Текст книги "«Предисловие к Достоевскому» и статьи разных лет"

Пётр Александрович Валковский «окинул нас быстрым внимательным взглядом. По этому взгляду ещё никак нельзя было угадать, явился он врагом или другом. Но опишу подробно его наружность. В этот вечер он особенно поразил меня».

Так Иван Петрович вводит князя в своё повествование. Так Достоевский впервые показывает нам не поступки князя Валковского, а его самого. «Быстрый внимательный взгляд», «нельзя было угадать» – уже этих немногих слов довольно, чтобы мы увидели в князе то, о чём и раньше догадывались: наблюдательность и хитрость. Он увидел то, что хотел. В нём никто ничего не увидел, даже того, «явился он врагом или другом». Ничего нельзя было угадать по первому взгляду.

Достоевский опишет внешность князя подробно, и на этом описании нам имеет смысл остановиться. «Униженные и оскорблённые» были написаны в 1860 году – к этому времени русская литература была уже очень богата искусством описывать внешность человека так, чтобы в портрете угадывались и внутренние черты. Мы помним Печорина с его глазами, которые «не смеялись, когда он смеялся». Помним героев Гоголя, чьё душевное уродство всегда подчёркивается их наружностью, а наружность эта непременно описана с почти невероятными преувеличениями: «У Ивана Ивановича большие выразительные глаза табашного цвета, и рот несколько похож на букву ижицу; у Ивана Никифоровича глаза маленькие, желтоватые, совершенно пропадающие между густых бровей и пухлых щёк, и нос в виде спелой сливы» (курсив Гоголя). Гоголь описывает своих героев коротко, но так ярко, что их внешность запомнишь сразу и никак уж не спутаешь, к примеру, Ноздрёва ни с кем другим: «Это был среднего роста очень недурно сложенный молодец с полными румяными щеками, с белыми как снег зубами и чёрными как смоль бакенбардами. Свеж он был, как кровь с молоком; здоровье, казалось, так и прыскало с лица его».

Гоголь хотел, чтобы мы увидели Ноздрёва, запомнили так же, как Собакевича, похожего «на средней величины медведя», а вот Чичикову он не хотел дать никакой индивидуальной наружности и добился этого: Чичиков «не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод». Чичиков навсегда останется в нашем сознании «никаким», мы запомним его фрак «брусничного цвета с искрою», его флюс, бричку, картуз; но ничего о его лице, глазах, улыбке – Чичиков будет для нас человеком без лица.

К 1860 году русская литература знала уже подробные портреты у Гончарова, у Тургенева, и Лев Толстой уже описал старого доброго учителя Карла Ивановича так, что мы видим его: «…в пёстром ваточном халате, подпоясанном поясом из той же материи, в красной вязаной ермолке с кисточкой и в мягких козловых сапогах…» – «очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые полузакрытые глаза смотрели с каким-то особенным выражением, а губы грустно улыбались». Этот некрасивый старик остаётся для нас воплощением доброты – и сама его некрасивость вызывает в нас жалость и сочувствие.

Портрет у Достоевского будет играть огромную роль во всех его следующих книгах. Портрет этот всегда очень (иногда кажется – слишком) подробен, в нём непременно уж заключено авторское отношение к герою.

Итак, вот портрет князя Валковского: «Это был человек лет сорока пяти, не больше, с правильными и чрезвычайно красивыми чертами лица, которого выражение изменялось судя по обстоятельствам; но изменялось резко, вполне, с необыкновенною быстротою, переходя от самого приятного до самого угрюмого или недовольного, как будто внезапно была передёрнута какая-то пружинка. Правильный овал лица несколько смуглого, превосходные зубы, маленькие и довольно тонкие губы, красиво обрисованные, прямой, несколько продолговатый нос, высокий лоб, на котором ещё не видно было ни малейшей морщинки, серые, довольно большие глаза – всё это составляло почти красавца, а между тем лицо его не производило приятного впечатления».

