Текст книги "«Предисловие к Достоевскому» и статьи разных лет"

Раз о н а полюбила этого человека, Ивану Петровичу остаётся только одно: желать им счастья. И он ищет в Алёше хорошие черты; беспристрастно описывает его привлекательные свойства и старается оправдать то, чего не может принять.

Но, описывая Алёшу, он бессознательно говорит о нём очень страшные слова, выносит ему суровый приговор: «Даже самый эгоизм был в нём как-то привлекателен, именно потому, может быть, что был откровенен, а не скрыт. В нём ничего не было скрытного. Он был слаб, доверчив и робок сердцем; воли у него не было никакой. Обидеть, обмануть его было бы и грешно и жалко, так же как грешно обмануть… ребёнка. Он был не по летам наивен и почти ничего не понимал из действительной жизни; впрочем, и в сорок лет ничего бы, кажется, в ней не узнал. Такие люди как бы осуждены на вечное несовершеннолетие».

А ведь, пожалуй, это не только Алёше приговор. «Вечное несовершеннолетие» – страшное обвинение тем, кто воспитал этого «ребёнка» на горе не только окружающим, но и ему самому, кто обрёк Алёшу приносить людям зло, когда он хотел всем добра, но настолько не умел это добро делать, что оно оборачивалось бедой, несчастьем. Если бы он мог жениться на Наташе и подчиниться ей вполне, то, может быть, она сделала бы его счастливым и научила жить честно, да ведь он ничего же не мог сам – таким его вырастили. Алёша вовсе не понимает, что сейчас, сию минуту он делает страшное зло, поступок убийственный, безнравственный, губит Наташино имя, честь её отца, – наоборот, он уверен, что властвует событиями и руководит ими, то есть события, как всегда, сложатся сами, как он захочет.

Алёша искренне любит Наташу, счастлив, что она пришла, что она горда его любовью, что Ваня тоже здесь и готов быть его другом.

«– Не вините и меня. Как давно я хотел вас обнять как родного брата… Будем друзьями и… простите нас, – прибавил он вполголоса и немного покраснев, но с такой прекрасной улыбкой, что я не мог не отозваться всем моим сердцем на его приветствие».

Каждый раз, когда читаю это место, думаю: а если бы сложилось наоборот? Если бы Наташа разлюбила Алёшу, покинула его для Ивана Петровича, тогда был бы Алёша готов и обнять соперника, и быть ему родным братом, другом? Представить себе это невозможно, потому что счастлив должен быть Алёша – он не умеет иначе; если б ему выпали страдания безответной любви, мучения ревности, их бы он не выдержал – нашёл бы другую любовь, да и только, он же вечный несовершеннолетний!

Но всё сложилось, как сложилось, и Алёша, стремясь оправдаться, рисует свою картину происходящего:

«– Не вините меня! – повторил он, – уверяю вас, что теперь все эти несчастья, хоть они и очень сильны, – только на одну минуту. Я в этом совершенно уверен… всему причиною эта семейная гордость, эти совершенно ненужные ссоры, какие-то там ещё тяжбы!.. Но… (я об этом долго размышлял, уверяю вас) всё это должно прекратиться. Мы все соединимся опять и тогда уже будем совершенно счастливы, так что даже и старики помирятся, на нас глядя».

Он ведь добрый, Алёша, и он так хочет, чтобы всё было хорошо! Только совсем не знает, как это сделать, и потому старается не вдаваться в подробности: «Вот видите, я и сам ещё не хорошо знаю и, по правде, ничего ещё там не устроил… Но всё-таки мы, наверное, обвенчаемся послезавтра. Мне, по крайней мере, так кажется, потому что ведь нельзя же иначе. Завтра же мы выезжаем… Тут у меня недалеко в деревне есть товарищ, лицейский, очень хороший человек; я вас, может быть, познакомлю. Там в селе есть и священник, а, впрочем, наверное не знаю, есть или нет… Одно жаль, что я до сих пор не успел ни строчки написать туда; предупредить бы надо. Пожалуй, моего приятеля нет теперь и дома… Но – это последняя вещь! Была бы решимость, а там всё само собою устроится, не правда ли?»

