Текст книги "«Предисловие к Достоевскому» и статьи разных лет"

Мы не забыли таинственной истории, с которой Иван Петрович начал свой рассказ. Но на протяжении восьми глав рассказчик ни разу не вспомнил об умершем старике, в чью квартиру он переехал. Он и не мог вспомнить: в этих восьми главах рассказана предыстория– вражда между князем Валковским и стариком Ихменевым, любовь Ивана Петровича к Наташе, наконец, её внезапная и безрассудная страсть к Алёше Валковскому – всё это было уже давно. И вечер на набережной, когда Наташа ушла из дому, тоже был уже полгода назад. Что же, что с ней теперь? Обвенчались ли они с Алёшей «послезавтра, наверное», как он обещал и собирался? Как сложилась их судьба?

Читатели уже хотят знать новости о влюблённых, так же захвачены их историей, как вначале были захвачены разгадкой истории Смита. Но мы опять останавливаемся на самом интересном месте, потому что настала пора вернуться в низкую комнату, где живёт теперь Иван Петрович. Мы уже лучше понимаем состояние души рассказчика в тот мартовский морозный вечер, когда умер Смит. Недаром Ивану Петровичу так хотелось найти квартиру непременно отдельную от всех; тяжело было у него на душе, одиночество казалось спасением.

Что произошло за последние полгода, мы не знаем. Нам снова повторяют: «Дней через пять после смерти Смита я переехал на его квартиру». Мы знаем, когда умер Смит: двадцать второго марта. Но точные даты перестали интересовать Ивана Петровича, он не сообщает, какого именно числа переехал. Теперь важнее другое: состояние души. «Весь тот день мне было невыносимо грустно. Погода была ненастная и холодная; шёл мокрый снег, пополам с дождём. Только к вечеру, на одно мгновенье, проглянуло солнце и какой-то заблудший луч, верно из любопытства, заглянул и в мою комнату. Я стал раскаиваться, что переехал сюда. Комната, впрочем, была большая, но такая низкая, закопчённая, затхлая и так неприятно пустая…»

Мы в Петербурге – и снова помним, что мы именно в этом городе. Пока шёл разговор о предыстории, мы словно забыли о городе: ведь рассказ переносил нас и в деревню Ихменевку, и в село Валковских Васильевское, и опять в Петербург, но только теперь мы окончательно ощутили себя на Вознесенском проспекте, на тех улицах, где норма – мокрый снег пополам с дождём, а исключение – проглянувшее солнце. Мельком Иван Петрович сообщает: «Я всё ещё писал тогда мой большой роман; но дело опять повалилось из рук; не тем была полна голова…»

Грустью веет от этого мимолетного сообщения. Мы уже понимаем: никакой свадьбы не было, ничего хорошего у Наташи не происходит, и грусть рассказчика имеет серьёзные причины.

«Разные тяжёлые мысли осаждали меня. Всё казалось мне, что в Петербурге я, наконец, погибну. Приближалась весна; так бы и ожил, кажется, думал я, вырвавшись из этой скорлупы на свет Божий, дохнув запахом свежих полей и лесов: а я так давно не видал их!..»

Рассказывая о прошлом, хотя и мучительном для него, но всё-таки полном любовью к Наташе и заботой о ней, Иван Петрович не вспоминал о «скорлупе» городских стен. Прошлое было естественным, человеческим. Настоящее заперто в эти стены, в этот туманный, мистический город, где за каждым углом может ждать таинственное, непонятное и страшное.

Пустая полутёмная комната, где ещё недавно жил фантастический старик, пугала Ивана Петровича. Ему вдруг показалось, что каждую ночь он будет видеть старика: Смит «будет сидеть и неподвижно глядеть на меня, как в кондитерской на Адама Иваныча, а у его ног будет Азорка. И вот в это-то мгновение случилось со мной происшествие, которое сильно поразило меня».

Как и в первой главе, Иван Петрович заранее предупреждает нас о том, что произойдёт странное, непонятное. Мы пугаемся и ждём фантастического. Между тем происходит совсем не странное событие. Опять мы видим: жизнь идёт обыкновенно. Но душевное состояние Ивана Петровича таково, что ему могут представиться самые фантастические вещи. И особенно в Петербурге, которого он боится, от которого ждёт любых неожиданностей.

