Текст книги "Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах"

Бегство

Я “уступила”, наконец, его сестре…

Из дневника Варвары Малахиевой-Мирович

Он бежал за границу, сказав родителям, что уехал лечиться. У него тяжелая душевная болезнь, он может сойти с ума. Родители не верили. И правильно делали, что не верили. Болезнь лишь скрывала его истинные намерения.

Лев Исаакович действительно решил воссоединиться с Настей, но не сразу, а подождать, пока все утихнет. С одной стороны, он очень хотел поступить по отношению к ней честно. С другой, устал быть один, метаться. Он был готов к браку, пусть и к несчастливому. Где-то в глубине души его грело тайное чувство, что в новом раскладе найдется место тесным и дружеским отношениям с Варварой. И что теперь они станут неразлучны.

Любил ли он Настю? Нет. Об этом он недвусмысленно написал Варваре. Но и Настя, видимо, очень скоро поняла, что оказалась меж двух огней, на пути какой-то огромной силы, которая сминала и ломала ее. Она запечатлела свое состояние в некоем стихотворении-вызове, обращенном к Варваре. В начале 1900-х годов оно было опубликовано в журнале “Северные цветы”[52]52
  Северные цветы: Альманах книгоиздательства “Скорпион”. 1902. С. 127–128.


[Закрыть].

сестре

 
…Где, скажи мне, былая корона?
Кто низвел меня с пышнаго трона?
И в простую одежду одел,
И рассудку внимать не велел?
 
 
Что глядишь ты с печалью такою?
Я кажусь тебе странной, больною?
Золотистую пряжу прясти
Суждено мне на этом пути.
 
 
В золотистую пряжу из светa
Я должна, я хочу быть одета!
Подожди… Ты увидишь меня
Королевой лазурнаго дня.
 

Непонятно, как Лев Исаакович уехал из дома. Ночью, чтобы никто не увидел? Тайно собрал вещи и скрылся?

Вероятно, сначала он оказался в окрестностях Вены. Вслед ему летели письма родителей с требованием вернуться и жить попрежнему. Нам известны лишь его ответы. Письма отца и матери не сохранились.

Он пишет матери, устав от ее обид:

Дорогая мамаша!

Только что получил письма от Мани и Саши[53]53
  Шварцман Мария (Маня) Исааковна (1863–1948) – сестра Л.И. Шестова; была замужем за Владимиром Евсеевичем Мандельбергом, врачом. Шварцман Александр Исаакович (1882–1970) – младший брат Л.И. Шестова, музыкант.


[Закрыть] и пересылаю тебе их. Прилагаю тебе конверт со своим адресом. Напиши мне несколько слов. Мы так нехорошо простились. Отчего, если и у тебя горе, и у меня горе – мы должны страдать отдельно, как будто бы каждый думал только о себе? Разве мне не больно, что я причинил тебе столько горя…

И в следующем:

Я получил твое письмо. Если бы ты знала, что за радость была бы для меня исполнить твое желание и поехать теперь в Киев. Но я чувствую, что это неисполнимо. Я не могу ехать в Киев, хотя я хочу все сделать, чтобы тебе было легче. Разве я не чувствую, как тебе тяжело и что тебе тяжело именно потому, что ты так же не можешь дать мне свое благословение, как и я теперь, несмотря на все свое желание, не могу ехать в Киев. И мне теперь еще тяжелее. У меня два горя – твое и свое. Я стал несчастным с тех пор, как понял, какая у меня болезнь и что значит она. И теперь, когда увидел, что ты так поражена моим поступком, я вдвойне несчастен. У меня на сердце вечно, непрерывно сидит какой-то червяк и сосет, сосет без конца. Я хожу, разговариваю, ем, пью – но червяк грызет и не перестает…

Но есть вещи, которые человек не в силах вынести. И это – мое горе. Оно такое, что с ним я не могу примириться. С Настей мне будет легче. Она любит меня – я знаю это – и сумеет мне помочь. Как же мне эту помощь оттолкнуть, без которой я не сумею жить[54]54
  Bibliothèque de la Sorbonne. Fonds Léon Chestov. Ms. 211/1, 1896. Fs. Ms. 66.


[Закрыть].

