Текст книги "Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах"

Но разговор не прерывается…

Лев Исаакович продолжает делиться с Варварой своими замыслами и литературными планами. Для него будто ничего не изменилось. Он говорит с ней обо всем, что его волнует в это время. А волнует его больше всего – Ницше. Лев Исаакович буквально болен им и пишет большую работу о нем и Льве Толстом.

“Нам важно, что оба, – рассуждает Шестов в своих заметках, – они представляют к нравственности такое требование, какого не предъявляет ни один философ <…>. У обоих душевное потрясение было так велико <…>, что они могли принять нравственность, если у нее не отнималось божественное происхождение, если она могла быть Бога. Гр. Толстой на этом остановился. Он не хотел и не мог идти дальше”[83]83
  Шестов Л. Добро в учении гр. Толстого и Ф. Ницше (Философия и проповедь). СПб., 1900. Тираж 1000 экз. На книгу были отзывы Н.К. Михайловского, Андреевича (Е. Соловьева), П. Перцова и др.


[Закрыть].

Сквозь понимание Ницше, которого он считает именно тем, кто “претерпел до конца” и потому спасся, кто более верующий, чем все, кто постоянно твердит о Боге и нравственности, Лев Исаакович идет к своей главной теме.

Он уже знает, чувствует, что должен делать, для чего ему нужно жить. А Варвара блуждает. С февраля 1897 года она в Петербурге. Шестов мягко, но очень настойчиво убеждает ее перестать следовать то за одними, то за другими веяниями. Он упрекает ее в увлечении толстовством, в том, что она так и не разобралась в себе самой:

…Если б, пишете Вы, Бог приказал Вам убить Исаака Вы не сделали бы этого! Нет, ошибаетесь, Вы не только бы сделали – а были бы несказанно рады тому. Что значат несколько лет жизни на земле, если есть Бог? И что значит наша “любовь” в сравнении с Богом? Ведь Бог – это высшая мудрость, высшая любовь; он всесилен и всемогущ – так разве несколько часов, дней, лет страданий страшны для того, кто <нрзб> Бога? Понимаете? Это моя формула “по ту сторону добра и зла”.

Он видит то, что не дает ей двигаться вперед:

…Вам нужно и можно исправить свое прошлое. Поезжайте в Киев, закройте глаза на могилы, создайте себе прочное положение. У Вас всё есть: нужна только энергия. Если Вы и ее найдете у себя – Вы спаслись. А идеалам – Вы достаточно отдали, слишком много. Пора подумать о действительности.

Он намекает ей на ее выдуманный роман с доктором Петровским. На то, что она, по сути, еще не начинала жить. Но он не отступается от Вавы, которая дорога ему не только как любимая женщина, но теперь уже как друг и собеседник. Он говорит ей, что все объяснит статьей о Толстом и Ницше. Но статья еще не вышла, она появится в печати только в декабре 1899 года. Это письмо он заканчивает словами: “Пишите поскорее. Я люблю и получать Ваши письма, и отвечать Вам, хотя ни Вы мне, ни я Вам ничего приятного никогда не сообщаем”.

Как мы помним, в апреле в его жизни появляется новая женщина.

Наверное, именно поэтому его следующее письмо начинается со слов: “Давно не писал я Вам, дорогая Вава. И, думаю, Вы не очень об этом скорбите…” – обращается он к ней из того самого райского Вико с юга Италии весной 1897 года. Рассказывает, как с удовольствием читал ее рассказ “Облака” в “Жизни и искусстве”.

…Пишете ли Вы теперь что-нибудь? Мне так странно думать, что кто-нибудь может теперь писать. Я могу только ходить, спать, купаться. Я даже уже не понимаю, как это я свою статью написал. Теперь я с трудом складываю слова в фразу…

И вдруг у него прорывается что-то прежнее:

…Когда-то я боялся Вас отпускать. А теперь я боюсь бояться. Право, самый разумный жизненный принцип, это ничего не бояться. Ибо боящийся подвержен гораздо большим опасностям, чем смелый. Я не знаю, чем руководятся очень смелые люди; но, может быть – именно тем, что опасность опаснее, если ее избегаешь, чем если идешь ей навстречу. Это Вам скажет всякий, кто испытал опасность и знает ее особенности и свойства.

