Текст книги "Прозой. О поэзии и о поэтах"

«Континент» и Иосиф Бродский на страницах польского подпольного журнала

«Ту тераз» («Здесь сейчас»), подпольный «журнал независимого образования», не раз посвящал свои страницы русской литературе и русской и советской истории. Его публикации направлены как против коммунистической изолганности в этой области, так и против ослепляющего националистического искажения (простительного – скажем мы, русские; но наши польские коллеги, подпольные журналисты, видимо, здраво считают, что дело не в «простительности», не в причинах искаженного взгляда, а в его последствиях – в картине, по-своему не менее ложной, нежели создаваемая «красными»). Об этих публикациях журнала «Ту тераз» время от времени упоминалось в материалах «Русской мысли».

О последнем дошедшем до нас номере журнала «Ту тераз» (№33 от 15 января 1985) мне хотелось бы сказать особо и лично, ибо в нем идет речь о моем журнале, о «Континенте», и, да будет мне позволено так выразиться, о моем поэте (кстати, члене редколлегии «Континента», о чем упоминает и польский журнал). В этом номере помещены статьи Анджея Порая «Приближающийся КОНТИНЕНТ» и Павла Едлины «Быть поэтом. Иосиф Бродский на родине и в эмиграции», сопровождаемая стихами Бродского в переводах автора статьи.

«Что такое “Континент”?» – спрашивает Анджей Порай и предлагает подойти к ответу не стандартно, не цитировать редакционных деклараций, а просто взять номер в руки и посмотреть – на обложку, где название «Континент» вслед за русским напечатано на десяти других языках; на оборот обложки со списком членов редколлегии («…состав редколлегии опровергает утверждения советской пропаганды о том, что если вообще какие-то представители западной интеллигенции сотрудничают с писателями-эмигрантами, то это одни только литературные и художественные ничтожества»); на подзаголовок:

“…литературный, общественно-политический и религиозный журнал. Зная «Континент» уже в течение нескольких лет, я могу подтвердить, что содержание отдельных номеров точно соответствует этому подзаголовку и еще более – так великолепно выбранному Максимовым заглавию. У этого журнала действительно есть стремление создать своеобразный Континент изгнанных и угнетаемых, но непокорных. Этот Континент создаем и мы, в стране, которая находится в колониальной зависимости от СССР, и они – добровольные или вынужденные изгнанники, а также те граждане, отношение которых к советскому тоталитаризму позволяет им без стыда считать себя представителями своих свободных стран”.

А.Порай говорит о том, что «Континент» действительно стал форумом, «на котором обмен даже самыми резкими мнениями может происходить без опасения, что Советы используют его для сеяния взаимной вражды между угнетенными народами». И о том, что журнал стал трамплином такого важнейшего политического начинания, как Интернационал Сопротивления. Вслед за статьей А.Порая журнал публикует учредительную декларацию Интернационала Сопротивления.

Павел Едлина в своей статье о Бродском, апологетической в лучшем смысле этого слова, пишет, в частности:

“У России снова есть великий поэт. (…) У России впервые есть великий поэт в эмиграции”.

Поляки, говорит автор, знают, что такое иметь великих поэтов в эмиграции: с ними (не впервые) это вновь происходит – он имеет в виду Чеслава Милоша. Что значит это сближение?

“Пожалуй, именно то, что всегда значило и значит появление великого поэта, свободного духом и вдобавок не подверженного опасности репрессий, – надежду. Их, русских, а поэтому и нашу. (…)

Не он один из рожденных в сталинской империи обладает талантом, чувством собственного достоинства, волей к правде, жаждой свободы и т.д. Не он один из среднего поколения русских и вообще «советских людей» испытал у себя на родине преследования, словно чужестранец. Не редкость в СССР и его исключительно сильный интерес к Польше. Не исключено и то, что втайне пишут столь же выдающиеся поэты и будущее обнаружит новую иерархию ценностей русской поэзии сего времени. Но именно в Бродском Россия имеет своего Поэта, ибо именно он в полноте осуществился как свободный поэт. С решимостью он сначала освободил свое творчество от внутренних ограничений, а затем освободился от замка, запертого снаружи”.

