Текст книги "«В институте, под сводами лестниц…» Судьбы и творчество выпускников МПГУ – шестидесятников."

В 1962-м Ю. Ряшенцев был приглашён в журнал «Юность» на должность литературного консультанта. «Всё-таки я чувствовал, что моё дело-литература. Мне хотелось писать стихи. Но когда начал работать и сидел в кабинетике в редакции, долго не мог понять: это что, работа?! Можно в любой момент встать, пойти выпить кофе… А в классе 45 волков против тебя сидит, и с ними надо справляться».[30]30
  Из личного архива Н. Богатырёвой.


[Закрыть] Но и став известным поэтом, Ряшенцев оставался педагогом. Почти сорок лет вёл поэтический семинар, воспитывал будущих поэтов, среди которых много известных (А. Дидуров, И. Кабыш, В. Павлова, В. Иноземцева и др.). А в какой момент возникла у Ряшенцева любовь и тяга к большой поэзии?

«Первая настоящая, неплатоническая любовь к стихам возникла у меня к творчеству поэтов, которых сейчас ни в грош не ставят, но которые на самом деле были очень интересны. Это те немногие советские поэты, которые не стали верноподданными, не стали писать советские стишки. Это был Светлов. Это был Луговской с «Курсантской венгеркой». Это был Николай Тихонов с его сборниками «Брага» и «Орда». Я приобщил к нему Юрку Визбора, и тот страшно Тихонова полюбил… О них надолго замолчали, но они были, эти поэты!

Я пришёл к серьёзной поэзии, к тем, кто был запрещён и стал появляться в 50-е годы. Гумилёва я, правда, знал и раньше. Ахматову я читал, ничего не понимая, наизусть, вслух: «Слава тебе, безысходная боль! Умер вчера сероглазый король». Стихи, которых она сама стеснялась, не любила. А мне они очень нравились. Ничего не понимал: кто там кому изменил, кто от кого родил, но мне нравилась сама музыка стиха. К Пушкину, Лермонтову и в особенности к Некрасову я был до поры до времени холоден, поскольку их нам читали в школе. Есенин интересовал больше, хотя и к нему я был довольно спокоен. Потом пришёл черёд переводной поэзии. Киплинга, которого чем хуже переводишь, тем он лучше выглядит. Берне в переводах Маршака. Потом появились Цветаева, Мандельштам. Пастернак был всегда, но был непонятен мне. Не было ключа. Я не понимал, что такое: «сад набит пиковой мастью воронья» или «вокзал – несгораемый ящик разлук». Потом, когда я прочёл статью Цветаевой о Пастернаке в её книге «Искусство при свете совести», многое стало понятным. К Маяковскому был довольно спокоен всегда. Долгое время меня интересовала техника стиха больше, чем содержание. Поэтика интересовала больше поэзии.

Ю. Ким, П. Фоменко, Ю. Ряшенцев, Г. Бабушкин, Л. Зиман в МПГУ

У нас одно время жил детский писатель Борис Владимирович Папаригопуло, один из самых умных людей, которых я знал. Он происходил из очень аристократической семьи и даже сидел за одной партой с цесаревичем в кадетском корпусе. А тогда ему негде было жить, и мама выделила ему комнату как старому другу. Он большое влияние имел на меня. Когда я пришёл к нему в очередной раз в растрёпанном виде с футбольного поля, он сказал мне: «Когда ты делом будешь заниматься? Что тебя интересует, поэтика? Ну и занимайся поэтикой! Бери словарь Квятковского…»[31]31
  Из личного архива Н. Богатырёвой.


[Закрыть]

И Юрий Евгеньевич занялся поэтикой. И наступил момент, когда счастливое сочетание таланта, ума, эрудиции, трудолюбия явило такие образцы поэзии, которые можно назвать совершенными. Потому что Ряшенцеву подвластно всё. Откуда берутся у него эти летучие строки, эти образы, рождающие живой, просторный, гулкий и ветреный мир? Каким чудом сопрягаются слова в фантастические рифмы, виртуозные строфы? Тут тебе верлибры и терцины, сонеты и… частушки. Он даже собственную строфу изобрёл, как, уж извините за сравнение, Пушкин – «онегинскую строфу»! И ведь не холодный эксперимент, а живая, страдающая и любящая душа видна в этих стихах! Юрий Ряшенцев – один из тех поэтов-шестидесятников, чей талант не оскудел и не иссяк. Он много и плодотворно работает и пишет всё лучше, пронзительнее и – прозрачнее, доступнее. И это хорошо, потому что лирика Ю. Ряшенцева в силу своей сложности, интеллектуальности известна гораздо меньшему числу людей, чем его песни.

