Текст книги "Кто живёт на чердаке? Сказки про домовых"

Глава восьмая
Первый снег

Новый год начинается с ёлки. По крайней мере для Любы новогоднее настроение всегда начиналось именно тогда, когда папа доставал с антресолей маленькую искусственную ёлочку и обтрёпанную картонную коробку, в которой, переложенные слежавшейся ватой и выцветшими газетами, хранились настоящие сокровища.

Здесь были старые, ещё из маминого и папиного детства, прозрачные стеклянные шары с мишурой внутри, и жёлтые стеклянные же сосульки, и новые игрушки, более лёгкие и небьющиеся, с нарисованными звёздочками и усыпанные блёстками. Были разноцветные металлические колокольчики, позолоченные шишки – бледно-жёлтые, шершавые и будто покрытые инеем. И старый-престарый ватный заяц; и ещё более старая голова Черномора из дутого стекла; и несколько новеньких пластиковых фей и эльфов; и тряпичный ангел, которого Люба сшила вместе с мамой в прошлом году; и конечно, Дед Мороз, чуточку похожий на Соколовского-Квартирного в голубой шубе; и длинная гирлянда из прозрачных снежинок с разноцветными лампочками внутри; и ещё одна гирлянда – с цветными фонариками. Два жёлтых и один зелёный фонарик не горели никогда на Любиной памяти, но она всё равно очень любила эту гирлянду.

Там, в этой коробке, было ещё много всего – разного и удивительного, и каждый раз всё это становилось открытием. Потому что каждый раз между двумя новогодними праздниками проходило невероятно много времени, Люба успевала забыть о половине из хранящихся в коробке сокровищ и потом радовалась им, как старым и долгожданным друзьям.

Это было немного похоже на летнее дачное ощущение, возникавшее каждый раз при первом приезде на дачу на выходные.

У соседей по даче, Коганов, был сын всего на год старше Любы. Звали его почему-то Валей, хотя был он вполне себе мальчиком. Весь год Зайченковы и Коганы жили в разных концах города и между собой практически не общались. А летом, на даче, они начинали ходить друг к другу в гости, вместе жарили шашлыки и загорали на речке. И каждое лето Люба и Валя Коган начинали дружить заново. Обычно они некоторое время присматривались друг к другу и не сразу заговаривали. Каждый раз оказывалось, что Валька за год вырос и стал каким-то чужим и незнакомым. А потом как-то так само собой получалось, что знакомы они сто лет, и что недоспелая клубника в этом году такая же вкусная, как и всегда, и уж этим-то летом совершенно точно они предпримут экспедицию по лугу до самой фермы.

Когда мама открывала коробку с новогодними игрушками, у Любы возникало чувство, похожее на то, которое появлялось при первой за лето встрече с Валькой: изумление, робость и – радостное узнавание.

Зима в этом году выдалась какая-то совсем не зимняя, в конце декабря за окном всё ещё лил нескончаемый серый холодный дождь, на улице под ногами чавкала липкая слякоть и всем прохожим хотелось, засунув руки поглубже в карманы и надвинув на глаза капюшон, бежать домой, не поднимая головы. Казалось, что Новый год никогда не наступит…

В квартире Зайченковых в последнее время шторы были постоянно задёрнуты: смотреть в окно совсем не хотелось. В конце концов однажды мама, вздохнув, сказала:

– Ну что ж. Погода погодой, а Новый год всё же никто не отменял. Будем наряжать ёлку.

И папа достал с антресолей разобранную ёлочку и заветную обтрёпанную коробку.

Мама принялась соединять ветки и расправлять иголки на ёлочке (в этот раз она показалась Любе ещё меньше, чем в прежние годы), а Люба, замирая, раскрыла коробку с сокровищами и принялась жадно рыться в вате и газетной бумаге…

Что-то было ужасно неправильно в этот раз. Вроде бы и игрушки в коробке – всё те же, яркие, сверкающие, чем-то памятные и в то же время завораживающе-незнакомые, и ёлочка в маминых руках быстро принимала нарядный пушистый вид, и мишура, извлечённая папой из отдельного большого бумажного пакета, так же, как раньше, искристо сверкала. Но… то ли шум дождя за окном, то ли задёрнутые шторы, а может быть, лица родителей без улыбок – что-то не давало появиться этому чудесному предновогоднему чувству – ожиданию взахлеб чего-то яркого и праздничного, чудесного и небывалого.