Основываясь на фактах биографии Иосифа Бродского, на дельных замечаниях авторов предисловий к его книгам, но более всего на самом материале его поэзии, на стиховой и языковой материи, Павел Едлина анализирует «случай» Бродского: были, вероятно, и есть поэты, даже официальные, которым случалось написать стишки поострее, погражданственнее, но в Бродском (очень сжато излагаю ход рассуждений П.Едлины) была та стихия, которую советской власти было невозможно «освоить».

Из поэзии Бродского «не вывести никакой освободительной “программы”, не следует и ожидать, что на ее философском фундаменте (религиозном в глубочайшем смысле слова) возникнет какой-то план бренного или окончательного “освобождения человека”. (…) Полноты человеческой личности мы должны достигать сами – каждый для себя, но никогда – против других. Только так мы можем “поделиться” свободой. Та “часть речи”, которая получена как прибыль от жизни, – она-то и есть частица свободы».

В российской эмиграции в последнее время стало как-то модно, выражаясь языком наших молодых лет, «лажать» Бродского. На приведенные мною цитаты мне возразят: поляки, мол, нам не указ. (А я ведь не процитировала пророчества Павла Едлины относительно Нобелевской премии – то-то крику было бы!) Но я почти не возражаю: в оценках русской поэзии мне «поляки» тоже не указ. Да и соотечественники, честно говоря, тоже – за редчайшими исключениями. Я просто рада, что с Павлом Едлиной (читателем подлинным, ибо нет читателя лучше, чем переводчик исследуемого текста) мы сходимся во мнениях.

Русская мысль. 26.06.1987 (?)

Фигуры высшего пилотажа

Из первого интервью Валентине Полухиной

об Иосифе Бродском

(13 июля 1989 года, Ноттингем)

(…)

– Давали ли стихи Бродского какие-либо импульсы к появлению ваших собственных стихов?

– Я не могу сказать, что это было. Я могу сказать, как я относилась к его стихам. Мне они очень нравились. Но первые два года это не был еще тот уровень… Хотя, скажем, «Шествие» я очень любила, но не целиком. Бродский для меня начинается с 1962 года всерьез – с «Шествия», с «Рождественского романса», со стихов того времени. Тут я как-то вот врубилась окончательно в Иосифа. Для меня есть разница между «Шествием» и «Петербургским романом», который читаешь, но это все учеба, учеба, учеба. А «Шествие», при всем, может быть, с сегодняшнего дня глядя, несовершенстве, – это Бродский. Это уже действительно Бродский. Он уже взлетел, он уже летит. Как летит? Может быть, он делает где-то там «бочку» или «мертвую петлю» не очень удачно, это не важно. Он делает эти фигуры высшего пилотажа. Это уже не учеба.

– Учитывая, что вы такие разные поэты, вы, видимо, и по сегодняшний день не всё принимаете у Бродского?

– Это я скажу. Дело в том, что я всегда ищу не стихотворение, а поэта. И тут я нашла поэта. И, в общем, я принимаю практически всё. Потом я где-то у кого-то разыскала… Безумно люблю «Зофью». Не «где-то у кого-то», а у Миши Мейлаха, который сказал: «Бродский не велел переписывать». Но я все-таки села и переписала, и распространяла. Пропагандировала я Бродского везде. Я помню, меня пригласили выступить в Институте востоковедения [ошибка памяти, на самом деле во ФБОН. – Прим. нынешнее], и после своих стихов я прочла большой кусок из «Исаака и Авраама». Я была страшно увлечена этой поэмой. И тогда уже поняла, какой у нас с Бродским разный подход. Один вечер мы с ним сидели у него в этой половинке полуторной комнаты, когда «Исаак и Авраам» не был еще целиком написан. Он мне читал куски, а другие подробно рассказывал. И вот этого я не могла понять. Это не для меня. Последний раз году в 61-м я пыталась писать что-то типа поэмы. Нет, этого я не могу. У меня совсем другой подход, Я думаю, что у нас единственное, что общего, – уже заглядывая в будущее, – это идея, что поэт – инструмент языка. Это слушание и служение.