Да, Юрий Ряшенцев – поэт Божьей милостью. Сам он так определяет сущность поэта: «Поэт – это профессия, которая позволяет делать состояние предметом искусства. Если ты поэтически воспринимаешь действительность, но не можешь это выразить, то ты всё-таки не поэт. И если ты умеешь слагать слова, но не имеешь поэтического состояния, то ты тоже не поэт»?[32]32
  Из личного архива Н. Богатырёвой.


[Закрыть]

А на одной из встреч со студентами привёл замечательные слова (к сожалению, не вспомнил автора): «Поэзия – это слово в воспалённом состоянии». И добавил: «С температурой 36,6 стихов не напишешь. Она должна быть к сорока!»

…Какие в стихах Ряшенцева точно схваченные и запечатлённые моменты жизни, движения души – остро и изящно одновременно. То, что ты ощущаешь смутно и невнятно, он обнажает молниеносно и точно: «Обещаний такой беспощадный излишек и такая нехватка немедленных жестов судьбы…»

Как прелестны прозрачные строки с внутренней рифмой: «По наберЕжной по небрежной». Какая полнота жизни и чистота души, любящей и нежной. В одном стихотворении есть сочетание «бульвара пасмурный уют». Вот такое же ощущение от стихов Ряшенцева: уют, но не пасмурный, а щемяще-печальный и счастливый. Ведь счастье и беда в его стихах всегда рядом.

С 1972 года Ю. Ряшенцев работает в жанре музыкальной драматургии. «Когда я работал над спектаклем Пети Фоменко по пьесе К. Финна, – рассказывал поэт, – музыку к нему писал Модест Табачников, великолепный мастер, одессит со всеми вытекающими отсюда последствиями. Он дал мне «рыбу» – ритмический рисунок написанной им мелодии, я написал текст и принёс ему. Он, сидя за роялем, поставил перед собой этот текст, долго смотрел на него и наконец сказал с отчаянным акцентом: «Слушай, что ты мне написал? Ты знаешь, что ты мне написал? Это ж только Сёма Кирсанов может написать, потому что он со мной из одного города! Рита, иди сюда! Посмотри, что этот мальчишка мне написал!» Появилась жена, посмотрела, повернулась ко мне и сказала: «Шлягер!» Я впервые узнал это слово и понял, что «шлягер» – это хорошо. Они долго вдвоём распевали этот текст, потом она ушла. Я сижу спокойный, довольный, наслаждаюсь мечтами о грядущей славе, и вдруг Табачников, всматриваясь в текст, говорит: «Что ты мне написал, слушай?» Я говорю: «Как что? Шлягер!» – «Какой шлягер?! Рита, иди сюда!» Она смотрит текст и говорит: «Это могло бы быть шлягером, но вы написали: «Я шёл». Вы что, не понимаете, что в Советском Союзе певиц в десять раз больше, чем певцов? Какие же мы авторские будем получать?» «Ну хорошо, – говорю я. – Давайте сделаем: «Я шла»!» «Мальчик, – сказал мне на это Табачников, – никогда не пиши: «Я шёл», «Я шла». Ты пиши: «Я иду»». Так началась моя работа в жанре музыкальной драматургии. А тот шлягер так и не увидел свет, потому что спектакль провалился.» (из-за революционных идей П. Фоменко, но об этом ниже – Н. Б.)[33]33
  Из личного архива Н. Богатырёвой.


[Закрыть]

Сегодня Ю. Ряшенцев – один из немногих представителей редкой профессии паролье. Это люди, пишущие стихи для спектаклей и фильмов.

«Многие относятся к этой работе снисходительно, – говорит Ю. Ряшенцев, – но мало кто умеет это делать, потому что часто приходится писать стихи на готовую музыку, а это чрезвычайно трудно. Конечно, есть и приятные моменты. Когда только-только вышли «Гардемарины», в шесть утра раздался звонок и такой специфический пэтэушный голос трогательно сказал: «Юрий Евгеньевич, вы дадите нам списать слова?». Окончательная понял, что прославился, когда «Пора-пора-порадуемся» пьяные голоса запели у меня под окном».[34]34
  Из личного архива Н. Богатырёвой.


