Текст книги "Улан Далай"

Глава 10
Февраль 1923 года

Бруф-бруф! – ветер ломился в стену белой войлочной юрты, испытывая ее на прочность. Подрагивали красные решетки, скрипели жерди, колебалась деревянная дверь. Чагдар – да нет же, в целях конспирации его зовут теперь Улан Уланов – примостился у очага, подстелив под себя толстую овчинную доху. Харти Кануков – нет, забыть это имя, он перевернул его и зовется теперь Итрах Вокунаев – разместился на складном деревянном кресле с кожаным сиденьем у тлеющих кизяков, вытянув к теплу ноги в гутулах из собачьей шкуры с загнутыми носами. Монгольские командиры Дугэр-бейсе и Нанзад-батор уже спали, накрывшись кошмами; и сам Чагдар несколько раз ронял голову, а у Канукова сна не было ни в одном глазу. Он придвинул к себе сальный светильник и что-то увлеченно писал в маленьком блокноте.

Неделю шла их полусотня от Улясутая – крохотного городка у подножия невысоких гор на берегу мелководной, но многопротоковой, перекрученной, как нечесаный конский хвост, реки Борх. Шла среди бескрайних монгольских степей, и чем дальше шла, тем более диким становилось все вокруг – ни огонька, ни дымка, ни деревца, и даже дорогу дорогой назвать было трудно – так, давно нехоженая тропа. Пустынная, сглаженная ветрами местность простиралась от горизонта до горизонта, и только стада диких верблюдов, завидев их растянувшийся караван, пускались в бега, возмущенно потряхивая сдувшимися, завалившимися набок горбами.

Снега, несмотря на мороз, не было вовсе, и лишь промерзшие до дна речушки и озерца свидетельствовали о глубокой зиме. Днем яркое солнце подплавляло ледяной панцирь, и лошади, разъезжаясь копытами, слизывали воду словно со стекла.

Отряд двигался медленно – задерживал обоз: продовольствие, кибитки, оружие и боеприпасы, а с позавчерашнего дня даже прикрытый кошмами нарубленный лед – для питья людям и животным: предстояло пересечь Черную Гоби, где на пять переходов воды нет вообще. Обоз то и дело застревал в песчаных наносах, и приходилось спешиваться и, навалившись, выталкивать телеги из сыпучего плена.

Далеко забрался этот бандит Джа-лама. Монголы – простые солдаты-цэрики даже не знают, кого они идут убивать. Узнали бы – разбежались, побросав оружие. Джа-лама для них – воплощенный бог Махгал, злой, но справедливый защитник желтой веры. Чагдар в детстве всегда боялся смотреть на статуэтку Махгала: весь синий, с высунутым языком, в бусах из черепов. Теперь этот Махгал кажется не страшнее закопченного камня из очага. Все хурулы в России пожгли-порушили, и куда же этот защитник веры смотрел? И не защитник веры спас своего служителя Дордже от смерти – он, потерявший веру Чагдар, спас. А Дордже после возвращения домой первым делом достал из-под печки бурханов, расставил на алтаре и стал благодарить за спасение. Чагдара тогда даже злость взяла – вот до чего его брату в хуруле мозги вывернули! Но отец велел оставить Дордже в покое – Чагдар и оставил. Что ему теперь заморочки младшего брата, когда на кону – мировая революция?

Ведь именно им, красным донским калмыкам, доверили товарищ Ленин и советское правительство утвердить революцию на панмонгольском пространстве. Пусть обошли донских калмыков астраханские на общекалмыцком съезде и не получилось объединения, а только драчка и скандал, но помочь в великой борьбе монгольского народа против белого барона Унгерна послали именно их, донцев. И в посольство к Далай-ламе послали донца Василия Хомутникова; то есть не Хомутников он теперь, а Санжи Кикеев. И ликвидировать грабителя караванов Джа-ламу, который, по слухам, был из астраханских калмыков и звался Амуром Санаевым, тоже поручили донцу, а именно Канукову-Вокунаеву. А Чагдар-Улан у него теперь правая рука, и миссия у него в этом походе особая.