– Мам, – сказала Люба и зевнула, – давай мы завтра нарядим ёлку. Может быть… может быть, завтра будет лучше. Я, наверное, спать пойду…

Она редко вообще-то ложилась спать по доброй воле и без нескольких напоминаний (мама по утрам, будя её в школу, часто ворчала: «Вечером тебя не уложишь, утром не поднимешь…»). Но в такую погоду спать хотелось всё время, и все вокруг ходили сонные, пасмурные и непрерывно зевали.

* * *

На следующее утро – это было воскресенье – Люба проснулась от того, что в её комнате было очень-очень светло. У окна стояла мама – она только что раздвинула шторы.

– Проснулась? – Мама обернулась и широко улыбнулась Любе. – Посмотри!

Люба быстро вылезла из кровати и босиком подбежала к окну. Мама обняла её за плечи.

– Ух ты-ы-ы-ы…

За окном всё было таким белым, пушистым и сверкающим, как будто дождливых дней на свете не бывало вовсе никогда. Деревья, дома и машины покрывал толстый слой восхитительного снега. Дворник в оранжевой жилетке поверх тёплой фуфайки огромной лопатой сгребал снег с тротуара на обочину.

– Интересно, – негромко, задумчиво сказала мама. – Сколько помню себя, дворник как будто всегда был один и тот же – немолодой такой дядька, худой, небритый, в ватнике и ушанке… Как будто все дворы в этом городе во все времена подметал один и тот же дворник, который нисколько не менялся с годами…

Люба её почти не слышала. Было так хорошо и уютно стоять в пижаме у окна с мамой в обнимку, что казалось совершенно неважным, кто и что говорит.

А небо было ясным, синим и звонким, и солнце весело светило прямо в окна квартиры Зайченковых.

– Мам! – Любе пришла в голову новая мысль, и она даже запрыгала от предвкушения. – Можно я с Мишей во дворе погуляю?

– Только не в пижаме! – засмеялась мама. – Оденься потеплее, солнышко.

– Ага! – Люба уже, продолжая подпрыгивать, на ходу стягивала пижамные штаны.

* * *

Закутанная в тёплый пуховик, толстый шарф, мохнатую шапку и ещё миллион одёжек, которые мама почему-то считала необходимыми для выхода на улицу зимой, с санками под мышкой, Люба вышла из квартиры и позвонила в соседнюю дверь.

Ей открыла тётя Света.

– Привет, – сказала она, – ты к Мише?

– Ага, – Люба кивнула для убедительности. Её рот был замотан шарфом, тёплым и колючим, а потому говорила она довольно неразборчиво: – Здравствуйте. Я во двор иду, там такой снег! Может, Миша тоже выйдет?

– Ой, – тетя Света огорчённо покачала головой. – Не думаю. То есть он точно не сможет выйти. Дело в том, что мы сейчас идём в гости всей семьёй…

– Понятно, – вздохнула Люба. – Ну… тогда извините. До свидания.

После того как закрылась дверь квартиры Славиных, Люба ещё несколько секунд стояла на лестничной клетке, соображая, как теперь быть. Честно говоря, она немного расстроилась: ведь не станешь же, например, играть в снежки сама с собой. Да и на санках кататься всё-таки интереснее в компании, чем одной.

– Ме-е-е-жду про-о-о-чим… – У двери квартиры Зайченковых, прислонившись к косяку и скрестив на груди руки, стояла Нюся. Когда она успела там появиться, Люба не заметила. – Ме-е-е-жду про-о-о-чим, – повторила она, растягивая слова, – могла бы и старую подругу с собой позвать.

– К-какую ста… – Люба запнулась, сообразив, в чём дело. – Ты хочешь пойти со мной? – Такая мысль ей раньше в голову не приходила.

