Текст книги "Инязовки. Феноменология женского счастья"

Мы решили не поддаваться на шантаж. Пусть лучше эти письма пропадут, чем, поважая шантажиста, мы приучим его требовать деньги за каждое полученное письмо. Мы так и остались в неведении, существовали ли письма в действительности, или кто-то с гнусными намерениями решил срубить на нашем интересе легкую денежку.

На этом переписка с Москвой резко оборвалась.

Глава 13. Жизнь институтская

Весна потихоньку напоминала о себе. Припекало яркое солнышко, подтаивал набухший снег. Воздух становился особенным, нежно пахнущим приближением волнующих перемен. Весна еще не пришла, но была уже где-то близко, совсем рядом, готовая вот-вот появиться, чтобы все вокруг привести в радостное движение.

Комитет комсомола поручил Бекасову организовать студенческий стройотряд для работы в Рудногорске. Бекасов учился в нашей группе, и мы, получив эту новость «из первых рук», ближе всех находились у истоков образования отряда. Вся группа оживилась, размечталась. Вечерами в нашей комнате проходили оживленные встречи, обсуждения. Мы мечтали о том, что будем жить в настоящих палатках и носить форму ССО, вкусим романтику коллективного труда. Мы с нетерпением ждали лета и строили грандиозные проекты.

Жизнь в институте шла по установленному распорядку. Студенты четвертого курса готовились к конференции по педпрактике. В аудитории, где у нас обычно проходило занятие по методике, они оформляли выставку наглядных пособий. Наставница практикантов, мудрая и многоопытная Белла Абрамовна, постоянно отвлекалась, помогая подопечным. По этой причине методика проходила скомкано и заканчивалась раньше времени.

Конференция мне понравилась. Взволнованные выступления празднично разодетых практикантов были трогательными и предназначались для младшего поколения – третьекурсников, которым еще предстояло ступить на пробную стезю будущей профессиональной деятельности. Белла Абрамовна сказала умную речь, и я потянулась за ручкой, чтобы сохранить для потомков самые сильные изречения.

Шли недели, и весеннее тепло постепенно разогревало замороженные на зиму эмоции. Мы с Таней садились за последнюю парту и, перегретые ярким солнышком, давились неуместным смехом.

– Пересказывайте двадцатую главу, она очень интересная, – едва войдя в аудиторию, сказала професора Альбина и, коротко хохотнув, по-русски добавила: – Вам разве не показалось так? Они такие невоспитанные, эти сестры, ей-богу, все с большим приветом.

Судя по напряжению, которое установилось после этих слов, «домашку» никто не приготовил. Выбор преподавателя пал на Таню. Пока та собиралась с мыслями, я решила помочь ей сформулировать начало пересказа:

– Todas las tres eran con gran recuerdo… (Все трое были с большим приветом).

Таня не смогла произнести ни слова – все, как по команде, разразились смехом. Затем была моя очередь делать перевод не подготовленного дома текста. Призвав на помощь догадку, я уверенно произнесла:

– Вся семья приглядывалась к особняку dilataba las alas de la nariz, надеясь, что ветер сможет донести оттуда запах трагедии. Приделали крылья к носу? (попытка вспомнить русский эквивалент «держать нос по ветру» оказалась тщетной).

– Анастасия, вы опять пошутили, как в начале урока? —поинтересовалась Альбина.

Основы педагогического мастерства читал «любимец публики» преподаватель Корнилов, который пользовался у студентов невероятной популярностью. Не предлагая готовых решений, он вовлекал аудиторию в пытливый поиск истины, провоцируя оспаривать свою точку зрения шутливой фразой: «Ставлю сто против пуговицы». На его лекциях не было пустых стульев. Пропустить его лекцию значило потерять возможность поучаствовать в живом представлении, где Мастер наглядно и щедро демонстрировал искусство общения.