Кануков достал уголек из очага, раскурил потухшую трубку. Едкий дым китайской дунзы сизой полосой потянулся вверх к полуоткрытому отверстию в центре крыши. Чай в чашке, стоявшей на крохотном складном столике, остыл и покрылся жирной корочкой. Кануков подковырнул пластинку бараньего жира и отправил в рот.

– Видишь, какое уважение! – Кануков обвел рукой юрту. – Кибитка из белой кошмы, кресло с резными подлокотниками, джомба жирная… Да за такое уважение и жизнь отдать не жалко! Тут, в Монголии, ты понимаешь, что делаешь великое дело и что вклад твой оценен по достоинству!

Чагдар понял, что опять придется выслушать старые обиды Харти Бадиевича на астраханских калмыков.

– А эти наши братья-камышатники? – Кануков оседлал любимого конька. – Вообразили себя важными шишками. Да они при царе даже в армию не допускались. А в Чилгире охранять их съезд от бандитов позвали нас, донских бузавов[16]16
  Бузавы – донские казаки-калмыки.


[Закрыть]! Мы сняли эскадрон с боевых позиций и к ним с Кавказа рысью. И как они нас встретили? Поставили десяток драных кибиток, звезды сквозь дыры считать можно. А чем накормили? Я и сказал их предисполкома Буданову: «Что, жидовские военкомы научили тебя мучной болтанкой братьев встречать?»

– Я всю жизнь корить себя буду, что тогда не сдержался! – вставил уже привычное сожаление Чагдар.

– Да правильно ты военкому Аврорскому морду поправил! Фамилию взял от революционного крейсера, а поведение как у гнилого эконома, который батракам харч выдавал.

– Мне за ребят наших стало обидно. Так они рвались на съезд, «Интернационал» на калмыцком выучили, чтобы на параде спеть…

– И спели! Молодцы, дисциплина – прежде всего! Посадили эти жлобы меня в кутузку, думали, без меня эскадрон не организуется, а вот и ошиблись!

– Мы всей делегацией ходатайствовали, чтобы вас хоть на время съезда освободили!

– Да боялись астраханцы, что меня в головку выберут!

– А все-таки досадно, что объединения не получилось, – в который раз посожалел Чагдар.

– А ничего! – отмахнулся Кануков. – Еще, может, все калмыки в Монголию переселятся – есть такая идея. У нас там голод, разруха, народ трупы ест – а тут, смотри, одного только дикого скота сколько по степи бродит!

– С провиантом тут хорошо, – согласился Чагдар. – Но диковато.

– Да нельзя тут большие города строить, пока они землю рыть не осмелятся. Ведь ни покойников, ни говно не зарывают, чтобы землю не оскорбить, на одних собак рассчитывают. В Урге какая вонь стоит!

И правда, у собак тут особая задача. В Монголии они не столько охранники, сколько санитары. За их отрядом тоже два пса увязались. Присядешь за юртой по нужде – они уже тут как тут, караулят…

– Не потерпят наши, чтобы мертвецов кидали собакам на растерзание.

– Так мы зачем мировую революцию делаем? – вскинулся Кануков. – Чтобы нести культуру отсталым народам. Мы, бузавы, привыкли уже землю копать и в баню ходить. И их научим. И наших камышатников тоже от грязи отмоем!

Кануков ткнул карандашом в лист – грифель с хрустом сломался. Чагдар промолчал. Как и младшего брата с его упорным поклонением идолам, так Чагдар не понимал и Канукова с его желанием обособить донских калмыков, которых после Гражданской осталось-то всего 15 тысяч. Теперь, когда Советское государство дало им возможность создать свою автономную область, не время считаться и помнить обиды, надо сплотиться и бок о бок строить новую жизнь. Сколь бы ни отличались донские бузавы от астраханских торгутов, но они все равно ближе, чем монгольские халхи[17]17
  Торгуты – один из монгольских народов, халхи – основное население Монголии.


[Закрыть].

– Вам бы поспать, Харти Бадиевич! Каждый вечер допоздна пишете!

– Как всех врагов уничтожим, так и высплюсь! Ты ложись, я скоро.

– Есть ложиться! – с радостью повиновался Чагдар, накрылся шубой и смежил веки.

