Текст книги "Улан Далай"

Глава 5
Август 1905 года

– «Пара рук. Пара кур. У Шуры косы русы». Учитель-бакша, что такое «русы»?

Харти Кануков обвел глазами классную комнату, задержавшись взглядом на потрескавшемся портрете царя, потом посмотрел за окно, где в горячей придорожной пыли купались куры, задумался.

– Ну, это такой цвет, как выгоревшая трава, – наконец нашелся он.

– «Кому сала? Кому молока? Каша суха». Учитель-бакша, как это каша может быть суха?

– Без масла то есть.

– Все равно не суха, – не согласился на этот раз Баатр. – Вода-то в ней есть! «Волк уволок нашу козу. Волк – вор. Выпалил в ворону, а попал в корову». Пьяный, что ли, был?

– Это поговорка. То есть целился во врага, а убил кормилицу.

– «У осы усы». А вы, учитель-бакша, почему усы не носите? С усами больше уважения.

Лицо Харти Канукова заалело. Он ребром ладони потер под носом, словно проводя инспекцию своей растительности.

– Плохо растут, – признался он.

– А сколько же вам зим?

– Двадцать две, – подавив вздох, сказал Кануков.

– Двадцать две всего, а вы уже три года учитель! – с восхищением воскликнул Баатр.

– Я числюсь в школе помощником, – разъяснил Кануков. – Калмыкам не дозволено занимать должность учителя.

– Жизнь несправедлива. Вот вы – такой умный, а за учителя вас не считают. Хоть и приравнивают ваше занятие к строевой службе. А у меня последнюю корову сосед увел.

– За что забрал?

– А дети наши подрались. Соседский назвал моего сиротой-оборванцем. Стали деревянными шашками махаться. Мой соседскому в глаз попал. Сосед тут же к атаману – жаловаться. Атаман – его родственник. Постановил мне корову соседу отдать.

– Это серьезная беда.

– Серьезная, – подтвердил Баатр. – У соседа теперь пять коров, а у меня ни одной.

– Сын в казаки готовится?

– Готовится. Тоскует он очень. Мой брат ему приемным отцом был. Ждал мальчишка, что отец с войны японскую шашку ему привезет. А отец не вернулся. И мать приемная вдобавок при родах померла. Разрешиться не смогла. Столько молила – но не отмолила свои грехи перед бурханами.

– Учите мальчика грамоте. Я вас учу, а вы – его. Займите его голову.

– Спасибо за совет, учитель-бакша.

– Читайте дальше, – сказал Кануков.

– «Настал покос. Нас в покос застал мороз». Какой летом мороз? Учитель-бакша, кто эту азбуку написал? – Баатр взглянул на обложку.

– Очень хороший человек. Вахтеров. Он за всеобщую грамотность. – Кануков понизил голос. – Его два года назад из Москвы выслали. И учителем дальше оставаться запретили.

– Городской, наверное? – предположил Баатр. – Не знает, что в покос мороза не бывает.

– Острый у вас ум, уважаемый Баатр, – похвалил Кануков.

Баатр смутился от похвалы, подвинул книгу поближе к себе.

– «Век живи – век учись. Наука – не мука. Наука – не скука. Наука – сила». Вот вы, учитель-бакша, науку постигли, а силы нет. Вон какой худой. Даже усы не выросли.

– Дались вам мои усы, – с досадой отозвался Кануков. – Вот если бы вы знали, что аренда вашей земли стоит семь рублей за десятину, отдали бы по семьдесят копеек?

– Семь рублей?! Быть того не может, – не поверил Баатр.

– Вы не знали и отдали по семьдесят копеек. А Шульбинов знал и передал вашу землю в аренду хохлам по семь рублей. И купил на выручку сеялку и косилку. У кого сила?

– Не я землю в аренду отдавал, а мой покойный брат, – пояснил раздосадованный Баатр.

– Но он и свой, и ваш надел отдал, так?

– Да, но брат же старший, он и решал.

– А вы знаете, что по закону его пай отдельно, а ваш пай – отдельно? И никто без вашей подписи не может отдать вашу землю в аренду. Так что Шульбинов распоряжается вашим наделом незаконно, потому что вы о законе не знаете. Так что, знание – сила?

