы эта судьба ни сложилась, все они остались в душе педагогами, учителями. Кто-то, как Юлий Ким или Юрий Ряшенцев, отдал много лет преподаванию в школе. Многие, уже став известными писателями, режиссёрами, актерами, журналистами, преподавали в вузах, делились с молодыми своим опытом и знаниями, полученными в альма-матер от удивительных преподавателей, о которых тоже идёт речь в этой книге.
«Свято дружеское пламя, да не просто уберечь…» – написал Юлий Ким в стихотворении «19 октября», посвященном институтским друзьям. Это пламя горит в стенах МПГУ уже больше полувека, во многом благодаря выпускникам-шестидесятникам, которые находят силы и время, чтобы пообщаться с нынешними студентами и явить им пример преданности друзьям-однокашникам и альма-матер. Им, шестидесятникам МГПИ-МПГУ, и посвящена эта книга, основанная на интервью, проведенных автором с 1998 по 2012 г. с её героями. Не обо всех удалось рассказать на этих страницах, но начало изучению творчества знаменитых выпускников МПГУ положено.
Хочется верить, что найдутся те, кто захочет продолжить это увлекательное исследование. Ведь «за кадром» пока остаются такие достойные писатели и поэты, как Фрида Вигдорова, окончившая МГПИ в 1937 г., Марк Харитонов, Илья Габай, Вадим Делоне, Вероника Долина, Галина Гладкова и многие другие. Пожелаем же успеха тем, кого увлечет исследовательский экскурс в историю МГПИ и его талантливых питомцев!
Спасибо людям, на протяжении многих лет поддерживающим и вдохновляющим автора этой книги: А. В. Лубкову, А. А. Коновалову, коллегам по филологическому факультету, студентам и, конечно, ректору МПГУ В. Л. Матросову, благодаря которому в нашей альма-матер сохраняется преемственность традиций.
Группа студентов МГПИ, с гитарой – Ю. Визбор,1953 г.
Часть 1. Поэты
Глава 1. «Старшие братья» шестидесятников
Николай ГлазковЯ пророк, и поэт, и писатель,
Но поэт и писатель иной…
И. Глазков
Николай Глазков, поэт (1919–1979 гг.).
Студенческое самодеятельное творчество «оттепельных» 50-х возникло не на пустом месте. В конце 1930-х – начале 40-х годов студенты литературного факультета основали новое поэтическое течение – небывализм, которое специалисты относят к русскому авангарду. Создателем и идейным вдохновителем небывализма был Николай Глазков. Теоретиком – Юлиан Долгий. Активными участниками – Евгений Введенский и Алексей Терновский. В начале 1940 г. небывалисты подготовили машинописный сборник авангардных стихов, который американские литературоведы называют одним из наиболее существенных литературных документов той эпохи. Небывализм стал для студентов, пишущих стихи, формой протеста против казенщины, жёстких идеологических рамок, против обывательщины.
«В себя всамделишно поверив, против себя я возмущал чернильных душ и лицемеров, воинствующих совмещан. От их учебы и возни уйти, найти своё ученье… Вот так небывализм возник, литературное теченье. Есть бунтари, я был таким, что никаким не верят басням, еще был Юлиан Долгий, я познакомился тогда с ним». (Поэма Н. Глазкова «Степан Кумирский», 1942 г.).
Основой творчества небывалистов были «четыре кита»: выразительность, примитивизм, нелогичность, дисгармония. По смелости эксперимента, дерзкому задору творчество небывалистов напоминало стихи В. Хлебникова, Н. Крученых, В. Маяковского. Это, говорил А. Терновский, была «линия продолжения поэзии футуристов, небывалая поэзия, устремлённая в будущее».[1]1
Богатырёва Н. Свято дружеское пламя. Интервью с выпускниками Московского педагогического университета. – М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов, 2002. – Кн. 1. – С. 10.
[Закрыть] Одно из первых небывалистских стихотворений Н. Глазкова, «Австралийская плясовая», выглядела, по словам А. Терновского, почти как «заумные стихи в духе Крученых»:
«Пряч. Пруч. Прич. Проч. Пяч. Поч. Пуч. Охгоэхоэхаха… Фиолетовая дрянь».
Цель этих стихов – эпатировать публику. В манифесте небывализма Н. Глазков призывает к откровенному хулиганству:
«…И полезу через забор, если лазить туда нельзя… Ну и буду срывать цветы, не платя садовникам штрафа… Нет приятнее музыки звона разбиваемого стекла».