Нет даже намеков на его новое положение. Или, может быть, он не уверен еще, что связь с Анной надолго? Заметим, что это и последующие письма пишутся уже в присутствии Анны Елеазаровны. Казалось бы, после того как Лев Исаакович соединился с Анной, его история с Варварой должна была бы сойти на нет. Но ничего подобного не происходит. У Льва Исааковича выходят книги, рождается еще одна дочь, он разрывается между Киевом, Москвой, Петербургом и Швейцарией, где живут Анна и его дети, к нему приходит огромная слава, идут годы…

Однако Варвара Григорьевна все время рядом. У них общий круг друзей, общие интересы. Однажды все повторится вновь. И тут же погаснет.

Варварин Петербург. 1897 год

Еще в ноябре 1896 года Варвара в Воронеже готовилась к своей поездке в Петербург, о которой они договорились в Париже с Балаховской-Пети. Незадолго до их приезда Софья Григорьевна рассказывала своей близкой подруге Зинаиде Венгеровой о Варваре:

Я выеду отсюда через дней 8. Я поеду на Анжу в Париж. Со мной поедет Таня <нрзб>, а может, будет и моя bella <нрзб> с двумя детьми и с очень милой образованной воспитательницей их Варварой Григорьевной Малахиевой. Об этой девушке я хотела с тобой поговорить, так как, если моя bella <нрзб> останется в Киеве, то Варвара Григорьевна уедет в Петербург. Я ее считаю совершенно выдающейся женщиной, <нрзб>. Один из ее рассказов настолько поразил меня, что, как только она приедет сюда я пришлю его тебе. Она <нрзб> гордая, чистая. Она часто мне напоминает тебя – это лучшее, что я могу сказать о ней. Если она поедет в Петербург, ты познакомься с нею и приласкай ее. Она легко сходится, как вообще люди <нрзб>. Рассказ ее называется “Люди, которые очень верят”, когда я тебе вышлю его, ты непременно сообщи мне твое мнение о нем[84]84
  З.А. Венгерову и С.Г. Балаховскую-Пети связывала более чем 30-летняя дружба, начавшаяся в Париже во время учебы в Сорбонне в 1892–1893 гг. См.: Письма Зинаиды Афанасьевны Венгеровой Софье Григорьевне Балаховской-Пети. http://www.persee.fr/web/revues/home/prescript/article/slave_0080-2557_1995_num_67_1_6255?_Prescripts_Search_tabs1=standard&.


[Закрыть].

Видимо, реакция Венгеровой на восторги подруги по поводу Варвары была весьма иронична, поэтому Софья Григорьевна пишет ей:

8 декабря 1896

…То, что ты говоришь и тон, в котором ты говоришь о Вар. Гр. мне кажется забавным. Когда ты познакомишься с В.Г. близко, ты поймешь, что о ней нельзя говорить в снисходительном тоне. Она полна провинциализма (это именно и есть то, что я называю отсутствием вкуса в ней), но она величина и красивая величина[85]85
  Письма Зинаиды Афанасьевны Венгеровой Софье Григорьевне Балаховской-Пети. http://www.persee.fr/web/revues/home/prescript/article/slave_0080-2557_1995_num_67_1_6255?_Prescripts_Search_tabs1=standard&.


[Закрыть].

Софья Григорьевна еще в Париже, и Лев Исаакович рассказывает последние новости о Насте (видимо, она в курсе всей драмы) и о Варваре. Это письмо отправлено еще до появления Анны Елеазаровны, то есть осенью 1896 года, но оно говорит о том, как глубоко все участники тех событий были погружены в жизнь друг друга:

Новостей мало. Настя взяла место сельской учительницы. Надеюсь, что ненадолго. Вава – в Воронеже, с матерью – в нужде и тоске. Ее с триумфом принимали в Киеве. Т. Куперник и Минский были у нее с визитами. Минский ей не понравился, но она сочла себя обязанной прочесть, да еще два раза книжку “При свете совести”. По всей вероятности, она, как и всякий человек, ничего в этом не поняв, но из чувства приличия написала мне длинное письмо и нежное, в котором я только понял, что она хочет беспристрастно отнестись к непонравившемуся ей лично писателю[86]86
  20 ноября 1896 г. Берлин. Л. Ш. – С.Г. Пети. Bibliothèque de la Sorbonne. Fonds Léon Chestov. MS 2120. (Vol. X.)


[Закрыть].