– Сила! – вынужден был признать Баатр. – Но настоящий калмык не может поступиться честью и жить, как Шульбинов.

– Вот вы грамоте научитесь, я вам дам кое-какие книги. Вы слышали про Кровавое воскресенье? Сколько царь невинных людей расстрелял? – перешел на шепот Кануков.

Баатр взглянул на царский портрет. Печально-осуждающе смотрели с покоробленного, растрескавшегося портрета серые, почти прозрачные глаза русского царя на затылок учителя Канукова. Как может он, безусый юнец, осуждать деяния святого человека, выше которого нет на земле, не считая Далай-ламы? Царю с высоты трона виднее, кого казнить, кого миловать. Слышал Баатр, что студенты хотели царя убить, но спрятался самодержец в своем дворце, схоронился, уцелел под защитой казаков.

– Все, что я хочу, – письма про брата прочитать, – отрезал Баатр.

– Ладно, – обронил Кануков и ткнул пальцем в страницу. – Давайте дальше.

– «Вожу навоз на возу». Это еще зачем?

– Навозом землю удобряют, чтобы урожай был лучше. Видите, вы только начали азбуку учить и уже столько всего нового узнали. А прочитали бы книгу про то, как правильно с землей работать, так жили бы лучше.

– Нельзя нам, калмыкам, землю тревожить. Я только один год картошку посадил, и столько несчастий в семье стряслось: брат погиб, невестка не разродилась. Вырыли мы с сыном картошку – погубили весь братов корень.

Кануков с досадой хлопнул по столу.

– Значит, что вашего брата на бессмысленную войну царь отправил, картошка виновата?!

– Брата моего никто не отправлял. Он сам вызвался, – набычился Баатр.

– Ладно! А если бы у вашей невестки роды принимал врач, может быть, и не умерли бы ни она, ни младенец!

Этого Баатр уже снести не мог. Он захлопнул букварь и не прощаясь выскочил из класса на улицу, чуть не наступив на собаку, растянувшуюся у двери в училище. Собака подняла голову, недоуменно посмотрела на Баатра – чего это он в такую жару тут делает, когда всех учеников на каникулы распустили? – и снова растянулась на истертой ступеньке крыльца.

Разбередил учитель свежую рану – как ни убеждал себя Баатр с покорностью принять удары судьбы, но что-то внутри него протестовало. Он вскочил на лошадь и погнал кобылу на пастбище. Очир там сегодня за главного. Ради грамоты Баатр оставляет вверенный ему табун на мальчишку, которому еще и висков не брили.

«Не плачь, когда малая беда, не плачь, когда большая беда. Не плачь» – эти слова он несколько раз за этот год повторял Очиру. Когда приехал домой с похоронкой. Когда умерла Байн и лежала, завернутая в кошму. Убеждал мальчика не плакать, хоть у самого сердце рыдало.

Если бы роды принимал врач! Веками рожали калмычки без всяких врачей. Альма уже шесть раз родила. Повитуху вызывали только первые два раза. А когда Байн пришла пора рожать – соблюли все обычаи до последнего: дали роженице выпить топленого масла, открыли запоры на амбаре, замок на сундуке, выдвинули ящики у кухонного стола. Рожала в кибитке, лицом к бурханам, стоя на коленях, опершись на сундук, – все как положено. Повитуху пригласили самую опытную – бабку Нюдлю.

Целый день просидел Баатр с сыновьями у соседей, ждали новостей. К ночи вернулись к себе в мазанку. Но там вокруг печки суетились женщины, исполняя родильные обряды, а в зыбке тоненько и безутешно плакал младенец Дордже, словно бы сочувствуя рождающемуся собрату. Баатр взял две бурки – свою и покойного Бембе – и повел мальчишек ночевать под навес, где скирдовали сено. Зарылись в копну, накрылись бурками. Чагдар прижался к отцу и тут же уснул. А Очир лежал, вытянувшись в струнку, и не моргая смотрел в небо сквозь прореху в связках камыша. И только когда из кибитки раздавался глухой, неженский – нечеловеческий вой, сжимал Очир губы, зажмуривал глаза и переставал дышать. Баатр сопел, делая вид, что заснул, чтобы не смущать Очира, наблюдал из-под прикрытых век за лицом сына и за всё еще зимними, замороженными звездами, холодно взирающими с купола неба на человеческие страдания…

А под утро прибежала под навес измученная Альма, сказала, что бабка Нюдля посылает за кузнецом, и тогда понял Баатр, что дело совсем худо. Последнее это средство, чтобы сильный мужчина роженицу обхватил сзади и живот стянул – ребенка выдавил. Сходил Баатр, разбудил кузнеца. Байн умерла у него в руках: позвоночник, он ей, видно, сломал, а ребенок из нее не вышел. Что мог сделать врач, если даже кузнец ничего не смог? Видно, очень грешна была Байн перед бурханами и перед предками.