Но это была не просто мальчишески вызывающая выходка, а стремление к свободе самовыражения. Во всех своих стихах Н. Глазков утверждал право поэта быть самим собой:
«Поэты знают, за что им биться, не чертите поэтам границ пунктир, не ломайте спицы у колесницы, летящей по творческому пути».
В стихах Н. Глазкова было много реалий тогдашней жизни. С первых дней своего пребывания в МГПИ он подвергся критике со стороны административно-партийных органов за свою непохожесть на стандартных студентов. В конце 30-х родились горькие строчки:
«Если человек, так доконают, как могучий дуб от ветра свалишься. Знаете, студентик в деканат побежал доносить на товарища. Много их теперь грешат душой, клеветников и вралей, сующих шило гнусности в мешок, увы, коммунистической морали».
Обвинения в антисоветчине, предъявленные Н. Глазкову, были несправедливы, потому что он искренне верил в правоту Советской власти. Торжественно и проникновенно звучат такие, например, строки:
«Подобьем листка, никакой не сломимого бурей, мраморная доска со стороны вестибюля. Слова, которые для нас и для поколений. В этой аудитории выступал дважды Ленин» («Аудитория 9», 1939 г.).
Н. Глазков и А. Терновский
Н. Глазков со студенческих лет шёл не в ногу – в прямом и переносном смысле. Его ругали за это на институтских занятиях по военной подготовке. Не в ногу он шёл и с официальной поэзией. Бунтарство проявлялось и в творчестве Н. Глазкова, и в его поведении. В незашнурованных ботинках он прошёл однажды по перилам балкона третьего этажа. За «оказание вредного влияния на студентов» Н. Глазкова исключили из института.
Н. Глазкова не публиковали 12 лет. Свои стихи он печатал сам, составляя из них маленькие книжицы. Именно Н. Глазков придумал название явлению, которое получило распространение в советскую эпоху: «САМСЕБЯИЗДАТ». Н. Глазкова с тех пор называют «крёстным отцом русского самиздата». Свою особость он хорошо понимал:
«Я должен считаться с общественным мнением и не называться торжественно гением. А вы бы могли бы постичь изречение: лишь дохлая рыба плывет по течению!»
Многие стихи Н. Глазкова – пророческие. Только эти пророчества сбылись уже после его смерти. Он всё-таки был признан гением. Е. Евтушенко так и сказал о Н. Глазкове: «Сломавшийся, но успевший осуществиться гений».
Н. Глазков много работал, веря в созидательную силу труда:
«Дураки – это лентяи мысли, а лентяи – дела дураки, и над ихним бытом понависли недостигнутые потолки».
Стихи Н. Глазкова глубоко человечны. Они афористичны и философичны. И по-прежнему актуальны.
«Быть снисходительным решил я ко всяким благам. Сужу о друге по вершинам, не по оврагам».
«Те, которые на крыше жизнь свою пропировали, к звездам всё-таки не ближе, чем живущие в подвале!»
Н. Глазков, 70-е гг.
«Что такое стихи хорошие? Те, которые непохожие. Что такое стихи плохие? Те, которые никакие».
«Писатель рукопись посеял, но не сумел её издать. Она валялась средь Расеи и начала произрастать. Поднялся рукописи колос над сорняковой пустотой. Людей громада раскололась в признанье рукописи той…»
«Все говорят, что твой рассказ моих стихов полезнее. Полезен также унитаз, но это не поэзия».
«В этой жизни преходящей счастье – странный матерьял, очень часто состоящий из того, что потерял».
«И на всё взираю из-под столика. Век двадцатый – век необычайный. Чем столетье лучше для историка, тем для современника печальней!»
Одно из лучших стихотворений Н. Глазкова – «Чёрный ворон» – корреспондируется с Э. По. Мрачная мистика, фатализм и пессимизм высмеиваются Глазковым дерзко и остроумно:
Необычная внешность Н. Глазкова, его пластичность привлекали кинорежиссеров. Он снялся в массовке «Александра Невского» у С. Эйзенштейна, сыграл Летающего мужика в фильме «Андрей Рублёв» А. Тарковского. Он и в жизни так же отчаянно стремился прочь от унылого быта, от житейской пошлости, и его крыльями были его стихи…
Алексей ТерновскийНаш учитель, наш кумир, наш друг.
Семён Богуславский
Алексей Терновский (1920–2000 гг.), литературовед, профессор МПГУ.