[Закрыть]

Ю. Ряшенцев – профессионал высшего класса. Он автор песен к множеству фильмов, среди которых «Три мушкетёра», «Гардемарины, вперёд!», «Рецепт её молодости», «Забытая мелодия для флейты», «Остров погибших кораблей» и др. Он автор русской версии мюзикла «Метро». Им написаны зонги к спектаклям М. Розовского «Бедная Лиза», «История лошади», «Романсы с Обломовым», «Гамбринус», «Убивец» (по Ф. Достоевскому). Ю. Ряшенцев – автор либретто оперы «Преступление и наказание» на музыку Э. Артемьева, оперы «Царица» Д. Тухманова. Всё, что делает в кино и театре Ряшенцев, – это не просто тексты, а «поэтическая фантазия» на тему классического произведения, точное поэтическое переложение мыслей классика. Прочтение Ряшенцева всегда бережное, адекватное подлиннику и в то же время индивидуальное, передающее мысли и переживания самого поэта.

Поэтичны ли сами Хамовники или их сделал такими волшебник-поэт, влюблённый в «золотую слободу»! Он живёт здесь всю жизнь. Это его территория, его вотчина – бывшая московская окраина, слобода ткачей. «Душа вросла в округу», – написал Ряшенцев. А коль вросла – оторвать невозможно. Только с кровью…

Здесь прошло послевоенное детство «мальчика проходного двора», который, «над Ахматовой сидя с коптилкой», был всё-таки сыном хулиганской этой территории – «грешил блатною эстетикой: прохорями да малокозыркой». Он вырос на стыке двух культур: классической и дворовой. Впитал в себя и звуки улицы, и звуки высокой поэзии (дома звучали стихи Ахматовой и Гумилёва, на улице – «Гоп со смыком»). Так он обрёл свой неповторимый голос.

Хамовники причастны к успеху Ю. Ряшенцева в театре и кино – он может сделать любую стилизацию. Он будет убедителен и органичен, когда говорит и от лица полуграмотного одесского моряка, и от лица аристократа, но это всё будет потом. А пока Плющиха ещё булыжная, Усачёвка – «дощатая, барачная, доблочная». В Москве-реке, которая, правда, уже тогда была «грязна, прекрасна, глубока», – ещё можно купаться. Ещё сад Мандельштама, заросший, полудикий и прекрасный, не запирается в восемь часов вечера на замки сумрачными охранниками. Во дворах играет гармошка, доносится песня старьёвщика, колобродит пацанва с блатной повадкой, носятся над невысокими крышами голуби и вороны – замоскворецкие «синие птицы». Сороковые. «Запах счастья, сдобренного нищетой», «детство, нищее, сырое» и всё равно счастливое! «Уж с кем и связан кровно – с московским со двором»… Воздадут ли когда-нибудь Хамовники своему певцу?

Ещё один талант Ряшенцева – больше 70 лет прожить в не самом, мягко говоря, интеллигентном окружении и сохранить золотую середину отношений со своими простоватыми соседями. «У меня никогда не было к ним высокомерия. Зависть была. Положение интеллигентного мальчика в рабочем дворе – положение тяжелое. И я завидовал ребятам, которые не читали тех книг, которые я читал. Стеснялся говорить литературной речью и вынужден был говорить, как все. Зачем я буду разговаривать с человеком, который «по фене ботает», на языке Пушкина? Он не понимает половины из того, что я говорю. А я понимаю все, что он говорит, потому что вырос в этой среде. И это вовсе не значит, что я подлаживаюсь под него. И высокомерия у меня по отношению к нему нет».[35]35
  Из личного архива Н. Богатырёвой.


[Закрыть]

«Жизнь груба, но есть в Хамовниках вечерних своя догадка и судьба». И идёт читатель за поэтом-проводником по тихим переулкам, где у обочин ветерок шевелит тополиный пух. Проходит под густыми липами Девичьего поля, по игрушечному мостику над зелёной бархатной водой в саду Мандельштама. Идёт по Пироговке, мимо жёлтой институтской стены. По Погодинке, мимо потрясающей голубой «погодинской тихой избы» с махаоном на ставне (вот изумительная деталь!) и вдыхает неповторимый аромат – не бензина, а только что скошенной в сквере на Девичке травы. И всё это «дышит счастьем и тоской»: лебеди в Новодевичьих прудах, «липы города ночного», золотое окно в Олсуфьевском…