Горе – это болезнь, о которой идет непрерывный разговор. Настоящая душевная, страшная болезнь, с которой непонятно, как жить и как примириться.

Дорогая мамаша!

Я писал и говорил тебе только одну правду. Настя теперь в Воронеже, у своей матери. Я ее не мог вызвать, если бы даже и хотел, так как у меня не было денег. Володя[55]55
  Имеется в виду В.Е. Мандельберг, муж сестры Л.И. Марии Исааковны Шварцман.


[Закрыть] не послал Работникову ничего, и он там остался один, умирающий, без гроша. Так я принужден был из своих послать. Теперь у меня всего сорок гульденов – следовательно, я не мог ее выписать, если бы и хотел.

Я живу в деревне. Здесь недурно. И не дорого, по крайней мере. Здоровье мое плохо.

Лев Исаакович переезжает в Карлсбад, и родители отправляют к нему мужа сестры Мани, Владимира Евсеевича Мандельберга, врача, чтобы он на месте проверил, действительно ли положение их сына настолько серьезно. После его приезда Лев Исаакович пишет матери:

Апрель 1896

Карлсбад

Дорогая мамаша!

Наконец, приехали мы в Карлсбад и как будто бы кончились все странствования и волнения. На самом деле оказалось совсем не то. Сейчас мы были у доктора. И выходит, что мне в Карлсбаде совсем нечего делать… Здоровье мое надорвано – и надорвано сильно. Если не принять теперь все меры, потом, может, уже поздно будет. Мне тридцать лет, а я еще не жил. Если оставить все в таком положении, если не найти средства к выходу, значит мне никогда уже не жить. Восстановить свое здоровье, устроить свою жизнь я могу или теперь, или никогда.

Он снова возвращается к главному для себя:

Я слишком измучен, слишком истерзан всем тем, что так неожиданно обрушилось на меня. Но я еще хочу бороться за право на жизнь и, может быть, если не все будет против меня, я еще добьюсь чего-нибудь.

Жить без Насти я не могу. Этой девушке я обязан всей жизнью, больше, чем жизнью. Если бы ее не было, один Бог знает, что произошло бы со мной. Она в самую тяжелую минуту жизни, когда я был готов на все, когда я был так же близок к помешательству, как и к смерти, подошла ко мне и спасла меня своей любовью. Если мы разошлись бы, это значило бы, что я навсегда, на всю жизнь отказался бы от брака. Конечно, люди доживают свой век и холостыми. Но люди и в богадельнях проводят весь свой век. Для меня же теперь уйти от Насти значило бы запереться в тюрьму, чтобы никогда не видеть больше света. Скажи же мне, неужели ты захочешь пожертвовать предрассудкам общества всей жизнью твоего сына? А ведь только эти предрассудки стоят между мной и Настей. Она редкая, удивительная девушка. Я убежден, что не будь она случайно христианкой, ты сама бы оценила ее. Но это не поправить и нужно примириться. При других обстоятельствах – этого не случилось бы. Но что же делать? Теперь я чувствую – все мое спасение в Насте. И ты можешь либо помочь мне, либо помешать. И вот о чем я прошу тебя. Летом мне необходимо отдохнуть и укрепиться. Для этого я должен быть предоставлен самому себе. И лучше всего мне это время провести в Житомире, а не за границей. Я могу найти там дачу с купаньем…[56]56
  Bibliothèque de la Sorbonne. Fonds Léon Chestov. Ms. 211/1, 1896.


[Закрыть]

Ему вторит Владимир Мандельберг, его зять. Он пытается помочь Льву Исааковичу изменить жесткую волю Шварцманов, хотя тот факт, что их сын всячески настаивает на том, чтобы передать ему, непрямому родственнику, все дела с сукнами, не может их не настораживать.

Апрель 1896

Карлсбад

Дорогие родители!