– А что? – агрессивно спросила Нюся. – Не полагается, да? А я, может, тоже на мир хочу посмотреть!

– Что значит «не полагается»? – изумилась Люба. – То есть… так ты что, никогда не была на улице?

– Как бы я там оказалась, интересно? – Нюся слегка дёрнула хвостом. – Мы не можем выходить из дома, пока хозяева с собой не позовут.

– Ничего себе… – ошарашенно прошептала Люба. Трудно было представить, как это – никогда за всю жизнь не выходить из дома. – Так пошли со мной! То есть… ой. – Она внимательно посмотрела на Нюсино нехитрое одеяние, состоявшее в основном из кое-как намотанных разномастных тряпок. – Знаешь, я думаю, тебе надо одеться потеплее.

– Это ещё зачем? – искренне удивилась Нюся.

– Ну… знаешь, там холодно. Ты замёрзнешь, заболеешь и умрёшь.

– Чего? – Нюся сначала сделала большие изумлённые глаза, а потом вдруг расхохоталась. – Вот глупая! Мы не мёрзнем. И не болеем. Ну то есть от холода точно не болеем. Мы можем заболеть… ну если пыли много или ещё чего. А от холода – ни-ког-да! И всех этих ваших человеческих болезней мы не признаём даже! Они к нам не липнут.

– Везёт вам, – вздохнула Люба. Она вспомнила, как в прошлом году тяжело переболела корью, и её поили ужасно противными микстурами.

– Ну идём или что? – нетерпеливо спросила Нюся.

– Идём!

* * *

На улице было морозно, и Нюся немедленно зашевелила длинным носом, принюхиваясь к непривычному воздуху.

Утро было довольно раннее, и людей во дворе было немного. Всё тот же дворник разгребал тротуар, рядом Виктор Палыч с девятого этажа, чертыхаясь, выкапывал свою машину из-под снега, да ещё на спинке лавочки у одного из подъездов, поставив ноги на сиденье, примостились двое молодых людей – то ли студентов, то ли старшеклассников.

– А-а-а-пчхи! – Чихнув, Нюся с удивлением потерла кончик носа. – Какое… странное. – Она наклонилась и потрогала снег. – Холодное! – изумлённо сообщила она.

– Ну так это же снег! – засмеялась Люба.

– А зачем он?

– Ну… в снежки играть. На санках кататься…

– В снежки? А как это?

– А вот так! – Люба, наклонившись, поставила санки, сгребла пригоршню снега и, быстро слепив снежок, кинула его в Нюсю.

– А-а-ах-х-х ты!.. – Нюся захлебнулась от возмущения, но тут же, мгновенно сориентировавшись, слепила свой собственный снежок. Впрочем, Люба уже успела отбежать на безопасное расстояние, и Нюсе пришлось бежать за ней, размахивая рукой с зажатым в ней снежком. – Вот тебе! – Снежок попал в цель, Люба взвизгнула и тут же швырнула новый снежок, ловко увернувшись от ответного огня и тут же шлепнувшись на мягкое место – оказалось, под снегом замерзла вчерашняя лужа, образовав превосходный каток.

– Иди сюда! – звонко крикнула Люба, поднимаясь, и сделала на пробу небольшое сальто на льду.

– Й-йо-хо-о-о-о! – радостно завопила Нюся, описывая вокруг Любы широкий круг. Та схватила её за тощую лапку и чуточку покружила, а затем без предупреждения быстро отбежала и снова открыла огонь снежками.

* * *

В какой-то момент, наклонившись за очередным снежком и выпрямившись, она вдруг столкнулась глазами с одним из молодых людей на лавочке. Оказалось, они оба пристально наблюдали за ней, Любой. На мгновение она замерла, а потом оглянулась.

Виктор Палыч с девятого этажа стоял неподвижно возле своей машины и тоже смотрел на Любу. И даже дворник перестал сгребать снег – он стоял, опершись на свою лопату, и внимательно наблюдал за странной девочкой, которая с шумом, визгом и хохотом играла в снежки сама с собой. И громко при этом сама с собой разговаривала.