Вся эта речь звучит как сознательное оскорбление, нанесённое Наташе, как продуманные отговорки от венчания? Ничего подобного! Алёша совершенно искренен, он просто даже думать не умеет, отбрасывает от себя все земные заботы – и, главное, в его жизни всегда всё само устраивалось, почему же теперь не устроится, когда надо? И мысли у него нет, что всё устраивал отец, так, как хотел он, а не Алёша, и теперь опять всё будет только так, как захочет его отец. Князь вырастил сына, какого ему было нужно, теперь он может и отпустить сына на кажущуюся волю – всё равно ни с одной жизненной задачей сын без отца не справится.

Алёша и сам чувствует неубедительность своих рассуждений. Он старается найти хотя бы сильные слова: «совершенно уверен», «я об этом долго размышлял, уверяю вас», «мы… будем совершенно счастливы».

Будущее он тоже продумал – на свой лад: отец простит «непременно; что же ему останется делать? То есть он, разумеется, проклянёт меня сначала… Но ведь всё это не серьёзно… посердится и простит… только, может быть, не так скоро. Ну что ж?.. Вот видите: я хочу писать повести и продавать в журналы, так же как и вы. Вы мне поможете с журналистами, не правда ли?.. А впрочем, вы, кажется, и правы: я ведь ничего не знаю в действительной жизни; так мне и Наташа говорит; это, впрочем, мне и все говорят… У меня всё-таки много надежд, а в материальном отношении мы будем совершенно обеспечены… я ведь в крайнем случае могу давать уроки музыки… Я не стыжусь жить и таким трудом…Наконец, в самом крайнем случае, я, может быть, действительно займусь службой…»

Достоевский не щадит своего героя – Алёша открывается перед читателями сразу и навсегда; после этой первой встречи он уже ничем не может нас удивить, он ясен. Чем наивнее, легкомысленнее все его разговоры, тем таинственнее и страшнее выступает из-за его спины фигура князя Валковского. Ведь Алёша пытается спорить с отцом, не называя его: он хотел бы устроить свою жизнь по другому образцу, не так, как хочет отец; отсюда нелепое намерение писать повести – какой, в самом деле, из него писатель! Он признаётся, что не знает жизни, но тот путь, на который его толкает отец, неприятен Алёше, и только «в самом крайнем случае» он готов идти служить на какое-нибудь найденное отцом тёплое местечко. Отец, видимо, тоже говорил сыну, что он не знает жизни («это, впрочем, мне и все говорят» – в данном случае, все – отец, который, видимо, использует Алёшину неспособность понять «действительную жизнь», чтобы оторвать его от Наташи). И ещё раз мы слышим голос отца в Алёшиных рассуждениях: собираясь давать уроки музыки, он гордо сообщает: «Я не стыжусь жить и таким трудом…» – ведь ни Наташе, ни Ивану Петровичу не придёт в голову стыдить его «таким трудом» – это, видимо, отголосок споров с отцом, который считает труд учителя постыдным для князя!

Но имеем ли мы основания уже сейчас, только на основании того немногого, что мы пока знаем о князе Валковском, осуждать его за воспитание единственного сына? Да, мы уже видим: безответственность Алёши приносит зло и окружающим, и ему самому. Но мало ли есть родителей – и сегодня, к сожалению, они есть, – которые от чистого сердца, из желания добра своим детям, стараются уберечь их от жизненных сложностей, всё за них решить, откладывают их взросление, затягивают детство и в конце концов приносят детям зло, не подозревая этого. Может быть, князь Валковский не так уж виноват, что вырастил прелестного ребёнка вместо мужчины? Можно ведь предположить, что князь действительно поверил сплетням и клевете, что его убедили злые языки, называвшие и Наташу, и стариков Ихменевых интриганами, что князь беспокоится о сыне, как и всякий отец, и не за что его обвинять. Если бы это было так, то всё равно князь достоин был бы сожаления, как достойны его любые неразумные родители, злоупотребляющие заботой и опекой. А что представляет собой князь в действительности, мы узнаем позднее.