Стихи Ряшенцева – поэтический путеводитель по Хамовникам. В них всё узнаваемо. «Колышутся стёкла вдоль клиник», «В бывшем Фрунзенском районе Пирогов сидит на троне с грустным черепом в руке» – это о клиниках Первого медицинского. Почти перед каждым есть памятник какому-нибудь выдающемуся доктору. У Ряшенцева в романе «В Маковниках. И больше нигде» эти памятники живут своей тайной жизнью… Вот вьетнамское посольство на Большой Пироговке, где до войны был Дом испанских детей, а ещё раньше – Мазыринский приют. Вот «голубые бойницы в розовых стенах монастыря» – Новодевичий. К нему Ряшенцев возвращается вновь и вновь, слишком много в его судьбе связано с этими стенами и башнями. И приходят необыкновенные слова: «Лебеди пощипывают золотые луковицы, растущие со дна пруда – подводный монастырь ещё реальней поднебесного, и «луковица» собора, бывшая только метафорой, становится в воде живым и реальным растением».

Да и вся Москва с её «неугомонной беглой гармонией» запечатлелась в стихах Ряшенцева. Вся эта упоительно-прекрасная «путаница камня, снега, сучьев, неба и воды» ранила «счастливой тоской» поэта, а он передал этот восторг – читателю.

Вот он, концентрат счастья, чистота, и нежность, и любовь к земному бытию: «Первый дождик, сентябрьский, серебряный, вдоль по Большой Пироговской тихонько идёт к потемневшему дому, по дороге беспечно даря острый запах ручья, россыпь брызг на стекле – всё, что дорого мне, скопидому». И всё, что дорого каждому из нас.

Использованная литература

1. Н. Богатырёва Свиданье единственных и верных строк. Поэтический мир Ю. Ряшенцева. – М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов. 2001

Юрий Ряшенцев:

2. «Очаг». – М.: «Молодая гвардия», 1967.

3. «Часы над переулком». – М.: «Советский писатель», 1972.

4. «Иверская сторона». – Тбилиси: «Мерани», 1981.

5. «Високосный год». – М.: «Советский писатель», 1983.

6. «Дождливый четверг». – М.: «Советский писатель», 1990.

7. «Слава Богу, у друзей есть шпаги!». – М.: «Вагант», 1997.

8. «Прощание с империей». – М.: «Воскресенье», 2000.

Глава 5. Юлий Ким

Распускается

моя смешная лира

В иронической

небрежности звучанья.

Ю. Ким

Юлий Ким (р. 1936), поэт, бард, драматург. Окончил МГПИ в 1959 г.

Внешность у Юлия Черсановича Кима типично восточная. Это от отца, корейца Ким Чер Сана, журналиста и переводчика, ложно обвинённого в шпионаже в пользу Японии и расстрелянного в 1937 году. В 1938-м оказалась в женском концентрационном лагере и мама – Нина Валентиновна Всесвятская – как «член семьи изменника Родины» (сокращённо ЧСИР). На старой фотографии – белокурая, большеглазая красавица-славянка. И Юлий Черсанович, и его сестра Алина при том, что оба похожи на отца, унаследовали её очарование. Фамилия – Всесвятская – напоминает о том, что прадед Юлия Кима был священником, служил в городке Уготский Завод Калужской губернии. Крестил, между прочим, будущего маршала Жукова.

Юлий Ким – потомственный педагог. Его мама тоже была студенткой нашего вуза, училась на педагогическом факультете МГПИ им. А. Бубнова. Всю жизнь проработала в школе. Ученики её любили. Но самым лучшим учеником Нины Всесвятской был её сын Юлик. Его любовь к литературе и безупречный художественный вкус – от мамы. А ещё – мужество и умение достойно переносить удары судьбы.

Есть такая удивительная книжица – факсимильное издание рукописных книжек стихов, которые Нина Всесвятская сочиняла в лагере и присылала детям. Когда их разлучили, Алине было 4 года, Юлию – год. Они росли без матери, с бабушкой, дедушкой и няней по имени Ганя, но ощущали мамино присутствие благодаря этим самодельным книжкам. Когда смотришь на это посвящение на «Юлиной книжке», присланной из лагеря в 1940-м году, сердце сжимается: «Маленькому Юлику и маме-Гане от далёкой мамы». Что должна была чувствовать родная мать, зная, что сын называет мамой другую женщину! Какая горечь, скрученная, но прорвавшаяся тоска, бессилие что-то изменить, и какое благородство и мудрость!