Видите вы этого человека? Нет. Достоевский и не до бивается того, чтоб вы увидели. Ведь он почти не описывает внешность князя: несколько раз подчёркивает красивые черты лица, правильный овал, превосходные зубы, красиво обрисованные губы – ведь всё это невозможно себе представить. Всего несколько точных примет: серые глаза, тонкие губы, продолговатый нос – но лица из этих примет не складывается. Достоевский другого добивается: создать впечатление от человека. Чтоб мы не увидели, а почувствовали все эти быстрые изменения лица, «как будто внезапно была передёрнута какая-то пружинка»: само слово «передёрнута» вызывает неприязнь к князю, а уж «пружинка» – будто речь идёт о машине! Достоевский описывает «почти красавца», а нам он всё больше не нравится. Это создаётся и корявым, некрасивым языком, которым автор сознательно пользуется, описывая князя, и прямым признанием: «лицо его не производило приятного впечатления».

Портрет ещё не кончен, дальше автор, совсем уже не скрываясь, выкажет своё отвращение к герою: «Это лицо именно отвращало от себя тем, что выражение его было как будто не своё, а всегда напускное, обдуманное, заимствованное, и какое-то слепое убеждение зарождалось в вас, что вы никогда и не добьётесь до настоящего его выражения. Вглядываясь пристальнее, вы начинали подозревать под всегдашней маской что-то злое, хитрое и в высочайшей степени эгоистическое».

В этих строчках – вообще ни одного слова о внешности князя Валковского, а всё – о том впечатлении, какое он производил. Причём Иван Петрович (а точнее, Достоевский за него) пишет н е о своём впечатлении, он как будто уверен, что и каждый, взглянувший на князя, почувствует то же, что и он сам; читатель привлекается как союзник, как человек, чувствующий одинаково с рассказчиком: «в вас», «вы», «вы начинали подозревать» – и, действительно, читателю начинает казаться, что это он сам смотрит на князя и делает выводы.

И дальше сохраняется это «вы», обращённое к читателю, уже, несомненно, разделяющему впечатления рассказчика: «Особенно останавливали ваше внимание его прекрасные с виду глаза, серые, открытые. Они одни как будто не могли подчиняться его воле. Он бы и хотел смотреть мягко и ласково, но лучи его взглядов как будто раздваивались и между мягкими, ласковыми лучами мелькали жёсткие, недоверчивые, пытливые, злые…»

В конце этого длинного портрета вдруг возникают вполне конкретные черты внешности: «Он был довольно высокого роста, сложен изящно, несколько худощаво и казался несравненно моложе своих лет. Тёмно-русые мягкие волосы его почти ещё и не начинали седеть. Уши, руки, оконечности ног его были удивительно хороши. Это была вполне породистая красивость. Одет он был с утончённою изящностию и свежестию, но с некоторыми замашками молодого человека, что, впрочем, к нему шло. Он казался старшим братом Алёши. По крайней мере его никак нельзя было принять за отца такого взрослого сына».

Внешние черты князя описаны настолько формально, что теряются рядом с наблюдениями, сделанными рассказчиком. Мы запоминаем из этого портрета выражение лица, резко менявшееся, всегда напускное, обдуманное; запоминаем маску, под которой скрыто «что-то злое, хитрое и в высочайшей степени эгоистическое», взгляды то ласковые, то «жёсткие, недоверчивые, пытливые, злые».

Когда же мы читаем о действительно внешних чертах князя, то бросается в глаза многократно подчёркнутое слово «красивый»: овал лица – правильный, губы – красиво обрисованные, весь облик – «почти красавца», глаза – «прекрасные с виду», уши, руки, ноги – «удивительно хороши» и, наконец: «…это была вполне породистая красивость».

Оказывается, красивость может быть неприятной, враждебной. Может быть, именно поэтому Достоевский не употребляет слова «красота»: ведь есть огромная разница между красотой и красивостью. В слове «красивость» заключено что-то неестественное, фальшивое.

Портрет князя занимает почти целую страницу и оставляет впечатление фальши, неестественности во всём. То же впечатление создаётся от первых же его слов: «Он подошёл прямо к Наташе и сказал ей, твёрдо смотря на неё:

– Мой приход к вам в такой час и без доклада – странен и вне принятых правил; но я надеюсь, вы поверите, что, по крайней мере, я в состоянии сознать всю эксцентричность моего поступка. Я знаю тоже, с кем имею дело; знаю, что вы проницательны и великодушны. Подарите мне только десять минут, и я надеюсь, вы сами меня поймёте и оправдаете.

Он выговорил всё это вежливо, но с силой и с какой-то настойчивостью».