Мы помним: первой литературной работой Достоевского был перевод повести Бальзака «Евгения Гранде». К тому времени, как он решился на эту работу, Достоевский ещё не осмеливался писать сам, но уже обдумывал свои будущие сочинения, мечтал о них. Работая над переводом Бальзака, Достоевский почувствовал, что теперь он может писать сам, своё. «И замерещилась мне другая история – в каких-то тёмных углах, какое-то титулярное сердце, честное и чистое, а вместе с тем какая-то девочка, оскорблённая и грустная, и глубоко разорвала мне сердце вся их история» – таков был замысел, такова была мечта Достоевского о первой его книге.

Титулярное сердце мы знаем, мы страдали вместе с ним, читая гоголевскую «Шинель», «Записки сумасшедшего». Но в первой же своей книге Достоевский пошёл дальше своего учителя. Его «маленький человек», его Макар Девушкин сохранил всё то, что убито в Акакии Акакиевиче («Шинель» Гоголя), и то, о чём только мечтает Поприщин («Записки сумасшедшего»). Он сохранил живую душу, которая смеет любить и заботиться о той, кого любит.

В «Бедных людях» нет голоса автора или рассказчика. Это – повесть в письмах, мы слышим только голоса двух главных героев: Макара Девушкина и Вареньки Добросёловой. С первых строк повести нас удивляет и даже раздражает немыслимый для сегодняшнего читателя сентиментальный тон Девушкина, бесконечно повторяющиеся ласковые слова, представляющиеся нам сегодня слащавыми: «Бесценная моя… маточка… голубчик мой… маточка… родная моя… ангельчик… ангельчик… голубчик мой… шалунья… душечка моя… маточка моя…» – и много раз: «маточка!» – много раз.

Зачем нам сегодня всё это? Какое нам теперь дело до ничтожного по своему положению, маленького, забитого, полунищего Девушкина с его рваными сапогами и невежественными суждениями, с его запоздалой любовью к Вареньке Добросёловой, какое нам дело и до Вареньки? Но вот в одном из московских театров идёт спектакль «Бедные люди». На сцене – два человека: Макар Девушкин и Варенька Добросёлова. Они не разговаривают друг с другом, даже как бы не видят друг друга: каждый из них только читает своё очередное письмо.

Единственное, что добавили авторы спектакля, – они сопровождают действие современными песнями Булата Окуджавы, и эти песни не кажутся чужими для бедных людей прошлого века.

Спектакль идёт, и зал всегда полон, и, замерев, он слушает истории жизни, любви, отчаяния «Бедных людей».

Почему это оказывается важным сегодня? Потому что Достоевский уже в первой своей книге показал «сокровенную жизнь» человеческой души, и это не может оставить равнодушным современного читателя. Думаю, что спектакль «Бедные люди» хорош прежде всего тем, что заставляет зрителя, вернувшись из театра, открыть книгу и снова прочесть её, оставшись наедине с героями. И когда оборвётся их бедное счастье, увезут Вареньку в пустую, голую степь, с нелюбимым и страшным человеком, а мы прочтём в последнем письме Девушкина: «К кому же я письма писать буду, маточка?.. Кого же я маточкой называть буду; именем-то любезным таким кого называть буду?» – тогда это слово не покажется нам ни смешным, ни слащавым, а ляжет тяжёлой грустью на сердце: кого он, действительно, будет теперь любить, «как свет господень… как дочку родную», для кого ему теперь жить?

Он действительно маленький человек, Макар Девушкин. Не только потому, что чин его – самый низший, должность – бумаги переписывать, вицмундир у него изношенный, пуговицы так и сыплются, всякий над ним смеётся… Он приходит в восторг от чудовищных сочинений придуманного Достоевским литератора Ратазяева и возмущается «Шинелью» Гоголя, потому что не может понять содержащейся в ней защиты человечности: зачем же всему свету рассказывать, что чиновник ходит на цыпочках по краю улицы, стараясь подольше сохранить свои сапоги? Он хотел бы другого конца повести: «…чтобы шинель его отыскалась, чтобы тот генерал… повысил чином и дал хороший оклад жалованья…» – словом, чтобы «зло было бы наказано, а добродетель восторжествовала бы». Он маленький человек, но в нём постепенно просыпается ещё жалкая, ничтожная, но всё-таки гордость: нет, он ещё не спрашивает, как Поприщин, почему он титулярный советник, и согласен оставаться титулярным советником, поскольку так уж «определено». Он много раз повторяет: «Я-то не ропщу и до волен». А всё-таки ему хочется быть не самым худшим.