– Подчинение?

– Подчинение, но не покорное подчинение. Не покорное, а такое, чтоб сам язык радовался.

– Вопрос о языке абсолютно центральный для поэтики и поэтической идеологии Бродского. И поскольку у вас с Бродским общая судьба жить вне родины, расскажите подробнее, что происходит с языком поэта в эмиграции?

– Вы не читали мое выступление «Язык поэта в изгнании»99
  См. в этой книге в разделе «О себе». – Прим. нынешнее.


[Закрыть]?

– К сожалению, нет. А где оно состоялось?

– Это было в Милане в 1983 году. Потом оно было напечатано в «Русской мысли». Дело в том, что есть очень интересная разница, которую я наблюдала между прозаиками и поэтами. Гораздо больше русских поэтов, живущих на Западе, знают язык той страны, где они живут, чем прозаики, Потому что для прозаика это опасно, а для поэта плодотворно. Я не знаю почему, но это так. Я знаю, что поэт в сражении с этим языком, со своим знанием чужого языка… Причем это сражение, при котором он берет у побежденного трофеи. И не просто у языка, а именно у этого столкновения языков. У меня в этом смысле, да и у Иосифа, присутствует еще третий язык, польский. Это тоже очень интересно – столкновение с близким языком. И, как я поняла, пробыв две недели в Польше в августе 1988 года, очень агрессивным. Я, когда вернулась, должна была переводить себя с польского на русский, потому что он вторгался, страшно вторгался.

Я помню, мне сказал Алексис Раннит, очень давно сказал: «Вы знаете, я ни у кого не встречал такого словаря, как у вас». Я думаю, мой словарь в эмиграции стал больше. Думаю, что мы, поэты, вообще от эмиграции, от изгнания богатеем. Ну, конечно, если мы не растекаемся соплями – но мы не растекаемся соплями, скажем так, ни Иосиф, ни я, ни Леша Лосев. Если мы не начинаем просто описывать виды заграницы или просто ностальгировать. Поскольку мы покорны своему языку, то всё, что мы на стороне нагребем и завоюем, мы ему же приносим. И он, поскольку он нам благодарен, он нам еще больше даст. Он в нас начинает затрагивать какие-то нервные клеточки, которые, может быть, не работали. И это очень интересная история, потому что поэту не страшно в изгнании. В то время как нельзя сказать, что прозаик проверяется изгнанием.

– А какую роль играет знание чужого поэтического языка, будь то польской, французской или, как в случае Иосифа, английской и американской поэзии? Ведет ли это к обогащению поэтики, а не только словаря?

– Не только словаря, но и синтаксиса. Но поэтики как таковой – редко. Я думаю, для того чтобы влияла чужая поэтика, нужно родиться в стихии двух поэзий.

– Но у Бродского, может быть потому, что он преподает английскую поэзию и так хорошо ее знает и любит, можно проследить именно в плане поэтики английскую струю.

– Это может быть, но, с другой стороны, он же находит в ней свое, а не то чтобы обогащается всей английской поэтикой. Он находит в ней свое.

(…)

– Вернемся к Бродскому и к вашим взаимоотношениям с его поэзией. Какие у вас с ней точки соотнесения и отталкивания?

– Я вам скажу, какие вещи я не принимаю, и очень резко.

Поскольку я очень люблю Бродского, я нахожу у него вещи, которые в другом бы случае меня оставили равнодушной, но у него я их резко не люблю1010
  Как следует из дальнейшего, мне следовало бы сказать «не любила». – Прим. нынешнее.