Отец А. Терновского был врачом на Первой мировой войне, заведовал кафедрой нормальной анатомии в Казанском университете, одним из первых в 1944 г. был избран в только что созданную Академию медицинских наук.
Мама тоже была медиком. Но Алексей Васильевич в медицину не пошёл: увлекался литературой, театром, мечтал стать артистом. «Я побоялся, что не сумею стать хорошим актёром, а множить число плохих смысла нет, – рассказывал А. В. Терновский. – И я стал отважно сдавать экзамены в наш институт, который тогда назывался МГПИ им. А. Бубнова. Правда, через год имя Бубнова, наркома просвещения, было снято, потому что он был репрессирован, и в 40-м г. наш МГПИ получил имя Ленина. Нам пришлось сдавать и химию, и физику, я уж не говорю про историю, русский и иностранный языки. Но мне дьявольски повезло на сочинении, потому что одна из тем была посвящена известному поэту-песеннику Лебедеву-Кумачу, а я очень хорошо знал его песни и биографию. Я целое исследование написал, которое привлекло внимание комиссии и обеспечило мне «зелёную улицу». Так я стал студентом литфака МГПИ и постепенно начал осваиваться в своей группе».[4]4
Богатырёва Н. Свято дружеское пламя. Интервью с выпускниками Московского педагогического университета. – М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов, 2002. – Кн. 1. – С. 10.
[Закрыть]
С ним учился будущий знаменитый радиорепортер Борис Лещинский, ставший известным преподаватель Литинститута им. А. М. Горького Михаил Ерёмин, дочь известного библиографа и литературоведа Евгения Шамурина (одного из составителей лучшей в то время поэтической антологии начала XX в.) Софья Шамурина, которая тоже стала литературоведом, преподавателем библиотечного института. Алексей Васильевич сетовал, что у них на курсе почему-то не преподавали знаменитые братья Соколовы, специалисты по фольклору. Но зато читали лекции Б. И. Пуришев, Н. А. Трифонов, И. В. Герчиков, Б. А. Этингин (погибший потом на Великой Отечественной войне), И. М. Нусинов и И. В. Устинов (репрессированные в 30-е гг.).
Вспоминая МГПИ своей юности, А. В. Терновский говорил: «Общая атмосфера в институте в довоенные годы была, я бы сказал, подъёмная. Финская война, на которой побывал целый ряд наших студентов, немного поколебала наш оптимизм. Но, тем не менее, мы верили в свою страну, верили в победу… Современные студенты, конечно, находятся в лучшем положении, чем мы. Мы были лишены возможности открыто высказывать свои суждения и взгляды-это было опасно. Мы были лишены литературы, которая вернулась к читателям лишь недавно. Нам даже Есенина не давали читать! А сейчас возможности неограниченные, и можно лишь пожелать нашим студентам воспользоваться этими возможностями в полной мере и сделать то, что мы не смогли, к сожалению, сделать».[5]5
Богатырёва Н. Свято дружеское пламя. Интервью с выпускниками Московского педагогического университета. – М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов, 2002. – Кн. 1. – С. 12
[Закрыть]
А. В. Терновский был однокурсником и другом Н. Глазкова, популяризатором его творчества. Еще в 1940 г. А. Терновский напечатал на машинке «Полное собрание сочинений Глазкова», включавшее около двухсот стихотворений, а в 1989 г. стал составителем сборника «Воспоминания о Н. Глазкове». Вёл на филфаке спецкурс, посвященный творчеству своего однокашника. А. Терновский был не только замечательным учёным-литературоведом, педагогом, но и поэтом. В своих ранних стихах он, следуя традициям В. Маяковского, увлекался словотворчеством, каламбурными рифмами. У него есть стихотворение, построенное на… преднамеренной опечатке – прием, которым пользовались футуристы.
«Я одолел дела и дали, сокрытые в житейском дыме. А те, кто дрались и страдали, недаром названы святыми».
Стихи В. Маяковского вдохновляли А. Терновского на строки, где и строфика, и рифмы, и ритм находились в перекличке с любимым поэтом:
В этот мир он вошел Поэтом,
Обреченным писать о прозе, —
Настоящим
Поэтом.
Поэтому
Он призыв неизбежный бросил:
– Вы,
Вековым умудренные опытом,
Струсили?!
Скисли?!
А я написал:
Да здравствует свобода
Оптом —
На земле
И на небесах!
