Текст книги "Прозой. О поэзии и о поэтах"

Три половинки карманной луковицы

Иосиф Бродский. Примечания папоротника. [Bromma, Sweden, 1990]

Joseph Brodsky. Démocratie! (Pièce en un acte). Trad. du russe par Véronique Schiltz

[Die, France]: A Die, [1990]. Двуязычное издание

Две новые книжки Иосифа Бродского вышли в начале прошлой осени в двух концах – на севере и юге – Европы. Не на крайнем севере и не на крайнем юге, а в двух городках, как раз в меру отстоящих от вечных льдов и вечной лазури. Да и Европы тоже нашей, здешней, Западной: и на востоке Европы издают Бродского, но там это поспешно необходимые избранные для тех, кто не мог получать, как мы тут, каждый новый сборник, каждую новую журнальную публикацию сразу по выходе в свет, а отдельные счастливчики – и раньше! Мне, как нетрудно понять, везло: я читала подборки стихов Бродского в тот момент, когда очередная машинопись приходила в редакцию «Континента». Здесь уместно напомнить, что и пьеса «Демократия!», и все стихотворения, вошедшие в сборник «Примечания папоротника», впервые были напечатаны в «Континенте», где появился также раешник, озаглавленный «Представление» и не удостоившийся издания отдельной книгой. Тем не менее я живо воображаю себе эту несуществующую книжку – с картинками в пол-листа (жаль, что нет уже на свете Конашевича), с одной-двумя строфами на разворот, разноцветную, мрачно-веселую и (что важно для меня в рамках этой рецензии) перекидывающуюся мостиком от «Примечаний папоротника» к «Демократии!».

Без «Представления», примерно одновременного и пьесе, и стихам из новой книги, для свежего читателя между последними и первой разверзается если не бездна, то глубокий овраг. То, что придает оврагу единый профиль, – свойственная Бродскому в последние годы озабоченность делами мира сего в наступающем-наступившем «конце века». Наиболее прямо и полно она выразилась в статье, написанной поэтом для журнала «Курьер ЮНЕСКО», частично – в некоторых более ранних интервью. С наибольшей, позволю себе так сказать, геополитической конкретностью – в обоих драматических сочинениях. А глубже всего и интимнее – конечно, в стихах; на то они и лирика. Но и в их материи, в их поэтике обнаруживается нечто, что я назвала бы, не настаивая на точности термина, псевдо– или квазипублицистикой. Во всяком случае, замечу, что и без мостков раешника и жердей «чистой» публицистики разные склоны оврага оказываются не совсем чужими.

Пьесу «Демократия!» в ее «материальном» аспекте постигла забавная судьба. Написанная летом 89-го года, она вышла в свет после событий осени того же года, после всех шелковых и ежовых революций, – ироническое, полуфантастическое предсказание обернулось пародией на действительность. И сегодня, если ехать по карте, «от моря до моря», пародия продолжает приобретать то обидно извращенные, то умопомрачительно натуралистические очертания. Всё же и в первом случае она остается пародией, а не выдумкой, фантазией, какую писал автор для своего (значит, и нашего) развлечения и – «тем, кого это касается» в предостережение.

Ныне оба компонента: развлекательная основа и назидательный уток (или, если желаете, наоборот) – целы, но, поскольку действительность причудливо меняется, пьеса не устает обнаруживать новые краски. Так, закулисная, пребывающая на другом конце телефонного провода фигура «ихнего» министра иностранных дел Чучмекишвили совсем недавно озарилась отблесками новоявленной славы почти одноименного «борца с диктатурой». Как и встарь, остается истиной: «мир – театр»…

«Мир – стихи», – такого не скажешь. Стихи – мир, да, но другой, свой собственный, хотя по камушку, по кирпичику и позаимствованный из этого. Стихи Иосифа Бродского – мир вообще особый и, при наличии ряда постоянств (констант), на месте не стоящий. «Примечания папоротника», несмотря на свой небольшой объем (23 стихотворения, хотя большей частью, как это свойственно Бродскому, длинных), – по моему впечатлению, некоторый рубеж в жизни этого мира, а возможно, и в жизни поэта.

Вошедшие в книгу стихи относятся, грубо говоря, ко времени между Нобелевской премией и 50-летием Бродского. Неважно, значили ли что-то (внутренне) эти даты для поэта или нет, – в любом случае «рубежные» стихи пришлись на этот отрезок времени. Однако сам этот их характер привязан к другому факту хронологии – концу века. Тем они и «рубежны», что он – рубеж.