А 14 декабря 1896 года Лев Исаакович писал Варваре, когда они должны были с Балаховской-Пети сойтись в Петербурге:

Поклонитесь Софье Григорьевне. Она на мое последнее письмо не ответила мне – не знаю, почему. Что она поделывает? Вы в Питер едете с ней? В добрый час! Там Вас будут угощать российским декадентством и российским же материализмом…Что лучше? Не знаю. Кажется, материализм. Там хоть искренность есть. Не в философии, конечно. Русский человек в молодости к философии совершенно равнодушен. А в старости, если не собьется на путь философской болтовни, à la Соловьев, то доходит до безумия, вроде Гоголя.

Интересно, что Шестов, тогда еще презрительно относящийся к петербургской декадентской среде, совсем скоро будет вынужден с ней смириться и влиться в нее. Это случится, когда он станет известным и даже модным писателем и философом. Но в то время ему почему-то грезится, что Варвара непременно будет иметь большой успех в петербургском литературном кругу.

“Полвека тому назад повезла меня туда подружившаяся со мной очень богатая молодая женщина, по рождению киевлянка, по местожительству и по мужу парижанка, Софья Григорьевна Балаховская (первая женщина-адвокат во Франции), – писала Варвара в дневнике. – Повезла она меня «делать карьеру», литературную, к чему я отнеслась равнодушно и скептически. Карьеризм мне был чужд и даже противен, в значительность своих новелл, печатавшихся в Киевском журнале «Жизнь и искусство», я не верила, так как сама была ими недовольна и стыдилась их, так же, как и стихотворений, охотно принимавшихся в местных газетах. Тем не менее, перспектива увидеть город Пушкина, Достоевского, Петропавловскую крепость, увенчанную именами героев и мучеников Революции, была так завлекательна, что я с благодарностью приняла приглашение Софьи Григорьевны погостить у нее, когда она задумала провести зиму в Петербурге. Ей самой хотелось сделать писательскую карьеру в России, и она вошла с помощью своей приятельницы Зинаиды Венгеровой в литературный круг возле некоторых «толстых журналов». Я была прикосновенна к Гайдебуровской «Неделе»[87]87
  Гайдебуров Павел Александрович (1841–1893) – редактор петербургского еженедельного журнала “Неделя”, органа либеральных народников. Его сын Гайдебуров Василий Павлович (псевд. Гарри; 1866 – после 1940?) – поэт, редактор, издатель “Недели” с 1894 по 1901 гг. Свои стихи В.Г. М.-М. публиковала в приложении “Книжки Недели”.


[Закрыть], куда послала в предшествующие годы какие-то стихотворения, и они были благосклонно встречены”[88]88
  ДМЦ. Архив В.Г. М.-М. 96-я тетрадь. 14 ноября 1947 г.


[Закрыть].

Но это Варвара Григорьевна написала годы спустя, а тогда она действительно пыталась влиться в литературную петербургскую среду.

Осенью 1897 года Лев Шестов, отвечая на ее письмо с описанием петербургской жизни, отмечал:

…То, что Вы написали мне о Венгеровой, удивительно соответствует впечатлению, выносимому из чтения ее статей. Действительно, она неглупая, начитанная и добрая женщина. И язык у нее (слог) очень недурной. Куда лучше, чем и Волынского и Минского. Она добросовестная и честная писательница. Но “своего” – у нее нет. Вот почему она стесняется Вас. А что С.Г.? Изменилась? Она перестала мне писать, не знаю почему. Обидел я ее? Узнайте, это очень любопытно. Кажется, я ничего себе не позволил – такого, на что можно было бы обидеться. Хотелось бы мне на две недели в Питер.

Он очень нервничает по поводу выхода своей работы о Шекспире. Шутливо-иронично отзывается о литературном будущем Варвары. Он еще в Италии. И они с Анной уже готовятся к рождению ребенка. Но об этом никто еще не знает. Свое письмо он заканчивает словами: “И вообще пишите из Питера, о Питере. Поклонитесь Софье Григорьевне и ее супругу. Печатали Вы что-нибудь? И вообще, что писали Вы за последнее время? Я так Вам всегда о своих писаниях рассказываю, а Вы мне – никогда. Что это значит?”

Он продолжает что-то из денег за статьи посылать Насте, хотя ему уже совсем нелегко:

…Меня так беспокоит мысль, что у Вас нет денег. Расскажите мне подробно о своих обстоятельствах. Тогда я сделаю, конечно, все возможное. Счетов между нами я, надеюсь, не должно быть: Вы верите в искренность моих отношений к Вам и Насте, следовательно не будем говорить о деньгах.