Два экстра-французика, Шура и Гарик, обмотанные длинными вязаными шарфами, появились в аудитории с большим опозданием. Пристроившись около меня, Шура, с виду большой оригинал, тут же включился в дискуссию. Этот Шура, опоздавший на лекцию, принес с собой устойчивый запах непонятного происхождения. Лица сидевших рядом девчонок недоуменно вытянулись: они выясняли причину плохого запаха. Всеобщий интерес, прикованный к преподавателю, мгновенно переместился на Шурика, который, требуя внимания, манерно выбрасывал вверх руку и подкидывал реплики на злобу дня. Все находившиеся в радиусе действия исходившего от Шурика зловония были серьезно озабочены.

Я написала Тане: «Рadezco de su mal olor» (погибаю от его скверного духа). Та, недолго думая, вытащила флакончик с духами и ловкими щелчками принялась разбрызгивать капли над моей головой. «Таня, ну все, хватит, пощади меня!» – просила я, уже ослабевая от смеха. Однако она продолжала невозмутимо делать свое дело до конца лекции, в то время как Шура, уверенный в своей неотразимости, самозабвенно корчил из себя интеллектуала.

В конце марта третий курс иняза на четыре дня выехал в инструкторский лагерь для практического освоения методики внеклассной работы. Студентов разместили в профилактории «Юбилейный», окружили великолепным обслуживанием и кормили вкусной едой. Ведущие аскетический образ жизни дети alma-mater подумали, что попали в рай. «Пионеры», давно перешагнувшие черту детского возраста, с удовольствием ходили в красных галстуках. Настроение у всех было задорным, предрасположенным к неожиданным выдумкам. Каждая минутка этих дней была расписана. Утренняя зарядка на стадионе придавала бодрости для последующей кипучей деятельности. Линейки, сборы, массовки, игры, танцы, песни. Под конец все измотались и предпочитали скрываться на природе, чтобы отдохнуть от бесчисленных пионерских затей. На закрытии лагеря пионеров-активистов награждали почетными знаками. Я тоже выходила на сцену, чтобы получить знак «лучшего журналиста».

Жизнь не стояла на месте. В нашей комнате произошли изменения. Заглох магнитофон, реставрированный по идее Ильи-мудреца. Идея была проста, как все гениальное: для облегчения работы перематывающего устройства одна катушка крутилась в посылочном ящике на вязальной спице. Мудреная конструкция, не выдержав испытания временем, окончательно вышла из строя. Без музыкального сопровождения жизнь оказалась невозможной.

Таня вызвала Юрку, и тот два часа, никого не замечая вокруг, усердно занимался ремонтом магнитофона: сменил транзистор и головку, отчего звук стал чистым, и нигде не «стреляло». Закончив дело, Юрка ушел как-то тихо, а Таня села за уроки, не сделав попытки оставить его на ночь.

К нам зачастил Тертышкин, и его присутствие в нашей комнате стало привычным, как находящаяся здесь немудреная мебель: стол, стулья, кровати, тумбочки. Парень был очень высокого роста и возвышался над сотоварищами, как каланча. Однако высокий рост не обязательно соответствует зрелости разума. Голова его была полна по-детски непредсказуемых идей. Когда парень хотел отдохнуть от занятий, он помещал за щеку камень, прикладывал сверху белый платочек и, сидя перед преподавателем, принимал вид великого мученика. Его отпускали с уроков, и он, не скрывая торжества, произносил у дверей:

– Hasta la vista! (до свидания)

При этом камень перекатывался и стучал об эмаль зубов, а сотоварищи сидели ошарашенные, не веря, что возможна такая бесстыжесть.

Тертышкин выделялся из общей массы не только своим необычайно высоким ростом и длинными, спадающими до плеч волосами. В способностях к языкам ему не было равных. Он мог без усилий, всего за несколько минут заложить в свою «оперативную память» страницу незнакомых слов или же сразить неожиданной эрудицией.