Воспитывавшая маленьких Черсановичей бабушка, мама Нины Всесвятской, рискнула отправить стихи дочери в издательство «Детская литература», скрыв, разумеется, что их автор – в местах не столь отдалённых. Редактор ответил замечательной характеристикой: «…Есть что-то в стихах ясное, простое, спокойное, согретое близостью живого ребёнка». А от мамы до детей были тысячи километров…

В 1951 году Нина Всесвятская отправилась в Туркмению, на строительство Главного Туркменского канала, а вскоре начала работать по специальности – учителем русского языка и литературы в городе Ташауз. Оттуда Юлий Ким и отправился в 1954 году покорять Москву. У него было намерение «поступить на что-нибудь гуманитарное». От журфака МГУ пришлось отказаться. Юлий Черсанович объяснял это тем, что «испугался эрудиции и учёного вида абитуриентов». Но, видимо, дело было в том, что сыну «врага народа» вход в МГУ всё ещё был закрыт. Сталина уже не было, но до XX съезда оставалось ещё два года. И Юлий Черсанович «кинулся в Московский пединститут в надежде, что там больше повезёт». Теперь трудно сказать, кому больше повезло – Юлию Киму или нашему вузу, законной гордостью которого он является.

Ю. Ряшенцев вспоминал: «Уже закончив институт, я какое-то время ходил на заседания литературного объединения, которым руководил Фёдор Харитонович Власов, и там встретил Юлия Кима, который поразил меня смелостью своих стихов. В них была жизнь! Все мы тогда писали стихи, но шли во многом от прочитанного. Визбор очень любил поэзию Тихонова, я – Киплинга… А Юлик приносил стихи про нас, про эти подвалы институтские, про ёлку, стоящую под Новый год в Главном зале…» [36]36
  Н. Богатырёва. «Свято дружеское пламя». Интервью с выпускниками Московского педагогического университета. М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов, 2002. Кн.1, стр.133.


[Закрыть]

Ю. Ким, 60-е гг.

МГПИ имел большое значение в жизни Ю. Кима. Сам он признавался, что огромную роль в его становлении как личности и как писателя сыграли его друзья по МГПИ – Г. Фельдблюм, Э. Красновский, Ю. Коваль, П. Фоменко, Ю. Визбор, Ю. Ряшенцев. Но при этом подчёркивал, что между поколением Визбора, Красновского, Ряшенцева и его собственным, которое лет на пять помладше, существует некое различие. «У нас было больше сарказма и иронии, а у них – дружества и лирики». Однако вместе с тем Юлий Черсанович признавался, что ироничному отношению к жизни и, в частности, к литературе, он учился у тех же Визбора и Ряшенцева. Ряшенцева он называет своим другом и наставником…

Учился Ким с удовольствием. Но в рассказе Юлия Черсановича о студенческих годах слышится лёгкое пересмешничество: «В силу особенностей своего организма я был одним из непревзойдённых мастеров сдавать экзамены на халяву. Причём, представьте, я ни разу не пользовался шпаргалками. Они у меня были всегда. Я приходил на экзамен, переполненный шпаргалками, но так хорошо запоминал их в процессе создания, что выучивал наизусть, и мне не требовалось их вынимать из штанов, из подошв, из ушей. Один-единственный раз я воспользовался подсказкой, когда мне достался вопрос, мною не зашпаргализованный: содержание пьесы Горького «Достигаев и другие». Я до сих пор её не прочёл. Но мне тогда быстро передали содержание в трёх фразах, из которых я сочинил хорошую диссертацию и получил «пять» у Фёдора Харитоновича Власова».[37]37
  Н. Богатырёва. «Свято дружеское пламя». Интервью с выпускниками Московского педагогического университета. М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов, 2002. Кн.2, стр.71.


[Закрыть]

Юлий Ким «в течение всей институтской жизни стремился к универсальному европейскому образованию». Учил латинский язык, мечтал заниматься античной историей, выучить итальянский, французский, испанский. Зачитывался Анатолем Франсом. Потом задумал поступать в аспирантуру на кафедру советской литературы, изучал творчество Владимира Луговского. Ю. Ким и сейчас высоко ценит творчество советских поэтов романтического толка: Багрицкого, Светлова, Тихонова, Луговского, утверждая их безусловное идейно-стилистическое родство с творчеством шестидесятников. Карьере учёного-филолога Юлий Черсанович в конце концов предпочёл работу в школе и сочинительство. И кто знает, какого блестящего, острого критика мы потеряли в его лице. Но, наверное, на литературно-песенном поприще Юлий Ким сделал всё-таки больше.

