Текст книги "Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах"

Дремучий лес

Вспомнилась одна из встреч с Львом Шестовым в годы общего “богоискательства”. И его волнение, с каким он переводил мне, плохо знающей немецкий язык, строки из Заратустры: “Вы не искали меня, но думали, что нашли меня. Так делают все верующие. Я отниму у вас веру. И тогда, если вы будете искать – вы найдете меня. И никто уже не сможет после этого отнять у вас меня…”

Из дневника Варвары Малахиевой-Мирович

По письмам видно, что Варвара вовсе не придумывала, когда говорила, что по-дантовски заблудилась на своем жизненном пути. Наверное, реальная потеря Льва Исааковича, уход его после всего пережитого к другой женщине дался Варваре нелегко. Буквально через четыре дня, которые прошли от последнего письма к Леонилле, она вдруг пишет в Киев:

22 августа 1899

Нилочек мой дорогой!

Попроси скорее Настю разузнать, принимают ли на борьбу с чумой лиц без медицинских познаний и напиши мне, как обратиться и куда с прошением. Мне кажется, что ты знаешь меня настолько, чтобы понять, как глубоко обосновано у меня такое решение. То, что я не поехала на голод[105]105
  В 1899 г. в России была страшная засуха, которая уничтожила урожай в Самарской, Уфимской, Оренбургской и Саратовской губерниях. Ее следствием стал голод.


[Закрыть], было для меня величайшей неудачей, которая, как я и предчувствовала, завела меня в большие дебри. Что я не умру на этой чуме, я знаю наверное – но мне нужно быть близко к смерти и при самом трудном.

Перед многими из тех, с кем я говорю, я не решилась бы так обнажить моих мотивов – но ты, дружочек, знаешь, что давным-давно мне не может прийти в голову щеголять чувствительными фразами – и что, увы! теперь это лишено героической окраски, и просто и сурово, как осенняя даль. Еще раз повторяю тебе, деточка, что я страшно заблудилась в моей душевной жизни, и буду метаться и ползать по земле, как притоптанное насекомое, если не найду самого для себя трудного и нужного – просто в какой-нибудь барак тифозный не хочется – это отбивать хлеб у какого-нибудь фельдшера. А на чуму не так много желающих. У нас в доме поселился дух тяжести. С.Г. из тихой меланхолии часто переходит в острую и вся темная говорит самые безнадежные вещи. Соня не знает, что с собой делать.

Однако, видимо, чумных бараков для нее не находят, и она едет в Воронеж к матери и в сентябре 1899 года пишет Леонилле:

…в 12 часов дня, приехав с вокзала по невылазной грязи в родные палестины. Еще все мне так странно здесь, как сон (я не была дома полтора года) и все так знакомо, так полно прошлым, молодостью, любовью, гордыми надеждами, мыслями о смерти. И Петровский, и Настя, и все, что было позже здесь живет странной полной незримых слез жизнью, смотрит на меня с увядающих астр клумбы, с печального лица богоматери, у которой ранена щека, и капельки крови катятся, как кровавые слезы.

И далее 25 сентября 1899 года:

…И так, дитя мое – разговоры о копейках, о юбках, о тратах, растратах, о болезнях. Бедняжечка мама ни в чем неповинна, если раздражается – ее жизнь так сложилась – болезнь, нужда, неудачные дети – что она имеет право как Иов роптать и разговаривать раздражительно не только со мной, но с самим Богом.

А Лев Исаакович погружен в издание своей книги о Толстом и Ницше. Он пишет А.Е. из Петербурга, где был занят книгой:

[Декабрь] 1899

Теперь я уже, собственно, печатание книги совсем окончил. Остаюсь только, чтобы дождаться решения цензуры: выпустят ли книжку или нет. Это невесело ждать, но еще прежде, чем получишь это письмо, вопрос будет решен. Если, паче чаяния, книжку выпустят – можно будет ехать домой. Если нет, опять неделя беготни наступит, но зато уже самая последняя. Думаю, что в Киеве не заживусь и к концу семестра – уже выберусь заграницу. Это было бы лучше всего… В среду ответ от цензуры должен быть. Я тебе в среду же вышлю книжку и, значит, в субботу или воскресенье, т. е. 18 или 19 ты ее получишь, как знак того, что все по этой части благополучно. Выйдет опять в рождение Тани. Увидим, какое счастье[106]106
  Bibliothèque de la Sorbonne. Fonds Léon Chestov. MS 2113.