Но этот незначительный человечек становится первым в галерее прекрасных людей Достоевского – людей, умеющих думать о другом прежде, чем о себе. Макар Девушкин не помышляет ни о каком бунте, он приходит в восторг, когда «его превосходительство» даёт ему, в сущности, подачку – сто рублей, и восклицает: «Хорошо жить на свете, Варенька! Особенно в Петербурге». И, тем не менее, вся история его жизни, его преданной любви к Вареньке, его горестей и забот – история эта вызывает протест в душах читателей: ведь перед нами – люди, за что они так мучаются? Кто пожалеет их? Кто поможет им?

Много лет пройдёт, много страданий испытает Достоевский, и во многом он изменится, прежде чем станет тем Достоевским, какого мы знаем в его зрелых творениях. Но главная мелодия его творчества уже звучит в «Бедных людях»: мелодия сострадания к человеку, каким бы он ни был жалким и униженным.

Макару Девушкину совсем немного нужно от жизни: возможности заботиться о Вареньке, жить не для себя одного, а для помощи другому человеку, для мыслей о другом человеке, для деятельной любви. Он пишет Вареньке, что без неё «спал, а не жил на свете». И Вареньке так немного нужно: чтобы рядом был человек, который любит её, о котором и она может позаботиться, упрекать его за внезапное пьянство с отчаяния, посылать ему последний двугривенный…

И в этом малом счастье им отказывает жизнь. Может быть, Достоевский думал о своих сёстрах, когда писал о Вареньке, опозоренной, оклеветанной, обречённой на несчастный брак, потому что некому спасти её от господина Быкова.

Она не раз ещё появится на страницах книг Достоевского – под разными именами и в разных обстоятельствах, но та же Варенька Добросёлова, обиженная жизнью, преследуемая и не имеющая другого выхода, кроме брака с нелюбимым и страшным человеком.

В «Бедных людях» возник уже и Петербург Достоевского, с его закоптелыми домами, грязными торговками, с горестным восклицанием: «Скучно по Фонтанке гулять! Мокрый гранит под ногами, по бокам дома высокие, чёрные, закоптелые; под ногами туман, над головой тоже туман». Петербург узких, тёмных лестниц, где «на каждой площадке стоят сундуки, стулья и шкафы поломанные, ветошки поразвешаны, окна повыбиты; лоханки стоят со всякой нечистью… одним словом, нехорошо». И рядом с этими лестницами, где «чижики так и мрут… не живут в нашем воздухе, да и только», рядом – стоит поворотить в Гороховую – «всё так и блестит и горит, материя, цветы под стёклами, разные шляпки с лентами… Пышные экипажи такие, стёкла, как зеркало, внутри бархат и шёлк…» Эти описания города в «Бедных людях» – ещё набросок, эскиз будущего Петербурга Достоевского, но тема города уже заявлена в первой повести писателя.

Здесь и не появляющаяся на сцене зловещая фигура Анны Фёдоровны – дальней родственницы, погубившей Вареньку. Все беды Вареньки происходят от благодеяний Анны Фёдоровны: на всём протяжении романа эта женщина не спускает с Вареньки глаз, хочет ещё и ещё раз помочь ей на свой лад – посылает к ней то совершенно незнакомого мужчину с довольно ясными, хотя и подлыми намерениями, а потом Быкова, за которого Варенька решается выйти замуж, – на беду, на несчастье, но другого выхода у неё нет.