Мы теперь уже второй день в Карлсбаде и только что возвратились от доктора, который очень внимательно осмотрел и расспросил Лёлю. Его диагноз и лечение вполне совпадают с тем, что нам сказали все венские профессора. С каждым из них я говорил отдельно без Лёли и даже не сказал им, что он мой родственник, я представлял его как своего пациента, с которым еду заграницу для лечения, я хотел узнать всю правду. И вот что я узнал: операции делать пока не нужно. Они говорят пока, потому что может случиться что ему позже придется сделать операцию очень серьезную. Все нашли его состояние заслуживающим особого внимания в особенности ввиду полного расстройства нервов. Они были поражены, когда увидели его и все добивались причины нервного расстройства и сильного истощения, но когда мы отказались рассказать всю правду, то каждый из них счел своим долгом предупредить меня, что положение его очень серьезное и что во что бы то ни стало нужно постараться удалить причину, иначе они за него не ручаются. Лёля обо всем этом не знает, но вам я решил все написать, ничего не скрыть, потому что я не хочу, и я не вправе взять на себя ответственность за все, что может произойти. Прежде всего ему необходимо жениться и именно жениться, а не так только иметь сношения с женщинами. Это все говорят в один голос: ему необходимы правильные половые сношения, которые возможны только в браке. Это, собственно говоря, единственное лечение для него, все же остальное может только на время облегчить или совсем не облегчить. Когда я им сказал, что брак теперь невозможен, они мне прямо ответили, что тогда и излечение невозможно…

Вы не можете выбирать между да и нет, вы должны сказать да чего бы это ни стоило, потому что это вопрос жизни. Он не крестится ни теперь, ни через год, ни через два, а вероятнее всего и никогда этого не сделает. Ему так же трудно на это решиться, как и нам согласиться. Он дает честное слово, что не сделает этого, и вы можете ему поверить, вы достаточно хорошо знаете его характер. И я могу Вам дать свое честное слово, что это чистая правда… что это не делается только для того чтобы вас успокоить, но что это его твердое решение. Подумайте, мамаша, обо всем этом хорошенько и не откладывайте вашего согласия надолго, тут каждый день дорог, он стоит Лёле здоровья, а у него его немного осталось. Это не Миша, не я или не кто-нибудь другой из нас, он в 30 лет в первый раз полюбил девушку и полюбил горячо и искренне. Это чувство не может уничтожиться оно может его уничтожить. Если не найдет удовлетворения. Тут никакие средства никакие планы помочь не могут. Не мучьте же только папашу и себя и его не делайте так, как многие горячо любящие но неразумные матери поступают что сначала все противятся надеясь на что-то неопределенное, а потом наконец дают свое согласие когда уже поздно и когда оно уже не нужно. Тысячи примеров этому были уже и каждый день случаются. Вы сами это отлично знаете. Это утешение недостаточное я согласен, но зато у вас другое утешение есть: девушка, которую Лёля полюбил, бесспорно лучше всех наших знакомых барышень, она несравненно выше всех их стоит и кроме того она очень добрая и совершенно бескорыстно полюбила Лёлю. Лёля с ней наверняка будет счастлив. Лучшей невесты в этом смысле Вы и сами ему не могли приискать. Я от всей души желаю, чтобы мои братья сделали такой же удачный выбор. Вам наверное тяжело будет писать ему письмо и потому лучше всего было бы если бы вы телеграммой одним словом “согласна” избавили бы его и себя от излишних мучений. Я уверен, что он сразу бы ожил и выздоровел. Ваш Володя[57]57
  Bibliothèque de la Sorbonne. Fonds Léon Chestov. Ms. 211/1, 1896. Fs. Ms. 68.


[Закрыть].

Непонятно, что ответили родители на столь сильные аргументы.

В газете “Жизнь и искусство” продолжают выходить колонки Льва Исааковича, подписанные “Читатель”, с разборами литературных новинок. Каждую он начинает особым вступлением, создающим доверительную интонацию. В этих обзорах снова слышатся отзвуки его драмы. Он пишет 16 апреля 1896 года: “Счастлив тот, кто не отведывал того ощущения внутренней опустошенности, при которой все безразлично и кажется разверзнись небо, расступись земля – не удивишься, не испугаешься… От себя бы ушел, да некуда”[58]58
  Читатель. Журнальное обозрение // № 105. 16 апреля 1896. С. 1–2. (Сообщено К. Ворожихиной.)


[Закрыть].

Приключения Варвары. Европа, лето 1896 года

В подборке стихотворений Варвары в “Жизни и искусстве” от 10 марта 1896 года встречается одно – очень красноречивое.