Институт был для Кима, как и для всех его друзей-МГПИшников, местом творческой самореализации. Он был активным автором и участником капустников-обозрений, которые его команде перешли по эстафете от мэтров – Визбора, Красновского, Ряшенцева, Кусургашева, Фоменко. Роза Харитонова вспоминала, как в одном обозрении Ю. Ким, представляя, как он будет работать в Казахстане, пел: «Я казах, и отец мой казах, и мой дедушка тоже казах».

Не пропускал Юлий Ким и заседаний литературного объединения. Публиковался в «Ленинце» и «Словеснике». В официальной институтской печати выходили серьёзно-патриотические, но при этом абсолютно искренние стихи вроде поэтической передовицы «Нам сорок лет», приуроченной к очередному юбилею Октябрьской революции: «Я помню, словно видел сам, как гибли лучшие бойцы, как гордо отдали отцы дела несделанные – нам, и жизнь недожитую – нам…» Из этой же серии поэма «Война», которую в стенгазете иллюстрировал Юрий Коваль. Эта поэма была «вся насквозь проникнута гражданским антивоенным пафосом». Впрочем, в 1957 г. в «Ленинце» было напечатано довольно острое по тем временам стихотворение «Червивый гриб». В записных книжках Ю. Кима под этим стихотворением значится пометка: «Очень нравится Ряшенцеву». Современным студентам, кстати, тоже очень нравится.

 
Червивый гриб! Кому ты нужен?
Зачем ты мною обнаружен?
Зачем вообще ты рос и лез
Из кожи вон, позоря лес?
Жарища. Лень ногами двигать.
В глазах рябит. Виски в тисках.
А надо радоваться, прыгать,
Тебя в овражке отыскав.
Теперь мы новый гриб отыщем
И вскроем: вдруг он нездоров?
Из-за тебя не веришь тыщам
Нормальных, в сущности, грибов!
 

(«Ленинец», 1988 г., 7 апреля)

Ю. Ким, А. Ненароков

В стенной печати можно было себе больше позволить. Например, «стихотворную дуэль» с Визбором. Ким в лирической зарисовке «Весна», которая дышит свежестью и обаянием юности, порадовался мартовскому дню. А Визбор, как образцово-показательный советский поэт, в стиле Маяковского призвал младшего легкомысленного товарища заняться «практическим строительством социализма», а не прислушиваться к узколичным переживаниям. Опус Визбора заканчивался строками: «Хочу, чтобы к моим стихам шли, как за советом в обком». Ким не промедлил с ответом, полушутливым-полусерьёзным, и читать этот стихотворный дружеский поединок двух выдающихся бардов современности сегодня и трогательно, и немного грустно.

Пробовал себя Юлий Черсанович и в амплуа автора проблемных статей о вопросах преподавания литературы в школе. Были там очень дельные мысли: «Культура мысли наших будущих питомцев разовьётся в той степени, в какой она развита в нас самих. Только думающий научит думать. Это главное, чему надо учить». («Ленинец», 1958 г., 13 апреля).

Как критик Юлий Черсанович выступил в «Словеснике» с нелицеприятным анализом одиозного романа В. Кочетова «Братья Ершовы». Так ещё студентом Юлий Ким проявил принципиальность и нежелание молчать, когда на его глазах творится несправедливость. Кочетов был редактором журнала «Октябрь», которому идейно противостоял «Новый мир», возглавляемый А. Твардовским. Позиция Кочетова по отношению к правящей партии и гегемону – рабочему классу – сполна проявилась в романе «Братья Ершовы», насквозь идеологизированном, но в художественном отношении безнадёжно слабом. Юлий Ким не был антисоветчиком и свою многострадальную родину всегда любил. Поэтому и встал впоследствии в ряды правозащитников. Как и другие думающие, неравнодушные к судьбе страны молодые люди, он искренне хотел, чтобы жизнь в ней стала лучше, справедливее. А потому совершенно правильно полагал, что верноподданнические книги типа кочетовской раздражают людей и восстанавливают их против советской власти: «Плохая художественность губит самую высокую идею».