[Закрыть]. Это «Из Школьной антологии» и «Горбунов и Горчаков». Потом Иосиф уехал. Стали приходить его первые новые стихи. Я опять балдела. Я его стихи перепечатывала, друзьям в лагеря посылала. Потом я сама выехала. Один раз у нас с ним был замечательный телефонный разговор. Он прислал очередные стихи в «Континент» и спрашивает: «Ну, как стишки?» Я говорю: «Очень хорошие». А сама как-то внутренне робко думаю: «Чего я суюсь со своими оценками к занятому человеку». Но я сказала ему: «Ты знаешь, Иосиф, последние годы перед твоей эмиграцией твои стихи делились на те, которые мне очень нравились, и те, которые мне резко не нравились. Но с момента эмиграции мне всё невероятно нравится». Говорю и думаю: «Боже! Ну что за дура! Ну зачем я это говорю?» И вдруг Иосиф детским голосом сказал: «Правда?!» И я поняла, что ему это нужно было услышать. Бог ты мой! А я действительно боялась. Ведь в Америке или где-то там в Антарктиде все ему это говорят. А оказывается – никто. И я должна сказать, что я с этим и остаюсь.

– Остаетесь с тем, что вам не нравится такой его шедевр, как «Горбунов и Горчаков»?

– А! Тут я должна рассказать такую историю, В прошлом или в позапрошлом году, когда я еще работала на радио «Свобода», была напечатана в журнале «Нева» повесть ленинградского писателя, очень порядочного человека, Михаила Чулаки. Действие происходит в психиатрической больнице на «Стрелке». Это такая очень честная повесть. И я сделала об этой повести передачу в двух частях. Сказала, что вот это та самая «Стрелка», описание которой есть у Александра Блока, та самая «Стрелка», где сидел в 1964 году Бродский. Готовясь к передаче, я решила выбрать кусок из «Горбунова и Горчакова» и зачиталась. То есть я поняла, что ту поэтику, которой я тогда не почувствовала, вдруг сейчас совершенно приняла. Раньше мне казалось, как будто его поэтика разделилась на два ручья. И ту поэтику, которую я раньше не принимала, теперь в этом едином потоке я принимаю, Может быть, чуть меньше, но «Из Школьной антологии» тоже. Это мой поэт. Это просто мой любимый поэт. Я действительно считаю, что это лучший живущий русский поэт, И лучший поэт вообще после Ахматовой и Мандельштама, то есть в этом промежутке я не вижу никого, кто мало-мальски приближался бы к ним.

– Почему вы не назвали Цветаеву, которую Иосиф так высоко ценит, говоря, что «это самое грандиозное явление, которое вообще знала русская поэзия»?

– Я думаю, он из чистого чувства противоречия любит Цветаеву, слишком боясь клейма «ученик Ахматовой». Я все-таки думаю, что Иосиф не отдает должное Ахматовой – при всем, что он говорит о ней. Ведь Ахматова учила не чистой поэтике, а обращению с поэтикой, обращению с поэзией. Я думаю, что долг нашего поколения перед Ахматовой еще не оплачен. Иосиф рвется из-под этого, как ему кажется, камня, который на нем лежит, – «ахматовские сироты». Вот они стоят у гроба – там, на фотографии. И везде эти фотографии.

Кстати, следующую историю вам, наверное, кто-нибудь рассказывал, но я хочу, на всякий случай, повторить. При мне, я не помню кто, но кто-то спросил Анну Андреевну: «А стихи “О своем я уже не заплачу” – это о Бродском?» Она сказала: «Вы с ума сошли! Какое клеймо неудачи?!» Она была возмущена. А все считают, что «Золотое клеймо неудачи» – это о Бродском, ибо он рыжий и в ссылке, Я не помню ее слов [в точности], но [смысл] – никакой неудачи, наоборот.

(…)

– Какие изменения, порывы, взлеты, повороты вы видите в эволюции Бродского?

– Для ответа на этот вопрос мне нужно бы посмотреть его книги. Я думаю, самый первый период, до 60-го года, – это еще совсем ученичество. Потом 60–62-й, когда он, так сказать, дозревает и проклевывается. А дальше растет, растет, растет. И, естественно, не идет по прямой. Я думаю, идет очень много витков, очень много черпаний из того, что сколько-то лет назад появилось, из чего можно получить нечто, что тогда получено не было.