Но странное дело: пока сидел – боролся со сном, а глаза закрыл – сон улетучился, перед взором замелькали немые картинки. Морды мохнатых коней, скрюченные от ветра фигуры товарищей и рыжая матерая глина пустыни, посыпанная сверху черным щебнем, – такая она оказалась, Черная Гоби. И всплывали в памяти фотографии Джа-ламы, которые показал ему накануне Кануков. Одутловатое лицо Джа-ламы было почти квадратным, лобные бугры с широкими бровями сходились у узкой переносицы, нос длинный и прямой, выпуклые набрякшие веки совсем не монгольские, а красиво вылепленный женский рот со вздернутыми вверх уголками улыбался без улыбки…

Джа-лама – большой хитрец и фокусник, может подставить вместо себя кого угодно, если почувствует опасность. Его уже пытались выманить в Засагтхан-аймак, да не вышло. Потребовал для начала прислать ему утвержденную в Урге печать и грамоту. И вот в Улясутае изготовили подложную грамоту от Верховного ламы, которую теперь и везут в специальном запечатанном ларце вместе с двумя пистолетами. Если ларец откроют раньше, чем удастся добраться до Джа-ламы, скажут, что пистолеты – подарок, а если удастся внести ларец в его ставку невскрытым, то из этих пистолетов Дугэр-бейсе и Нанзад-батор должны его убить. А он, Чагдар, пойдет с ними как переносчик шкатулки.

– Нужно засвидетельствовать ликвидацию для отчета, а то монголы такие сказочники – выдумают что угодно и тут же сами поверят, – объяснил Кануков.

А еще важно отсечь Джа-ламе голову. Местные – слабые рубаки, совсем забыли мастерство великих предков. Если не вынесут они из дворца голову Джа-ламы, монголы не поверят в его смерть: считается, что пуля Джа-ламу не берет.

Шашку внести не получится, охрана Джа-ламы их всех прощупает, но известно, что приемная сплошь завешана холодным оружием, которое этот изверг регулярно пускает в дело.

За годы Гражданской войны Чагдар шашкой намахался. Рубил офицерье из Добровольческой армии, белых казаков-деникинцев, а потом на Кавказе – горцев-тавлинов[18]18
  Тавлин (тавлу) – житель горной местности, овцепас (презр.). Современное название – аварец.


[Закрыть]. Но всегда только в бою, безоружных не убивал, в казнях никогда не участвовал. А вот теперь настал его черед. И рука не должна дрогнуть. Если не удастся в Джа-ламу выстрелить, вся надежда только на шашку.

Сон совсем слетел, живот закрутило. Чагдар сел, натянул доху и, осторожно обойдя спящих, открыл дверь юрты. Ветер стих, в безоблачном черном небе яркими желтыми светляками мигали тумены звезд – казалось, протяни руку и наберешь пригоршню. Это было завораживающе красиво, и Чагдару захотелось взлететь и раствориться среди этой красоты, поверить в сказки, уйти туда, в светлую страну, где нет злодеев, нет ненависти и никому не надо рубить голову.

Но то была лишь секундная слабость. Рай придется строить на этой суровой, жесткой, пропитанной кровью и пóтом земле. И только советская власть может обеспечить построение коммунистического рая; и если ради этого нужно убить всех злодеев, их придется убить – таких, как Джа-лама, уже не перевоспитаешь. А если надо будет пожертвовать жизнью – Чагдар готов. Пусть не успел он дать потомство, дети Очира будут им гордиться. Если Очир выжил. А не выжил – отец велит Дордже уйти из монахов и жениться.

Рядом появилась собака, тявкнула и села в отдалении. Потом подтянулась и вторая. Собаки вернули мысли с жертвенных высот на грубую землю. Прихватив с собой нагайку, Чагдар зашагал подальше от юрт. К ночи все покрылось инеем, черный щебень под ногами побелел, и казалось, Чагдар шел по хрустящему мелу. Отогнав псов, он оправился и почти бегом поспешил назад – мороз кусал нешуточно, хотелось быстрее в тепло.

Вдруг нога Чагдара за что-то зацепилась: из земли торчал конец обломанного бревна. Чагдар потянул обломок на себя – бревно поддалось не сразу, пришлось пораскачивать туда-сюда, прежде чем удалось выдернуть его из песчаного наноса. Это была удачная находка: утром вскипятят чай, не надо будет возиться с кизяками. Чагдар занес бревно в юрту, положил у очага сушить, свернулся рядом калачиком и наконец заснул.