Анна Фёдоровна появится и в «Униженных и оскорблённых», там она выйдет на сцену и будет ещё страшнее, потому что вздумает торговать двенадцатилетней девочкой, там её фамилия будет Бубнова, и эта страшная женщина будет совершенно убеждена в своем праве обращаться с девочкой как со своей собственностью.

Эти люди – и мужчины, и женщины, – считающие себя благодетелями своих жертв, уверенные, что они могут, имеют право решать за униженных и оскорблённых, как им жить, люди-пауки, пройдут через всё творчество Достоевского, потому что они – одно из самых страшных зол того общества, о котором пишет Достоевский, – бездушные мещане, не подозревающие о существовании духовной жизни и духовной свободы человека, которую они без размышления растаптывают.

И, наконец, ещё одна сюжетная линия, которая пройдёт позже через всё творчество Достоевского. Есть человек, которому хуже всех. Хуже, чем Девушкину, – и это наполняет душу Девушкина не только состраданием, но и своеобразной гордостью. В квартире, где живёт Девушкин, занимает комнату семья чиновника Горшкова: «…такой седенький, маленький; ходит в таком засаленном, в таком истёртом платье, что больно смотреть; куда хуже моего! Жалкий, хилый такой… коленки у него дрожат, руки дрожат, голова дрожит, уж от болезни, что ли, какой, бог его знает; робкий, боится всех, ходит стороночкой… Бедны-то они, бедны – господи боже мой!»

Несчастный Горшков всех боится, и только Девушкин выслушал его историю, ссудил свои последние двадцать копеек, потому что сердце у него «защемило» от рассказа Горшкова. Девушкин, которому самому есть нечего, а главное, нечем платить за свою «комнату», отгороженную от кухни, один оказался способен пожалеть Горшкова, но, кроме жалости, в нём живёт удовлетворённая гордость: кому-то ещё хуже, кто-то его «покровительства ищет», кого-то и он «обласкал».

История Горшкова и его семьи проходит через всю повесть: Девушкин постоянно сообщает Вареньке о бедствиях Горшкова: «между тем ни с того, ни с сего, совершенно некстати, ребёнок родился, — ну вот издержки; сын заболел – издержки, умер – издержки…»

В «Бедных людях» все трагические судьбы оканчиваются, казалось бы, счастливо. В самый напряжённый момент жизни Девушкина, когда его уже гонят с квартиры, денег не осталось совсем, ходить в должность неприлично из-за рваных сапог и выношенного вицмундира; когда он уж и на сослуживцев глядеть стыдится, «поник, присмирел» и, едва выйдя из должности, запивает горькую – да так, что его уже и в квартиру не пускают, ночует на лестнице, – в это самое время он делает ошибку, переписывая важный документ, дрожа предстаёт перед «его превосходительством» – и вместо ожидаемого разноса вызывает жалость: «его превосходительство» вручает ему сто рублей. Казалось бы: какое счастье! Теперь можно и Вареньку поддержать, и сапоги купить, и даже вицмундир, и хозяйке заплатить за квартиру, а главное, написать Вареньке: «Умоляю вас, родная моя, не разлучайтесь со мною теперь, теперь, когда я совершенно счастлив и всем доволен».

Но – нет. У Гоголя «значительное лицо» накричало на Акакия Акакиевича и напугало его так, что бедный Акакий Акакиевич умер. У Достоевского «значительное лицо» пожалело Девушкина, а счастливого конца всё равно не б у д е т: тут-то и появляется господин Быков со своими намерениями жениться на Вареньке. Уже и работу себе приискал Девушкин: переписывать какую-то неразборчивую, но толстую рукопись «по сорок копеек с листа», но ничто не может спасти его, вытащить из грядущей нужды, и Варенька понимает это. Выхода нет, и бедное счастье невозможно.

История Горшкова кончается ещё страшнее. Тяжба его завершилась, он «совершенно оправдался». К тому же ему присудили «знатную сумму» денег – теперь всё должно пойти хорошо. Горшков счастлив – он оплакивает своего умершего в трудное время мальчика, но остальные дети, но жена, он сам, его доброе имя, честь – всё спасено! Теперь уже соседи, раньше не замечавшие Горшкова, готовы пировать с ним, и сама хозяйка готовит парадный обед… В этот счастливый для него день «умер Горшков, внезапно умер, словно его громом убило! А отчего умер – бог его знает».