– Некоторые утверждают, что Бродский их больше не удивляет, что он становится предсказуем, ибо знаешь, что он будет говорить о том же самом.

– Ну как это? Что значит о том же самом? Если взять пример, близкий Иосифу: какой-нибудь китайский средневековый график мог каждый день писать одну и ту же ветку.

– Не кажется ли вам, что такой веткой для Бродского является категория времени?

– Безусловно. Только он пишет о катеогрии времени в категориях пространства. Хотя бы это стихотворение «Дорога в тысячу ли начинается с одного / шага…» Эта разделенность океаном и т.д. Если говорить не в плане поэтики, а в метафизическом плане, то категория время-пространство, именно как единое, – это, может быть, единственное, что нас сближает. Я написала стишок, совсем не думая об Иосифе: «Двойняшки расстояние и время / меня признали названой сестрой…» «Время» – не тире, а черточка – «пространство». Я думаю, это-то и важно. Само по себе время и само по себе пространство ничего не может. Хотя в поэтике мы подходим к этому совершенно по-разному.

– Испытывали ли вы когда-нибудь соблазн подражать Бродскому? Или вы понимали, что подражать ему нельзя? Или не было надобности?

– Наверное, последнее. Не было никакой надобности. Господи, так замечательно, что такой поэт существует. Он уже существует. Я его могу в голове петь. Но когда я пишу стихи, у меня в голове совсем другое поется. И в то же время я слышу Бродского, возможно, лучше других. Так, недавно я писала статью о событиях в Китае, которую я назвала «Дорога в тысячу ли начинается…». И заметила у Бродского чисто фонетическое совпадение: «Тысяча означает, что ты сейчас вдали» [тысе^ича – тысе^ичас. – Уточнение нынешнее. НГ]. Это же даже не каждый слышит.

– Не потому ли, что у вас самой стих насыщен аллитерациями?

– Да, конечно. Я его слышу лучше, чем кто-либо другой. И, может быть, я его лучше слышу, чем понимаю умственно. И поэтому от меня философских интерпретаций не надо ожидать.

– Говоря об эволюции Бродского, как вы считаете, какие русские поэты помогли Бродскому осознать себя и сделаться Бродским?

– Я думаю, что он сам на этот вопрос лучше отвечает, хотя, может быть, не всегда точно. Вдруг начинает что-то выдумывать. Вот ему хочется считать Рейна своим учителем. Видимо, действительно на него повлиял Женя Рейн, но ведь не как поэт, а как советчик.

– А из прошлого столетия, кроме Баратынского, которого называет сам Бродский, кого вы могли бы назвать?

– Дело в том, что каждый видит того, кого любит. Я в нем вижу не Ба-ратынского, а Пушкина. У меня есть такое стихотворение, не из лучших:

 
А будь он нынешний, сейчасный,
писал бы он в припадке чувств:
«Я вам звоню, хоть и бешусь,
хоть это стыд и труд напрасный… и т.д. —
 

и кончается:

 
В собранья наших сочинений
не переписка принята,
но телефонные счета
и неоплаченные пени…
 

То ли это стихотворение было написано после того, как я из «Континента» звонила Бродскому, то ли вообще по поводу наших телефонных разговоров, но у меня почему-то это стихотворение косвенным образом связано с Бродским. Я в Бродском вижу Пушкина, Мандельштама, Ахматову. Я понимаю, он то Кантемиру подражает, то Державину…

– Кланяется скорее, поклоны отвешивает.

– Всё это мило, но ведь всё это штучки, приемчики, которые прекрасно работают. Для меня есть линия русской поэзии, и исчерпывается эта линия до Бродского тремя именами. И всё. И Бродский для меня – прямой продолжатель. Прямой совершенно не в том смысле, что «Иван родил Петра.»

– Насколько, по-вашему, оправдано сравнение Бродского с Пушкиным?

– Я вам как поэт скажу, что любое сравнение оправдано в надлежащем контексте. Разумеется, есть какие-то параметры, по которым их не сравнишь, поскольку Пушкин не тот поэт.