Проснулся он от дикого, нечеловеческого крика. Спросонья выхватил из кобуры револьвер, решив, что на отряд напали бандиты, и вскочил, ударившись головой о низкий потолок юрты. В полумраке увидел монгольского солдата-цэрика. Трясущейся рукой тот указывал на бревно и орал благим матом.

– Кость смертоносного дракона! Кость смертоносного дракона!

Дугэр-бейсе и Нанзад-батор подскочили к очагу, взглянули на бревно, побросали пистолеты, кинулись на колени, сложили ладони и принялись шептать молитвы, время от времени простираясь в поклонах. Несмотря на утреннюю стылость, по их лицам тек пот. Чагдар непонимающе взглянул на Канукова, тот пожал плечами. Спрашивать они не решались.

Цэрик выбежал из юрты и вернулся с кошмой. За ним вбежали еще два солдата-монгола. Они боязливо уложили бревно на кошму и принялись кропить водкой-хорзой из кожаного сосуда, который Нанзад-батор достал из-за пазухи.

– А вчера уверял, что вся водка кончилась, – пробормотал Кануков, втягивая воздух.

С явной опаской монголы взяли кошму за углы и вынесли бревно из юрты, непрерывно читая молитвы. У песчаной насыпи они благоговейно опустили свой груз на землю, и в утреннем свете стало видно, что на кошме лежит обломок огромной кости, которую Чагдар в темноте принял за бревно.

– Это, наверное, от динозавра, – прошептал Кануков на ухо Чагдару. – Слыхал про таких?

Чагдар оторопело помотал головой.

– Вымерли еще до того, как люди на Земле появились.

– А чего тогда они так боятся? – кивнул Чагдар на монголов.

– А чего калмык орет от ужаса, когда к нему в кибитку крот лаз пророет? – вопросом на вопрос ответил Кануков. – Всё дремучие предрассудки, и ничего больше. Не пойму только, откуда эта кость в юрте появилась. Подбросил, что ли, кто, чтобы запугать…

– Это я вчера ночью принес. Думал – бревно, – признался Чагдар.

– Вот тебе и бревно! Вся операция под угрозой! Они, – Кануков кивнул на монголов, – теперь скажут, что плохой знак, что это Джа-лама их предостерегает или вообще боги…

– Давайте, я им все объясню, – предложил Чагдар.

– Не поверят. Скажем, что ты сильный шаман из древнего рода и умеешь усмирять смертоносных драконов.

– Какой из меня шаман?

– Такой же, как из Джа-ламы бог Махгал. Ты чичердык хорошо танцуешь, вот и давай! Сейчас, как только они отойдут, подскакивай к кости и ори: «Хядрис! Хядрис!» Без музыки чичердык – натурально как шаман в лихоманке бьется.

Никогда еще не плясал Чагдар так самозабвенно. Все мышцы в теле тряслись, казалось, сами по себе, суставы ходили туда-сюда. Он прыгал на колени, прогибался назад и вскакивал, словно ужаленный. Шуба мешала, но лохматый мех колыхался в такт тряске и усиливал впечатление – монголы начали что-то выкрикивать и простирать к нему руки. Когда дыхание сбилось, а тело стало мокрым от пота, Чагдар остановился, поднял руки, троекратно хлопнул в ладоши и крикнул: «Баста!» Потом нагнулся, набрал горсть щебня и кинул на кошму, в которую была завернута кость, а Кануков водрузил сверху здоровенный булыжник.

Чагдар обернулся к монголам и повелительно махнул рукой, приказав приблизиться. Жестом указал на камни: бросайте! Кануков следил, чтобы каждый бросил на кошму горсть камней – как бросали в могилу горсть земли в России, прощаясь с покойником. Монголы дрожали, но бросали.

– Вот мы и сочинили новый ритуал, – негромко заметил Кануков. – Погребли дух смертоносного дракона.

– Если честно, то в меня какой-то поток влился, – признался Чагдар. – Как будто меня в железный панцирь одели, словно я и впрямь Хошун Улан из «Джангра».

– В поклонении большая мощь, – помолчав, кивнул Кануков.