Варварин Петербург. 1898 год

Наступает 1898-й. Заметим, что Шестов и Варвара не виделись уже почти три года. 10 января она пишет своей подруге Леонилле Тарасовой из Петербурга:

Не знаю, Нилочек, приеду ли я в Киев раньше весны. Порою я думаю о тебе и обо всех вас с величайшей нежностью и жаждой свидания. Но что-то держит меня в Петербурге. <…> Приехала третьего дня Настя. Мы по обыкновению много говорили и даже смеялись. Но – “недоступная черта между нами есть…”[89]89
  Полностью письма В.Г. М.-М. Л.Н. Тарасовой приводятся в соответствующей части книги.


[Закрыть].

Про Настю мы слышим только отраженные речи. Но есть несколько стихотворений Анастасии Мирович. Их совсем немного. Они будут напечатаны в “Северных цветах” в начале 1900-х годов. Часть стихов отсылает к драматическим событиям тех лет.

раздумье

 
Порвалася пряжа времен…
Что было в те дни – я не знаю…
Как смутный загадочный сон
Себя и других вспоминаю.
 
 
Я в призрачном доме жила
Я все сосчитала ступени,
Когда возведенной была
В покои, где прячутся тени
 
 
В покои, где времени нет,
Где слышится смех безучастный
Где брезжит томительный свет
Оранжевый, синий и красный.
 

“Порвалася пряжа времен…” – это несомненная реминисценция шестовской работы о Гамлете. Ведь Лев Исаакович в одном из писем говорил Варваре, что Настя осуждает его за отношение к Гамлету, за то, что он посмел обвинить его в трусости. Но в этом стихотворении речь идет о том, что из жизни героини исчезло ее собственное время. И ясно почему.

17 января 1898 года Варвара пишет Леонилле из Петербурга:

Настя притаилась у соседнего стола и творит. Читали ли вы ее “Гусеницы” в Рождественском номере “Ж. и Ис.”? Я полюбила этот рассказ. Настя стала отзывчивей к жизни и многим интересуется.

В “Гусеницах” с инициалами “А. М.” была описана необычная история о том, как садовник отломил ветку с гусеницами и растоптал их. Две чудом выжили. Одна рассказывала другой: “Я вижу чудные сны. Я вижу сны, которые говорят мне, что с моею смертью не кончится мое существование. Я ощущаю то, чего никогда не знаю в действительности: полет. Верю в то, что оболочка, которую ношу теперь, не разрушится, но переродится”. Она оказывается права: обе они становятся бабочками и летят, продолжая разговор: “– Ты помнишь, – сказала бабочка своей сестре: – я говорила тебе о чудных снах. Они сбылись теперь. А что скажешь ты об опыте и наблюдении? Что предсказывали они тебе? Развей нам свое учение.

– Но разве я, – ответила другая, – тоже не видела этих снов? Разве не было у меня предчувствия полета еще давно, когда я ползала по земле гусеницей и не имела крыльев? Я боялась верить предчувствию, а ты верила. Вот в этом и было различие между нами”.

Настя, несомненно, очень талантлива. Очевидно, что она снедаема тяжкой депрессией. Но пока все скрыто в глубинах ее души. Она уезжает из Петербурга, а Варвара продолжает свою литературную жизнь.

“…Пока живу у Сони в одной комнате с ней, – пишет она Леонилле. – У нас хорошие отношения и мы не стесняемся друг друга. Единственное неудобство – не даем друг другу спать длинными ночными разговорами. У меня к ней нежное отношение как к дорогому, редкому и вдобавок крылатому цветку. У нее – не знаю, что, но что-то хорошее, прочное и исключительное. Встаю поздно; читаю всякие летучие вещи; между прочим нашла книгу о Нитше – <нрзб>. Обедаем в 6 ч. у Венгеровой. Там часто бывает Минский. Минский интересный человек, но есть в нем что-то изломанное, искусственное, пряное и жесткое вместе. Жесткое, потому что в базисе всего лежит алчный, малодушно боящийся смерти эгоизм. Он сильно увлечен Соней, а ко мне у него странное отношение – как ни странно, а есть между нами какая-то не от нашей воли зависящая близость. Про меня он сказал вчера, что я похожа на маленькую итальянку – молчу, как будто не умею говорить и вдруг подниму нож и отрежу кому-нибудь или чему-нибудь голову. Была на финляндской выставке – претенциозная попытка символизма – и такой север – то суровый, то унылый, то лубочно яркие краски”.