С первых же слов князя поражает его манера говорить. Мы слышали речь старика Ихменева, Ивана Петровича, Алёши, Наташи – все они говорили по-своему, иногда в минуты волнения, горечи, обиды, – но каждый из них говорил естественно, речь их не вызывала удивления. Вспомним, например, как говорил Николай Сергеич Ихменев: «Ну, брат Ваня, хорошо, хорошо! Утешил! Так утешил, что я даже не ожидал. Не высокое, не великое, это видно… Но, знаешь ли, Ваня, у тебя оно как-то проще, понятнее. Вот именно за то и люблю, что понятнее!.. Знаешь, Ваня?.. это хоть не служба, зато всё-таки карьера. Прочтут и высокие лица…»

Старик многого не понимает, но говорит искренне, ничего из себя не изображая, и весь он – в этой сбивчивой речи, в постоянном: «знаешь, Ваня», в заботе о карьере, об успехе, как он его представляет себе.

А вот как разговаривает его жена Анна Андреевна, взволнованная, измученная тревогой за дочь, испуганная своим стариком: «А я так и обмерла, как он вышел. Больной ведь он, в такую погоду, на ночь глядя; ну думаю, за чем-нибудь важным; а чему ж и быть-то важнее известного вам дела? Думаю это про себя, а спросить-то и не смею. Ведь я теперь его ни о чём не смею расспрашивать. Господи боже, ведь я так и обомлела и за него и за неё…»

Добрая старушка вся как на ладони в этих немногих словах – и материнская боль, и страх перед мужем, и вечное беспокойство за него, и ни мысли о себе.

Наташа говорит не так, как её отец и мать: она образованнее стариков и умнее их, она понимает то, чего они оба понять не могут: «…отеческая любовь тоже ревнива. Ему обидно, что без него всё это началось и разрешилось с Алёшей, а он не знал, проглядел… Положим, он встретил бы меня теперь, как отец, горячо и ласково, но семя вражды останется. На второй, на третий день начнутся огорчения, недоумения, попрёки… Он потребует от меня невозможного вознаграждения: он потребует, чтоб я прокляла моё прошлое, прокляла Алёшу и раскаялась в моей любви к нему…»

Как ни тяжело, как ни мучительно Наташе думать об отце и его страданиях, его оскорблении, она додумывает всё до конца, не скрывает ничего ни от себя, ни от своего друга Ивана Петровича, – что думает, то и говорит. С её рассуждениями трудно спорить: они выстраданы, логичны – Ивану Петровичу нечего возражать, как бы ни был он настроен против Алёши.

Да и Алёша говорит, хотя быстро, сбивчиво, перескакивая от одной мысли к другой, но совсем не так, как его отец. Алёша всегда искренен, выкладывает любую свою мысль: «А наконец (почему же не сказать откровенно!) вот что, Наташа, да и вы тоже, Иван Петрович, я, может быть, действительно иногда очень нерассудителен; ну да положим даже (ведь иногда и это бывало) просто глуп. Но тут, уверяю вас, я выказал много хитрости… ну… и, наконец, даже ума…»

Князь Валковский говорит так гладко, будто читает по книге. Из его слов, так же как из его внешности, ничего нельзя узнать о нём как о человеке: друг он или враг, добрый или злой, что, наконец, думает. Гладкие слова – и только. Слишком гладкие слова: «в такой час и без доклада», «вне принятых правил», «надеюсь, вы поверите», «эксцентричность моего поступка» – за всем этим совершенно исчезает человек.

Между тем, если внимательно вчитаться в его длинную гладкую речь, можно, пожалуй, понять, что заставило князя и приехать «в такой час», и решиться на «эксцентричность поступка». Ведь он не присутствовал при объяснении Алёши с Катей и не знал о нем. Разумеется, его поразило то, что Алёша «уехал, не дождавшись меня и даже не простясь с нами». Князь воспринял этот отъезд, как бунт, – да это и был бунт! Но вдобавок, рассказывает князь, «Катерина Фёдоровна вдруг вошла к нам сама, расстроенная и в сильном волнении. Она сказала нам прямо, что не может быть твоей женой. Она сказала ещё, что пойдёт в монастырь, что ты просил её помощи и сам признавался ей, что любишь Наталью Николаевну… Такое невероятное признание от Катерины Фёдоровны и, наконец, в такую минуту, разумеется, было вызвано чрезвычайной странностию твоего объяснения с нею. Она была почти вне себя. Ты понимаешь, как я был поражён и испуган…»

Князь говорит всё так же гладко, ровно – и всё-таки мы видим: он, кажется, в самом деле поражён и испуган. Да неужели он говорит искренне? Эта мысль приходит в голову Ивану Петровичу, Наташе тоже – поэтому, отвечая князю обычными вежливыми словами, она говорит, «запинаясь», – видимо, и у неё мелькнула надежда на искренность князя.