А вот песен Ю. Ким в институте почти не писал: «Я сочинял их, просто чтобы не отстать от этого повального увлечения, посмотреть, что я в этой области умею, но не всерьёз, а просто так, побаловаться. И я все пять лет пробаловался в этом жанре. Ни одной серьёзной песни. Упаси Боже, после Визбора что там было делать!»[38]38
  Н. Богатырёва. «Свято дружеское пламя». Интервью с выпускниками Московского педагогического университета. М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов, 2002. Кн.2, стр.70.


[Закрыть]

То, что Ю. Ким самокритично называл ёрничеством и дурачеством, было весьма талантливым: и «Шванке», и «В лесничестве», и «Кучер Афонька»… Но правильно подметил В. Коржиков, что этот дух весёлого ёрничества мог появиться только после 56 года. До этого осмысление жизни было более трагичным, по крайней мере, у самого Коржикова…

Ю. Ким, Б. Окуджава, 70-е гг.

Песни, которые сделали Юлия Кима популярным автором-исполнителем, родились уже после института, на Камчатке. До 1990 г. в МГПИ существовала система распределения молодых специалистов в школы, которые нуждались в учителях. А нуждались школы в учителях всегда. В 50-е годы выпускники МГПИ разъезжались по городам и весям нашей необъятной страны: в аулы Кавказа, глухие деревни Алтая, маленькие города Сахалина. Кто-то по своей воле, с романтическим энтузиазмом, кто-то скрепя сердце. Ю. Ким вспоминал, что процедура распределения носила полурепрессивный характер. Студентов, не желавших покидать столицу, пугали невыдачей диплома. «В коридорах раздавались слёзы и стоны истязаемых. Поэтому, когда я с лёгкой душой сказал: «Я – на Камчатку», – начальство наперебой стало жать мне руки, и случись тут под рукой орден Ленина, наградили бы сию же минуту. А мне и в самом деле хотелось куда-то вдаль, а дальше Камчатки была только Америка, но туда ещё не пускали».[39]39
  Ю. Ким. Сочинения. – М.: Локид, 2000, С.530.


[Закрыть] Вернувшись после распределения в общежитие, Ю. Ким сочинил первую свою песню о Камчатке – «Рыба-кит» (1959 г.). Она и «Губы окаянные» вошли в фильм о бардах – «Семь нот в тишине».

Годы, проведённые на Камчатке, Юлий Ким вспоминает как счастливейшие годы своей жизни. «Я с наслаждением вспоминаю работу в школе, потому что мне это удавалось… Я это делал вдохновенно. Не менее вдохновенно, чем сочинял песни». А сочинял Ким много, в основном для организованного им школьного ансамбля «Рыба-кит», который прославил посёлок Анапку, играючи завоёвывая призы на конкурсах художественной самодеятельности. Вот тогда и появились хиты «Капитан Беринг», «Тундра моя», «Тумгутум» – песни, в которых запечатлён суровый и романтичный быт моряков-камчадалов. Зазвучали уморительные, остроумные песни для других «капустных» композиций – «Колька-хулиган», «Двоечная песенка», «Хулиганская». Какое прелестное поэтическое озорство, проказливость – но в границах художественного вкуса, здравого смысла и иронии:

«А ты, пионер, не спи, глаз не закрывай, ты меня воспитывай!» («Колька-хулиган»)

«Навострите ваши уши, дураки и неучи! Бей баклуши, бей баклуши, а уроки неучи!» («Двоечная песенка»).

Вот тогда-то, сочиняя сценарии для своих музыкально-драматических постановок, Ю. Ким, по его признанию, и начал «втягиваться в театр как в искусство». Ведь преподавание – «дело, театральное отчасти: всё-таки всё время на публике» В песнях для школьной самодеятельности оттачивался его талант стилизатора.

Ю. Ким, М. Ким на встрече в МПГУ

Вернувшись в Москву, Ю. Ким стал работать учителем в школе № 135 (туда ему помог устроиться Ю. Ряшенцев). И там его творческая энергия снова вызвала к жизни литературно-музыкальные композиции. Для одной из них – шуточного военного парада к 150-летию Бородинской битвы – Ю. Ким сочинил песню «Гренадеры» (1962 г.). Но школьники встретили идею без энтузиазма, и Юлий Черсанович «махнул на них рукой и досочинил остальной парад для собственного удовольствия. Получилась небольшая апология пьянства и разврата. Зато она помогла мне дебютировать в кино». «Гренадёров» взял в свой фильм «Улица Ньютона, дом 1» режиссёр Т. Вульфович и попросил Ю. Кима написать ещё одну – это была «Фантастика-романтика» (1963 г.). В фильме её исполняют юные Ю. Ким и Ю. Коваль.