Отрядный песенник-тульчи в тот же день сочинил песню про славного Улана-Батора – Красного богатыря, укротителя смертоносного дракона – и горланил ее во всю глотку, несмотря на мороз. Про то, что несдобровать бандитам барона Унгерна, что, попадись они им на пути, искрошит их Улан-Батор своей острой саблей в пух – цэрики по-прежнему верили, что отряд ищет остатки унгерновских войск.

К вечеру полусотня достигла укромного распадка между двумя окаменевшими дюнами. Далеко на горизонте лиловела горная гряда. Там, по уверениям монгола-проводника, находилось логово Джа-ламы. Проводник всю прошлую зиму был у него пленником. Первая попытка бежать закончилась двумястами ударами бамбуковой палкой от Джа-ламы лично. Но, украв молодую верблюдицу, монгол решился на второй побег, едва не погиб, пересекая зимнюю пустыню без еды, и теперь вел в город Джа-ламы людей, которые должны уничтожить его мучителя.

Завтра утром они вшестером: проводник, Дугэр, Нанзад, Чагдар и двое доверенных оруженосцев тайно от всех отправятся к Джа-ламе. После их ухода Кануков отправит двух лазутчиков, чтобы те следили за крепостью. В случае провала лазутчики разожгут костер из сухой полыни – это будет сигнал к общей атаке. А пока соглядатаи Джа-ламы не должны узнать, что на расстоянии звука выстрела хоронится пять десятков солдат. Джа-лама теперь – злейший из врагов новой власти Монголии. Только он об этом еще не знает. Или знает? В Урге об этом объявили публично. Урга далеко, но слухи летят быстрее коней. Если операция по ликвидации пойдет неудачно и их группа погибнет, солдаты ворвутся в крепость, чтобы захватить Джа-ламу силой.

– А как они поймут, убили мы Джа-ламу или нет? – спросил Чагдар. – Ведь мы можем прикончить его и тут же погибнуть сами.

– Может, кто-то из вас в таком случае и умрет, но не все. Как только его люди увидят отрубленную голову, сразу разбегутся! Те, кто считает его бессмертным, подумают, что вы обладаете большей силой, чем он. Те, кого держат там на страхе, будут только рады его смерти. Говорят, у него пятьдесят палок для личных экзекуций. Пятьдесят!

Жуткие рассказы ходили про Джа-ламу. Как он сердца вырывал и писал кровью этих сердец на голубых знаменах, как он кожу с киргиза содрал, посчитав его злым демоном-мангусом, и возил с собой эту копчено-соленую кожу повсюду для тайных обрядов, как устроил массовую порку лам, не желавших работать руками…

Много чего слышал Чагдар о Джа-ламе. Говорили, что он – хубилган, перерождение Амурсаны, джунгарского князя, который два века назад поднимал местные народы против китайского засилья. Говорили, что Джа-лама мог целую толпу заставить видеть то, что захочет, что одним взглядом принуждает одну часть вражеского войска наброситься на другую. В первый свой приход в Монголию, еще до российских революций, Джа-лама собрал серьезное войско против китайцев, истреблял захватчиков нещадно, а потому был обласкан и богато одарен местными князьями и ламами. Построил большой город на западе, в Кобдо, строго-настрого в нем запретил мусорить и гадить где попало. Киргизов, регулярно совершавших набеги на местные стада, жестко усмирил. Но вот потом стал тиранить всех подряд – великих и малых, казнить направо и налево, требовать от окрестных князей большой дани скотом, серебром и золотом.

Тогда царю в Петербург отправили жалобу на бесчинствующего в Монголии российского подданного Амура Санаева, называющего себя Джа-ламой. Власти прислали казаков, Санаева арестовали и вывезли в Томск, и попал он сначала в якутскую ссылку, а потом был переведен в астраханскую, где содержался под строгим полицейским надзором. Но после октября 1917-го Санаев бежал обратно в Монголию. И снова местные приняли его с великим почтением, хоть молва про его зверства еще не утихла. Но китайцы вернулись, и монголы опять обратились к перерожденцу-хубилгану, призывая освободить их.

– Ты вот давай, выпей, – Кануков протянул Чагдару маленькую кожаную бутылку. – Чтобы спать хорошо, без нервов. В Урге мне лама-врачеватель дал. В исключительных случаях пользуюсь.