в лесу

 
Мы заблудились… Нет сомненья
Ползет из чащи темнота
И реют бледные виденья,
Меж веток каждого куста…
 
 
Твое безмолвное смятенье
Упреков горьких мне страшней
Мы заблудились… Нет сомненья
И лес все гуще, все темней.
 

Письма Льва Исааковича Варваре в самые критические месяцы смятений, видимо, не сохранились, но их было немало, судя по последующим ссылкам на них. После того как Настя вернулась в Киев, представить, что происходило с Варварой Григорьевной, не так просто, потому что за несколько месяцев, с марта по сентябрь 1896 года, произошло множество событий, которые в дневниках описаны очень выборочно, причудливо и клочковато. Однако попробуем найти в них внутреннюю логику.

Нам достоверно известно, что Варвара все же ушла из гувернанток, оставив Софью Исааковну Балаховскую и ее детей. (Забегая вперед, заметим, что это никак не повлияло на их дальнейшие отношения, впоследствии они возобновят свою дружбу.) Скорее всего, это произошло ранней весной, после отъезда Насти. Ведь в письме к Варваре и Насте Л.И. передает привет своей сестре. Значит, тогда они еще были вместе, а затем пути их разошлись.

“Когда отношения окончательно расхолодились, – вспоминала В.Г. те дни в своих дневниках, – Софья Николаевна Луначарская (потом Смидович), с которой мы очень сблизились, стала звать меня перейти к ним. У нее тяжело заболел муж (туберкулез мозга), и ей важно было иметь близкое лицо у себя в доме. И даже не это было главным мотивом, а приязнь, участие в моей судьбе и желание общей жизни. Мы в ту пору нежной заботливой любовью окружали друг друга, и за этот кусок жизни я храню нерушимую благодарную память милой женской душе, в то время так горячо несчастной и такой жизненно-доброй и чуждой всякого мещанства”[59]59
  И тут же про жизнь у Луначарских: “Мне 27 лет, ей – 24. Ницца. Сквозь зеленые шторы проник в спальную ослепительный луч южного утреннего солнца. За окном певучий голос торговки выкликает названия рыб и долго тянет последнюю высокую ноту. В соседней комнате лежит муж Софьи Николаевны Платон Луначарский, психиатр. У него на голове огромный тюрбан – повязка после операции, сделанной Дуаеном. Нонс Дуаена вскрыл в его мозгу какой-то абсцесс и на несколько лет отсрочил конец. Но попутно срезалось что-то, обезглавливающее его истинную личность. Снизился уровень душевного развития, желания вкусы. В комнату мою вошла С.Н. – тогда Соня, с белокурой головкой, с нежными красками лица, с серебристым полудетским голоском. Правдивые, пытливые каштанового цвета милые глаза со следами слез смотрят с мрачной безнадежностью. Нежно целую ее голову, лицо. Она плачет и сквозь плач говорит: – Я не знаю, где теперь Платон. Я не узнаю его. И он меня как будто забыл. Расспрашивал сейчас, какой сегодня обед. Я сказала. А он рассердился: «Не умеешь повкусней рассказать». Разве это Платон? Никогда он не придавал значения еде, теперь только о ней и думает. Ни обо мне, ни о Татьяне (дочь грудного возраста) не задает даже вопросов. Ничто ему не интересно. И бывает циничен… Боже мой! Разве это Платон?” М.-М. В. Дневник. 9 марта 1933 г. С. 99.


[Закрыть]. Именно в этой семье Варвара Григорьевна встречает будущего наркома просвещения Анатолия Луначарского.

“Далеко и туманно, точно в воспоминании сна, вижу его, 22-летнего юношу, – пишет она о Луначарском, – своеобразно некрасивого, с своеобразным горловым, уверенным, насмешливым голосом. Мне было в то время 26 лет. Начало романа, не имевшего продолжения. Главными действующими лицами в нем были – море, лунные ночи, весна, апельсиновые деревья в цвету, светляки, носившиеся огненными стрелками между пальм, кактусов. И юность еще не любившего сердца – у него. И раненость сердца безнадежной любовью – у меня (4 года такой любви, спасаясь от которой и заграницу бросилась). Была с его стороны вдохновенная пропаганда марксизма. С моей – изумление перед его ораторским искусством и памятью (кого он только не цитировал наизусть!). Я называла его в письмах к Льву Шестову «гениальным мальчиком». Когда я уехала в Париж, а он остался в Ницце – каждый день приходило письмо с подписью: «Твой – Толя». Но он не был «мой» – не моих небес. Не породнились души. Встретились мы через год в Киеве привычным – в лунные ночи Ниццского сада – объятием, которое мы считали страстным, но которое было лишь томлением о страсти и о любви. И в этот же час договорились, что встречаться больше незачем. От этого было немножко больно. Мне. Он сказал, что ему – «ничуть»”[60]60
  ДМЦ. Архив В.Г. М.-М. 6-я тетрадь. 31 августа 1932 г.