 
По силе презренья догадываешься:
новые времена.
 

(«Примечания папоротника»)

 
Новые времена! Печальные времена!
 

(«Fin de siиcle»)

 
                                         …мир вокруг
меняется так стремительно, точно он стал колоться
дурью, приобретенной у смуглого инородца.
 

(«Кончится лето. Начнется сентябрь. Разрешат отстрел…»)

 
В новой жизни, в гостинице, ты, выходя из ванной,
кутаясь в простыню, выглядишь, как пастух
четвероногой мебели, железной и деревянной.
 

(«Новая жизнь»)

От пастуха и мебели недалеко и до кентавров – человекодивана, человекоавтомобиля. «Помесь прошлого с будущим, данная в камне, крупным планом» («Кентавры III»). Или не в камне: «…наезжая впотьмах друг на дружку, меся колесом фанеру» («Кентавры I»). Или без упоминания кентавра как такового:

 
Часто чудится Греция: некая роща, некая
охотница в тунике. Впрочем, чаще
нагая преследует четвероногое
красное дерево в спальной чаще.
 

(«В этой маленькой комнате все по-старому…»)

 
Что до женских фигур – нимф и т.п. – они
выглядят незаконченными, точно мысли;
каждая пытается сохранить
даже здесь, в наступившем будущем, статус гостьи.
 

(«Аллея со статуями из затвердевшей грязи…»)

И вплоть до:

 
Все переходят друг в друга с помощью слова «вдруг»…
 

(«Кентавры IV»)

А несколькими строчками выше:

 
…совершенно неважно, который век или который год.
 

Так важно или неважно? Строка с «совершенно неважно» самим отрицанием, опровержением включает тему века, года, хронологии с не меньшей силой, чем заглавие «Fin de siècle». Строка:

 
Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии
 

(из стихотворения «Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером…») – предоставляет бесправному времени право быть предметом суждения и кирпичиком стиха. Двустишие (оттуда же):

 
…но забыть одну жизнь человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил,
 

– вдруг подводит нас вплотную к «новой жизни» как третьей по счету.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 
когда ты невольно вздрагиваешь, чувствуя, как ты мал,
помни: пространство, которому, кажется, ничего
не нужно, на самом деле нуждается сильно во
взгляде со стороны, в критерии пустоты.
И сослужить эту службу способен только ты.
 

(«Назидание»)

Видно, и время нуждается «во / взгляде со стороны, в критерии пустоты», и в «Примечаниях папоротника» поэт служит ему службу, по-моему, вернее, чем пространству, и обостреннее, чем когда бы то ни было прежде.

 
Две половинки карманной луковицы после восьми
могут вызвать слезы.
 

(«В этой маленькой комнате все по-старому…»)

Настоящее и прошлое в стихах Бродского перестукивались всегда, и чаще всего именно через стенку пространства. В новой книге небывалое прежде место занимает будущее, и непривычно слышать, как Бродский говорит (стихотворение «Только пепел знает, что значит сгореть дотла…»):

 
Но я тоже скажу, близоруко взглянув вперед,
 

– не назад и не по сторонам. Сношения трех устойчивых ипостасей времени происходят теперь через рухнувшие стенки (а может, и раньше не существовавшие?). Идея «конца века», начав со вздохов о том, каковы «новые времена» (см. выше), замешивает кентавровую смесь из новых, старых и прочих.

 
Век на исходе. Бег
времени требует жертвы, развалины. Баальбек
его не устраивает; человек
 
 
тоже. Подай ему чувства, мысли, плюс
воспоминания. Таков аппетит и вкус
времени. Не тороплюсь,
 
 
но подаю. Я не трус; я готов быть предметом из
прошлого, если таков каприз
времени, сверху вниз
 
 
смотрящего – или через плечо —
на свою добычу, на то, что еще
шевелится и горячо
 
 
наощупь.
 

(«Fin de siècle»)

По-моему, мир стихов Иосифа Бродского, двигаясь по своей основной (по крайней мере, основной на протяжении последних лет пятнадцати) координате «пространство-время», в книге «Примечания папоротника» достиг некой пороговой точки, перевала. Что за ним? на перевале («на пустом плоскогорье, под / бездонным куполом..»), поэт и сам, наверно, не знает, что – за. Время придет – и он, и мы узнаем. А пока:

 
В горах продвигайся медленно: нужно ползти – ползи.
Величественные издалека, бессмысленные вблизи,
горы есть форма поверхности, поставленной на попа,
и кажущаяся горизонтальной вьющаяся тропа
в сущности вертикальна. Лежа в горах – стоишь,
стоя – лежишь, доказывая, что лишь
падая ты независим. Так побеждают страх,
головокруженье над пропастью либо восторг в горах.
(«Назидание»)
 
 
Поэтому лучше бесстрашие! (…)
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Внемлите же этим словам, как пению червяка,
а не музыке сфер, рассчитанной на века;
глуше птичкиной песни, оно звончей, чем щучья
песня.
 