Чагдар вынул деревянную пробку и с опаской понюхал содержимое. Пахло спиртом и какой-то тухлятиной.

– Может, не надо? – без особой надежды спросил он. – Может, лучше харзы[19]19
  Харза – водка крепостью 30 градусов.


[Закрыть] выпью, а?

– Харза вся кончилась, – Кануков вздохнул. – Сегодня с утра после ритуала допили. Осталось одно снадобье.

Чагдар выдохнул, зажал нос и опасливо отхлебнул маленький глоточек. Во рту тут же онемело, череп как будто раскрылся на темечке, и Чагдар словно воспарил и вылетел из тела под потолок юрты к приоткрытому дымовому отверстию и смотрел на себя самого – как морщится и передергивается там внизу, на кошме, как тело его заваливается и Кануков заботливо прикрывает его дохой. А потом он вылетел из юрты и направился к путеводной звезде Сугар. Больше Чагдар ничего не помнил – до тех пор, пока перед рассветом его не растормошил проводник.

Дугэр и Намзад были уже на ногах. На их остроконечных шапках блестели полированные коралловые шарики – что-то вроде наших полковничьих погонов, объяснил Кануков. Они приоделись в крытые парчой шубы и обернулись в многометровые шелковые пояса. Чагдару выдали нагольный тулуп торгоутского кроя. Неудобные наплывы закрывали кисти рук – от холода, конечно, хорошо, но будут мешать быстро схватить шашку, надо будет учесть. Выдали ему и торгоутские тооку, чем-то напоминающие русские валенки, но с кожаной подошвой, пристегнутой на ремешках. Ногам удобно, но непривычный для обуви белый цвет раздражал. Кануков на прощание пожал ему руку и велел помнить, что от его, Чагдара, храбрости и решительности будет зависеть судьба целого края и что Джа-лама не перерожденец, а вырожденец, каким нет места в завтрашнем коммунистическом мире.

Обвязав копыта лошадей овчиной, чтобы не шуметь, шестерка тихо покинула лагерь, торопясь уйти до рассвета, пока остальные еще спали. С собой в поводу вели еще двух лошадей, нагруженных палаткой и прочим скарбом, – без этого было бы подозрительно: не могли же большие начальники пересечь пустыню налегке.

Голова была ясной, работала четко, никаких последствий вчерашнего снадобья Чагдар не чувствовал. На выезде из распадка у ритуальной груды камней, какие монголы складывают на караванных путях, спешились, добавили по булыжнику как подношение духам местности, помолились за успех своего похода, сняли обвязки с лошадиных копыт и дальше двинулись рысью.

Город Джа-ламы Тенпай-Байшин возник перед глазами с первыми лучами солнца. После многих дней в безлюдной плоской пустыне пламенеющая в ядреном зимнем рассвете крепость из камня и глины казалась исполинской громадиной. Стены причудливо изгибались кренделями, повторяя рисунок горы. У подошвы длинной гряды белесоватыми точками выделялись стада: яки, верблюды, лошади, овцы.

– Дальше я не пойду, – проводник повернул своего коня и, хлестнув его ташуром, резво поскакал назад.

Оставшаяся пятерка всадников перешла на шаг, чтобы дать возможность дозорным из крепости хорошо рассмотреть их.

– Ты, Улан, будешь немым. А то говор тебя выдаст, – предупредил Дугэр-бейсе.

Навстречу уже скакал конный дозор. Дугэр-бейсе остановил своего мерина, склонил голову и приложил руку к сердцу в знак миролюбивых намерений. Люди из дозора ответили на поклон более низким поклоном, заметив богатые пояса и шарики государственных чиновников второго ранга на шапках двух прибывших. Ни о чем более не спрашивая, дозор сопроводил путников до ворот города и сдал с рук на руки настоящим богатырям – высоким, мощным, с руками, оттопыренными в стороны, как крылья у ощипанной куриной тушки, и ногами враскорячку.

После обмена приветствиями и выяснения, кто такие и зачем приехали, богатыри забрали у посланцев все оружие, не забыв ощупать у каждого подмышки и голенища гутулов, потом принялись неспешно и обстоятельно обшаривать кладь.