Когда гоголевский цирюльник Иван Яковлевич обнаружил запечённый в хлебе нос майора Ковалёва, он испугался вовсе не фантастичности, невозможности такого происшествия, а полиции, которая может обнаружить у него чужой нос, нос с т а р ш е г о по ч и н у. Да и майор Ковалёв очень огорчился, не обнаружив своего носа на месте, и возмутился, увидев его путешествующим в мундире по городу; но никакого мистического ужаса он не испытал, как ни чудовищно, невероятно было на самом деле такое происшествие. Мистический ужас почувствовал Акакий Акакиевич, когда вполне реальные грабители отняли у него шинель. В мире Гоголя реальность страшнее самых фантастических происшествий.

У Достоевского, в е г о Петербурге, может произойти всё что угодно: мы бы нисколько не удивились вместе с Иваном Петровичем, если бы в его комнату действительно вошёл мёртвый Смит и засмеялся «долгим, беззубым и неслышным смехом». То, что происходит на самом деле, совершенно не страшно, однако вызывает у Ивана Петровича ещё больший ужас, чем вызвало бы появление мертвеца: «дверь действительно отворялась… сама собой; вдруг на пороге явилось какое-то странное существо; чьи-то глаза, сколько я мог различить в темноте, разглядывали меня пристально и упорно… К величайшему моему ужасу, я увидел, что это ребёнок, девочка, и если б это был даже сам Смит, то и он бы, может быть, не так испугал меня, как это странное, неожиданное появление незнакомого ребёнка в моей комнате в такой час и в такое время».

Почему же реальность оказывается страшнее самой невероятной фантастики? Ведь Иван Петрович, когда поселился в этой комнате, имел в виду, что кто-нибудь может прийти – справиться о Смите. Вот кого он увидел: «Это была девочка лет двенадцати или тринадцати, маленького роста, худая, бледная, как будто только что встала от жестокой болезни. Тем ярче сверкали её большие чёрные глаза. Левой рукой она придерживала у груди старый, дырявый платок, которым прикрывала свою, ещё дрожавшую от вечернего холода, грудь. Одежду на ней можно было вполне назвать рубищем; густые чёрные волосы были неприглажены и всклочены».

Иван Петрович – мы уже знаем – добрый и сострадательный человек. Больной, замученный ребёнок, одетый в рубище, – разве не страшнее это зрелище любого мертвеца? От неожиданности, необъяснимости этого явления Иван Петрович, не приготовившись к вопросу девочки, где дедушка, прямо сказал, что дедушка умер, и тотчас раскаялся. Единственное, что сразу поняла девочка:

«– Азорка тоже умер?»

Вот эта уверенность, «что Азорка непременно должен был умереть вместе с стариком», конечно, ещё раз показывает невероятность того мира, в котором живёт Иван Петрович. Да, и Азорка умер. И девочка не может быть обыкновенной девочкой, она непременно должна быть окутана тайной, страшной и необъяснимой тайной. Найдя её плачущую в темноте лестницы, Иван Петрович пытается утешить, успокоить:

«– Послушай, чего ж ты боишься?.. Я так испугал тебя; я виноват. Дедушка, когда умирал, говорил о тебе; это были последние его слова… У меня и книги остались; верно, твои. Как тебя зовут? Где ты живёшь? Он говорил, что в Шестой линии…»

Вот, оказывается, что страшнее всего: не то, что дедушка умер, и не то, что Азорка тоже умер. А чтобы чужой, посторонний узнал, где живёт девочка. «Она вскрикнула в испуге, как будто оттого, что я знаю, где она живёт, оттолкнула меня своей худенькой, костлявой рукой и бросилась вниз по лестнице».

И ещё и ещё раз Достоевский показывает: нет, не может быть ничего страшнее и фантастичнее той реальной жизни, какою живут герои романа. Что может быть естественнее, чем спросить у ребёнка: «Где ты живёшь?», но этот вопрос оборачивается ужасом, потому что всё в этом мире зла может принести человеку зло.

Так таинственно появившись на страницах романа и так испуганно исчезнув, девочка опять долго не появится перед нами; но безобразие и неестественность мира, окружающего Ивана Петровича, останутся.

Мы помним, какие планы были у Алёши полгода назад, когда он увёз Наташу из родительского дома: венчаться завтра-послезавтра, зарабатывать деньги, продать дорогие безделушки, в самом крайнем случае – пойти служить, победить отца своим упорством и силой любви к Наташе.