Удачи, которые выпадают на долю героев Достоевского, только усиливают впечатление безысходности, окружающей бедных людей. Добрый начальник Девушкина не может своими ста рублями изменить жизнь подчинённого. Горшков выиграл дело, но он человек, а человеческих сил хватало на горе и не хватило на радость. Случайность не становится закономерностью, а только подчёркивает закономерность несчастья.

Достоевский работал над своей первой книгой долго, он отделывал «Бедных людей» тщательнее, чем все свои последующие книги; переписывал повесть несколько раз, пока счёл её завершённой и прочитал своему приятелю Григоровичу, а тот – Некрасову, и Некрасов – Белинскому.

Белинский, как известно, прочтя рукопись, пришёл в восторг от нового писателя и сразу потребовал его к себе. «Это была самая восхитительная минута моей жизни, – вспоминал Достоевский о первом разговоре с Белинским. – Я в каторге, вспоминая её, укреплялся духом».

* * *

Об одном из героев «Бедных людей» я упомянула лишь вскользь, а он играет в романе очень важную роль. Это помещик Быков, за которого на последних страницах повести вышла замуж Варенька Добросёлова.

История Вареньки и Макара Девушкина открывается перед нами в письмах за полгода; первое письмо Девушкина – от 8 апреля, последнее Варенькино – от 30 сентября. На наших глазах проходит всего полгода жизни героев, но из писем мы узнаём и о прошлом: о тихой жизни Девушкина у старушки хозяйки, о таинственной трагедии Вареньки, связанной с её «благодетельницей» Анной Фёдоровной. Варенька посылает Девушкину свои записки о прежней своей жизни, из них мы узнаём историю любви Вареньки к студенту Покровскому, о смерти Покровского. Но и в записках этих, и в письмах остаётся загадочным горе Вареньки, известно только, что оно связано с помещиком Быковым – господином Быковым, как его называет Варенька. Зловещая фигура Быкова так и остаётся неразгаданной до конца и от этого ещё более страшной.

В первом письме Варенька печалится: «Ах, что-то будет со мною, какова-то будет моя судьба! Тяжело то, что я в такой неизвестности, что я не имею будущности, что я и предугадать не могу о том, что со мною станется. Назад и посмотреть страшно. Там всё такое горе, что сердце пополам рвётся при одном воспоминании…»

Читая эти жалобы, мы ничего ещё не знаем о господине Быкове и о его роли в жизни Вареньки. Не знаем, кто те «злые люди», «от гонения и ненависти» которых защитил Вареньку Макар Девушкин.

Господин Быков будет впервые упомянут рядом с Анной Фёдоровной, которая продолжает преследовать Вареньку своим «прощением» и упрёками: «Анна Фёдоровна говорит, что я по глупости моей своего счастья удержать не умела, что она сама меня на счастье наводила… что господин Быков прав совершенно и что не на всякой же жениться, которая…»

Так обрывается на полуслове рассказ о Быкове, и больше мы, в сущности, ничего не узнаём о его роли в прежней жизни Вареньки. Достоевский предлагает читателю самому додумать, вообразить эту историю, в результате которой Варенька, опозоренная и одинокая, оказалась в нищете и под защитой одного лишь Девушкина.

Сам Быков долго не появляется на страницах книги: из писем Вареньки мы узнаём только, что Анна Фёдоровна стремится «уладить всё дело с господином Быковым» и что, по словам той же Анны Фёдоровны, «господин Быков хочет… дать приданое» Вареньке.

Так мог поступать человек, соблазнивший девушку, обманувший её и опозоривший. В жизни господина Быкова уже имелся такой эпизод: мать студента Покровского «была очень хороша собою» и выдана замуж за «незначительного человека» господином Быковым, давшим «за невестой пять тысяч рублей приданого».