[Закрыть].

Затем она уехала в Париж, где окажется, скорее всего, в конце мая – начале июня 1896 года.

“Когда родственница Балаховской, Соня (я так звала ее), молодая парижанка (и училась в Париже, и замуж вышла за именитого француза), очень дружественно ко мне относившаяся, узнала, что я ушла от Софьи Исааковны, она прислала мне приглашение пожить в их квартире – она знала, что мне хотелось побывать в Париже”. Прервем цитату. Софья Григорьевна Балаховская – дама, которая будет посвящена во многие повороты этой истории. Варвара Григорьевна в своих поздних дневниках говорит о ней следующее:

…Сони Балаховской, сахарозаводчицы, окончившей университет в Париже и вышедшей замуж за француза, очень богатого, очень культурного, очень элегантного, влюбленного в нее безнадежно француза Эжена Пети. Соня, выходя за него, замуж, обусловила, что брак этот “фиктивный”, союз дружбы – и только. Что она полна любви к другому, с кем ее жизнь разъединила.

Всплыл из далеких далей образ этой маленького роста “кукольно” изящной, но с царственно горделивой походкой и всей манерой держать себя, с победоносным взглядом больших искристо-серых глаз, с музыкальным смехом и чудесной улыбкой[61]61
  ДМЦ. Архив В.Г. М.-М. 174-я тетрадь. 1 июля – 2 августа 1953 г.


[Закрыть].

По-своему показательно, что, будучи близкой родственницей Софьи Исааковны Балаховской, у которой Варвара работала только что гувернанткой и покинула ее и детей, другая Соня встала на сторону гувернантки. Предоставила ей свою парижскую квартиру.

“Сама она и ее муж проводили лето в Биаррице и еще где-то, – пишет Варвара, – и в мое распоряжение была отдана художественно обставленная квартира на бульваре St. Michel с полным пансионом. В квартире оставался только преданный им слуга, Арман, домоправитель и великолепный повар (в торжественные дни его звали готовить к министру Делькассе – родственнику Сониного мужа). Арману было лет за 40. Это был краснощекий, сухощавый овернец (вместо звука «с» произносил «ш»). Он кормил меня разными деликатесами и смущал тем, что во время обеда стоял в дверях, расспрашивая какое блюдо и насколько мне нравится и обсуждал меню завтрашнего дня. На столе каждый день появлялся букет свежих цветов”[62]62
  М.-М. В. Дневник. 21 июля 1937. С. 291.


[Закрыть].

Софья Балаховская-Пети некоторое время будет подругой и союзницей Варвары. Полгода спустя они вместе поедут завоевывать литературный Петербург в салон Зинаиды Венгеровой, близкой подруги Софьи.

А пока Варвара обходит галереи, погружается в бурную парижскую жизнь, Лев Исаакович пишет ей бодрое письмо на бумаге с виньеткой Karlsbad, в котором он по-учительски наставляет ее, беспокоясь о том, каково ей будет одной в Париже.