[Закрыть].

И благодарит судьбу, что Анна Елеазаровна появилась в его жизни:

Это чувство, что именно ты так всецело связала меня с собою, и что я за тысячу верст могу знать, что ты не отвратишься, не уйдешь никуда – лучшее из всего, что может мне дать жизнь. Даже писать об этом так отрадно. Я бы в каждом письме это повторял – если бы не было <нрзб>. Я не знаю, чувствуешь ли ты это. Но знаешь, если бы иногда не пугало меня мое здоровье, я бы считал себя вправе сказать, что недаром жил, если нашел тебя. Здоровье только мешает в том смысле, что нет прочной уверенности, что сохраню найденное. Ведь найти – это только начало; главное – сохранить. Правда? Иногда же бывают такие настроения, что кажется, будто бы судьба хорошо тебя послала быть в жизни и чего у меня нет[107]107
  Bibliothèque de la Sorbonne. Fonds Léon Chestov. MS 2113.


[Закрыть].

Варвара тем временем едет к Насте в больницу в Гнездиловку под Воронежем, где та работает фельдшером. Сообщить новость о встрече с Львом Исааковичем? Или попытать себя в качестве сиделки? Нет. Скорее всего, ей становится известно, что тот самый Шингарёв, который уже встретился раз на ее пути, когда она пыталась бежать от Шестова и Насти, снова оказался рядом.

“Через два года сестра Настя, фельдшерица по профессии, – писала Варвара в дневнике, – поступила в земскую больницу под Воронежем, где главным врачом был Андрей Иванович[108]108
  В начале 1899 г. Андрей Иванович Шингарёв был назначен межуездным земским врачом Гнездиловского участка Воронежского губернского земства (в сферу его ответственности попадало три уезда). А в 1903 г. он стал заведующим Санитарным бюро Воронежского губернского земства.


[Закрыть]. Я приехала к ней погостить. Здесь я почувствовала себя замкнутой в очарованном круге (на это я впрочем, и ехала в Гнездиловку)”[109]109
  М.-М. В. Дневник. 12 ноября 1933 г. С.134–135.


[Закрыть].

А дальше следует рассказ из Варвариных дневников, где все становится яснее, но все-таки некоторый туман в ее рассказе присутствует:

Здесь у царевича моего вырывались уже полупризнания, чаще в стихотворной форме. “Радость безмерная, ты ли душа моя, красная девица” – таким речитативом не раз выдавал он себя, повстречавшись со мной на дороге в больницу. Но уже мы начали избегать друг друга. Вскоре я заболела тифом. Ему пришлось каждый день навещать меня. Вот тут уже были не только взгляды. Была робкая, но все более неудержимая ласка. Я прикладывала его руку к своей щеке. Он, склонившись надо мной, дышал или шутливо дул на мои локоны. Я не хотела выздоравливать, не хотела жить без него. Не хотела и с ним (жена, двое детей)[110]110
  Жена – Ефросинья Максимовна Шингарёва (урожд. Кулажко), учительница. На то время у Шингарёвых было два сына – Владимир и Георгий. Позже родились еще четыре дочери.


[Закрыть]. И я выпила морфий. Но такую большую дозу, что она уже не могла подействовать, и нетрудно было меня спасти. Впрыснули апоморфин, поднялась тошнота, и все прошло. Думаю, что тут сыграл свою роль и тиф. Без ослаблености нервной, в какой я тогда была, без изменения сознания, я бы ни до, ни после не решилась на самоубийство[111]111
  М.-М. В. Дневник. 12 ноября 1933 г. С. 136.


[Закрыть].

По смыслу сюда ложатся три недатированных письма к Леонилле, хотя и они не до конца проясняют все случившееся.

Скорее всего, письмо написано в конце марта или апреля 1900 года:

Отчего молчишь так долго, Нилочка?

Хотела бы иметь о всех вас подробный отчет. Если нет для него настроения, то хоть краткий конспект жития. (Владимир Соловьев говорит, что в молодости жизнь, а после уже житие – “проще время живота”.)