Прошло полгода. Наташа живёт без Алёши «на Фонтанке, у Семёновского моста, в грязном «капитальном» доме купца Колотушкина, в четвёртом этаже». Фонтанка, Семёновский мост – это уже не княжеский Петербург, это Петербург Достоевского, район, где живут бедные люди. Как и Раскольников, как Иван Петрович, Наташа живёт теперь на четвёртом этаже, высоко, в грязном доме, и даже фамилия владельца дома – купца Колотушкина – наводит на грустные мысли.

Живут теперь влюблённые не радостно. Алёша в долгах, не понимает, что нельзя тратить большие деньги, работы он никакой не нашёл, служить не стал. Первое время он делал Наташе дорогие подарки, радостно покупал их и огорчался, когда видел её недовольство и даже слёзы. Вдобавок Алёша «много проживал денег тихонько от Наташи; увлекался за товарищами, изменял ей…». Всё это могло бы привести к полному разрыву (на это, видимо, и надеялся отец Алёши), но – нет. При всей своей наивной жестокости, безответственности и бесхарактерности, Алёша всё равно любил Наташу, восхищался ею, понимал её превосходство над собой: «…он чувствовал себя перед нею ребёнком, да и она всегда считала его за ребёнка». Странная это любовь, но она была, – и, может быть, если бы никто не вмешивался, любовь победила бы всё. Но князь Валковский издали следил за развитием событий. Денег не стало совсем, Наташа настояла на переезде в маленькую дешёвую квартиру на Фонтанке, Алёша продал всё, что мог продать, однако «ничем не поправил дела». Наташа тоже «продала даже свои платья и стала искать работы» – она уже поняла, что от Алёши ждать нечего: он будет отчаиваться и презирать себя, но жить без денег отца всё-таки не умеет.

Кстати сказать, если уж смотреть на вещи с позиции морали того времени, то деньги князя принадлежали как раз Алёше. Мы ведь помним: князь женился «на деньгах». У него самого ничего не было, всё его богатство, значение в свете, успехи по службе начались с того, что он прибрал к рукам состояние своей жены – матери Алёши. Сын, без сомнения, по любому закону, имеет право наследовать половину состояния матери. Но, во-первых, этого состояния давно уже нет – князь прокутил его. И, во-вторых, Алёше не придёт в голову потребовать у отца денег. Не умеет он отстаивать свои права, и отец знает это. Расчёт князя прост: денег не давать, чтобы сын не имел возможности жениться, а время тянуть – Наташа прискучит сыну, тогда можно будет познакомить его поближе с другой невестой, а она ему понравится. Князь учитывал и то, что эта другая – Катерина Фёдоровна Филимонова – «почти красавица, почти ещё девочка, но с редким сердцем, с ясной, непорочной душой, весела, умна, нежна». Так описывает её Иван Петрович – с чужих, правда, слов, сам он её не видел, но, видимо, он верит этим чужим отзывам. Для князя всё это никакого значения не имеет: ни молодость, ни красота. Князю важны миллионы, но он понимает, что Алёша может увлечься хорошей и красивой девушкой. Так и случилось, но «только отчасти». Оставлять Наташу сын не хотел, и князь «стал сомневаться, трусить». Мы ясно видим: в этот период Алёша мог бы настоять на своём, князю не удалось бы заставить его силой, но хитростью он легко проведёт сына.

Полгода мы не видели Алёшу и Наташу – эти полгода Иван Петрович описал на одной странице: были ссоры и примирения, счастье и беда, сначала богатство, потом почти нищета – но только теперь настало время острых, мучительных переживаний. Верный своему принципу – показывать героев в часы и дни самых сильных потрясений, – Достоевский приведёт нас к Наташе в тягостный, страшный и поворотный для неё вечер.

Она была одна, и на окне была выставлена свеча: для Ивана Петровича, чтобы он знал, что Наташа ждёт его, нуждается в нём. И в каждом слове Ивана Петровича видна его любовь к ней: он всё видит, всё замечает и всем любуется в Наташе. «Лицо её было бледно, с болезненным выражением. В улыбке её было что-то страдальческое, нежное, терпеливое. Голубые глаза её стали как будто больше, чем прежде, волосы как будто гуще, – всё это так казалось от худобы и болезни».