Историю КПСС преподавал бурят Назаров, который, допуская оговорки: «Речь Плеханова лилась ручьей», знал наизусть многочисленные ленинские работы. Прочитав курс лекций, Назаров с хитрым прищуром оглядывал притихшую аудиторию и задавал сакраментальный вопрос: «Ну, что? Будем семинариться?» Он ни на миг не сомневался в нашем дальнейшем плодотворном сотрудничестве, поэтому явиться на практическое занятие без конспектов было плохим тоном.

Тертышкин не был в числе тех, кто гнул спину, конспектируя труды вождя мирового пролетариата. Как ему удалось получить на экзамене оценку «отлично», знали немногие. Перед экзаменом они с Бекасовым зашли в пустую аудиторию и распили бутылку коньяка, после чего у обоих открылся необычайный дар речи и собственное толкование партийного курса. Оба заслужили высшую похвалу преподавателя:

– Ваши знания перешли в убеждения!

Полагаясь на свои исключительные способности, Тертышкин пропустил несметное количество уроков и всякий раз находил веские оправдания своему отсутствию. Казалось, институт – это огромная помеха в его жизни, наполненной другими, более значительными событиями. С Беллой Абрамовной у них не сложилось сразу.

– Тертышкин осчастливил нас своим приходом! – восклицала она, завидев его на своих лекциях. – Я вам заявляю при всех. За шестнадцать лет работы я не подала в деканат ни одной жалобы. Тертышкин – первый, о ком я поставила вопрос об отчислении из института.

Почувствовав, что дело приняло нежелательный оборот, тот пускал в ход испытанный метод намеков на присутствие трагических обстоятельств.

– Белла Абрамовна, я с вами поговорю после уроков.

– Я знаю, вы поговорите. Вам надо спасаться, – сказала мудрая женщина. – Если даже вас оставят, а проскочить вы сможете, зимой я вас на практику не допущу.

В один прекрасный день я обнаружила Тертышкина на Таниной кровати. Мое появление ничуть не смутило его. Он не вскочил, чтобы поспешно расправить под собой мятые складочки постели, а продолжал возлегать в ожидании жареной картошки. Ни один из приходящих к нам парней не позволял себе подобной вольности.

Приобретя в лице Тертышкина постоянного друга, Таня совсем отбилась от рук. Они пропускали первые две пары и, как заговорщики, вместе появлялись на последней.

Приближалось серьезное мероприятие, так называемая «общественно-политическая практика», девизом которой могли быть слова Маяковского: «Я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше». Как комсорг группы я должна была отбросить в сторону все личное и быть предельно объективной в оценке каждого. Тертышкин был самым сложным субъектом общественной чистки. Обсуждение его морального облика не могло пройти безболезненно. Однако, по всей вероятности, он надеялся на обратное, хорошо продумав в свое оправдание «домашние заготовки».

Возглавляла институтскую комиссию честная и справедливая Гоглова, которая строила отношения со студентами на взаимном доверии и уважении. Если с кем-то и могла пройти попытка завуалировать свои «темные делишки», только не с ней. Будучи нашим куратором, она знала про нас все, и сейчас, когда Тертышкин говорил неправду, выпутываясь и обеляя свои проступки, она пыталась вызвать ответную реакцию группы на его неправедное поведение.

– Вы считаете товарищеской поддержкой покрывательство и ложь?

Но все молчали, отводя глаза в сторону.

Я знала, некоторым девочкам было тягостно это молчание. Надо было только начать, сказать первую фразу о том, что Тертышкин живет отдельно от группы и во спасение приспосабливается к преподавателям. Я и сказала. Сломала благопристойную картинку, нарисованную перед глазами комиссии.

Группа взорвалась. Куда подевались лица, на которых еще минуту назад была надета маска равнодушия? Не было человека, кто не высказал бы свое отношение к происходящему. Комиссия осталась довольной: бурная дискуссия показала высокий уровень самокритики и здоровый моральный климат в коллективе. Но почему-то у меня на душе скребли кошки.