Люба опустила руку с занесённым снежком.

– Нюсь, – тихо-тихо сказала она, – они ведь все тебя не видят, да?

– Ну конечно, – Нюся махнула худенькой лапкой, – ну и что?

– Ну, – Люба заговорила ещё тише, – они, наверное, думают, что я сумасшедшая…

– И что? – Нюся пожала плечами и наклонилась за очередным снежком. – Про меня они вообще не думают. Или думают, что меня нет.

– Может, – Люба потёрла нос, – может, давай лучше на санках покатаемся? Дворник вон какую кучу снега насобирал, с неё будет здорово кататься…

Про себя она подумала, что, катаясь одна на санках, она будет выглядеть всё же не так глупо, как играя сама с собой в снежки.

– Ну, – Нюся изумлённо пожала плечами. – Хорошо. Кстати, этот ваш снег на вид совсем как ванильное мороженое. И такой же холодный.

– Он несладкий, – со знанием дела пояснила Люба, поднимая санки. – Я много раз пробовала. Хотя всё равно интересно! – Она сгребла пригоршню снега и сунула себе в рот. Нюся тут же сделала то же самое.

– М-да, – проговорила она, – совершенно несладкий. Вообще – никакой. Ну, пошли, что ли, к твоей горке?

Горка снега, насыпанная дворником, оказалась низковата для катания, и съезжать с неё, примостившись вдвоём на санках, Нюсе быстро надоело. Люба начала прикидывать, не слепить ли им снеговика – опять же, из соображений неприметности, но Нюся уже сама решила, что ей интереснее. Отбежав от Любы на несколько шагов, она соорудила здоровенный снежок и швырнула его в Любу. Та украдкой оглянулась на молодых людей на лавочке. Они были уже заняты своим разговором, но время от времени всё же поглядывали в её сторону. Вздохнув, Люба принялась с отсутствующим видом рисовать что-то ногой в снегу.

– Ну чего ты? – изумлённо-нетерпеливо спросила Нюся. – Ты… ты что? – В её голосе послышались обиженные нотки.

Люба не отвечала.

И в этот момент…

«Плюх!» – основательный снежок угодил прямо в Любину шапку.

«Плюх!» – второй попал Нюсе по носу.

– Ийо-хо-о-о! – снова завопила Нюся.

В нескольких шагах от девочек стояла и улыбалась с обычным своим хитроватым прищуром Аделаида Семёновна. Нюсин первый снежок угодил ей в пальто, Любин – в руку…

– Все против всех! – воскликнула Аделаида Семёновна непререкаемым тоном.

Люба как-то мгновенно забыла о своих опасениях. Она знала, что все вокруг на них смотрят, но это почему-то стало ей совершенно безразлично. Было так весело играть в снежки с Аделаидой Семёновной и Нюсей, одновременно увёртываясь от летевших в неё снарядов и отстреливаясь сразу в двух направлениях, что неинтересно было размышлять о том, что могут подумать эти совершенно чужие люди.

Правда, игра, увы, закончилась довольно быстро.

– Уф-ф-ф, – пропыхтела Аделаида Семёновна и устало опустилась прямо на горку снега, собранную дворником. – Все-таки, дети, годы мои не те…

– А здорово было! – Люба плюхнулась навзничь в сугроб, Нюся тотчас последовала её примеру. Впрочем, как следует покататься по снегу им не удалось.

– Ну-ка прекратите! – строго прикрикнула Аделаида Семёновна. – Ангину хотите заработать?! Вставайте сейчас же!

Люба неохотно поднялась и начала отряхивать пуховик. Впрочем, это было уже бесполезно: в её сапогах и в рукавах медленно таял набившийся снег.

Нюся, приподняв из сугроба голову, начала протестующе:

– А мы, между прочим, не…

– Обе, я сказала! – гаркнула Аделаида Семёновна.

Нюся вскочила как ужаленная.

– Ну вот, – уже тише сказала довольная Аделаида Семёновна. – А теперь – марш домой! Ноги-то небось мокрые уже?

– Ага, – кивнула Люба.