(«Примечания папоротника»)

И наконец:

 
В заметаемой снегом
пещере, своей не предчувствуя роли,
младенец дремал в золотом ореоле
волос, обретавших стремительно навык
свеченья – не только в державе чернявых,
сейчас, – но и вправду подобно звезде,
покуда земля существует: везде.
 

(«Бегство в Египет»)

И что же, какое время мы видим на этой луковице? Самое точное: между

 
жизнью сейчас и вечной / жизнью, в которой, как яйца в сетке,
мы все одинаковы и страшны наседке,
повторяющей средствами нашей эры
шестикрылую помесь веры и стратосферы.
 

(«Кентавры III»).

Русская мысль. 25.01.1991.

Иосиф Бродский – размером подлинника

Иосиф Бродский размером подлинника

Сборник, посвященный 50-летию И.Бродского. Сост. Г.Ф.Комаров. Таллин, 1990

Как, собственно, называется этот сборник? Лишь по косвенным данным удостоверяешься, что перед нами книга «Иосиф Бродский размером подлинника», а не: Иосиф Бродский (автор). Размером подлинника (заглавие). Вдобавок, если на титульном листе мы не имеем ничего другого, кроме четырех строчек-слов названия, то шмуцтитул, куда вынесены выходные данные, наискось пересечен – в порядке то ли эпиграфа, то ли еще одного, дополнительного названия – фотокопией строки: «На каждого мосье – свое досье» (из записной книжки поэта).

Эта строка позволяет как бы «прояснить» загадочное и притягательное название сборника, очень «бродское» и дословной расшифровке не поддающееся. Корпус сборника, распадающегося на две части: тексты поэта и статьи о нем, – и составляет «досье». Забота авторов и составителей – верность этого досье подлиннику, та, которую находишь не в сыскном досье (верность деталей), а в хорошем переводе (верность дыхания).

Стихов Бродского в сборнике нет (кроме, разумеется, приведенных в порядке цитат, вплоть до весьма обширных – как в статье Я. Гордина «Другой Бродский»). Как автор, Иосиф Бродский представлен в книге прозой (или, если угодно, эссеистикой). Три знаменитых текста: «Путешествие в Стамбул», «Посвящается позвоночнику» и «Об одном стихотворении» – предварены двумя небольшими, зато печатающимися впервые. Это «Неотправленное письмо» и «Азиатские максимы. (Из записной книжки 1970 г.)». «Неотправленное письмо», относящееся к 1962–1963 гг., ко времени дискуссии вокруг реформы орфографии (можно вспомнить написанное по этому же поводу, но отправленное и опубликованное письмо А.И. Солженицына), дает несколько поводов к удивлению. Прежде всего сам факт, что сознательный отщепенец Бродский намеревался, видимо, обратиться со своими соображениями в советскую печать. Гораздо меньше удивляет, что письмо осталось неотправленным, но намерение в данном случае достаточно весомо. Письмо производит впечатление исключительной стилистической сдержанности: 22-летнему автору слишком важно то, что он пишет, и он пытается выбирать слова так, чтобы не отпугнуть редактора, на стол к которому попадет письмо (правда, чем ближе к концу письма, тем резче и индивидуальней становится стиль). В то же время замечаешь, что уже тогда, притом в связи со специфической, относительно узкой темой, Бродский высказывает некоторые свои заветные мысли о языке:

“Сложность языка является не пороком, а – и это прежде всего – свидетельством духовного богатства создавшего его народа. (…)

…фонетика – это языковой эквивалент осязания, это чувственная, что ли, основа языка. (…)

....мы рискуем получить язык, обедненный фонетически и – семантически. При этом совершенно непонятно, во имя чего это делается. Вместо изучения и овладения этим кладом – пусть не скоропалительным, но сколь обогащающим! – нам предлагается линия наименьшего сопротивления, обрезание и усекновение, этакая эрзац-грамматика. (…)

Письмо должно быть числителем, а не знаменателем языка. Ко всему представляющемуся в языке нерациональным, следует подходить осторожно и едва ли не с благоговением, ибо это нерациональное уже само есть язык, и оно в каком-то смысле старше и органичней наших мнений. К языку нельзя принимать полицейские меры: отсечение и изоляцию. Мы должны думать о том, как освоить этот материал, а не о том, как его сократить. Мы должны искать методы, а не ножницы. Язык – это великая большая дорога, которой незачем сужаться в наши дни”.