Вот к чему сводится его длинная речь: признаёт, что был виноват перед Наташей: «Я мнителен и сознаюсь в том. Я склонен подозревать дурное прежде хорошего – черта несчастная, свойственная сухому сердцу». Более того, он с самого начала признаёт свою вину перед Наташиным отцом: «…может быть, я более виноват перед ним, чем сколько полагал до сих пор…»

Как может Наташа не поверить этому признанию, когда оно так важно для неё, когда оно сулит ей примирение с отцом, – ведь если князь виноват, то он и отцу скажет об этом, оправдает отца.

Между тем он продолжает говорить как будто совершенно искренне: признаёт, что был против брака Алёши с Наташей, хотя уже и понял, что она не только не интриганка, но сама никогда бы не согласилась выйти замуж за Алёшу без согласия его отца; понял, что она хорошо влияет на его сына. «Оправдывать себя не стану, но причин моих от вас не скрою. Вот они: вы не знатны и не богаты. Я хоть и имею состояние, но нам надо больше. Наша фамилия в упадке. Нам нужно связей и денег».

Трудно не поверить, когда человек так прямо и открыто говорит правду, – все присутствующие хорошо знают, что всё это правда. Князь даже говорит о сыне – хотя и вскользь, будто между прочим, что «никогда бы не простил ему брака» с Наташей, – но это всё уже в прошлом: так получается из слов князя. Наконец, он прямо признаёт, что «наводил сына, из корысти и из предрассудков, на дурной поступок; потому что бросить великодушную девушку, пожертвовавшую ему всем и перед которой он виноват, – это дурной поступок. Но не оправдываю себя».

Более того, князь так же откровенно объясняет, почему он хотел, чтобы сын женился на Катерине Фёдоровне: девушка не только «очень богата», но и «в высшей степени достойна любви и уважения. Она хороша собой, прекрасно воспитана, с превосходным характером и очень умна…»

Мы уже знаем: к сожалению, всё это – правда. Да, к сожалению, – ведь если бы невеста, навязанная отцом, была Алёше неприятна, он всё-таки нашёл бы в себе силы отказаться от неё. Ну, зачем же было бы ему отказываться от Наташи ради неприятной ему женщины? Ведь он ребёнок, эгоистический ребёнок, который не отдаст любимую игрушку, если ему будут навязывать другую, неинтересную. Но если новая игрушка не хуже прежней, тогда хочется сохранить обе.

Князь, кажется, и в самом деле побеждён любовью сына?! И, кажется, он действительно понял благородный характер Наташи, сообразил даже, что Наташа «ни словом, ни советом» не участвовала в Алёшином решении открыть всю правду Кате, искать поддержки у неё. Убедительно звучит и признание князя, что Алёша своим неожиданным, решительным объяснением с Катей разрушил сватовство, которое теперь «восстановиться не может», так что получается – вроде и нет другого выхода, как разрешить ему жениться на Наташе. И опять князь повторяет правду – мы знаем, что это чистая правда: «…я очень люблю карьеры, деньги, знатность, даже чины…» Когда человек говорит так правдиво, невозможно не поверить и следующему его признанию: он, оказывается, учёл «и другие соображения», которые заставили его понять, «что Алёша не должен разлучаться с вами, потому что без вас он погибнет».

Что должна почувствовать Наташа, услышав эти слова? Как может она не поверить человеку, произносящему со старомодной (и для того времени – старомодной) торжественностью: «Я пришёл, чтоб исполнить мой долг перед вами и – торжественно, со всем беспредельным моим к вам уважением, прошу вас осчастливить моего сына и отдать ему вашу руку». Могла ли Наташа, отвергнутая всем миром, опозорившая себя, – так понимали её уход из дома решительно все, даже родной отец – Наташа, пожертвовавшая ради своей любви родителями, любящим её Иваном Петровичем, своим добрым именем, отчаявшаяся, ни на что уже не надеявшаяся, – могла ли она не поверить такому внезапному счастью, такому чуду справедливости: враг её отца, унизивший и оскорбивший старика, является к ней, признавая свою вину и перед ней, и перед стариком, самым официальным образом и при свидетеле предлагает ей вый ти замуж за его сына да ещё просит позволения стать её другом – «заслужить право» стать её другом!