– Возьмем один параметр, чисто языковой. Сравнимы ли их заслуги перед русским языком?

– Я думаю, всё-таки нет. Пушкин отвалил такую глыбу, которой просто, видимо, никогда и никому не достанется. У нас-то была другая история. И не только у Бродского, у нас у всех. Между прочим, я с Бродским совсем не соглашаюсь, когда он говорит: «Мы последнее поколение, для которого дороже всего культура…» и т.д. Во-первых, не надо культурой злоупотреблять. Во-вторых, мы не последнее поколение, мы – первое поколение. После нас сейчас приходят еще поколения. Мы – первое поколение после этого разрыва между Мандельштамом, Ахматовой и нами. Поколение, которое действительно успело за эту руку, за ахматовский палец подержаться. Не просто из книг, а действительно, как у Микеланджело, перетянуть по этой ниточке, по жилочке, перетянуть в себя то, что было, эти ценности. Вживе, не просто в книге, а вживе. И поэтому то, что он говорит насчет культуры, и то, что он говорит, что мы всегда предпочтем литературу, а не жизнь, – неправда.

Он чуть подобрел. Я надеюсь, что это пройдет. Он вдруг очень завелся на идее поколения. Идея поколения интересная, но не исчерпывающая. Наше поколение, поколение 56-го года, дало поэтов, дало будущих политзаключенных, дало циников и партаппаратчиков, причем циников таких, равных которым ни в одном поколении нет. Люди, которые пережили Венгрию и решили, что теперь всё, теперь надо только карьеру делать.

– Вернемся к линии Пушкин – Бродский, ибо вы не закончили свою мысль о языке.

– Так вот. Кроме Мандельштама и Ахматовой, были и Цветаева, и Пастернак, и Заболоцкий – такой общий бульон в биологическом смысле. И на таком бульоне растят культуру. Это всё-таки давало возможность идти сражаться с советским языком не с голыми руками. Этот язык, который существовал, этот величайший и тончайший инструмент, который не умер, не заглох. Его только заживо погребли, но он и заживо погребенный не умер. А потом его раскопали.

– То есть совершенно другие лингвистические цели стояли перед вами по сравнению с Пушкиным?

– И другие цели, и другие средства.

– И состояние самого языка было другое.

– Да.

– Оправдано ли сравнение Бродского с Пушкиным по их универсальности?

– Я думаю, тут оправдано. У Бродского в последние десять лет стало больше врагов, появилось больше людей, перестающих его принимать. Так же было у Пушкина, потому что за ним надо успевать. Но, естественно, по линии универсальности личности несколько другое. Пушкину пришлось быть всем – и прозаиком, и историком, и драматургом, и поэтом. Конечно, Иосифу легче. Всем нам легче. Но, с другой стороны, оттого что Пушкин уже был, труднее, потому что надо что-то делать другое.

– Всё ли благополучно с лиризмом у Бродского, на ваш взгляд? Он однажды сказал мне: «“Остановка в пустыне”, может быть, моя последняя лирическая книжка». По мнению Лосева, «юный Бродский словно бы выталкивал “чистую лирику” из своего поэтического обихода».

– Поскольку он хочет, чтобы лиризма не было, постольку можно сказать, что с лиризмом неблагополучно, ибо он наличествует. Ведь Иосиф с самого начала стремился быть эпиком. Но в то же время посмотрите его стихи в последнем «Континенте». Ведь в них опять и лирика, и лиризм. Не может он ничего с собой поделать. Холодности-то нет, есть сдержанность, но само сдерживание порождает новый лиризм.

– А как, по-вашему, уживаются у него сдержанность и ностальгия?

– Ностальгия – это удобный прием для совсем другого, У него ностальгия не тема, а прием.

– А вы переживали ностальгию в бытовом или в поэтическом плане?

– В бытовом – никогда. В поэтическом – известные ностальгические приемы я, разумеется, использовала неоднократно. А в бытовом – ни секунды. (…)

Валентина Полухина. Иосиф Бродский глазами современников. СПб: Звезда, 1997.