Баатр спрашивал потом Альму, может, Байн в девичестве непочтительна к родителям была? Альма признала, что Байн маленькой наперекор матери все делала. И то, что Альма охромела, из-за Байн произошло. Альму тогда старший брат в первый раз верхом на лошадь посадил. Байн палкой поддела в огне уже тлевший и дымящийся кизяк и из озорства метнула под копыта лошади. Лошадь – на дыбы. Альма свалилась и сломала ногу. Мать тогда Байн пророчила, что бурханы ее накажут. Вот и наказали, хотя Альма давно уже сестру простила и не хотела об этом рассказывать. Но, видно, бурханы все помнят, и нет у греха срока давности.

Очень горевала Альма по сестре, на висках появились седые волосы, а грудное молоко пропало. От коровьего болел живот у малыша Дордже, кричал он по ночам и ножки поджимал. А теперь вот корову со двора увели. На овечье придется перейти. А оно еще жирнее. Яхэ-яхэ-яхэ… У Дордже, хоть ему всего-то шесть месяцев, глаза умные, как у старика. Поговорит с ним Баатр, объяснит про молоко, что другого нет.

Очира Баатр не винит в том, что семья без коровы осталась. Соседу не зря дали имя Бацак – как есть высокомерный! И сын весь в него. Задира к тому же. Если окривеет, так сам виноват. Правильно Очир не стерпел – нельзя прощать оскорбления. Бурхан-бакши, конечно, зовет людей к смирению – но не перед дурными соседями! Перед властью, перед старшими – это да, смириться надо. Присудил атаман корову Бацаку отдать – Баатр слова против не сказал. Сдал Бембе, не спрашивая Баатра, его земляной пай Шульбинову – но Бембе был старшим братом. Теперь нет ни брата, ни коня, ради которого землю отдали, но ничего не поделаешь. Кануков вот сказал, что без его подписи отдавать в аренду было нельзя, – так Баатр тогда и расписываться еще не умел. Но то, что богач Шульбинов за его, Баатра, землю, такие деньги себе загреб – конечно, обидно. Баатр на эти деньги новую корову мог бы купить и в хурул пожертвование сделать: чтобы молились гелюнги за светлое перерождение грешной Байн.

Чувствовал Баатр вину перед покойной невесткой. Когда пришла похоронка, Байн сильно горевала. Баатр должен был в утешение пообещать, что возьмет на себя обязанности мужа. Но он медлил: Альма только родила, поддержать ее тоже надо было. Понимал Баатр: обе сестры следили, кому он теперь отдаст предпочтение. И когда умерла Байн, хоть и нехорошо это, но испытал Баатр облегчение – забрали бурханы от него по наследству от брата доставшийся груз. Но и братова наследника забрали. Одно утешение – прославил Бембе род своей воинской доблестью.

И пусть трудна русская азбука, но осилит ее Баатр, прочитает и выучит наизусть письма про своего старшего брата. А потом на родном языке сочинит песню про то, как донской казак Чолункин Бембе воевал за Белого царя и Русское отечество. Уже слышал Баатр под копытами скачущей лошади ритм будущей песни.

Спешил Баатр вернуться к доверенному его заботам хуторскому табуну. Раньше пасли они табун вдвоем с Бембе, а теперь назначил атаман взамен Бембе другого табунщика с собачьим именем Ноха. Смеялся атаман:

– Ведь не зря назвал его отец Псом. Будет охранять табун, как собака охраняет отару.

Да только имени своего Ноха не оправдывал. Спал на ходу. Вроде вот он едет на лошади, держится прямо, а если заглянуть под надвинутую на глаза войлочную шляпу – спит, как есть спит!