(1940 г.)
Эксперимент в поэзии А. Терновского соседствует с классической традицией.
«Опять хочу воспеть в морозный этот вечер вина огонь, стихов живую кровь, улыбку девушки, задумчивые встречи, – поэзию, безумство и любовь. Опять близки мне стали и понятны эмблемы вечные земного бытия. Теперь обнимем все, что было необъятно. Участники борьбы великой – ты и я» (1938 г.).
Многие стихи А. Терновского написаны в русле традиций «серебряного века», который он так любил. До последнего дня А. Терновский вел на филфаке спецсеминар по символизму. Но, помимо великолепного знания классической и современной русской литературы, А. Терновский был непревзойденным знатоком произведений неофициальной культуры – того, что сегодня называют «шансоном». Он знал слова и авторов огромного количества таких песен, блистательно их исполнял, последовательно и аргументированно отстаивал их право на существование. В его поэтическом багаже есть такие удачные стилизации под довоенный «андеграунд», как «Драка на Савёловской дороге».[6]6
Богатырёва Н. Свято дружеское пламя. Интервью с выпускниками Московского педагогического университета. – М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов, 2002. – Кн. 1. – С. 21.
[Закрыть]
Когда началась Великая Отечественная война, А. В. Терновский, получив военную профессию связиста, оказался на Ленинградском фронте, командовал взводом связистов в отдельном 963 батальоне связи. Повидал много трагического. Но оптимист по натуре, Алексей Васильевич запомнил и комические эпизоды:
«Мы стояли в Эстонии, рядом расположилась зенитная батарея. И вот эту батарею засёк немецкий самолет-разведчик. Когда зенитчики это увидели, они быстренько собрались и уехали. А мы остались. Вскоре прилетела стая самолетов и начала нас бомбить. И девчонки из моего взвода вместо того, чтобы бежать в укрытие, бросились спасать кастрюлю, стоявшую на огне, и бельё, которое сушилось на веревках… Я оказался в доме, лёг на пол. Вдруг бабахнуло где-то очень близко. Смотрю, моя пилотка лежит рядом. Как она упала с головы? Взял её, вижу: она сзади порвана. А ведь целая была! Провел рукой по шее сзади, а рука вся в крови. Осколок бомбы прошел сквозь стену и срезал кожу. Еще бы два сантиметра вглубь – и конец. Я припрятал этот осколок, еще горячий, на память. Потом он пропал вместе с чемоданом, где я хранил очень интересные вещи: стихи Глазкова, которые он мне присылал на фронт, немецкие листовки, что по тем временам было очень рискованно: если бы нашли эти листовки, сразу же в СМЕРШ – и до свидания. Там у меня был ещё очень любопытный песенник власовской армии, который я нашел в Эстонии. До сих пор помню слова одной песни: «Мы идем на бой с большевиками за свободу Родины своей…» Наверно, такие песенники и не сохранились: тираж-то был небольшой. Очень я сожалел об этой утрате…».[7]7
Богатырёва Н. Свято дружеское пламя. Интервью с выпускниками Московского педагогического университета. – М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов, 2002. – Кн.1. – С. 13.
[Закрыть]
Войну закончил в Чехословакии. А вскоре вернулся в родной МГПИ, который не покидал уже до самой кончины. В 1952 г. поступил в аспирантуру на кафедру советской литературы, которой тогда заведовал И. Г. Клабуновский. Под руководством А. А. Волкова защитил диссертацию «Драматургия Н. Погодина».
«Середина 50-х – начало 60-х – благословенное время, взлёт, который бывает в жизни нечасто, – говорил А. В. Терновский. – Я в те годы был редактором факультетской стенной газеты. Сначала она называлась «Словесник», потом «Молодость». Мы с большим энтузиазмом выпускали эту газету, целые ночи проводили на «Собачьей площадке», в Малом зале. Ребята приходили с гитарой, много пели… Время от времени мы выпускали номера, целиком посвященные творчеству студентов. Юра Коваль печатал там свои произведения, и Юлий Ким, и Юра Ряшенцев… Правда, мне часто за эту газету нагорало. Помню, вызвал как-то ректор Кашутин и начал отчитывать: «Почему у вас газета вся чёрная, мрачная?» А мы, действительно, выпустили один номер чёрно-белый, даже название чёрным вывели. Я быстро нашёлся и говорю: «Но ведь и газета «Правда» вся чёрная, а никто не возражает». Он и отступил… Это было действительно очень хорошее время. Одно удовольствие было общаться с теми ребятами. Гарик Бабушкин, Боря Вахнюк, Алик Ненароков, Паша Асе, Ада Якушева со своим октетом, Ира Олтаржевская, Нина Высотина (Михалькова), Юра Визбор… Но он был постарше, и я непосредственно с ним мало общался. Когда он выступал у нас в институте, я с удовольствием слушал его песни – мне это страшно нравилось.