Он советует ей, что читать и писать, с кем встречаться, с кем нет. Но главное, он абсолютно уверен в их общей будущей жизни, – ее, его и Насти – которая ему видится. Куда делись надрывные ноты? Он все более ироничен и нежно покровительственен по отношению к ней:

…Когда вы будете опять с нами, я все свое влияние употреблю, чтоб направить вас именно по этому пути. Но напишите все-таки, что вы сами намерены читать: вы говорите, что у вас есть уже программа. Да – еще: непременно пишите. Я знаю, что у вас есть планы. Старайтесь их осуществить. Вам это необходимо, чтобы давать себе отчет в своих настроениях. И затем – не бойтесь бездны премудрости. Она не так страшна. И мне много недостает в знаниях: больше, чем вам, если принять в соображение, что от меня требуется. А я не робею. Не робейте и вы. Бывают грустные настроения – но они относятся к тому проклятому случаю, который наделал столько бед в моей жизни. А помимо этого, я убежден, что еще добьюсь своего, и выведу и вас, и Настю на путь. Но вы, Вава, вы не бегите моих указаний и не вздумайте подчиниться влиянию того круга, который встретится вам в Париже…

Он ругает петербургское литературное общество, которое теперь оказалось в Париже, и всячески уговаривает Варвару не поддаваться их влиянию:

…Поклонитесь С.Г.[63]63
  Софья Григорьевна Пети.


[Закрыть] и г-ну Пети. Напишите, что вы нашли в Париже, каких людей и какие нравы. И встречали ли вы Флексера (Волынского) и какое впечатление произвел на вас этот бумажный арлекин[64]64
  Bibliothèque de la Sorbonne. Fonds Léon Chestov. MS 2121. Ff. 161–184. (Vol. XI); Б.-Ш. Н. Жизнь Льва Шестова. Т. 1. С. 24–25.


[Закрыть].

Имя Насти проходило через все письма Льва Исааковича этого времени, но голоса ее нигде нет. Скорее всего, она уже поняла, в какой переплет попала, и все дальше отходила от своего возлюб-ленного, который продолжал считать ее своей невестой и надеяться, что они рано или поздно соединятся.

Варвара же снова увлеклась. Теперь она несется по воле волн. На ее горизонте возникает красивый молодой человек по имени Андрей Иванович Шингарёв – врач, будущий трагически знаменитый депутат Государственной Думы (он будет убит пьяными матросами в 1918 году).

…Встреча в Париже у Чичкиной. Синеглазый доктор, что-то изыскано русское, что-то былинное в походке. Алёша Попович? Чурила Пленкович? И того, и другого понемногу, но и просто “млад – ясен сокол”, Иван Царевич, молодой месяц. И глаза. Сестра Настя позже, когда служила под его началом, писала о них: “Я знала, что могут такие глаза мой дух без возврата унесть. В них первая свежесть, ночная гроза, в них тайна глубокая есть”. Потянуло ли его ко мне с первой встречи так же трагически сильно, как меня к нему, не знаю. Но знаю: что-то началось. Стали видеться каждый день. Осматривали вместе музеи, Notre Dame; пригородные места. Иногда вдвоем, иногда с его сестрой[65]65
  Шингарёва Александра Ивановна – врач, микробиолог, работала на кафедре гигиены Первого медицинского института, во Всероссийском союзе городов (ВСГ) и в Главном по снабжению армии комитете Всероссийских земского и городского союзов (Земгоре).


[Закрыть], с Чичкиной и с П.Г. Смидовичем (теперь секретарь исполкома). Ярко-синяя шелковая рубаха, ярко-синие глаза. Они истлели теперь в земле, как и шелк этой рубахи. “Разбилась прекрасная форма”. Все парижские дни окрасились тогда этой живой лазурью глаз, глядевших на меня все пристальнее, все неотрывнее, все ласковее и тревожнее с каждым днем. В Медонском лесу уже была та торжественная грусть, которая стоит на страже входящих в душу серьезных чувств, уже можно было обмениваться долгими безмолвными взглядами. Можно было говорить о самом важном, о чем говорят с ближайшими друзьями. <…> То, что принесли в мою жизнь его глаза, было еще высоко и далеко от помыслов брачного характера. “Кто веслом так ловко правит через аир и купырь? Это тот Попович славный, тот Алёша-богатырь”, и “у ног его царевна полоненная сидит”[66]66
  Цитируется стихотворение А.К. Толстого “Алеша Попович” (1871).