О Соне Балаховской-Пети она потом напишет в дневнике:

…Еще до революции разность наших путей, идейных и жизненных интересов, расхолодила нашу дружественность и свела ее на “нет”[90]90
  ДМЦ. Архив В.Г. М.-М. 96-я тетрадь. 14 ноября 1947 г.


[Закрыть].

Варвара еще много раз вернется в будущем к вопросу, почему так и не прижилась среди петербургских декадентов. А пока она пишет отчет Леонилле в Киев о последних событиях тех дней:

27 марта 1898

…Перейдем к Петербургу и к моему петербургскому существованию. Я живу уже отдельно от С.Г., в крошечной, но чистой и тихой комнате на Преображенской улице, № 3, кв. 2. У хозяйки моей сын, который поет по вечерам <…>. Живу исключительно стишками, т. е. в кредит. Неделя платит мне по полтиннику за строчку.

22 апреля 1898

…Вчера я была на редакционном обеде в “Неделе”. Гайдебуров (отнесшийся ко мне с большим вниманием и участием) дает раз в неделю великолепный обед ближайшим сотрудникам редакции. Был Меньшиков[91]91
  Меньшиков Михаил Осипович (1859–1918) – писатель и публицист, общественный деятель, один из идеологов русского национального движения. В 1892 г. Меньшиков вышел в отставку в чине штабс-капитана и посвятил себя литературному труду. Он устроился постоянным корреспондентом в газету “Неделя”, а позднее стал ее секретарем и ведущим публицистом.


[Закрыть]. (Читал элементы романа. Похожий на маленькую коренастую бабу, расторопную и упорную. Того пророческого настроения, какое есть в его статьях, за обедом в нем не заметила.) Был камергер Случевский[92]92
  Случевский Константин Константинович (1837–1904) – русский поэт, писатель, драматург, переводчик. Гофмейстер, тайный советник.


[Закрыть], человек с каким-то свирепым самомнением, и с первого взгляда надменностью и вульгарностью. <…>

Был Соловьев (Слона то я и позабыла). Это философ – добродушный и строгий, похожий на Васнецовских угодников; он же и стихотворец a la Тютчев. Говорили об искусстве, о Толстом (читала его последнюю статью), о Котарбинском[93]93
  Котарбинский Вильгельм Александрович (1848–1921) – художник, яркий представитель стиля “модерн”, живописец исторического и фантастического жанров.


[Закрыть] – в Петербурге много шума наделали его сепии.

12 октября 1898

…Вчера были на именинах у Зинаиды Венгеровой в декадентском кабинете, где днем горит лампа под красным абажуром. Были только родственники – тяжеловесный доброжелательный толстяк Семён Венгеров, худенький черноглазый Слонимский[94]94
  Слонимский Леонид-Людвиг Зиновьевич (1850–1918) – российский публицист, отец будущего писателя М.Л. Слонимского.


[Закрыть] с двумя детьми Мишэ и Вовэ[95]95
  “ Мишэ” – очевидно, Михаил Слонимский. Других братьев звали Николай и Александр. Имя “Вовэ”, видимо, названо В.Г. ошибочно.


[Закрыть]. Была вчера также в университете на лекции Соловьева. Лекцию он закончил так: знаю только одно, час воли Божией надвигается, и желаю только одного, чтобы без крушений и бедствий мирным и широким путем совершилось то, что должно совершиться и что неизбежно совершится. Я писала об этой лекции корреспонденцию в “Киевское Слово”. Сейчас была у Мумы[96]96
  Кистяковская Мария (Мума) Вильямовна (урожд. Беренштам; псевд. М.В. Верен; 1869–1943) – литератор, внучка православного философа О.М. Новицкого.


[Закрыть]. Это совмещение мадонны и римского гражданина.

В дневнике она подытожит общую жизнь с Софьей Григорьевной и ее попытки сделать литературное имя.

Соне Балаховской так же не удалось, как и мне, “сделать карьеру”. Через года два или три единственную пьесу[97]97
  Несколько драм, написанных С.Г. Балаховской, шли на сценах русских театров. Наиболее известная “Призраки жизни, или Мирра”. Рукопись хранится в Институте русской литературы (Пушкинский Дом).