На праздники еду к маме. Пиши на Воронеж. Последним месяцем я жестоко страдала – за жизнь и душу человека, с которым связал меня слепой рок. Все наше прошлое осветилось таким трагизмом, что, если бы я раньше знала то, что знаю теперь, не уехала бы от него никогда ни на одну минуту и не спрашивала бы ни о чем, ни разу – молчала бы под пыткой. Все приходит слишком поздно. Теперь я могу быть только безучастной вещью в его жизни со всем моим пониманием происходящего.

Я даже не могу писать ему – он в санатории. Письма запрещены. На сколько это времени, ненадолго или навсегда – тоже неизвестно. Душа моя от меня далеко. Живу в полусне. Теперь даже не болею.

Несмотря на отсутствие имени некоего человека, понятно, что речь в письме идет о Шингарёве. В 1928 году в письме к младшей подруге Зинаиде Денисьевской она напишет ту же фразу о нем, что и в письме Леонилле: “Мы чувствовали дыхание рока между нами”.

Об окончании истории с Шингарёвым Варвара вспоминала:

После Гнездиловки мы с Андреем Ивановичем увиделись последний раз в Воронеже. “Выпала жемчужина из нашей встречи, – сказала я, – нам больше ее уже не найти”. “Что же делать, – сказал он глухо, – да, я и сам их не хочу”. Жемчужиной мы называли ту близость, легкость, простоту и открытость в наших отношениях, какая сразу установилась у нас. Но беда была в том, что я уже хотела других отношений, что мне страшна и не нужна была жизнь без них, что, может быть, даже компромиссную, закулисную любовь я приняла бы от него, только бы не расставаться. И то, что он предрешил расставание, что мог мыслить жизнь свою без меня, нанесло мне тяжкое оскорбление: и оно же было исцелением раны, нанесенной встречей с Андреем Ивановичем, и последней строчкой в эпилоге нашего трехлетнего романа. Мы встретились еще раз на Пироговском съезде, но тут стало для нас ясно, что и дороги, и сердца у нас разошлись в разные стороны, и стали мы чужими.

И только один раз, в 18-ом году, в Киеве, когда я узнала, что Андрей Иванович погиб от ножа убийцы[112]112
  А.И. Шингарёв был арестован большевиками 28 ноября (11 декабря) 1917 г. как один из лидеров “партии врагов народа” и заключен в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. В ночь на 7 января в Мариинской больнице, куда он был переведен по состоянию здоровья вместе с Ф.Ф. Кокошкиным, убит матросами-анархистами тремя выстрелами в лицо, грудь и живот.


[Закрыть], я испытала жгучую горесть и целые сутки чувствовала себя, как бы вдовой его. Только одни сутки.

Да еще вот в снах изредка вижу его лицо, склоненным ко мне в звездной темноте степной ночи (как было однажды). И что-то вроде тех слов, какие он сказал – забытой молодой всеозаряющей радостью пройдут через память сердца: “Зачем звезды, когда так близко ваше лицо. Посмотрите же на меня своими ясными зореньками”[113]113
  М.-М. В. Дневник. 12 ноября 1933 г. С. 136.


[Закрыть].

В это же время, когда Варвара переживает свои события в Гнездиловке, Лев Исаакович шлет Анне письмо с неожиданной припиской:

9 (21) марта [1900]

Сегодня еду домой, дорогая Анна, – (речь идет о Киеве) – но вчера получил письмо твое и хочется хоть несколько строчек в ответ написать тебе. У меня в последние дни масса беготни. Нужно со всеми проститься и, затем, пришлось о Варваре Григорьевне похлопотать. Она, как я писал тебе, заболела. Нужно было хлопотать в фонде о пособии, и т. д., и т. д.[114]114
  Bibliothèque de la Sorbonne. Fonds Léon Chestov. MS 2113.


[Закрыть].

В письме начала 1900 года Варвара делится с Леониллой Тарасовой своими проблемами. Оказывается, что она вызывала к себе Шестова разрешить денежные затруднения: “Ты знаешь, что нам дано умирать и воскресать при жизни. Но страшно, что есть при жизни умершие люди. <…>

Я живу одна. Живу далеко от мамы. Навещаю ее – она все болеет, и читаю ей и Ане вслух трилогии Толстого, Чехова – все, что они хотят. Но чаще я сижу, как сейчас, в своей крошечной комнате возле Чугунного кладбища, слушаю, как часы говорят: без-ваз-врата, без-ваз-врата; что-то пишу, что-то читаю, не позволяю себе ни на минуту лечь в течение дня, и веду борьбу с собой за свой рассудок всю ночь, рассказываю сказки, уговариваю, не могу найти достаточно ласковых имен для себя.