После собрания я направилась в аэропорт, чтобы встретить маму. Из аэропорта мы поехали к Алине, она уже поджидала нас с шампанским и вкусным ужином. Вечер провели за разговорами. Все трое радостно подпитывалась друг от друга родственным теплом. Я слушала мамины немудреные рассказы и набиралась сил из животворного источника. Излучая венценосное свечение божества, мама заслонила все на свете неприятности.

Ночью мне снится долгий и утомительный сон. Друг Тертышкина, Бекасов, возглавляет группу оппозиции и начинает методически разрабатывать план расправы с неудобоваримым «комсомольским вожаком». Оставаясь невидимым, а потому очень опасным, он всюду преследует меня. Когда я, забыв о предосторожности, тенью появляюсь на фоне ярко освещенного окна своей комнаты, он стреляет в меня из пневматического пистолета. Я безнадежно глохну. Начинается суд в защиту справедливости. Я вижу злорадное лицо Бекасова, он что-то наговаривает на меня, жестикулирует, как в немом кино, а я не могу сказать ни слова, беззвучно шевелю губами, безмолвная, как рыба… Утром я отказалась от завтрака, сказав, что сыта со вчерашнего вечера.

– На всю неделю наелась? – покачала головой мама.

По дороге в общежитие я переживала, что в комнате повиснет напряженная тишина. Женька и Таня не простят того, что я «понесла сор из избы». Что может быть хуже осуждения друзей?

Мои опасения оказались напрасными. Таня увидела из окна, как я влачу тяжелую сумку с домашними гостинцами, спустилась вниз и ухватилась за ручки с другого бока. Потом они наперебой рассказывали, как прошел английский вечер, который я пропустила. О том, что произошло на собрании, не вспоминали.

После вкусного супчика, которым побаловала нас после занятий Женя, я отправилась проверить почту. Я летела по коридору, а навстречу шел Борис. Высокий, красивый. Знакомый каждой черточкой своего лица, но уже чужой, словно отгороженный стеклянным колпаком. Ни один мускул не дрогнул на моем лице. С необычайной легкостью я продолжила свой путь к почтовым ящикам, намеренно избегая точек соприкосновения.

– Анастасия! – его возглас заставил меня обернуться.

– Ну, ведь узнала же, вижу, что узнала, а пробежала мимо!

Я снисходительно застываю на месте. На какое-то мгновение снова чувствую себя маленькой, как прежде. Передо мной человек, с которым хочется стать замкнутым кругом. Но почему, почему есть такие люди, которые изначально кажутся родными, предназначенными тебе как отец или мать? Больше года его не было рядом, а увидела – и снова хочется затаиться на мужественной груди, разом уйти от всех невзгод. Я с улыбкой смотрю на парня и… непонятно, откуда берется давно забытый кураж.

– Ах, это ты, человек, сгинувший в загадочном Бермудском треугольнике? Исчез без всякой причины, в хорошую погоду, не послав даже сигналов бедствия, не оставив после себя никаких следов. А теперь вдруг воскресший из мертвых…

Борис начинает путано говорить о каких-то проблемах, об академическом отпуске, который пришлось взять в сложившихся обстоятельствах.

– Ну, понятно, – говорю я, хотя ничего не пытаюсь понять из его объяснений. – А раньше ты не посчитал нужным сказать об этом?

Парень что-то отвечает в свое оправдание.

Я не вникаю. Мне неинтересно.

– Сейчас-то ты чего хочешь? Ах, да, ты пришел навестить девочек? Ну, пойдем в комнату, я провожу тебя.

Я широким жестом распахиваю двери:

– Девчонки, принимайте гостя!

Говорливая Женька замолкает на полуслове и теряет дар речи. Девчонки, застигнутые врасплох, столбенеют и обмирают на месте, словно услышали команду: «Замри!» Ситуация «Не ждали!» затягивается до неприличия. Никто не пытается вывести гостя из неловкого положения. Никто не перекидывает парню спасительный мостик из дежурных слов. Такого приема он не ожидал. Потоптавшись у дверей, он с обидой разворачивается на выход:

– В эту комнату я больше не приду!