[Закрыть], какую она написала, поставили в Александринке, но успеха эта вещь уже потому не могла иметь, что даже язык ее был какой-то неживой, с французскими оборотами, уснащенный местами простонародными русицизмами (может быть она брала их из словаря Даля. Помню обращение одного из ее действующих лиц: “Ах, ты моя болезная!”).

Неуспех пьесы ее очень огорчил. И, насколько помню – после провала ее, Сонины наезды в Петербург прекратились. Она стала заправской парижанкой. У нее, по слухам, появился в квартире салон, полуреволюционного, полулитературного характера. И один из киевлян в начале нашей революции видел, как она там царила в пламенно-красном платье.

Где же то мое “я”, которое с таким правом подружьей, доверчивой и живой, близости провело с ней зиму в Петербурге, в одном номере какой-то (забыла какой) фешенебельной гостиницы на Невском. И потом, и до этого, с таким трепетным интересом вскрывало ее парижские письма, и с любовью, и с волнением переживало ее нескончаемый, сложный, платонический роман, о перипетиях которого она мне сообщала. Где эта возможность целые ночи напролет беседовать и в Петербурге, и в киевском ее палаццо, и об этом романе, и обо всем на свете, и бесперегородочно делиться всеми впечатлениями дня, когда я гостила у ее родственников в их Курском имении. И где она сама, эта беспокойная, жадная, гнавшаяся за славой или хоть за первым местом на жизненном пиру (его она получила) женщина, душа которой была не чужда исканий высшего смысла жизни, открыта для искусства и Красоты в природе, в человеке (и не только к внешней красоте, к которой была болезненно чувствительна, но и душевной, и духовной). Ей столько же лет, сколько и мне и много вероятий, что она перешагнула тот рубеж, у которого я так надолго задержалась…

Если бы она сейчас вошла сюда, у нас навряд ли нашелся бы общий язык – о себе и о жизни “в общем и целом”. Мы бы испытали бесконечно грустное чувство преходящести всех явлений в мире. И нас самих. “Проходит образ мира сего”. Я делаю ударение на двух последних словах (“мира сего”). Она по свойствам ее души, боюсь, свела бы этот афоризм к соломоновскому “Все проходит” – “и вот уж плакальщиц раздалися стенанья, и дома вечного открылись ворота. А дух уйдет к тому, кто дал тебе дыханье. Все суета сует. Все тлен и суета”[98]98
  ДМЦ. Архив В.Г. М.-М. 96-я тетрадь. 14 ноября 1947 г.


[Закрыть].

Рождение Льва Шестова и сестер Мирович

Для издания своей первой книги “Шекспир и его критик Брандес” Льву Исааковичу потребовалось 350 рублей. В октябре 1897 года ему одолжила их Софья Григорьевна. Книга вышла в Петербурге в типографии Менделевича в 1898 году (вероятно, в декабре) и не была замечена критикой.

Подписана была новым именем – Лев Шестов.

Мир не заметил ни нового писателя, ни нового философа. Его слава была еще впереди. Но удивительно, что в декабре 1898 года, когда на небосклоне появился писатель-философ Лев Шестов, почти одновременно с ним возникли еще два литературных имени – Варвара Малахиева-Мирович и Анастасия Мирович. То, что Варвара поменяла незвучную фамилию “Малафеева” на “Малахиеву” (от старца Малахия, к которому она относила свое происхождение) было более-менее понятно. Но почему обеим сестрам так приглянулся псевдоним “Мирович”?

Скорее всего, это было связано с именем героя ранних автобиографических рассказов юного Льва Шварцмана. “В архиве Шестова сохранились недатированные черновые рукописи десяти неоконченных рассказов. Они интересны тем, что, несомненно, содержат некоторый автобиографический элемент. Герои большинства этих рассказов – бедные талантливые юноши-идеалисты, мечтающие о том, чтобы «сказать новое слово и начать новое дело»”[99]99
  Б.-Ш. Н. Жизнь Льва Шестова. Т. 1. С. 5.


[Закрыть].