Баатр взял на себя ночную пастьбу, а Нохе оставил дневную, да еще и приставил к нему на лето Очира. Сыну наказал почаще к Нохе с расспросами обращаться, взбадривать его. Очир сначала так и поступал, только не помогло это. Вскоре Очир взял присмотр за табуном на себя. Отцу о своем решении ничего не сказал, но Баатр и так все понял.

Волновался Баатр – конокрадства в округе становилось все больше. Нищал казачий люд, японская кампания обернулась большим убытком. Много служивых полегло на сопках Маньчжурии, а заботу о сиротах и вдовах взвалили на станичную казну. Урезались земельные паи, и на тех пахать нечем. Строевого коня в плуг не впряжешь, не пойдет он в постромку. Да и уставом это строжайше запрещено, можно нарваться на серьезное наказание. И если раньше станичники грешили на калмыков – мастера, мол, коней, уводить, – то теперь всё чаще сами умыкали. Тем более что близилась осень, начинался новый казацкий призыв… Вот и бдил Баатр по ночам, держал табун подальше от балок и заросших камышом ериков, по которым могли незаметно прокрасться воры.

Днем отсыпался Баатр в кибитке, а когда ехал в станицу к Канукову грамоту учить, дремал в седле по пути туда и обратно. Лошадь его сама знала дорогу. Но сегодня Баатр был слишком взвинчен стычкой с учителем, а потому шел на рыси.

Маленькое облачко пыли Баатр заметил издалека – кто-то со стороны пастбища мчался по степи во весь опор. Потом услышал конское ржание и крики. Пружина сжалась у Баатра внутри, он хлестнул кобылку нагайкой, та перешла в галоп и разом взлетела на курган, откуда открылась вся картина. На гнедом неоседланном маштаке[13]13
  Маштак – малорослая крепкая лошадь.


[Закрыть], держась за гриву и прижавшись к крупу всем телом, скакал по направлению к заросшей ивняком балке простоволосый белобрысый всадник. За ним, размахивая арканом, мчался на пастушьем мерине Очир. Серой кобылы Нохи видно не было.

Очертя голову Баатр бросился наперерез, засвистел, заулюлюкал что было сил, привлекая внимание к себе. Белобрысый рывком распрямился. Очир метнул аркан, широкая петля захлестнула пояс конокрада. Очир, привстав в стременах, натянул аркан, дернул, и белобрысый, потеряв равновесие, мешком свалился на землю. Освободившийся от всадника конь замотал головой, перешел на шаг. Лошадь под Очиром на полном скаку остановилась, но мальчик удержался – тело помнило выучку покойного Бембе.

Баатр подлетел к лежавшему на земле, свернувшемуся, словно гусеница при опасности, долговязому парню в черном зипуне и полосатых портках. Стянутые арканом руки не позволяли ему прикрыть лицо, и он спрятал его в коленях. Сквозь надетые на босу ногу дырявые, стоптанные чирики чернели толстые натоптыши. Баатр кинул беглый взгляд на кусты ивняка – не спешит ли конокраду подмога, но пыльные ветки понуро и недвижно замерли под испепеляющими лучами полуденного солнца. Очир еще сильнее затянул петлю аркана, и белобрысый завыл от боли. Баатр спрыгнул с коня и, сжав покрепче рукоятку нагайки, подступил к грабителю.

Парень приоткрыл один глаз, взглянул на Баатра и запричитал:

– Дяденька, не бейте! Христа ради пожалейте. Малолеточек я. Четверо нас у маманьки осталось. В осень мне на службу иттить, а средств на справу нетути, а тем паче на коня… Отпустите меня, я вам ножки целовать буду-у-у.

Чувство брезгливости охватило Баатра. Казак, даже попавшийся на воровстве и ожидающий порки, не должен себя так унижать. А белобрысый, поняв, что его не бьют, вытянулся во весь рост, перевалился на бок, потом встал на колени. По конопатому лицу текли слезы вперемешку с соплями, васильковые глаза до краев наполнены испугом. Посреди лба, там, где у Бурхана рисуют третий глаз, – странная вмятина-шрам, похожая то ли на паука, то ли на пятиконечную звезду.