Рассказывая об этом, Варенька не понимает, что случилось с матерью Покровского, «почему она так неудачно вышла замуж», и даже эти пять тысяч приданого кажутся Вареньке великодушным даром. Но когда история начинает повторяться, когда уже самой Вареньке сулят приданое с тем, чтобы «великодушно» выдать её замуж и успокоить тем свою совесть, – тогда и читатель начинает понимать всю гнусность происходящего, и Варенька одного хочет: чтобы её оставили в покое.

Господин Быков появляется собственной персоной в тот момент, когда Варенька – в безвыходном положении. Она уже прогнала присланного Анной Фёдоровной незнакомца, явившегося облагодетельствовать Вареньку с явной целью превратить её в свою любовницу. Работы у Вареньки нет, да и здоровья нет. Макар Алексеевич уже обегал всех ростовщиков, продал всё, что имел, денег не достал и запил с горя. Тут-то и настаёт время появиться господину Быкову. Правда, расчёты нарушаются неожиданной добротой «его превосходительства» и восторгом Девушкина по случаю подаренной «его превосходительством» сотенной бумажки, но Варенька-то знает: денег этих ненадолго хватит.

Лето кончается, уже середина сентября. И вот что пишет Варенька Девушкину: «Я вся в ужасном волнении… Я что-то роковое предчувствую… господин Быков в Петербурге». И, действительно, в том же письме она сообщает, что господин Быков уже знает, где она живёт, уже наведывался в её отсутствие, знает и о Девушкине: ведь он – единственная Варенькина защита. Господин Быков успел уже увидеть Девушкина: «…он взглянул и усмехнулся». Невозможно читать это «усмехнулся». Мы уже полюбили Девушкина, мы уже знаем его прекрасную душу, но ведь сапоги-то дырявые, вицмундира нет, пуговицы сыплются, как же не усмехнуться господину Быкову, увидев, что на его пути – только этот жалкий человечек, с которым и бороться-то не придётся, его нужно просто смести с пути, как муху.

Что может сделать Девушкин? Он находит себе ещё работу – за нищенскую плату, конечно. А господин Быков является к Вареньке с предложением руки и сердца. Это уже не деньги на приданое, это – единственное возможное для Вареньки спасение. «Тут он объявил мне, что ищет руки моей, что долгом своим почитает возвратить мне честь, что он богат, что он увезёт меня после свадьбы в свою степную деревню, что он хочет там зайцев травить; что он более в Петербург никогда не приедет, потому что в Петербурге гадко, что у него есть здесь, в Петербурге, как он сам выразился, негодный племянник, которого он присягнул лишить наследства, и собственно для этого случая, то есть желая иметь законных наследников, ищет руки моей, что это есть главная причина его сватовства».

Всё страшней и страшней становится. Прежде всего, потому, что Быков так искренен, так упрям, так уверен в своей правоте.

Сначала – такие благородные мотивы: «…долгом своим почитает возвратить мне честь…». Только странно сразу после этого услышать о такой важной задаче господина Быкова: «…хочет там зайцев травить…». А потом выясняется, что личность Вареньки вовсе не имеет никакого значения, надо просто свести счёты с племянником. Дело житейское: задача – лишить наследства племянника – вполне понятна. Попутно можно облагодетельствовать нищую сироту, уже связанную молвой с именем Быкова, – вот будет и благородный поступок. Быков, вероятно, даже и любуется собой: у него ведь есть и другой вариант: «…жениться в Москве на купчихе, потому что, говорит он, я присягнул негодяя племянника лишить наследства».

Самое страшное как раз то, что не один Быков уверен в своей правоте, а большинство людей, окружающих Вареньку, будут считать его предложение благородным шагом. Всякий повторит ей слова верной служанки: «…своего счастия терять не нужно… что же в таком случае и называется счастием?» Да и сама Варенька понимает: «Если кто может избавить меня от моего позора, возвратить мне честное имя, отвратить от меня бедность, лишения и несчастия в будущем, так это единственно он».

Неизменная житейская мораль говорит: да, нужно принять предложение Быкова. Вот он уже идёт за ответом. Страх, ужас Вареньки вырываются на страницу письма: «Пришёл Быков; я бросаю письмо неоконченным. Много ещё я хотела сказать вам. Быков уже здесь!»