Вот уже три недели, как никто ко мне не приходит. Да и кому прийти – знакомые – <нрзб>, Гнездиловка – далеко, за морями, за пропастями, за необозримыми кладбищами. А поэтому, пиши. Дай Бог тебе сил, терпения и радостей. Деньги нужны были для уплаты долга и для квартиры. Льву Исааковичу я написала, чтобы приехал сюда. Ну вот и все (выделено мной. – Н. Г.). Пиши. Вава”.

Скорее всего, Лев Исаакович просто отвозил ей собственные деньги, но не мог об этом открыто сказать жене. Связь между ним и Варварой – настолько прочная, что он каждый раз кидается ей на помощь. Он пишет об этом Анне, которая, повсей видимости, догадывалась, какое место та занимала. Или не знала? Варвара Мирович в биографии дочери Шестова упорно названа другом, которому Лев Исаакович постоянно помогает. Весной 1900 года он едет в Швейцарию и пишет оттуда в Париж Софье Григорьевне Балаховской-Пети встревоженное письмо опять же о Варваре:

31 мая 1900

Берн

Скажите, Софья Григорьевна, не имеете ли Вы вестей о Варваре Григорьевне? Тотчас же по приезде из Парижа, за неделю до прихода Вашей открытки, я получил от нее письмо, очень и очень мрачное. Я, конечно, сейчас же ответил ей (в Воронеж) – но до сих пор от нее не получил ничего, вот уже скоро три недели будет, как я писал. Меня это очень тревожит, тем более что, по-видимому, она и Вам, и Мите писала в таком же мрачном настроении. Боюсь, не случилось ли с ней чего. Если знаете – напишите, буду Вам очень благодарен. Хотя, конечно, хорошего ничего Вы не сообщите – но ведь нужно и дурное знать. А я почти уверен, что есть что-то дурное… Пожалуйста, хоть открытку напишите – если даже ничего не знаете: а то мне всякие подозрения приходят в голову[115]115
  Bibliothèque de la Sorbonne. Fonds Léon Chestov. MS 2120. (Vol. X.)


[Закрыть].

В это время Шестов за границей работает над очерком “Достоевский и Ницше”. Главная мысль, которая звучит со страниц его будущей книги: надо перестать жить в иллюзиях, придумывать жизнь, действительность. Лишь понимание единственности и трагичности отдельной судьбы человека и поиск на этих путях Бога.

Скорее всего, Софья Григорьевна, взволнованная состоянием Варвары, позвала ее к себе в Париж, где она и оказалась в конце 1900 года. Об этом сохранилось несколько двусмысленное письмо Балаховской-Пети к Венгеровой, где они обсуждают угасшие отношения Варвары и Шестова:

[Ноябрь – декабрь] 1900

Варвара Григорьевна действительно в Париже. Я ее редко видаю из-за ее спутницы мадам Эвенсон. Вот, что за ужасный тип! Ну и вкус же у твоего Семёна[116]116
  Имеется в виду С.А. Венгеров.


[Закрыть]!

Если бы ты знала, как далеки теперь В.Г. и Лев Исаакович! Не только потому, что он в Швейцарии, когда она здесь, а потому что им нет дела друг до друга. В.Г. недолго здесь останется и поедет отсюда, вероятно, в Москву.

Какой ужас смерть Грюнберга[117]117
  Юлий Осипович Грюнберг – издатель Чехова. Внезапно скончался в ноябре 1900 г. Письмо датируется по дате его смерти.


[Закрыть]. Он оставил, вероятно, в нужде всю свою большую семью?

Твое письмо прибыло сегодня во время отъезда. У нас обедали Надежда Владимировна Кончевская и Ольга[118]118
  Переписка Зинаиды Венгеровой и Софьи Балаховской-Пети. http://www.persee.fr/web/revues/home/prescript/article/slave_00802557_1995_num_67_1_6255?_Prescripts_Search_tabs1=standard&.


[Закрыть].