Он и Володя Красновский были основоположниками авторской песни на факультете, а Ким, Коваль – это уже младшее поколение. Хотя они справедливо говорят, что не разделяют себя по годам. Они все – из тех лет. Всё это ребята, которых я страшно люблю и до сих пор не могу забыть».[8]8
Богатырёва Н. Свято дружеское пламя. Интервью с выпускниками Московского педагогического университета. – М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов, 2002. – Кн. 1. – С. 16.
[Закрыть]
Особые отношения – дружески соседские – связывали А. В. Терновского с его студентом Юрием Ковалём.
«Мы жили в одном доме (он описан им в рассказе «От Красных ворот»), я – площадкой выше. Часто бывали друг у друга, читали Зощенко (в какой-то мере я его «заразил» этим писателем), музицировали. Юра играл на пианино, банджо, на гитаре. Общался я и с его братом Борей, замечательным человеком, историком по образованию. Юра его очень уважал. Но вместе с тем, я всегда рассуждал так: дружба – дружбой, а служба – службой. И мне очень не хотелось, чтобы Юра, пользуясь тем, что мы в хороших отношениях, допускал какую-нибудь халтуру. (Поэтому Алексей Васильевич поставил своему соседу «три» за курсовую. – Н. Б.) Но он не обиделся, надо отдать ему должное, на эту «тройку». Я ему говорю: «Юр, это же объективная оценка». А он: «Да ну, Алексей Васильевич, ничего страшного». Он очень уважал Арусяк Георгиевну Гукасову специалиста по Пушкину с кафедры русской литературы 19 века, очень серьёзную и знающую женщину. Нельзя сказать, чтобы Юра «грыз гранит науки», очень уж много было у него интересов: он тогда уже пытался писать, петь, занимался живописью. Но все требования Гукасовой всегда старался выполнить».[9]9
Богатырёва Н. Свято дружеское пламя. Интервью с выпускниками Московского педагогического университета. – М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов, 2002. – Кн. 1. – С. 17.
[Закрыть]
Ясный свет личности А. Терновского, его стихов, пронизанных любовью к людям, согревал и его учеников в Лианозовской средней школе, и студентов филфака МГПИ. Среди тех, кто с благодарностью вспоминает уроки этого благородного, доброго человека, носителя старой культуры, истинного интеллигента, – студенты разных поколений. Его любили студенты 50-х гг. Его глубоко уважали, к нему тянулись студенты всех последующих десятилетий. С ним можно было говорить обо всём. Часто можно было увидеть Алексея Васильевича неторопливо и уважительно беседующим с кем-то из аспирантов или коллег-преподавателей в аудитории 306, на кафедре русской литературы XX в., как называлась она тогда. По старой фронтовой привычке Алексей Васильевич не расставался с «Беломором». Даже во время заседаний кафедры потихоньку уходил «за шкафчики», которыми был отгорожен закуток для заведующего кафедрой, и деликатно выкуривал папироску. Этот его неизменный «Беломор» удивительным образом сочетался с аристократическими манерами. Общение с А. В. Терновским позволяло понять, что такое настоящая интеллигентность.
Однажды Алексей Васильевич сказал: «Я не согласен, что профессор, допустим, более достоин уважения, чем водопроводчик. Человек ценится не по тому, какую он должность занимает, а по своим нравственным качествам». С Алексеем Васильевичем всегда было очень легко, с ним собеседник чувствовал себя умнее и лучше, потому что он видел человека именно таким. При этом все чувствовали и его величие, которое не давило окружающих, а словно освещало всю его высокую худощавую фигуру, его серьёзное и приветливое лицо. Правильно сказал В. Коржиков: он нёс свет. А другая его ученица 50-х гг., Н. Михалькова, говорила о нем: «Алексей Васильевич – это наша совесть!»