В рассказе “Не туда попал” молодой неудачливый писатель Мирович рассказывает свою жизнь. “Очень рано, когда я был в четвертом классе гимназии, т. е. 13 лет от роду, вкоренилось во мне убеждение, что не писать я не могу и что я непременно стану хорошим писателем… Основной взгляд на литературу у меня установился уже в то время, и я свято, неизменно следовал своим детским верованиям, несмотря на всю «суровость» пройденной мною в последние 15 лет жизненной школы. Когда мне было 13 лет, я уже много прочел. Не говоря уже о Пушкине, Лермонтове, Гоголе и других наших классиках, я читал тогда уже иностранных писателей – Шекспира, Гёте и даже менее крупных – Ауэрбаха, Шпильгагена и т. п. Из русских писателей особенно полюбил я в то время Некрасова. Т. е. любил я и Пушкина, и Лермонтова, ибо я каким-то чудом избегнул господствовавшего в то время, даже среди гимназистов, отрицания Пушкина, должно быть потому, что успел прежде полюбить этих писателей, чем познакомиться с отрицательным направлением своих товарищей. Но и в Некрасове я высоко чтил любовь к ближнему, любовь к простому народу. Его поэзия санкционировала в моих глазах еще тот уголок правды, о котором мало говорили другие поэты. Вся поэзия представлялась мне тогда апофеозом правды, точнее добра… Я всегда думал, что жизнь есть не что иное, как постоянное стремление этого «добра» к победе над злом и что носители идеи добра постоянно увеличиваются в своем числе и победа их есть только вопрос времени. (Не туда попал.)”[100]100
  Б.-Ш. Н. Жизнь Льва Шестова. Т. 1. С. 6.


[Закрыть].

Скорее всего, и Варвара, и Анастасия хорошо знали о существовании литературного Мировича. Иначе зачем им было называть себя одним и тем же псевдонимом?

Анастасия подписывает свои стихи в поэтических сборниках “Мирович”, Варвара становится Малахиевой-Мирович. По остроумному предположению Татьяны Нешумовой, подготовившей том стихов Варвары Григорьевны, фамилия могла обозначать заключение мира между сестрами. Однако нигде в дневниках об этом не говорится. Интересно, что еще 18 ноября 1897 года Варвара Григорьевна, откликаясь на повесть А.П. Чехова “Моя жизнь”, подписывает свое письмо “Малафеева”. А уже спустя несколько месяцев – “Малахиева-Мирович”.

11 декабря 1898 года Варвара пишет Леонилле в Киев: “Ты знаешь, что Лев Исаакович приехал в Киев? Неужели никогда не видишься с Балаховскими?”

После того как в Лозанне Лев Шестов закончил книгу о Толстом и Ницше, он отправляется в Киев с рукописью новой книги. Оттуда пишет Варваре насмешливое письмо:

14 декабря 1898

Получил Ваше первое письмо в Киев, дорогая Вава. Вы горько иронизируете по поводу моих советов. И Вы, конечно правы. Советы очень редко бывают полезны. Пожалуй, лучше совет не давать их. Поговорим лучше о киевских новостях. Вы хотите знать, какими я застал Жоржика и Женечку.

Речь идет о тех самых детях Балаховских, у которых Варвара Григорьевна служила гувернанткой. И далее Лев Исаакович методично излагает бытовые и семейные подробности жизни общих знакомых. Неизвестно, что на самом деле вызвало раздражение Варвары в его письме и о каких советах шла речь. Возможно, она реагировала на что-то другое. Скорее всего, до нее уже долетели новости о новом семейном положении Шестова. В этом же письме он ее спрашивает, встречала ли она в Петербурге Ловцкого[101]101
  Ловцкий Герман Леопольдович (1871–1957) – композитор, музыковед, литературный и художественный критик. С 1898 г. был женат на сестре Л.И. Шестова Фане Исааковне Шварцман, ставшей впоследствии психоаналитиком. Автор воспоминаний о философе.


[Закрыть] – мужа его сестры Фани. Им-то уже все известно. Они знакомы с Анной Березовской и видели новорожденную Таню. Варвара могла узнать новость от них или от Софьи Исааковны в Киеве.