А Шестов в эти дни пишет Варваре из Швейцарии дружеское письмо, беспокоясь о ее состоянии:

Конец 1900 года

Берн

…“Достоевский и Нитше”[119]119
  Работа “Достоевский и Ницше” была начата в феврале 1900 г. в Нерви и закончена весной 1901-го в Швейцарии, откуда Л. Ш. выслал ее С.П. Дягилеву в “Мир искусства”, где она и была напечатана в 1902 г. № 2–9/10. Отд. изд. СПб. 1903.


[Закрыть] не оправдает Ваших надежд, если только Вы оные возлагали на него. <…>

Недели через две, как покончу с Достоевским, поеду доживать зиму в Италию. Там и дописывать работу буду. А Вы – уже назад в Россию собираетесь? Зачем так скоро? Стоило ли из-за трех недель столько ездить? А я в Россию вернусь не раньше чем через месяцев 6, 8. <…>

Поклонитесь Софье Григорьевне и Мите. Что, собирается Митя проехаться, как он предполагал в Италию? Или уже передумал. Скажите ему, что на несколько дней я готов служить ему спутником. Пишите и Вы. Что, Сара Максимовна не хочет отвечать на мои поклоны, или Вы забываете передавать их?

Ваш ЛШ. Адрес: Berne, Villa Frey.

Помимо очерка, который он пишет, у него возникают и другие заботы. В Берне 26 ноября 1900 года у него родилась дочь Наташа – его будущий биограф.

Анастасия Мирович и Валерий Брюсов

С начала 1901 года Варвара и Настя обосновались в Москве. Варвара занимается переводами. Живут они раздельно, судя по адресам на конвертах. Живут бедно и все больше случайными заработками. О своем московском бытовании Варвара пишет Леонилле:

27 января 1901

…Я в Москве, на Гагаринском пер.[120]120
  Дом сестер Гнесиных в деревянном домике в Гагаринском пер. на углу Староконюшенного. Тогда школа располагала только одним роялем (на приобретение второго у сестер не было средств). Дом этот принадлежал члену Сената Владимиру Карловичу фон Шлиппе, родственнику Н.Н. Гончаровой (жены Пушкина). Это первое здание, которое получила Гнесинская школа, было предоставлено им безвозмездно.


[Закрыть], дом Шлиппе, на Шпоре. У меня сейчас сидела Настя и еще один “страшный и умный дух”. Она ушла, я одна и бьет 12 часов и в шотландском замке (так называет Настя мою комнату) ненарушимо тихо.

9 февраля 1901

…Бальмонта я видела. Не понравился – позёр, франт, фат – из тех, что носят браслеты и кружева. И вдобавок упал в обморок от раны самолюбия – плохо прочел свои стихи. (Обморок не иносказательный, настоящий.) Я люблю его “Чет и нечет” (без окончания). А в остальном он, по-моему, надуман, холоден, претенциозен – модный франт, нарядившийся в последнее слово европейской моды. Но как переводчик Шелли – он поэт истинный и незаменимый.

Перевод Шелли – тот самый, о котором ей говорил Шестов.

Настя тоже ищет свое место в литературной жизни. По письмам и документам, которые обнаружил Александр Соболев[121]121
  Сюжет полностью: Александр Соболев https://lucas-v-leyden.livejournal.com/276370.html.


[Закрыть] в архиве Брюсова в РГБ, можно проследить их общение с поэтом в течение двух дет.

В феврале – марте 1901 года Брюсов пишет в дневнике:

Анастасья Мирович как-то однажды пришла ко мне, оставила свои стихи и записку, прося дать суждение. Мне все было некогда. Так через месяц пришла она опять, застала меня. С час я беседовал с ней; одета она была очень бедно. Читала (поэтов) мало. Говорила не очень глупо[122]122
  Брюсов В. Дневники. Автобиографическая проза. Письма. М., 2002. С. 119.


[Закрыть].

Упомянутая записка сохранилась в брюсовском архиве:

Милостивый Государь!

Не зная Вас лично, но будучи знакомой с Вами по Вашим произведениям, я хочу попросить Вас, если у Вас найдется время, прочесть мои произведения и дать о них свой отзыв, хотя бы письмом. Мой адрес: Знаменка, дом Крюгера, кв. 21. Анастасия Григорьевна Мирович.