При всей своей доброжелательности профессор Терновский всегда поступал принципиально. И никому никогда не приходило в голову на это обижаться. Потому что Алексей Васильевич мог влепить «тройку» своему студенту и соседу Юрию Ковалю, пропесочить в «Ленинце» Юрия Ряшенцева и Максима Кусургашева. Оба, кстати, искренне веселились, вспоминая этот эпизод, а Максим Кусургашев к юбилею Терновского даже написал:
«Пожелание от одного из той троицы, которая некогда привлекла ваше внимание. Четвёртым будете?»
И в то же время Алексей Васильевич посылал деньги бедствующему на Сахалине выпускнику МГПИ Валерию Агриколянскому, приютил у себя на несколько месяцев изгнанного с того же Сахалина за сочувствие к диссидентам другого своего студента, безработного Дмитрия Рачкова… Дом Терновских (очаровательная Всеволода Всеволодовна, жена Алексея Васильевича, тоже филолог) всегда был открыт для друзей…
К 80-летию Алексей Васильевича Терновского ученики разных лет дарил и ему слова благодарности, идущие от самого сердца. Вот лишь малая часть этих признаний в любви.
A. Якушева: «Годы – вот богатство человека. Дай же Бог вам в сердце сохранить добрый свет «серебряного века», с юностью связующую нить».
B. Лукин: «С большим уважением мы относились к Алексею Васильевичу Терновскому. Помню, во время обсуждения наших уроков на педпрактике он сказал: «А вот Лукин за весь урок ни единожды ученикам не пригрозил, не повысил голоса, а они его слушали!» Это, может быть, самый большой комплимент, который я слышал в своей жизни».
А. Ненароков: «Особое место в нашей жизни занял Алексей Васильевич Терновский. Дружбу с ним несколько поколений выпускников пронесло через многие, многие годы. Во-первых, он был свой – МГПИшник (поступив на первый курс факультета русского языка и литературы в сентябре 38-го, Алексей Васильевич, к примеру, всего на год разминулся с моим отцом). Во-вторых, – из тех фронтовиков, авторитет которых рождался не только из уважения к их военному прошлому, а из тех нравов и норм, что утверждали они своим образом и поведением. В-третьих, являясь честнейшим и доброжелательнейшим наставником, он стал всем нам другом, помощь и поддержку которого, в той или иной мере, испытал на себе каждый.
С ним можно было посоветоваться по работе, обсудить многие жизненные ситуации, не рискуя нарваться на безразличие и насмешку. Он часто бывал на наших вечеринках, приглашал нас к себе домой, ходил с нами в театры, на концерты, поэтические вечера. В конце 80-х Алексей Васильевич издал прекрасный сборник воспоминаний об уже помянутом Николае Глазкове – замечательном русском поэте, с которым встретился на первом курсе. Эта книга, составленная им вместе с вдовой поэта, для многих из нас стала образцом того, что может сделать человек, желающий сохранить память о друге».
Б. Вахнюк: «У меня сохранилась фотография, где Алексей Васильевич, Юлик Ким и я на демонстрации. Юлик настраивает гитару, Алексей Васильевич закуривает папиросу… Он с нами был всегда. И ни разу у меня не возникло ощущение, что этот человек насучит. Он застенчиво делился с нами тем, что Бог ему отпустил (а отпущено ему было много). На своих занятиях он не мешал нам постигать литературу. Он не делил писателей по ранжиру, а говорил, что до каждого надо потихоньку дорасти. И когда я в запальчивости заявлял: «Не люблю Леонова!» – он улыбался: «Как ему, наверное, сейчас плохо от вашей нелюбви!» Он если и вышучивал нас, то тактично, любя. Алексей Васильевич понимал, что те, кому он преподает литературу, сами произносят Слово. Мы были явно, демонстративно, дерзко пишущие, а он – не комментатором литературы, а нашим собеседником. Он понимал: надо не мешать литературе и студентам, которые её изучают. Пусть они обнаружат литературу в себе или себя в литературе. Ему я посвящаю эти строчки:
Да царствуют лет до ста короли,
которые не падки на халтуру.
Которые за руку нас вели
в святую, как они, литературу.
А. Терновский
Использованная литература
1. Богатырёва Н. Свято дружеское пламя. Интервью с выпускниками Московского педагогического университета.-М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов, 2002.
2. Воспоминания о Н. Глазкове / сост. А. Терновский. – М., 1989.
3. Учитель. Профессор Алексей Васильевич Терновский / сост. В. В. Терновская; под общ. ред. Л. А. Трубиной. – М.: Прометей, 2005.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