– А чего ты хотел, парень? – удивляюсь я, закрывая дверь. – Похороненные в душе не воскресают. Они становятся призраками прошлого.

Все, Боря! Прощай, голубчик! Иди своей дорогой. Как там, у Льва Толстого: «Когда тебя предали, это все равно, что руки сломали. Простить можно, но вот обнять уже не получится…»

Глава 14. Кубинцы

В соседней комнате жила первая красавица испанского отделения Викентьева Маша. С самого начала я относилась к ней с недоверием. Красавицы, поцелованные Богом, живут в своем особенном мире, куда простые смертные не особо вхожи. Разберись, что там у нее на уме? Долгое время я даже не пыталась переступить эту невидимую черту, разделявшую наши вселенные. Мое недоверие продолжалось до лыжного забега, который помог мне увидеть эту красотку с другой стороны. А было это так.

Маша вышла на дистанцию одна из первых. Неуклюже переставляя лыжи, которые казались досадной помехой при ходьбе, не зная, как распорядиться обеими лыжными палками, она вместе со всеми тронулась в путь, подстегнутая нервным стартовым свистком. Всякий раз, когда за спиной слышались крики: «Лыжню!», Маша испуганно отпрыгивала в сторону и вежливо извинялась. Прошло немного времени, и она оказалась самой последней на пути к победе. Никто уже не дышал в затылок и не требовал освободить дорогу. Она шла и шла, а лыжня уходила в бесконечность, и не было ей ни конца, ни края.

Прошел час с тех пор, как вернулись последние участники лыжного забега. Маша не появлялась. Разгоряченные пробежкой лыжники начинали замерзать. Никто не расходился. Всеобщее волнение нарастало. Послышались предложения создать поисковую группу и отправиться на поиски пропавшей лыжницы.

И вдруг на горизонте показалась изможденная фигурка. Это была Маша. Огромным усилием воли она преодолевала последние метры трудного пути. Лицо красное, глаза горят лихорадочным огнем, потные пряди волос беспорядочно выбились из-под шапочки. Сопли, размазанные по щекам, примерзли коростой. Ей было неважно, кто пришел первым. Главное, что она сама дошла. Вот тогда я посмотрела на Машу другими глазами, и сердце мое дрогнуло.

Викентьева оказалась очень «теплой» красавицей с тонким душевным устройством и хорошо развитыми художественными способностями. Она была одной из лучших студенток отделения, но никогда не выпячивала напоказ свои заслуги. Ее большие темные глаза светились лучистой теплотой и для мальчиков, которые нравились, и для подруг, и для маленьких детей. Ее душевного тепла хватало на всех. Эти глаза и притянули, как магнитом, вечно дрогнущих заокеанских странников с острова свободы, тех двух кубинцев, которых занесло в Сибирь непонятно каким ветром.

Маша приглашала кубинцев в гости, преследуя свою «выгоду» – превратить скромную общежитскую обитель в «литературный салон», где можно было свободно общаться на испанском языке. С каждым приходом кубинцев дверь в нашу комнату торжествующе распахивалась, и Маша, сверкая ликующими глазами, приглашала к себе. Женька радостно подхватывалась с места, а я тут же находила себе неотложные дела, принималась мыть полы, занималась чем угодно, чтобы не поддаваться «соблазну». Что-то непонятное со мной творилось. Один из кубинцев был высоким и стройным, как Хесус, и мне хотелось поговорить с ним. Но я боялась черных глаз.

В ожидании кубинцев девчонки весело суетятся, готовят угощения, снуют по коридору туда-сюда. За окном стучит по-весеннему теплый, уютный и грустный дождь, такой, как в песне Рафаэля: «La lluvia del adios moja tu cara, amor mio» (Дождь прощания орошает твое лицо, любовь моя). Вечер обещает быть скучным, поэтому на этот раз Маша без труда уговаривает меня пойти к ним. Кубинцев двое, и они являются полной противоположностью друг другу. Рафаэль, живой и общительный, много болтает, рассыпается смехом, быстро на все реагирует. Франциско, тот, что похож на Хесуса, кажется неловким и угловатым. Зажатый в рамки приличия, он стесняется и молчит.