Уважающая Вас А. М.

Брюсов берет два ее стихотворения в первый выпуск “Северных цветов”… Вероятно, что-то происходило между ними летом и осенью 1901 года; большая часть писем и записок Анастасии Григорьевны Брюсову не датирована:

Валерий Яковлевич!

Если свободны, зайдите сегодня (в среду) ко мне – вечером. Есть маленькое дело, а у самой нет навыка заходить к Вам. Пожалуйста.

А. Мирович

Или:

Простите, Валерий Яковлевич, что, несмотря на полученное от Вас письмо, никак не могла остаться дома. Весь день и вечер у меня в разъездах. Вы интересовались моими стихами – передаю Вам их. Во вторник, возможно, буду в Литер<атурном> Кр<ужке>. Хотя боюсь утомиться. Сил немного.

А. Мирович

Или:

Хотела бы Вас видеть. Есть маленькое дело. Завтра в 6 ч. вечера буду дома. Адрес: Кудринская площадь. Дом Молчанова. Кв. Пашутиной.

А. Мирович

Возможно, к этой же осени относится записка, на которой проставлена только дата – 16 сентября, но нет года:

Сентября 16-го

Такое тяжелое чувство у меня осталось от вчерашних Ваших вопросов и догадок, что я не хотела бы видеть Вас.

Вы добры и ласковы, но я не люблю, когда меня слишком понимают. Рукописи могут остаться у Вас. Они не нужны мне.

А. Мирович

В том же сентябре Брюсов делает в дневнике вторую запись о ней:

Видал я Анастасью Мирович. Живет бедно, втроем с двумя подругами. Некрасива и неловка. Но она очень современна. Ее мысль направлена на заветнейшие тайны наших дней. Мы говорили (долго, целые часы) о том, что страшно, о том, что все страшно, везде ужас и тайна. Она чувствует это более чем все, кто много говорит и пишет об этом. Я сказал ей о смерти Ореуса[123]123
  Настоящая фамилия И.И. Коневского, утонувшего 8 июля 1901 г.


[Закрыть]. Она испугалась, задрожала, заплакала. Она любила его? По ее словам, она видела его всего 3–4 раза в жизни. Он одобрял ее драму “Морская легенда”[124]124
  Драма неизвестна.


[Закрыть].

Той же осенью они встречаются еще как минимум один раз. 20 октября 1901 года Мирович отправляет Брюсову записку:

Меня можно застать дома почти каждый день от 6-ти часов. Я была бы очень благодарна Вам, если бы Вы нашли возможность дать мне прочесть рукописи Добролюбова. Хотела сама зайти к Вам с этой целью, но стеснялась.

А. Мирович

Рядом в архивной единице (что не всегда имеет датирующее значение) лежит послание, заканчивающее, по всей вероятности, этот этап их общения:

Письмо Ваше понравилось мне цельностью настроения. Но очевидно оно было написано не по моему адресу. Нет ничего более чуждого моей натуры, чем то настроение, которым проникнуты Ваши стихи (хотя, может быть, сама я произвожу другое впечатление). Я слишком люблю Данте. Я не вижу необходимости уверять Вас, что грех любить не должно. Вы любите, значит Вам так и подобает. Хочу поблагодарить Вас за то, что Вы так сильно и безжалостно двинули мою душу в ту сторону, куда сама она идти не решалась. Я более не нуждаюсь в Вас. Если опять случайность сведет нас, мне кажется, мы встретимся как люди, ничем друг друга не обидевшие.

А. Мирович

В архиве Брюсова сохранилась недатированная записка Варвары:

Недели две тому назад Аким Львович передал Вам мои стих<отворения>. Будьте добры, если прочли их, сообщите мне о результате. Кроме того – я вообще хотела бы повидаться с Вами. Если найдется свободный час – сообщите, когда можете принять меня.

В. Мирович-Малафеева.