Проходя мимо дворника, она заметила, что тот всё ещё стоит столбом посреди двора и неотрывно следит за странной парочкой – вполне определенно сумасшедшей старухой и такой же сумасшедшей, по его мнению, девочкой.

– А я думала, «глаза на лоб вылезли» – это только так говорится, – шепнула Люба. Аделаида Семёновна совсем по-девчоночьи хихикнула в ответ.

Нюся вприпрыжку ускакала вперед, к подъезду. Люба продолжала медленно идти рядом с Аделаидой Семёновной.

– Смелая вы всё-таки, – тихо сказала она.

Аделаида Семёновна, мгновенно поняв, о чём идёт речь, усмехнулась.

– Знаешь, милая, – сказала она, – я уже давным-давно не обращаю внимания на то, что могут сказать или подумать обо мне люди. Я слишком старая, чтобы тратить на это время. И я давным-давно привыкла, что меня считают – кто старой ведьмой, – тут она подмигнула Любе, – а кто и просто выжившей из ума старухой. Ну сама подумай, какое мне или тебе дело до мнения чужих людей, ничего на самом деле о нас не знающих? И знаешь, – задумчиво добавила она, – совсем уж точно это мнение не стоит того, чтоб обижать своих друзей.

Люба посмотрела вслед Нюсе.

– Ага, – согласилась она. – Не стоит.

* * *

Дома Любу ждал сюрприз: оказалось, мама успела убрать всю квартиру сверкающей мишурой, гирляндами и серпантином и нарядить ёлочку, и теперь в доме просто-таки запахло приближающимся Новым годом.

Правда, Люба чуточку огорчилась, что ёлку нарядили без неё, – она ведь так любила это делать!

– Не расстраивайся! – сказала мама. – Мы с папой решили, что в этом году обязательно поставим настоящую живую ёлку. До потолка! Завтра папа сходит на ёлочный базар, а потом мы с тобой вместе будем наряжать большую ёлку в гостиной. А эту, маленькую, мы поставим в твоей комнате.

* * *

Сказать по правде, наряжать ёлку Любе в этом году так и не довелось, потому что назавтра она лежала в постели с высоченной температурой, градусником под мышкой и горлом, перевязанным толстым колючим шарфом. Аделаида Семёновна, едва заглянув Любе в рот, обвинила её в поедании снега и приговорила к постельному режиму и целой куче лекарств. И потом целую неделю – почти до самого Нового года! – Люба провела в постели.

Впрочем, она не очень скучала – рядом с ней всё время сидела Нюся и без умолку трещала, рассказывая какие-то истории и новости из разных квартир.

Глава девятая
История Маруни

После того как в квартире Аделаиды Семёновны появились кошка Мурыська и её котята – Снежка и Глазка, квартирная Маруня надолго впала в задумчивость. Она ходила вокруг них кругами, что-то прикидывая, относилась к кошкам ласково и особое внимание уделяла черной, как уголёк, Глазке.

Однажды пришедшие в гости Люба и Нюся застали в кухне Аделаиды Семёновны странную картину. Хозяйки не было дома, и на кухне безраздельно царила Маруня. На табурете у окна сидел, поджав ноги, Соколовский-Квартирный и печально взирал на происходящее: Маруня дрессировала Глазку.

– Каргоруша! Ко мне! – нараспев скомандовала Маруня. Умная кошка подошла к ней и ласково потерлась о ноги. – Теперь поди к холодильнику и принеси молока!

Глазка недоумённо мяукнула.

– Ну! Не делай вид, что не понимаешь!

– Как ты её назвала? – изумилась Люба.

Маруня резко обернулась к двери.

– А-а, это вы… да вот – учу её, учу… Каргорушей у меня станет.

– Да уж будет тебе, Меремьяна, – негромко сказал Соколовский-Квартирный.

– А что? – вскинулась Маруня и обиженно поджала губы. – Мы, между прочим, не хуже иных-прочих будем! Имеем право! Уж мы-то из старых домовых, мы знаем, что полагается!