Мы смотрим по телевизору бенефис Людмилы Гурченко, танцуем при свечах. Рауль поет бойкие песни из репертуара группы «La formula cinco». Он гордится тем, что родители нарекли его именем, которое носит прославленный испанский певец, и едва ли уступает знаменитости в природной артистичности. Мы слушаем, забравшись на кровати с ногами. Франциско сидит на краешке неподвижный, как изваяние. Я все время чувствую на себе его долгие взгляды. Его очертания смутно напоминают Хесуса, но разве можно их сравнивать? Хесус – патриций, в котором течет «голубая» кровь, Франциско – скромный, не уверенный в себе, комплексующий плебей. Рафаэль пробует ухаживать за Машей, говорит красивые слова. Выслушивать признания в любви нашей красавице не впервой, но эти – на испанском языке – она сложит в «копилочку» и закроет на ключик.

На следующий день Маша сообщает мне:

– Настя, мы с тобой обе приглашены в гости.

– Я-то здесь при чем? – удивляюсь я.

– Честное слово! – уверяет Маша. – Франциско сказал: «Quiero que venga Anastasia» (Хочу, чтобы пришла Анастасия). Давай выйдем так, чтобы никто из девчонок не заметил, а то обидятся.

После первомайской демонстрации мы возвращаемся в общежитие. Женька заглядывает в тумбочку и молвит:

– Пусто – шаром покати! Ничего нет, даже хлеба.

Неожиданно дверь распахивается, и в комнату шумно вваливаются знакомые студенты из мединститута. По хорошей традиции они приносят с собой una botella. Мы с Женькой получаем необыкновенный заряд бодрости, со скоростью звука летим в магазин, хлопочем около стола. На огонек заглядывают девчата из соседней комнаты. У них тоже бутылка вина. Вечер удается.

В семь часов Маша напоминает:

– Пошли, Настя!

– Машка, ты что? – я делаю круглые глаза. – У меня гости.

Маша обижается и удаляется в гордом одиночестве.

Всей толпой отправляемся гулять. Катаемся на чертовом колесе в парке. Домой возвращаемся поздно. В соседней комнате, где живет Маша, сидят кубинцы. Франциско трепетно поворачивается в мою сторону, и я понимаю, что он ждет меня. Я заговариваю с ним, и оказывается, что он не такой уж молчун.

Общение продолжаем на танцах в холле. Я излагаю свои мысли на испанском языке. Стараюсь не забывать о правилах грамматики. Франциско слушает очень внимательно и все понимает. Разговоры и топтание под музыку растягиваются на три часа. Прощаясь, кубинец оживлен и радуется, что мы увидимся снова. В комнату я возвращаюсь усталая и засыпаю, как убитая. Утром просыпаюсь раньше всех и пишу реферат.

Вечером все же приходится идти к кубинцам. Мне не хочется. Но Машка заявляет, что я «сволочь и подвожу ее». Опаздываем на час. Кубинцы, аккуратные, подтянутые, ждут нас в безупречно убранной комнате. Слушаем музыку, пьем вино, танцуем. Франциско показывает свои фотографии, открытки Кубы. Я чувствую, как разыгрываются у парня «нешуточные страсти», вызванные моим присутствием. Однако мы даже не целуемся, танцуя без перерыва в темной комнате. Прощаясь, Франциско долго и путано пытается выяснить, сможем ли мы встречаться и как я к нему отношусь. В ответ я смеюсь, прикидываюсь непонимающей. Зачем он мне? И почему именно я? Для полного счастья мне хватило «романа» с мексиканским мучачо.

Рафаэль и Франциско начинают частенько захаживать в наш институт. Они расслабленно сидят в креслах, выставленных вдоль стеклянного перехода. Разглядывают прохожих через огромные окна, открывающие обзор улицы. Завидев меня, улыбаются радостно и лучезарно. На разговоры уходит вся перемена.