Новинский бул. д. Молчанова кв. Пашутиной

Аким Львович Волынский (Флексер) приезжал в Москву в ноябре 1901 года; по всей вероятности, тогда же он и передал Брюсову стихи Варвары Григорьевны: таким образом, записку можно отнести к концу ноября – началу декабря (в той же архивной единице, но отдельно, хранится конверт с почтовым штемпелем 2 декабря 1901 года: возможно, в нем она и лежала). Впрочем, продолжения этот сюжет не имел: на следующем (и последнем) письме Малахиевой-Мирович, присланном около 1903-го, Брюсов сделал пометку “Варвара Мирович, сестра Анастасии”. Примечательно, что в 1901 году адрес сестер совпадает. В “Северных цветах” за 1902-й помещены три новых стихотворения и два прозаических этюда Анастасии: “Ящерицы” и “Эльза”; под вторым из них сделана загадочная пометка “Villa Camille” – значит ли это, что она побывала где-то за границей? Между тем, ее стихи и проза не остались незамеченными: так, Блок, внимательнейший читатель первых “Северных цветов”, отметил на полях ее стихотворение из первого выпуска (наряду с драмой З. Гиппиус и стихами Брюсова). С той же Гиппиус сравнивал ее и не слишком доброжелательный критик А. Смирнов (Треплев): “К чести г-жи Гиппиус должно признать, что ее «небесные слова», действительно, небесно чисты, не отдают дурным запахом и не заключают ничего кладбищенского. Таковы же вещицы г-жи Анастасии Мирович, занимающейся красивым рукодельем из пестро окрашенных слов”. Весной 1902 года Брюсов поневоле должен был вспомнить о ней, получив записку с просьбой о гонораре за “Северные цветы”, препровождая ее компаньону по изданию, он язвительно замечал: “Мы забыли, увлекшись дешифрацией майевских письмен, о делах. Письмо прилагаемое напоминает. Сей девице т. е. им двоим я передам причитающееся. Но как быть с остальными”. При поступлении этого письма на архивное хранение, в музейной инвентарной книге было сделано примечание: “С вложенной в письмо запиской А. Мирович”: ныне записка утрачена, либо отъединена и хранится где-то среди неопознанных бумаг. Зато сохранилось последнее ее письмо:

6 августа 1902

Мне жаль, что наше знакомство так странно оборвалось, благодаря моему нездоровью. Я, положим, часто бываю с Вами, потому что на столе у меня Ваши стихи. Столько роскошного разнообразия в настроениях не дал, вероятно, ни один поэт, но это разнообразие повредило чему-то единому, тому душевному синтезу, который свойственен человеку и который я ценю в человеке. Вот почему мне грустно, когда я открываю Ваши стихи. Но ведь Вы же знаете, что Вам все простится – не мною, – а на тех весах, которые, я верю, скрыты за гранью нашего понимания и откуда получаем мы только извещения: простилось ли, нет ли. Я была у Вас – не знаю, говорила ли Вам прислуга. Я видела у Вас на столе конверт с пейзажем Венеции. Вы были там? Вы видели море? Если хотите написать мне – я Вам оставляю адрес: Станция Молоди по Курской ж. д. Мещерская больница. Терапевтическое отделение. Для меня. Нужно написать: фельдшерице. Иначе не найдут меня здесь. В человеке слишком много протестующего начала. Зачем оно? Боже! Кто захотел этой мировой трагедии. Если бы все люди были созданы по образу Авеля – пастбища и цветники покрыли бы всю землю.

А. Мирович[125]125
  Окончание текста Александра Соболева: https://lucas-v-leyden.livejournal.com/276370.html.


[Закрыть]

Брюсов действительно в мае – июне был в Венеции. Неизвестно, ответил ли он Насте.

8 августа 1902 года Варвара пишет Леонилле:

Отвечаю тебе, Нилок, на киевский адрес <…>. Когда письмо твое пришло в Москву, я гостила у Насти – в двух часах от Москвы. В Мещерской больнице, где она обосновалась, по ее словам, на целую жизнь. Там психиатрическая больница на 700 человек и есть терапевтическое отделение, в котором Настя состоит фельдшером за 35 рублей в месяц и квартира с отоплением и светом и т. д. Я довольна ее устроенности и для ее нервов это лучше, чем лихорадочная погоня за хлебом по московским редакциям.

Итак, Настя теперь работает фельдшерицей в сумасшедшем доме в Мещерской больнице. Рядом дача Чехова. Он вложил в эти лечебницы немало своих средств. И странное соединение чеховского сюжета, описанного в “Палате № 6”, и Настиной судьбы совсем скоро произойдет в стенах этой больницы.