Я сказала бы, что всё это звучит не менее остро сегодня, когда русскому языку угрожают иные, но аналогичные опасности.

Парадоксальным образом, сборник «Иосиф Бродский размером подлинника» вместе с текстом «Неотправленного письма» попал ко мне в руки примерно в те же дни, когда я узнала из газет, что «российский парламент» установил в РСФСР новый праздник – «День славянской культуры» – в день святых Кирилла и Мефодия, 24 мая, то есть… в день рожденья Бродского. Не думаю, что поэт, сподобившийся родиться на Кирилла и Мефодия, пришел бы в восторг от выражения «славянская культура». Славянских культур – не меньше, чем славянских народов, «…другой язык, будь он трижды славянский, это прежде всего другая психология», – писал Бродский в том же юношеском письме, защищая русский язык от реформаторов, которые выдвигали «совершенно поразительную научную аргументацию, взывающую к примеру других славянских языков». «Народные депутаты», безусловно, одушевлялись наилучшими чувствами, но употребление слова «культура» во множественном числе оказалось им не по силам.

Тексты Иосифа Бродского (хоть их и немного – вдобавок к названным, еще «континентское» интервью, взятое Виталием Амурским) занимают добрую половину книги. Вторую составляют статьи, очерки, мемуарные заметки.

Собственно, здесь только мы и можем определять, решена ли поставленная задача изобразить поэта «размером подлинника»: сам он, выступающий в первой части книги, по определению должен быть равен себе, хотя и тут, конечно, каждый вариант отбора создает не равенство, а только эквивалентность. Не исключено, скажем, что если бы к напечатанным оригинальным текстам был присоединен один переводной – и не «какой-нибудь один», а совершенно конкретный: «Полторы комнаты», – приближение к «подлиннику» стало бы предельным. Я говорю это, несмотря на то, что в этом очерке памяти родителей, умышленно написанном по-английски, почти нескрываемо звучит нежелание видеть его переведенным на русский язык…1111
  Я сама в то время прочитала «Полторы комнаты» в польском переводе. – Прим. нынешнее.


[Закрыть]

Однако вернемся к критикам и мемуаристам. На мой взгляд, верность «подлиннику», в целом сохраняющаяся и в этой части сборника, состоит в его неакадемичности. Думаю, что за последние три года уже и внутри советских границ написано немалое число трудов об Иосифе Бродском, его поэтике, метафизике и проч. и что среди них, наряду с рутинной научной заумью, есть работы действительно умные и нужные, которые найдут свое место в соответствующих изданиях.

Академичность есть признак вовсе не уровня, а отношения – некоторой научной объективизации, при которой автор делает вид, что ему, в общем-то, как личности до исследуемого объекта (поэта), тоже как личности, дела нет, а что соединен он с ним как биолог с вирусом и/или астроном с туманностью. Критик или мемуарист не скрывает, что его тема – дело кровное, а его объект – предмет любви (в нашем случае; а бывает, что и ненависти). Результаты, как академические, так и «любительские», могут быть от гениальных до полной чуши.

Но общая неакадемичность второй части созвучна неакадемичности самих текстов Бродского в этом же сборнике. Единственный из них, который можно было бы назвать «литературоведческим», – разбор «Новогоднего» Марины Цветаевой. Но это типичный образец того, что можно назвать «литературоведением прочтения», построчного, пословного, нередко «по-звучного» истолкования текста разными органами мыслечувствования. И трудно себе представить такой глубины прочтение, такой остроты истолкование со стороны – ну, по меньшей мере, не поэта (точнее было бы сказать не Бродского).

Среди напечатанных в сборнике текстов о Бродском очень немногие претендуют на ранг литературоведения, но и в тех откровенная отправная точка – невероятно важное, может быть, центральное место, занимаемое Иосифом Бродским и его поэзией в жизни автора статьи. В этом смысле, пожалуй, особенно показательна статья Василия Тележинского («континентский» псевдоним Алексея Расторгуева, раскрытый им в этом сборнике) «Новая жизнь, или Возвращение к колыбельной». Это чуть ли не единственная в сборнике статья о Бродском, не являющаяся стопроцентно апологетической (неясно, впрочем, можно ли назвать апологетическими, скажем, буффонады Владимира Уфлянда в стихах и прозе, но критическими их тоже не назовешь).