[Закрыть]. Эта царевна была я. Он часто читал это стихотворение; и другие стихи А. Толстого, своего любимого поэта. И у него в ту пору, я думаю, не было обо мне ни одной мужской, страстной мысли. “Вы, – сказал он мне однажды, – тень от облака ходячего, вас не прибить гвоздем к сырой земле”. В Россию решили возвращаться вместе, втроем, Андрей Иванович, его сестра Саша и я. Близость в вагоне, в тесноте создала новую, волнующую, земную тягу. Сестру, изнеженную и истеричную, уложили кое-как. Пришлось сесть тесно, прижавшись, друг к другу. “Давайте спать по очереди. Вы на моем плече, а я потом на вашем. У меня есть маленькая подушечка”. Это была наша первая и последняя брачная ночь. Без поцелуев и объятий, но в глубоком слиянии душ. Слышно было, как бьется сердце и свое, и другое, и в каждом ударе его – глубокое, трагическое счастье. Приподнималась с плеча голова, и встречали глаза долгий-долгий, откровенно любящий взгляд. Мелькнули, как сон из другой, из нашей общей жизни, ворвавшиеся в эту, разделенную навеки, – мелькнули Инсбрук, Зальцбург, Вена. На границе меня арестовали, – я взяла запретные рукописи с печатью Союз <…> Совет, которые дал мне Смидович[67]67
  М.-М. В. Дневник. 12 ноября 1933 г. С. 134–135.


[Закрыть].

Варвара вместе с Шингарёвым и его сестрой выезжает из Парижа в Россию. Луначарские – Смидовичи дают ей в дорогу сверток с запрещенной литературой. На границе был произведен обыск, и Варвару арестовали.

2 июля 1896 года, на пограничной станции Волочиск, при осмотре вещей у прибывших из-за границы, было обнаружено, что в саквояже домашней учительницы Варвары Малафеевой, между прочими вещами, находилась рукописная тетрадь с заметками противоправительственного содержания. В виду этого Малафеева была арестована и отправлена в С. Петербург. <…> Привлеченная к дознанию в качестве обвиняемой Варвара Малафеева объяснила, что, находясь для поправления здоровья в Италии, задумала, по окончании курса лечения, осмотреть Париж. С этой целью она получила от своих знакомых рекомендательное письмо к проживавшей в Париже Варваре Васильевне Чичкиной. Познакомясь с последней, Малафеева посещала ее и встретила там некоего Петра Смидовича, который, зная хорошо Париж, сопровождал Малафееву при осмотре города. Узнав, что она вскоре собирается в Россию, Пётр Смидович обратился к ней с просьбой отвезти его матери свои “исторические заметки” и передал ей довольно толстый сверток, обернутый серой бумагой и обвязанный шнурком; при этом он объяснил, что этот сверток нужно передать Начальнику станции “Лаптево” Николаевской железной дороги, для дальнейшего отправления в село Зыбино, на имя Марии Тимофеевны Смидович или же отправить заказной бандеролью из Москвы. На вопрос Малафеевой, почему он не отсылает свертка этого прямо из Парижа, Смидович сказал, что посылки часто теряются; при этой передаче Смидович спросил у Малафеевой, не привлекалась ли она ранее к политическим делам и, получив отрицательный ответ, добавил, что в таком случае ей нечего опасаться подробного осмотра на границе; письмо с адресом г-жи Смидович было, по словам Петра Смидовича, вложено в сверток. Малафеева, невдалеке от границы, желая вспомнить точный адрес г-жи Смидович, развернула сверток, но самое письмо оставила по прежнему в тетради, содержанием которой не поинтересовалась. Кроме этого свертка Смидович дал ей рекомендательное письмо к сестре своей Ольге Смидович, которую Малафеева должна была разыскать в Москве через Адресный Стол или при содействии некоей г-жи Якобсон. В Волочиске Малафеева отдала, по первому требованию, свой саквояж, нисколько не подозревая преступного содержания упомянутого свертка и на вопросы жандармского офицера изложила все приведенные обстоятельства[68]68
  Цит. по: Соболев А. Полицейское дело // ГАРФ. 124. Дела 1896 года. Оп. 5. Ед. хр. 21; https://lucas-v-leyden.livejournal.com/276699.html.


[Закрыть].

Отпустили ее почти сразу: в поздних, уже советских автобиографиях она склонна была преувеличивать тяготы, понесенные ею при участии в революционном движении, чтобы получить повышенную пенсию, но в действительности все закончилось подпиской о невыезде, а вскоре дело и вовсе было прекращено.

Варвара, недолго пробыв под следствием, возвращается в Киев.