– Дяденька, ослобоните меня, а? – продолжал канючить белобрысый. – Я отсюдова дуну пулей и в жисть к вашим коням не подойду-у-у. Крест цалую! – И губами попробовал дотянуться до нательного креста, болтавшегося в глубоком разрезе надетой под зипун грубой рубахи.

Баатр взглянул на Очира. Тот смотрел на конокрада с неприкрытым презрением.

– Вы по-нашему-то разумеете? – прервав всхлипывания, поинтересовался белобрысый. 
– Разумею, – подтвердил Баатр. – Чего не разумею – зачем ты маштака крал? На твой рост он не подходящий.

– А? И впрямь… Со страху не соображал… Отпустите, дяденька! Не губите! Батяня – без руки с Кавказу, маманя болезная, пай давно заложенны-ы-ый… А атаман на нас зуб имеет, что мы подарков ему не носим… А с чего нам подарки носить? Пяток овчишек да десяток куренков только на базу и осталось. Я ж по инвалидности отцовой не должон был в службу иттить… А меня в первую очередь вписали-и-и…

Баатр снова бросил взгляд на Очира. Мальчик, не глядя на пленника, накручивал конец аркана на руку.

– Ради сыночка вашего! Пощадите! Не дайте пропасть! По молодости, по глупости оступился! Каюсь! – И долговязый упал лицом прямо на ершистую кочку осота.

Баатр подал знак Очиру – расслабить петлю. Тот закусил губу, но аркан отпустил. Белобрысый выдернул руки, стащил петлю вниз и, ловко выпростав ноги, сиганул в кусты.

– Джангр был милостив к побежденным, – только и сказал Баатр Очиру, молча сворачивавшему аркан. – Видел, он знаком отмечен?

Очир кивнул, накинул аркан на отбитого маштака, притянул коня к своему.

– А Ноха где?

– Спит, – коротко ответил Очир. – Как сурок.

– Благодарение бурханам, что раньше времени вернули меня на пастбище!

Очир отвел глаза.

– Этого вора там поджидали напарники, – Баатр кивнул на кусты. – Могли тебя убить.

– Поэтому вы отпустили его? Чтобы я остался жив?

– И поэтому тоже. Да и видно, что бестолковый он. Сошлют в Сибирь – сгинет. Нохе скажем, что убежал.

Они развернули лошадей и неспешно потрусили в сторону пастбища. Поднялись по склону балки и увидели Ноху, разгонявшего сбившихся в кучу лошадей.

– Что, опять отбился? – спросил он Очира. – Все время этот маштак сам по себе ходит.

– Да чуть не увели его совсем, – обронил Баатр. – Если бы не Очирка…

Вечно сонные, словно подернутые пеленой глаза Нохи округлились, забегали.

– Ты, Ноха, еще спать на выпасе будешь – без жалования останешься. Землю ковырять пойдешь.

Ноха часто заморгал, прижал руку к груди:

– Глаз больше не сомкну, солому в них вставлю, кнутом себя охаживать буду. Не говори, Батырка, атаману. Дорого мне это место досталось. На последнее атамана поил-кормил.

Весь вечер Ноха крутился, как птичье перо в струе воздуха. Сам сварил похлебку-будан, разлил по чашкам, подал даже Очиру. Утром бегал вокруг кибитки, что тот сайгак. Потом погнали они с Очиром лошадей пастись, а Баатр после ночного лег спать.

В полдень разбудил Баатра взбудораженный Очир. Сказал, что один из жеребят сломал ногу, пришлось его прирезать, и нужна помощь – освежевать, пока грифы да орлы не налетели. Плохо, конечно, что так с жеребенком случилось, но зато выпал случай мяса поесть вдоволь. Баатр взнуздал лошадь и поскакал с сыном на пастбище.

Табун опять сбился в кучу, лошади не паслись, а двигались, словно вода в водовороте, и то одна, то другая тянула шею, пытаясь заглянуть в середину. Баатр и Очир заработали кнутами – лошади послушно расступились. Посреди круга на полуосвежеванном жеребенке лицом вниз неподвижно лежал Ноха. Его нож валялся тут же. На спине синего бешмета разошлось неровное темное пятно. Все окрестные слепни и навозные мухи уже пировали на крови зарезанных…

Конокрадов поймали. Четырех лошадей сбыть без следов, когда вся Сальская степь узнала об убийстве, – невозможное дело. Пришлые ребята были, с Кубани. Семейная банда, трое братьев, у младшего кличка Звездатый. Суд над ними был в Новочеркасске. Сроки всем дали по полной.