Соколовский-Квартирный только грустно вздохнул и почесал за ухом, а потом обратился к девочкам:

– Не будет сегодня Аделаиды Семёновны, она по делам на весь день ушла. Да и я, пожалуй, домой пойду. С Меремьяной, знаете ли, сейчас бесполезно разговаривать.

Маруня только фыркнула на безответную кошку.

– Каргоруша! Тряпку мне принеси!

* * *

Люба и Нюся выскочили из квартиры через входную дверь следом за Соколовским-Квартирным.

– А что это с ней? Она с ума сошла, да? – наперебой начали спрашивать они, семеня сзади и едва поспевая за старым домовым.

– Ничего она не сошла с ума, – чуть сердито ответил Соколовский-Квартирный, нажимая на кнопку лифта.

В отличие от Нюси, он совсем не любил подниматься на свой этаж пешком – что, впрочем, было и неудивительно в его почтенном возрасте.

– А зачем тогда она Глазку дрессирует? – недоумевала Люба. – И ещё называет её… каркушей какой-то.

– Не каркушей, а каргорушей, – строго поправил Соколовский-Квартирный. – Не успокоится никак… всё думает, что в ней сомневается кто-то.

Он посмотрел на растерянно-любопытные лица Любы и Нюси, вздохнул и сказал:

– Ладно уж. Пойдемте-ка, барышни, ко мне. Шоколаду вам сварю горячего, посидим у меня под конторкой. Расскажу я вам одну историю. Давно мы с Меремьяной знакомы. Давным-давно…

* * *

Давным-давно, в старые времена, люди знали о существах, населяющих реки, леса, болота, поля и даже их собственные, человеческие дома. Некоторые умели даже видеть их и разговаривать с ними – лешими, мавками, водяными, берегинями, полудницами, болотниками и прочими РАЗНЫМИ.

А в домах, конечно, жили домовые и кикиморы.

Так уж сложилось с давних времен, что домового во всяком доме привечали, звали почтительно «хозяином» или «дедушкой» (хоть домовые-то бывают и не старые вовсе – ну да людям откуда о том знать?), оставляли ему подношения за печкой – то миску молока, то краюху хлеба. Считалось, что дом без домового – нехороший дом.

Много у домового обязанностей: и детей баюкать, чтоб не плакали по ночам, и животных холить, и в домашней работе хозяйке помогать, и за порядком следить, да чтобы лад в семье был. Конечно, домовые встречались с разными характерами. Иной хозяев не полюбит – и начнет им пакостить: топотать по ночам, спать не давать, посуду бить. Тогда люди пытались всячески домового задобрить.

Совсем иначе люди относились к кикиморам. Да и в самом деле: не в пример степенным домовым, кикиморы, как правило, отличались шкодливым нравом. Чаще всего домашние кикиморы, как могли, отравляли жизнь хозяевам дома: били посуду, путали пряжу, щипали младенцев, шумели ночью. И если в каком доме кикимора заводилась, люди старались её изгнать.

А Маруня родилась не просто кикиморой. Она была кикиморой болотной.

Всю жизнь Маруня развлекалась тем, что заманивала путников блуждающими огоньками, запутывала дороги через своё болотце. На почве общих интересов дружила с лешим из ближнего бора – тот тоже любил подшутить над странниками, заставить их поплутать по лесу.

Но однажды хозяин тех мест – некий барин Соколовский – задумал осушить болото и разбить на его месте новый сад.

Горю Маруни не было предела. Болото было её домом и смыслом её жизни. Уже тогда она была отнюдь не юна, и, что делать дальше, было непонятно.

– О-хо-хо-нюшки, – вздохнул старый приятель – леший, к которому Маруня в слезах прибежала за советом. – До ближайшего болота отсюда и не добраться, пожалуй… да и свои там кикиморы и болотники. Слушай! – Он вдруг оживился. – А может, раз уж люди тебя дома лишили, с них же и спросить? Может, тебе в домашние кикиморы податься?

Маруня крепко призадумалась. С одной стороны, было немного боязно всё заново начинать… а с другой стороны, терять-то ей всё равно было нечего!

«Буду мстить, – решила Маруня. – Прямо сейчас пойду и у кого-нибудь в доме заведусь!»