Потом была физико-математическая школа-интернат № 18 при МГУ, созданная под патронажем академика А. Колмогорова, – «специальное заведение для молодых гениев». «Я, признаться, не очень рассчитывал, что гении пойдут со мной петь и плясать подобно простодушным камчадалам, – и ошибся: гении очень даже пошли, и все три года, что я пробыл в школе, с большой охотой оглашали сцену, и свою, и университетскую, сочинёнными мною звуками. Тут я разошёлся, песенные наши представления вполне походили на настоящие спектакли, в которых были все элементы мюзикла».[40]40
  Ю. Ким. Сочинения. – М.: Локид, 2000, с.537.


[Закрыть]

Учительствовал Юлий Черсанович без малого 9 лет. И покинул школу не по своей воле. Причиной тому была правозащитная деятельность, которой Юлий Ким серьёзно занялся в 1963 году, и его песни, критикующие современную ему действительность (Ю. Ким начал выступать с концертами примерно с 1962 года).

Марк Розовский, давний товарищ Кима, поставивший его пьесу «Золотой тюльпан Фанфана» на сцене своего театра «У Никитских ворот», говорил: «Показательна сама судьба Юлика, связанная со святым диссидентским движением в России. Рядом с именами Павла Литвинова, Натальи Горбаневской, Ильи Габая, Ларисы Богораз, Анатолия Марченко – людей, которые составили цвет духовной жизни России, – вполне закономерно будет звучать имя Юлика Кима».[41]41
  Н. Богатырёва. «Свято дружеское пламя». Интервью с выпускниками Московского педагогического университета. М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов, 2002. Кн.2, стр.65.


[Закрыть]

Ю. Ким говорил, что к диссидентству его подтолкнула встреча Н. Хрущёва с творческой интеллигенцией 8 марта 1963 года, когда генеральный секретарь ЦК партии «выступил с идеологическим разносом» повести И. Эренбурга «Оттепель» и очерка В. Некрасова «По обе стороны океана». «Я служил тогда в 135-й московской школе и должен был давать в своём любимом 10 «А» «Поднятую целину». Тему урока – «Образ Давыдова и Нагульнова» – нужно было обсудить с ребятами. Я засучил рукава и обсудил. Все 45 минут это был мой гневный монолог. Они восторженно молчали и соглашались. После урока я решил написать что-то более общее».

Афиша концерта в Америке

Так появилась «Весенняя песенка» (1963 г.) – увесистый камешек в советско-казарменный огород. С этого момента Юлий Черсанович регулярно «начал откликаться на глупости и гадости режима». В «Весенней песенке», написанной эзоповым языком – излюбленный приём шестидесятников! – закодированы события общественной жизни, которые отрезвили и встревожили опьянённую оттепелью интеллигенцию. Практически каждое слово в диссидентских песнях Кима для современных молодых читателей требует комментария – их Юлий Черсанович поместил в конце книги «Сочинения» (М, «Локид», 2000).

«Среди неба ясного грянул первый гром, всё кипит и пенится, как будто старый ром» – намёк на выступление кинорежиссёра М. Ромма против ужесточения цензуры и идеологического давления на представителей творческих профессий. Его речь широко была распространена в Самиздате. Ю. Ким использует свой любимый художественный приём – игру слов, тем самым добиваясь не только комического, но и сатирического эффекта. А песня приобрела политический подтекст.

«Весенний шум, зелёный шум идёт себе, гудёт, как сказал Некрасов – да не тот!» – жизнь подбросила Киму удачную параллель между поэтом-демократом 19 века и писателем-диссидентом середины 20-го.

«Ах, какое времечко, не времечко – мечта! Как раскукарекались повсюду кочета! Ведь такого пения, какое на дворе, я не слышал даже в октябре!» В студенческие годы Ю. Ким от души покритиковал роман В. Кочетова «Братья Ершовы». К той своей рецензии студент-филолог подошёл хоть и с изрядной долей язвительности, но серьёзно: всё-таки роман! Теперь певец рабочего класса удостоился лишь пренебрежительного «кочет». Вещи названы своими именами – лапидарно, беспощадно и по самой сути. «Против формалистов, сионистов и проныр пусть ведёт нас новый-новый-новый мир!» В этих строчках отражено противостояние двух журналов, кочетовского «Октября» и «Нового мира», а шире – двух мировоззренческих позиций: реакционной и либеральной.