Баатру на место Нохи определили сразу двух помощников – так надежнее. Баатр стал теперь главным табунщиком. Пас в основном днем. Вечером брал в руки домбру, играл для себя, вспоминал сказания «Джангра». Иногда думал: не отпустил бы он белобрысого – живы были бы они сейчас с Очиром? Не знал ответа.

Глава 6
Июль 1914 года

– Война! Война-а-а-а!

С сеновала, где в жаркое время спало все семейство, Баатр увидел, как запыленный всадник с красным флажком ворвался на просыпающуюся хуторскую улицу и галопом помчался к дому атамана.

– Война-а-а-а! – затормошил Чагдар зарывшегося в сено Очира.

Очир соскользнул с сеновала, в три прыжка пролетел до порога мазанки, толкнул плечом дверь, чуть не сбив с ног мать, уже поднявшуюся на утреннюю дойку.

– Тетя, война! – закричал он.

Железный подойник выпал из рук Альмы.

– Как? Уже война? А мы тебя еще не женили…

– Ничего, – утешил ее Очир. – Вернусь – тогда и жените.

Альма вздохнула, подняла подойник и поковыляла доить корову. Слезая с сеновала, Баатр смотрел ей вслед: хромота жены с годами усилилась, и сейчас, в жестком утреннем свете, тело ее, казалось, вот-вот завалится направо. Эх, если бы женили Очира – была бы невестка в помощь Альме. Но свадьба требует больших расходов, а этой осенью Очиру так и так надлежало идти на службу. Ему купили строевую лошадь и всю справу: шашку, пику, седло, форму и сапоги – и Баатр снова сдал земельный пай в многолетнюю аренду. Но теперь уже не Шульбинову, а немецкому колонисту Курту Миллеру, и не по 70 копеек, а по 10 рублей за десятину. А женитьбу отложил на четыре года, когда вернется Очир после первого призыва. Кто ж знал, что разразится война…

Когда Баатр и Очир, надев казацкие фуражки и перепоясавшись ремнями, вышли из мазанки, Чагдар подвел им оседланных лошадей. А по улице соседи – кто пеший, кто верхом – уже потянулись на площадь, к хуторскому правлению.

Собравшиеся были сплошь мужского пола: раннее утро, у женщин дел по хозяйству невпроворот. Мужчины курили трубки, молчали. Молодые, присев на корточки, весело перекликались, толкали друг друга кулаками и тихо посмеивались.

– Едет! – раздался чей-то голос.

Атаман Васильевского хутора Кирсан Барушкаев при полном параде – в мундире и начищенных до блеска сапогах, с символом атаманской власти, палкой-насекой, в правой руке – двигался на серой в яблоках кобыле торжественно-неспешно; сопровождавший его старший сын Учур, тоже в полной военной форме, то и дело придерживал своего резвого мерина-четвертачка, чтобы ненароком не обогнать отца.

Конные расступились, давая дорогу. Атаман остановился перед крыльцом правления, развернулся, всмотрелся в собравшихся.

– Мендвт, господа казаки!

– Мендвт! Мендвт! – раздались ответные приветствия.

– Сегодня ко мне прибыл вестовой с телеграммой, – Барушкаев разгладил усы. – Сейчас мой сын Учур ее нам прочитает. Но прежде чем он начнет, скажу коротко: объявляется сбор казаков первой и второй очереди. Грядет война!

– Ура! – закричали молодые казаки. – Дождались!

– А с кем война? С кем? – интересовались старики.

– Похоже, что с немцами, – с некоторым сомнением ответил атаман.

– Как с немцами? Не может быть. Немецкий царь русскому кровный родственник! – со знанием дела объявил Баатр. – Я про это сам читал в газете.

– Знаем, что ты, Баатр, грамотный. Но мы тоже газеты читаем! – возразил атаман.

Он достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист, передал сыну. Учур, преисполненный важности, выпятил грудь, прочистил горло и зачитал:

Телеграмма. Высочайше повелено призвать на действительную службу, согласно действующему мобилизационному расписанию 1910 года, нижних чинов запаса и поставить в войска лошадей, повозки и упряжь от населения. Войсковой наказной атаман Войска Донского генерал от кавалерии Покотило.