Распрощавшись с лешим, она отправилась в ближайшую деревню. Нашла недавно выстроенный дом, где ещё не было своего домового или кикиморы, да и вселилась туда.

В доме жили молодые муж и жена, недавно сыгравшие свадьбу. Люди они были простые, трудолюбивые и чем-то даже нравились Маруне, но, решив однажды мстить людскому племени за своё болото, она рьяно взялась за выполнение «обязанностей» домашней кикиморы. За короткое время она перебила в доме всю посуду и разодрала всё бельё. Любое хозяйкино рукоделие она запутывала так, что закончить его было уже невозможно. Сливки в доме скисали за полчаса, каша в печи подгорала, не успев свариться, только что вымытый пол в мгновение ока покрывался грязными следами, выстиранное бельё неизменно падало в лужу. А по ночам Маруня устраивала целые представления с топотом, грохотом, скрежетом и воем…

Маруню страшно зауважали все окрестные кикиморы. Юные деревенские кикиморки теперь ходили к ней учиться и советоваться.

А замученные бессонными ночами и бесконечными мелкими неприятностями молодые супруги стали часто ругаться. Хозяйка нередко плакала тайком, но Маруня сурово запретила себе жалеть её.

А потом… однажды в доме появилось новое существо. Хозяйка, тяжко отходившая свою первую беременность, наконец разрешилась дочкой.

Маруня прекрасно знала, что наипервейшая обязанность домашней кикиморы – щипать и мучить младенца в доме, чтобы он непрерывно плакал. Именно для этого она в первый раз подошла к колыбельке. Вот с этого момента и переменилась вся её жизнь.

Она почему-то сразу вдруг, твёрдо и со всей определённостью поняла, что никогда и ни за что не сможет сделать ничего плохого этому крошечному розовому существу, бессмысленно лопотавшему что-то в своей кроватке.

Всю ночь Маруня баюкала маленькую Адочку, а под утро заснула сама, усталая и неожиданно счастливая.

С этого дня Маруне стало совершенно некогда безобразничать по дому. Ведь надо было проследить, чтоб Адочку не продуло сквозняком, чтоб она не чихала от пыли, чтоб её не разбудил вдруг шум или звон… В доме воцарились покой и порядок.

Домовые и кикиморы из деревни смеялись над Маруней. «Ишь, чего удумала!» – говорили они. «Каждому своё дело назначено!» – говорили они.

Поначалу Маруня ни на кого не обращала внимания, но всё-таки ей было обидно. «Это что ж такое, – думала она, – выходит, как родилась я кикиморой, так теперь мне всю жизнь вредничать обязательно?»

В конце концов она решилась идти просить совета к старейшему и мудрейшему из окрестных домовых – Старшему Хозяину, домовому из барской усадьбы.

– Что ж… – задумчиво сказал Старший Хозяин, выслушав Марунин рассказ, и огладил густую седую бороду. – Всякое на свете бывает. И знаешь, я слышал – случается, коли люди добрые и хозяева справные – так и кикимора им помогает. Не слушай ты никого. Знаешь, кем быть и какой быть – только тебе самой решать.

Окрылённая этими словами, Маруня решила стать лучше всех домовых в округе. «Чем это я, интересно, хуже иных-прочих?» – думала она.

С тем же рвением, с каким прежде пакостила и безобразничала, она теперь убиралась и следила за порядком в доме. Отныне молоко и сливки в доме не скисали вообще никогда, хлеб и каша выходили вкуснейшими в деревне, полы и бельё будто сами собой становились чистыми, посуда никогда не билась, а любое начатое хозяйкой рукоделие за ночь оказывалось законченным. У Маруни обнаружились исключительные способности к вязанию и вышиванию, и хозяева теперь частенько находили то там, то сям вышитую салфетку или вязаную детскую шапочку.

Однажды Маруня, привычно забираясь на ночлег за печку, обнаружила там стоящую на полу чашку с молоком, накрытую сверху кусочком свежего белого хлеба.

«Мне? – изумилась Маруня. – А кому же ещё?! Мне!»