Страдающая, измученная, больная, она всё равно для него прекрасна. Почему? Да ведь любит он в ней не красоту, а душу. Эти два человека понимают друг друга с полуслова, и стихи, которые Наташа теперь читала одна, в тоске, когда-то впервые они с Иваном Петровичем вместе читали. Он всё в ней понимает, но мучительное страдание сделало Наташу мудрее, чем её верный друг. Она понимает и то, чего ему самому не понять: возврата к родителям для неё нет. Отец не сможет забыть горе, какое она ему принесла. Иван Петрович рассказывает ей, что был у стариков, добавляя как бы между прочим: «Я никогда ничего не скрывал от неё». И снова – в который уже раз за эти полгода – начинает уговаривать Наташу вернуться к родителям: «Неужели ж ты до того горда, что не хочешь сделать первый шаг! Он за тобою; ты должна его первая сделать. Может быть, отец только того и ждёт, чтоб простить тебя… Он отец; он обижен тобою! Уважь его гордость; она законна, она естественна! Ты должна это сделать. Попробуй, и он простит тебя без всяких условий».

Иван Петрович уверен, и Наташа готова ему поверить: отец ходил сегодня к ней, потому так и смутился, встретив Ивана Петровича на улице, потому и повторял, что ходил по делам. Всё это она понимает. Но понимает и другое: «Безвозвратного не воротишь, и знаешь, чего именно тут воротить нельзя? Не воротишь этих детских, счастливых дней, которые я прожила… с ними. Если б отец и простил, то всё-таки он бы не узнал меня теперь. Он любил ещё девочку, большого ребёнка. Он любовался моим детским простодушием… Повторяю тебе, он знал и любил девочку и не хотел и думать о том, что я когда-нибудь тоже стану женщиной… Ему это и в голову не приходило».

Здесь нет никаких противоречий между чувствами людей прошлого века и сегодняшней психологией любящего отца. Если даже жизнь дочери складывается вполне счастливо и благополучно, отцу тяжело, что его как бы устранили из жизни дочери, что она счастлива – без него. Если же ей плохо, и она молчит, таится, отец не может не страдать и не чувствовать себя оскорблённым. Наташа и это понимает: «…отеческая любовь тоже ревнива. Ему обидно, что без него всё это началось и разрешилось с Алёшей, а он не знал, проглядел… Я не пришла к нему с самого начала, я не каялась потом перед ним в каждом движении моего сердца… напротив, я затаила всё в себе, я пряталась от него…»

Кто же прав – отец, ждавший от дочери полной откровенности и не прощающий ей молчания, скрытности, или дочь, таившая от всех свою беду и своё счастье? Нельзя здесь искать ни правого, ни виноватого.

Наташа знает свою правду: «…надо как-нибудь выстрадать наше будущее счастье: купить его какими-нибудь новыми муками. Страданием всё очищается… Ох, Ваня, сколько в жизни боли!»

Человек, который никогда не мучился и не страдал, – неполноценный человек, и он может оказаться невероятно жесток: не зная страданий, он не может поверить в страдания другого человека, может принести ему боль, даже не задумываясь.

И – как ответ на мысль о страдании – Иван Петрович рассказывает, что роман ему не даётся. «Я даже думаю бросить роман и придумать повесть поскорее, так, что-нибудь лёгонькое и грациозное и отнюдь без мрачного направления… Это уж отнюдь. Все должны веселиться и радоваться!..»

Неожиданные и нелепые эти слова Ивана Петровича только подтверждают мысль Наташи о страдании. Как же может он сейчас написать что-то «лёгонькое и грациозное»? Как может добиться, чтобы все веселились и радовались, когда ему самому не до веселья и радости! Наташа правильно понимает и эти слова Ивана Петровича: «Бедный ты труженик!» – говорит она. Действительно, что ещё остаётся, как не пожалеть человека, сломленного тягчайшей трагедией и мечтающего уйти от своего горя в творчество, – когда творчество вернее всего отражает происходящее в душе человека. Не может сейчас Иван Петрович писать ничего «лёгонького», не этим занята его душа.

Наташа не продолжает этого разговора. Она так полна своей любовью, что не может говорить о другом, она снова – в который уже раз! – сообщает другу, что решила расстаться с Алёшей.

В этом разговоре вся её безумная, отчаянная, неудержимая любовь, и ревность, и отчаяние сочетаются с удивительным благородством. Вот что она думает: «…я ему первый враг, я гублю его будущность. Надо освободить его… Если я люблю его, то должна всем для него пожертвовать, должна доказать ему любовь мою, это долг! Не правда ли?»