«Почтительно наклонясь перед Наташей, он ждал её ответа… Последние слова он проговорил так одушевлённо, с таким чувством, с таким видом самого искреннего уважения к Наташе, что победил нас всех», – рассказывает Иван Петрович. Конечно, все поверили князю.

Но здесь же, сразу Иван Петрович рассказывает, что он «пристально наблюдал» князя во время его длинной речи. Потом, позже он сообразил многое: речь была произнесена «холодно…а в иных местах даже с некоторою небрежностью. Тон всей его речи даже иногда не соответствовал порыву, привлекшему его к нам в такой неурочный час… Некоторые выражения его были приметно выделаны…»

Интересно, что, изложив речь князя, Иван Петрович сначала рассказывает о своих сомнениях в искренности князя, возникших у него позже, может быть через несколько дней, а уже потом– о впечатлении, произведённом словами князя на всех, кого он «победил». Поэтому сердце читателя сжимается: мы-то уже не верим, нам уже страшно за поверивших князю героев книги. «Благородное сердце Наташи было побеждено совершенно… Алёша был вне себя от восторга.

– Что я говорил тебе, Наташа! – вскричал он. – Ты не верила мне! Ты не верила, что это благороднейший человек в мире! Видишь, видишь сама!..»

Алёша, Наташа и даже Иван Петрович – все готовы броситься князю на шею. Разумеется, только Алёша осмелился сделать это на самом деле. Но князь «поспешил сократить чувствительную сцену», он торопился.

И вот здесь – в разгар восторга, охватившего всех слушателей князя, – снова возникает странная, тревожная нота. Князь, продолжая восхищаться Наташей и рассказывать о своём желании «свидеться» с ней «как можно скорее», сообщает: «Можете ли вы представить, как я несчастлив! Ведь завтра я не могу быть у вас, ни завтра, ни послезавтра. Сегодня вечером я получил письмо, до того для меня важное (требующее немедленного моего участия в одном деле), что никаким образом я не могу избежать его. Завтра утром я уезжаю из Петербурга».

Опять это письмо! О нём уже упоминал Алёша и говорил тогда, что отец «был поражён этим письмом», «был так рад чему-то, так рад…». Мало ли какие могут быть дела у князя, мало ли что могло его обрадовать. Но упоминание о письме тревожило и в рассказе Алёши, а теперь, когда о нём говорит сам князь, – особенно беспокоит. Не верится, что князь обрадовался доброму известию. Уж не связано ли это письмо с его неожиданной добротой к сыну? Не таится ли за внезапным благородством князя его обычное коварство?

Обо всём этом думаем мы – читатели. Иван Петрович ещё не мог успеть задуматься, однако, когда князь обратился к нему, Иван Петрович отвечает вежливо, но холодно. А князю, видно, очень зачем-то нужно покорить Ивана Петровича. Вот как он его обольщает: «не могу уйти, чтоб не пожать вашу руку», «не могу выйти отсюда, не выразив, как мне приятно было возобновить с вами знакомство», «я давно знаю, что вы настоящий, искренний друг Натальи Николаевны и моего сына. Я надеюсь быть между вами троими четвёртым», «я встречал много поклонников вашего таланта», «мне вы дадите ваш адрес! Где вы живёте? Я буду иметь удовольствие…».

На всё это Иван Петрович отвечает очень сдержанно: «Мы с вами встречались, это правда, но, виноват, не помню, чтоб мы с вами знакомились», «мне очень лестно, хотя теперь я имею мало знакомств», «я не принимаю у себя, князь, по крайней мере в настоящее время…».

Наташа в восторге, что «князь не забыл подойти» к её другу. Но Иван Петрович – то ли он что-то предчувствует, то ли просто не может ещё до конца поверить князю. Во всяком случае, его подозрения очень быстро охватывают и нас. Князь настаивает – Иван Петрович даёт свой адрес: «Я живу в – переулке, в доме Клугена.