– А где же тут про войну? – озадаченно спросил Очир Баатра.

– Такая мобилизация перед войной случается, – объяснил Баатр. – Наверное, с австрийцами воевать будем. Сербию защищать.

– Все-таки жалко, что не с японцами, – досадливо проговорил Очир.

– Зато ехать на войну близко, – утешил сына Баатр. – Лошади не истомятся.

– А теперь – список тех, кого это касается, – провозгласил атаман. Достал из кармана другую бумажку, зачитал фамилии призывников. – На сборы – сутки. Завтра утром надлежит быть в станице, оттуда походом в Персияновские лагеря.

– Соберемся! Будем! – закричали призывники.

– И вот еще, – атаман строго осмотрел собравшихся. – Высочайше повелевается запретить производство и продажу спирта, вина и водки на время мобилизации.

– Какие проводы на трезвую голову! Арьку же варить не запретили! – раздались возгласы.

– Понимаю. Сам сына провожать буду. Но смотрите – не перепейтесь! – предупредил атаман. – Чтобы все поименованные завтра крепко держались в седле! Не подведите!

– Не подведем! – заверили казаки.

– Ну, в добрый час!

И атаман первым тронулся с площади, за ним потекли остальные, горячо обсуждая, против кого Белый царь задумал воевать на этот раз.

Среди подростков, умостившихся на ветках старого вяза, что уже с полсотни лет, борясь за жизнь, понуро жался у хуторского правления, Баатр заметил Чагдара.

– Эй, сынок, беги домой, выгони овец пастись, а ту, что с рваным ухом, оставь на базу. Резать будем для проводов. Скажи матери, чтобы из утреннего надоя арьку делала. А мы сейчас в хурул – благословение получить, да с Дордже Очир попрощается.

Баатр выполнил обещание: как только исполнилось младшему сыну восемь лет, отдал Дордже в станичный хурул на обучение. Сильно скучала по последышу Альма. И Дордже к матери был крепко привязан, даже слишком для мальчика. Хорошо, что теперь поневоле отдалился.

Когда Баатр с Очиром добрались до хурула, на широких деревянных ступенях у дверей храма уже собрались служивые калмыки со всего юрта Иловайской станицы: получить благословение бакши и охранительный амулет хотел каждый, кому завтра предстояло выступить в поход. И чуть солнце высушило росу, двое манджиков распахнули двери и с поклоном пригласили паству войти внутрь. Лихие казаки наскоро выбивали и прятали в кисеты трубки, вбирали головы в плечи, складывали ладони бутоном и, словно вступая на нетвердую почву, перешагивали порог, неловко простирались перед обернутой в желтые полотнища статуей Бурхана-бакши, пятясь задом, отходили вправо и садились вдоль стены на колени. Не раз наблюдал Баатр превращение этих матерых волков, не страшившихся ни шашки, ни пули, в беспомощных кутят перед лицом высшего существа, и каждый раз кожей ощущал исполинскую силу, что заполняла молельный зал.

Своего младшего Баатр увидел сразу. Узкоплечий, с длинной тонкой шеей и большой бритой головой, Дордже чем-то напоминал медную лампу на высокой ножке. Он сидел у огромного гонга с деревянной колотушкой в руке, уставившись в одну точку, лоб усеян мелкими бисеринками пота. Отца и брата он не заметил. Баатр понял: мальчику впервые доверили бить в гонг во время службы. В нем поднялась гордость за сына, он подошел к Дордже и поощрительно хлопнул по плечу. Дордже от неожиданности вздрогнул, оторопело посмотрел на отца. Бакша Менке Сарцынов, сидевший на возвышении сбоку от статуи Бурхана-бакши, неодобрительно посмотрел на Баатра и едва заметно дернул головой: отойди! Баатр, довольный собой и сыновьями, отвесил поклон и отошел, но сел как можно ближе к Дордже и ловил взгляд каждого вновь входившего – обратили ли внимание на маленького манджика.