Всё это Наташа придумала и решила за страшные для неё пять дней, что Алёша к ней не показывался. Она решила это разумом, но сердце её не может смириться, она как в бреду: уже посылала узнавать, где Алёша, и убедилась, что он у невесты; не может скрыть от Ивана Петровича мучений ревности, просит его познакомиться с Катериной Фёдоровной, наконец, решает: «Знаешь, Ваня, пойдём туда, проводи меня!»

Что остаётся Ивану Петровичу? Он честно сказал Наташе: «…ваша связь какая-то странная; между вами нет ничего общего». Наташа рассердилась на это, уже сказала зло, что он враг Алёши, не любит его (а почему бы Ивану Петровичу не быть врагом Алёши, за что и любить его?), но Иван Петрович продолжает говорить: «…в нём всё в высшей степени ни с чем не сообразно, он хочет и на той жениться, и тебя любить. Он как-то может всё это делать вместе».

Да почему может? Потому что в Алёше есть доброта, есть прямодушие, правдивость, но нет у него вообще никакой нравственности. Что-то слышал он о благородстве, порядочности – но слышанное никак не совпадало с тем, что он видел, и не осталось в его душе неколебимо; он понятия не имеет, что в жизни надо выбирать, какие бы страдания ни приносил выбор, что касается это не только любви, а каждый шаг человека есть выбор добра и зла. Ничего этого Алёша не знает и знать не хочет, он именно думает, что можно взять себе все радости разом, если ему так хочется.

И вот в ту самую минуту, когда Наташа умоляет Ивана Петровича поехать вместе с ней туда, к невесте, где сейчас Алёша, – «в прихожей раздался шум». Явился Алёша, оробевший, но твёрдо убеждённый, что он ни в чём, «ей-богу», не виноват.

А в чём он, в самом-то деле, виноват? Ну, не был пять дней у любимой женщины. У женщины, на которой пол года назад собирался жениться «послезавтра». Так что здесь ужасного – не мог и не был, как только смог – прибежал. Одно, конечно, огорчительно: ей было тяжело его отсутствие, но он же привык, что ему всё прощается, он даже выстроил для себя целую систему взглядов: Наташа – не такая, как все, она всегда всё ему простит, тем она и прекрасна…

И, действительно, Наташа прощает. Ни слова упрёка:

«– Ну что ж, ну… ничего!.. – отвечала она в ужасном смущении, как будто она же и была виновата. – Ты… хочешь чаю?»

Алёша хочет объясниться, доказать свою невиновность…

«– Да зачем же это? – прошептала Наташа, – нет, нет, не надо… лучше дай руку и… кончено… как всегда…»

Правильно она поступает? Ни гордости, ни оскорблённого самолюбия – одно только бесконечное терпение, одно самопожертвование… Из тысячи женщин, может быть, одна сумела бы проявить столько выдержки. Но зачем?

Наташа не хочет огорчить того, кого любит. Да, он-то её огорчает, а она его – нет. Ей невероятно трудно, она на ногах еле держится. А ему – легко, и он уже давно знает, что всегда ему будет легко с Наташей, за то, может быть, он и любит её, что она ему всё прощает, берёт на себя всё тяжёлое, чтобы ему-то всегда было легко…

Наташа и это понимает: боится, не хочет быть ему в тягость, знает: тем и удерживает его любовь, что не накладывает на него обязательства. Алёша к обязательствам не привык, они для него мучительно тяжелы.

Но сколько браков, сколько любовей и сегодня разваливаются оттого, что оба не хотят забыть о своём самолюбии, оба наваливают все обязанности на другого, а себя оставляют свободными… Наташе невероятно трудно. Зачем она решилась жить так трудно? Потому что любит и борется за свою любовь. Не знаю, права ли она – в этой её трагической и «ни с чем не сообразной» любви. Но каждый человек должен бороться за свою любовь – в этом я уверена. Бороться не упрёками, не обвинениями, а терпением и способностью удержать себя от упрёков. Это трудно, да. Но тот, кто живёт легко, приносит боль тем, кого любит. Наташа не хочет, изо всех сил не хочет принести боль тому, кого любит. И она, казалось бы, одерживает победу в своей борьбе: Алёша посмотрел на неё, и «взгляд его сиял такой правдивостью, лицо его было так радостно, что не было возможности ему не поверить».

Так кончается первая часть книги – на полуслове: потому что Алёша всё рвётся рассказать, как он провёл эти пять дней, сообщить какую-то важную новость, а ему не дают рта открыть. Но во второй части, с самого её начала, мы узнаём, что произошло, чем он был так горд, что ему служит оправданием.