Весной 1899 года Шестов по издательским делам едет в Петербург. Он пишет Анне Березовской:

В Петербурге все хожу смотреть литераторов. Был у Венгеровой и встретил там Струве, того самого Струве, который заведует экономическим материализмом и являет собой Мазини марксистов. Ведь он здесь в концертах выступает: поет арии из политической экономии. И после концертов марксистки обрывают ему фалды, чтобы иметь кусок сюртука на память… Если бы ты знала, какой он смешной! Первым делом внешность русского интеллигента старого пошиба, т. е., длинные прямые волосы, в которых он почесывает рукой, спутанная бородка, грязная рубаха, из-под которой видна старая фуфайка, вылинявший галстук. Сам длинный, тощий, бледный. За неимением другого сравнения, в нем находят сходство с Христом. Разве после 40 дней искушений в пустыне Христос был таким! Только я не полагаю, чтобы Струве знал искушения. Он уже от природы лохматый и тощий, да еще от Маркса… Поговорили мы с ним немножко. Венгерова старалась популярным доступным ему языком выяснить что-то о художестве, но он не соглашался. Тогда я пришел к нему на помощь, стал доказывать ему его правоту, но моя защита ему не понравилась, т. е., он даже оставил свою <нрзб> ниву, встав, и, нисколько не способен, оживленно доказывал, что можно иначе одерживать “учеников”, а не тенденций. А сама Венгерова очень милая женщина, такая простая и искренняя, совсем не то, что Минский и вся эта компания “декаденствующих”. Правда, она немного наивна, и как человек, и как писательница…[102]102
  Bibliothèque de la Sorbonne. Fonds Léon Chestov. MS 2113.


[Закрыть]

Интересно, что он и Варвара ходят к одним и тем же людям, наблюдают, разговаривают. Но ее в Петербурге, видимо, уже нет. Они снова разминулись. Лев Исаакович все время испытывает чувство вины перед Анной Елеазаровной, которой приходится жить в одиночестве за границей, отдавать ребенка в чужие руки, чтобы учиться дальше медицине. Он пишет ей сердечные письма, в которых, конечно же, нет влюбленности, но есть понимание будущей общей жизни.

“Нехорошо только, что ты так мало обо мне вспоминаешь, – иронизирует он. – Того и гляди в самом деле забудешь. У меня наоборот. Я с каждым днем все больше чувствую, как много ты значишь и можешь значить в моей жизни. Сколько не думаешь о будущем, и как о нем не думаешь, всегда на фоне всех планов – ты. Я и не могу себе представить, что будет не только хорошо, а сносно, если не будет у меня тебя. И, представь себе, – этого я и сам не ждал, не только ты, но и Таня несмотря на то, что я несколько дней с ней пробыл, стала для меня частью меня самого. Как же дивился! Почему так привязываешься? Какие такие связи существуют?”

И вот, наконец, Варвара и Шестов встретятся спустя три года. Но эта встреча будет случайной.

Варвара Григорьевна по пути в Киев остановится в дорогой сердцу Переверзовке, куда ее все время звала Софья Исааковна, у Балаховских, которые для нее почти как родственники. И надо было, чтобы они с Шестовым встретились именно там, в месте, которое так много значило для начала их отношений.

Варвара рассказывает об этом Леонилле:

13 августа 1899

Переверзовка

…Лев Исаакович приехал внезапно, огорчил меня своим приездом безмерно и, кажется, скоро уедет. Мне ужасно тяжело с ним встречаться. Я стараюсь не выходить из моей комнаты или ухожу гулять с Из.<абеллой> Аф.<анасьевной> (Белла)[103]103
  Венгерова Изабелла Афанасьевна (1877–1956) – пианистка, музыкальный педагог. Дочь писательницы Паулины Юлиевны Венгеровой, сестра Зинаиды и Семёна Венгеровых.


[Закрыть], но все же встречи неизбежны. Софье Исааковне это тоже тяжело, но она не хочет, чтобы я уезжала. Может быть, потому что я люблю ее неподвижную красоту и пустынную ночь ее души.

18 августа 1899

…Слабая стала душа, не хочет выносить прощаний, недоразумений и нелепостей, в которых человеческие сердца обречены купаться в течении своей короткой жизни. Л.И. уехал.

Вспоминая то лето, Варвара запишет в своих дневниках:

Курск. Пены. Сахарный завод. Потревоженные тени далекого прошлого. На фоне меловых гор и свекловичных полей красивая, тоскующая среди своих плантаций Софья Исааковна. Ее брат, с которым была связана душа “дружбой, большей, чем любовь”. Тяжелое лето, когда дружба расшатывалась, заболевала недоверием, уходила из жизни. Чувство уходящей молодости. Переломные годы – дантовские. Дремучий лес, где Дант заблудился на “половине жизненного пути”[104]104
  М.-М. В. Дневник. 10 ноября. 1937 г. С. 317.


[Закрыть].