Она так растрогалась, что даже передумала спать, а затеяла среди ночи генеральную уборку.

А хлеб и молоко с этих пор хозяйка регулярно оставляла для Маруни за печкой.

Время шло. Пока Адочка была совсем малышкой, Маруня была всё время так занята, что даже не заметила, что в деревне происходит что-то странное. Мимоходом услышала как-то, что Старший Хозяин вместе с Соколовскими уехал куда-то. «Значит, так надо было», – подумала Маруня и вернулась к своим делам.

А дочка росла и постепенно выросла во взрослую девушку Аделаиду. И однажды наступил день, когда Аделаида собрала вещи и уехала от родителей в город, чтобы учиться на доктора. Но перед отъездом, собирая вещи, она, прищурившись, посмотрела за печку и сказала, как учила её мама:

– Домовой, домовой, поехали со мной!

«Мне?!» – снова изумилась Маруня. Но ведь не было в доме других домовых! И она счастливо поняла: «Мне!»

И Маруня поехала в город вместе с Аделаидой. Жили сначала в общежитии, потом Аделаида вышла замуж, и Маруня нянчила уже её сына, и уже для него она вязала шапочки и пинетки.

Больше всего на свете Маруня любила вязание и свою Аделаиду.

А больше всего в городских домах ей понравилось то, что домовые и кикиморы здесь называли себя одинаково – квартирными, и вели себя с хозяевами так, как им хотелось. Хорошим хозяевам – помогали, плохим – вредили… Правда, ни в домовых, ни в квартирных здесь почти никто не верил уже. «Зато – равноправие!» – радовалась Маруня.

Много лет спустя, переехав с постаревшей Аделаидой Семёновной на новую квартиру, она снова встретилась со старым знакомым – Старшим Хозяином, который звался теперь Соколовским-Квартирным. Теперь они иногда ходили друг к другу в гости и вспоминали прежние времена.

Правда, от прошлого своего Маруня так никогда до конца и не могла освободиться. И хотя все юные квартирные в доме и без того относились к ней с большим уважением, она всё время будто кому-то что-то доказывала и очень любила повторять: «Мы-то из старых домовых!» – будто зачеркивая тем самым своё кикиморино прошлое…

* * *

– Интересно, – сказала Люба, обращаясь к Нюсе, – так ты, выходит, тоже кикимора?

– Сама ты кикимора, – обиделась Нюся. – Я квартирная. Урожденная, между прочим.

– Эх, ты, – вздохнул Соколовский-Квартирный, – урожденная… Да лучшей квартирной, чем Маруня, вам во всем доме не найти.

– Молодец она всё-таки, – задумчиво подтвердила Люба, а потом нахмурилась. – Ну хорошо, – сказала она. – А кошка-то тут при чём?

– Кошка, – усмехнулся Соколовский-Квартирный, – да. Ну, я же рассказывал, что прежде на земле было много РАЗНЫХ. При человеке селились и дворовые, и банники, и овинники… а ещё были каргоруши – они обычно выглядели как чёрные кошки. Это были первейшие помощники домовых. Приносили им всякие вещи, с уборкой помогали. Не у всякого домового, конечно, свои каргоруши были – только у самых старых и зажиточных… у меня их несколько было. Хорошие были времена!

– А куда же они потом делись? – удивилась Люба.

– Кто же их знает, – Соколовский-Квартирный пожал плечами. – Может, и сейчас ещё в старом доме живут. А может, сгинули вовсе. Или даже сами вроде домовых стали. Может, конечно, и наоборот – одичали, стали жить обычными кошками… А Маруня – та всё доказывает что-то… всё хочет быть лучше лучших домовых. Вот и из кошки себе каргорушу пытается сделать. Пыль в глаза пускает. Перебесится, я думаю.

– Всё равно не понимаю, – вздохнула Люба.

– А и не надо, – подмигнул Соколовский-Квартирный. – Ты, главное, когда в следующий раз в гости придёшь, не забудь восхититься, как в квартире чисто. И почаще говори, какая она прекрасная квартирная. Не забудешь?

– Обязательно скажу, – кивнула Люба.