В поэтике Бродского последних лет автор обнаруживает «черты, разрушительные для его слога»: статическую, «позднеантичную» цитатность по отношению к собственной «классике» Бродского. «Классика», по доводам В.Тележинского, —

“…это стихи первой половины 1970-х годов, и в ее центре находится «Колыбельная трескового мыса».

И теперь, когда все уже сказано, становится легче, и воздух счастливо редеет. «Колыбельная трескового мыса», «Конец прекрасной эпохи», «Флоренция», «Венецианские строфы»… где-то здесь лежит большинство тех образов, которым суждено потом разбегаться в будущее и даже, кажется, уходить отсюда в прошлое его слога. Именно они, от предметов до невидимых связей между словами, подлежат теперь «Новой жизни» и попадают в ее круг в странно, болезненно изменившемся по своей интонации, но дословном повторе. (…) Совершившееся тогда стало местом единственного возврата, местом, на которое вернуться тянет, видимо, больше, чем в место прежней жизни1212
  Странно, но в «Азиатских максимах» Иосиф Бродский из 70-го года как бы отвечает своему сегодняшнему критику прямо на страницах того же сборника: «Как будто в этом месте живет неизвестное, безымянное божество, как будто это место – его алтарь, где ты то ли принес, то ли принесешь еще ему жертву, то ли услышал уже, то ли услышишь его голос: не забывай».


[Закрыть]. «Метафора», или перенесение становится перенесением обратно – и от новых стихов автора мы возвращаемся назад, к тому вечному их источнику, который для них необходим. Возвращаемся с радостью – и, слагая по дороге с себя риторические одежды условного «мы», я должен сознаться, что движение в эту сторону мне дается легче, чем движение по ходу времени. Я боюсь, что все сказанное выше есть форма самозащиты. Стихи того «классического» мифа поразили меня тогда настолько, насколько вообще взрыв некоей новой реальности в одной части вселенной может быть различим в другой…”

Именно то, что автор статьи слагает «риторические одежды условного “мы”» и безутешно выплакивается в защиту поэзии Бродского от сегодняшней поэтики Бродского, – это и есть та личная причастность, личная «уязвленность» Бродским, которая определяет экспрессию статьи, ибо ведь «лучших стихов на этом языке еще никто не пишет».

С этим последним, думаю, согласны все участники сборника, включая поэтов. В непреднамеренно возникшем цикле стихотворений Александра Кушнера обнаруживается один – не знаю, осознанный ли самим поэтом – перелом отношения к Бродскому. Стихотворение 1974 года «Смотри же нашими глазами…» Кушнер заканчивает так:

 
Подумай так, что ты разведка
Своих друзей в краю чужом,
За прутья вылезшая ветка
На общем дереве большом.
 

Это, собственно, очень близко к тому, что позднее, получив Нобелевскую премию, сам Бродский говорил о своем поколении, вдруг сильнее, чем прежде, едва ли даже не чрезмерно, ощутив свою принадлежность к нему. Но все-таки, по-моему, поколение поколением, а ветка эта вылезла за прутья слишком далеко.

А вот лучшее в цикле А.Кушнера (несравненно лучшее, чем более позднее и как будто дежурно-классическое «Мы свиделись. И мы, смутясь, поговорили…») стихотворение 1981 года, которое мне хочется привести целиком:

 
Свет мой зеркальце, может быть, скажет,
Что за далью, за кружевом пляжей,
За рогожей еловых лесов,
За холмами, шоссе, заводскими
Корпусами, волнами морскими,
Чередой временных поясов,
Вавилонскою сменой наречий
Есть поэт, взгромоздивший на плечи
Свод небесный иль большую часть
Небосвода, – и мне остается
Лишь придерживать край, ибо гнется,
Прогибается, может упасть.
А потом на Неву налетает
Ветерок, и лицо его тает,
Пропадает, – сквозняк виноват,
Нашей северной мглой отягченный, —
Только шпиль преломлен золоченый,
Только выгиб волны рыжеват.
 

В коротком тексте «Несколько слов», следующем за стихами, Кушнер сравнивает поэзию Бродского со снежной лавиной, обвалом в горах. В вышеприведенном стихотворении этот образ мне кажется не столь ограниченно-горным: он шире – стихия вообще. При таком отношении не может быть ни зависти, ни счетов, только благодарность (не Бродскому, а Богу, природе или как бы это ни назвать).

Русская мысль. 29.03.1991.