В храм вошел атаман Иловайской станицы Шукур Давинов. Простираться не стал, отвесил положенные поклоны, сел прямо по центру и кивнул бакше: можно начинать. Зычный голос бакши заполнил помещение. Гелюнги вторили. Манджики подпевали. Казаки закрыли глаза и стали перебирать четки. А Баатр не мог оторвать взгляд от Дордже: переживал, как бы тот не опоздал вовремя вступить, и чувствовал, как у самого на лбу выступает испарина и чешется между лопаток.

Когда служба закончилась и все манджики гуськом вышли из храма, новобранцы встали в очередь к бакше за амулетами мирде, охраняющими от пуль и ударов шашки. Бакша надевал каждому на шею деревянную коробочку на красном шнурке, внутри которой был запечатан гневный образ Ямантаки – победителя бога смерти. Только тут Баатр сообразил, что в спешке они с Очиром не взяли с собой ни денег, ни подношения.

– Шепни бакше, что завтра голову барана занесу, – велел он Очиру.

Получив заветную коробочку, направились к выходу.

– Вы, дядя, не забудьте про голову. А то мирде силы иметь не будет, – отводя глаза, проговорил Очир.

– Не забуду! – пообещал Баатр. – Пойдем отцу поклонимся.

При входе в хурул вот уже год висела поминальная доска. Сверху была витиеватая надпись «ясным письмом», а ниже по-русски перечислены фамилии и имена всех казаков-калмыков, погибших в войне с японцами. Чолункин Бембе был последним в этом списке.

– Отец! Брат! – послышался сзади голос Дордже.

Оба обернулись. Совсем другой Дордже – веселый, улыбчивый – стоял перед ними. Обнялись, одобрительно похлопали мальчика по плечам.

– Скажи-ка, сынок, можешь прочесть, что написано сверху? – спросил Баатр.

– «За Веру, Царя и Отечество», – прочитал Дордже.

– Ну вот какая у нас семья: и по-русски, и по-калмыцки читать можем! – громко, чтобы слышали все вокруг, воскликнул Баатр. – А фамилия наша теперь на стене хурула выбита!

– Я за тебя молиться буду! – тихо пообещал Дордже Очиру.

– Да услышат бурханы твои молитвы.

Хутор, куда к полудню вернулись Баатр и Очир, был похож на потревоженный улей. Между базами сновали женщины с ведрами и котлами. У кузни столпотворение – призывникам нужно срочно подковать лошадей. Отовсюду слышалось предсмертное блеяние овец. Мужчины смазывали колеса у телег, чинили седла, начищали сапоги. Кибитки, которые теперь всё чаще использовались для хранения припасов и всякого скарба, срочно освобождались для торжественных проводов. К вечеру над хутором поплыл запах вареного мяса, жареного теста и арьки.

В кибитку Чолункиных набилось немало народу. Оба старых дядьки Баатра, надев проеденные молью мундиры, приковыляли еще до того, как котел с мясом поставили на огонь. После заката, управившись с домашними делами, пришли все ближние соседи, у которых в семьях не было призывников. Альма сбивалась с ног, разнося гостям джомбу, борцоги и мясо. Очир сидел на почетном месте под перенесенным сюда домашнем алтарем, принимал напутствия и благопожелания. Не в пример Баатру, он пьянел небыстро, выпить мог много и держался молодцом. И когда старший дядька спросил, помнит ли он наизусть казачью клятву, Очир, ни секунды не задержавшись, развернулся к алтарю и выпалил: «Клянусь всемогущим Буддой и обещаю честью донского казака свою атаманскую и молодецкую славу не потерять, а быть верным и неизменно преданным Царю, Всевеликому войску Донскому, своему Отечеству, обещаю служить ему до последней капли крови, всеми силами способствуя славе и процветанию войска Донского. Призывая благословение бурхана Ямантаки, возношу его святой образ на главу и трижды кланяюсь перед его престолом». И Очир, достав из-под рубахи амулет и зажав его между ладонями, поклонился алтарю. За клятву все выпили по полной.

Баатр попросил Чагдара принести домбру, подтянул колки, и полилась охранная протяжная песня ут дун, что, как и амулет, защищает воинов от смерти:

 
Стройный рыжий конь мой
Играет с лучами солнца.
Пирующие братья мои,
Всю жизнь будем счастливы…
 

Вытирая слезы уголком платка, Альма передала сыну заговоренную серебряную монету. Выпили за быструю войну и благополучное возвращение.