Что же отвечает Девушкин? Что может он ответить? «Я, маточка, спешу вам отвечать; я, маточка, спешу вам объявить, что я изумлён. Всё это как-то не того… Вчера мы похоронили Горшкова. Да, это так, Варенька, это так. Быков поступил благородно; только вот видите ли, родная моя, так вы и соглашаетесь…»

«Вчера мы похоронили Горшкова»! Вот ответ Девушкина, хотя он и сам не понимает, что именно здесь – его ответ. Да ведь расставаться с Варенькой – как похоронить себя. Дать Быкову увезти её – как похоронить её. И что можно сделать, что возразить? Ведь Девушкин видел Быкова: «Видный, видный мужчина; даже уж и очень видный мужчина».

Быков уже ворвался в жизнь Вареньки, и эта жизнь на наших глазах теряет всю свою духовность. Теперь Варенькины письма полны упоминания о Быкове: «…господин Быков сказал… господин Быков сердится… господин Быков торопится… господин Быков говорит… господин Быков заезжает каждое утро, всё сердится…» И при этом – новые заботы, исходящие от господина Быкова, самые земные: «…как можно скорее приискать белошвеек», «недостаёт блонд и кружева». Девушкин должен бегать по магазинам и портнихам, сообщать мастерицам, что надо вышивать «тамбуром, а не гладью», «листики на пелерине шить возвышенно, усики и шипы кордонне, а потом обшить воротник кружевом или широкой фальбалой».

Никогда раньше Вареньку не интересовали все эти швейные проблемы, хотя сама она зарабатывала деньги вышиваньем, но упоминала о своей работе вскользь, в письмах её к Девушкину была другая жизнь, были интересы возвышенные. Теперь всё затмили эти приказчицкие слова, потому что «господин Быков говорит, что он не хочет, чтобы жена его как кухарка ходила, и что я непременно должна “утереть нос всем помещицам”. Так он сам говорит».

Раньше в письмах Вареньки были мысли о книгах, она сердилась на Девушкина, читающего разную ерунду, она приучила его к Пушкину и старалась приучить к Гоголю, хотя это ей так и не удалось. Теперь даже и Девушкин заразился галантерейно-ювелирными интересами Быкова, перечисляет комиссии Вареньки, которые он исправно выполняет, докладывает и о шитье тамбуром, и о рассуждениях брильянтщика, и о фальбале… А господин Быков «всё сердится», он уже не хочет больших трат, в письмах Вареньки виден трепет: «Я и отвечать ему ничего не смею, он горячий такой…»

И только в последнем своём письме, письме без даты, написанном неизвестно кому, потому что Варенька уехала, Девушкин осмеливается поднять бунт и против Быкова, и против его установок. «Да как же, с кем же вы теперь будете? Там вашему сердечку будет грустно, тошно и холодно. Тоска его высосет, грусть его пополам разорвёт. Вы там умрёте, вас там в сыру землю положат; об вас и поплакать будет некому там! Господин Быков будет всё зайцев травить…»

Это – неумелый, беспомощный протест, он не принесёт никакого результата, да и сам Девушкин знает: он может только просить, только умолять: «Я, маточка, на колени перед господином Быковым брошусь, я ему докажу, всё докажу!»

Но читатель видит: вот теперь, в минуту высшего своего страдания, Девушкин поднимается до той духовной высоты, которую хотела видеть в нём Варенька. Его первые письма беспомощны, так полны канцелярских приниженных слов, так тусклы по языку… А в этом последнем письме он поднимается до поэзии, до высокого слога народных причитаний: «Тоска его высосет, грусть его пополам разорвёт… вас там в сыру землю положат…» И, главное, он понимает наконец, где главный враг, что погубило его бедное счастье: «Вы, может быть, оттого, что он вам фальбалу-то всё закупает, вы, может быть, от этого! Да ведь что же фальбала? Ведь она, маточка, вздор! Тут речь идёт о жизни человеческой, а ведь она, маточка, тряпка – фальбала; она, маточка, фальбала-то – тряпица».