– В доме Клугена! – вскричал он, как будто чем-то поражённый. – Как! Вы… давно там живёте?

– Нет, недавно, – отвечал я, невольно в него всматриваясь. – Моя квартира сорок четвёртый номер.

– В сорок четвёртом? Вы живёте… один?»

Эти вопросы князя, его удивление странны, подозрительны для нас. Кажется, больше всего поражает его номер квартиры, где живёт Иван Петрович. Что он знает об этой квартире? Почему спрашивает, давно ли Иван Петрович живёт в доме Клугена? Бывал ли он там? Ведь в сорок четвёртой квартире до недавнего времени жил Смит. Что могло быть общего между князем Валковским и одиноким нищим стариком? Или мы ошибаемся, он вовсе не о том спрашивает? Мы остаёмся в недоумении, а князь и сам подтверждает: «Я потому… что, кажется, знаю этот дом. Тем лучше… Я непременно буду у вас, непременно! Мне о многом нужно переговорить с вами, и я многого ожидаю от вас…»

Совсем уж непонятно: почему – «тем лучше»? И что – лучше: что он знает дом или что Иван Петрович там живёт? О чём ему говорить с Иваном Петровичем, что у них общего? И чего он может ждать от писателя? Какие у них могут быть дела?

Ничего не объяснив и оставив всех в недоумении, князь уходит, «не пригласив Алёшу следовать за собой». Наташа, Иван Петрович и Алёша «остались в большом смущении». Они-то не обратили внимания на разговор об адресе Ивана Петровича, не до того им было, их другое волновало: «чувствовали, что в один миг всё изменилось и начинается что-то новое, неведомое».

Что же начинается? Наташа первая, сама о том не подозревая, принимается осуществлять тайный замысел князя:

«– Голубчик Алёша, поезжай завтра же к Катерине Фёдоровне, – проговорила наконец она.

– Я сам это думал, – отвечал он, – непременно поеду».

Почему плохому человеку легко рассчитать душевные движения и поступки хорошего человека? Потому что хороший человек исходит из благородных, честных и добрых мыслей: их нетрудно предвидеть, заранее понять. После всего, что произошло, Наташа должна испытывать два чувства к Катерине Фёдоровне: благодарность за помощь и бесконечную жалость. Катя уже не враг, не соперница, она – страдающая женщина, благородно отказавшаяся от жениха, которого уже начинала любить. Наташе должно быть жалко Катю, оказавшуюся в том положении, в каком только что была сама Наташа: она ведь тоже заставляла себя решиться, хотела из чувства долга отказаться от Алёши – чтобы ему было лучше. Она собиралась, а Катя сделала это, как же теперь Наташе не понять, не пожалеть Катю? Тем более, что она-то знает Алёшу: он и «сам это думал», ведь теперь уж можно ездить к Кате – свадьба не угрожает, почему же нельзя просто поговорить с ней, наконец, утешить её?

Князь, во-первых, освободил Алёшу от угрызений совести: никакой вины перед Наташей больше нет, наоборот, он искупил все свои грехи, он официальный жених её. Вина теперь осталась перед Катей, которая пожертвовала своим счастьем ради Алёшиного: теперь её надо жалеть и утешать.

Во-вторых, князь вернул себе Алёшино восхищение, обожание. Ведь сын уже начинал осуждать отца, осуждение это подогревали и поддерживали обе женщины – и Наташа, и Катя; теперь Наташа, по крайней мере, не сможет ничего сказать против князя, а сын его будет любой поступок отца рассматривать как следствие благородства его души. Так и происходит. Алёша говорит об отце:

«– И какой он деликатный. Видел, какая у тебя бедная квартира, и ни слова…

– О чём?

– Ну… чтоб переехать на другую… или что-нибудь, – прибавил он, закрасневшись.

– Полно, Алёша, с какой же бы стати!

– То-то и я говорю, что он такой деликатный…»

Наташе не до того, чтобы подозревать в чём бы то ни было князя. Она была бы совсем счастлива, если бы не мысль об отце: как он-то примет случившееся? «Что, неужели ж он в самом деле проклянёт меня за этот брак?» Но естественная логика мысли хорошего человека диктует: если князь так честен и благороден по отношению к Наташе, если он признал вину перед ней и говорил ведь о вине перед её отцом, тогда он должен и со стариком помириться! Так и торопится ответить на вопрос Наташи Иван Петрович: «Всё должен уладить князь…» И всё-таки Иван Петрович чувствует: Наташа неспокойна. Ему хочется утешить её, внести покой в её душу, хотя сам он вовсе не спокоен. Пусть ненадолго, но она будет счастлива. Поэтому Иван Петрович говорит:

«– Не беспокойся, Наташа, всё уладится. На то идёт.

Она пристально поглядела на меня.

– Ваня! Что ты думаешь о князе?

– Если он говорил искренно, то, по-моему, он человек вполне благородный.

– Если он говорил искренно? Что это значит? Да разве он мог говорить неискренно?» – так восклицает Наташа в ответ на сомнение Ивана Петровича. Да, он хотел утешить её и нашёл слова для утешения, но на прямой вопрос не мог, не хотел солгать. Да, есть такое сомнение: «если он говорил искренно…»

Почему хорошему человеку так трудно постичь логику побуждений и поступков плохого человека? Потому что никогда не известно, какими побуждениями эти поступки диктуются. По логике Наташи – «да разве он мог говорить неискренно?». Иван Петрович отвечает: «И мне тоже кажется…» – но думает он при этом: «Стало быть, у ней мелькнула какая-то мысль… Странно!»

Что же странного, если у неё мелькнула какая-то мысль? А то странно, что такая же мысль мелькнула и у него. Оба ещё не смеют даже друг другу (Алёша уже убежал к отцу, счастливый и ни в чём не сомневающийся), – не смеют признаться, что это за мысль. Иван Петрович говорит только, что князь ему показался «немного странен», а Наташа – по логике хороших людей – торопится обвинить в своих сомнениях прежде всего себя: «А какая, однако ж, я дурная, мнительная и какая тщеславная! Не смейся; я ведь перед тобой ничего не скрываю».

Чем же она «дурная, мнительная и тщеславная»? Только тем, что в глубине души не верит князю, не может ему верить и боится в этом признаться даже самой себе. И всё-таки признание прорывается, хотя и не в прямых словах: «Ах, Ваня, друг ты мой дорогой! Вот если я буду опять несчастна, если опять горе придёт, ведь уж ты, верно, будешь здесь подле меня; один, может быть, и будешь!»

Странные мысли для девушки, которой сегодня вечером так торжественно сделали предложение. Но мы не можем осудить её за эти мысли, – мы и сами не уверены в искренности князя. После этих слов Наташи, после её неожиданного и горького восклицания: «Не проклинай меня никогда, Ваня!» – Иван Петрович ничего не говорит. Как он простился с Наташей, как шёл домой, – мы не знаем. Только знаем, что в комнате его – бывшей комнате Смита – «было сыро и темно, как в погребе». Может быть, Иван Петрович так горько настроен, потому что Наташа уж точно теперь выходит замуж, он теряет её? Вряд ли – ведь он давным-давно, в тот вечер, когда Наташа ушла из дому, понял, что кончилось его счастье. Теперь он не думает о себе, не за себя страдает. «Много разных мыслей и ощущений бродило во мне, и я ещё долго не мог заснуть», – признается Иван Петрович, не сообщая, однако, о чём он думал, что чувствовал. И надеялся, вероятно, и хотел верить, что всё уладится», и не мог верить, потому что пристально разглядывал князя и почувствовал в нём фальшь… Так это было в тот вечер.

Но кончается глава ощущением не того вечера, а гораздо более поздним. Ведь пишет Иван Петрович почти через год после событий, когда он уже не предчувствует, а знает. Всё время Иван Петрович старался не забегать вперёд, не торопить событий, не подсказывать читателю, говорить ему только о том, что он сам уже тогда чувствовал или подозревал. Но концовка главы о предложении, сделанном князем Валковским, написана как исключение из принятой рассказчиком манеры повествования. Это голос человека, уже не сомневающегося: «Но как, должно быть, смеялся в эту минуту один человек, засыпая в комфортной своей постели, – если, впрочем, он ещё удостоил усмехнуться над нами! Должно быть, не удостоил!»

Так мы, несомненно, узнаём, что всё странное поведение князя Валковского было ложью. Но зачем ему эта ложь?