Один из досмотрщиков засунул лапищу в торбу Дугэра-бейсе, где в шелковый платок была завязана шкатулка с грамотой и пистолетами.

– Это открывать нельзя, – воскликнул Дугэр-бейсе. – Это его высокопревосходительству от его высокопреосвященства с личной печатью.

Богатырь почтительно поклонился свертку, держа его в обеих руках. Потом бережно положил на каменный столбик, поколебался мгновение-другое и все-таки принялся развязывать узел. Чагдар замер.

– Тяжелая, – рассмотрев со всех сторон шкатулку и потрогав пальцем печать, оценил досмотрщик. Хотел было потрясти шкатулку, но Дугэр-бейсе предупредил:

– Там драгоценный сосуд!

Шкатулка была возвращена на место, и всадники под конвоем вошли в город.

Миновали один, второй пояс крепостных стен… Крепость напоминала русскую матрешку, если у пустотелых кукол поснимать верхние половины. Два круглых двора, обнесенных саманным кирпичом, где белели юрты, примыкали к двухэтажному квадратному дому, стоявшему на самой высокой точке города. Видимо, это и был дворец Джа-ламы, судя по сторожевым башням на всех четырех углах и пулемету на плоской крыше. «Интересно, зачем в такой мороз пулемет? – мельком подумал Чагдар. – Снега нет, чтобы охладить стволы, вода замерзнет…»

Их направили в левый двор и ввели в пустую юрту. Вещи уже были внесены и разложены вдоль стен. Лошадей куда-то увели. Тут же вошел согнутый в три погибели человек, по обличью и торчавшей из-под круглой шапки косице китаец, в когда-то роскошном, но сильно выношенном теплом халате, из которого торчали клочки ваты. Не поднимая лица и не говоря ни слова, он принялся растапливать обложенный округлыми камнями очаг.

Дугэр-бейсе сел на кошму строго против двери, давая понять, кто среди них главный. Нанзад-батор сел по правую руку от него, Чагдар и цэрики разместились ближе ко входу, на почтительном расстоянии от начальников. Раб разжег очаг и удалился. Дугэр-бейсе поднялся, перенес торбу себе за спину. Цэрики принялись распаковывать поклажу, достали подарки, предназначенные для Джа-ламы. Для подарков было припасено семь предметов, цвет которых у монголов считается белым: приветственный шарф-хадак, серебряный кубок, рулон выбеленной китайской бумаги, трубка из слоновьей кости, кисет из войлока, металлическая фляжка и фарфоровая чашка. Так, с одной стороны, можно выразить великое уважение, а с другой – войти с дарами в приемную Джа-ламы всем участникам операции одновременно.

Не успели распаковаться, как дверь распахнулась и четыре человека, судя по потрепанному виду тоже рабы, втащили две деревянные кровати. Это уже был знак расположения. Следом две женщины внесли котел с чаем, поставили на треногу над очагом, разлили чай по чашкам, подали и исчезли. Чай был жирный и густой, щедро заправленный мукой и салом, и, выхлебав по три чашки, все разом осоловели. Дугэр-бейсе и Нанзад-батор улеглись на кроватях, велев разбудить их, как только придут с известием от Джа-ламы, цэрики кивнули в ответ и тут же заснули у изножья кроватей. Один Чагдар, ошарашенный беспечностью монголов, остался бодрствующим.

С известием от Джа-ламы в этот день не пришли. Не пришли и на следующий. И в юрту никто не входил, кроме рабов, вносивших еду и питье. Дугэр-бейсе и Нанзад-батор хотели прогуляться по городу, но охранники не выпустили их за пределы примыкавшего к юрте полукружья, уставленного такими же белыми юртами. Рано утром, еще до зари, они слышали сигнал подъема, движение и шум голосов, ржание коней, окрики командиров, потом все стихало. Днем двор был пуст, но ближе к закату снова наполнялся голосами и стуками. С заходом солнца трубил сигнал отбоя.

Если в предыдущую ночь все монголы спали без задних ног, отсыпаясь за долгий переход, то в эту ночь заснуть не мог никто. Тесно уселись у очага, чтобы можно было слышать шепот друг друга, и принялись делиться догадками и домыслами. И тут Дугэр-бейсе предложил Чагдару, чтобы тот спросил у духов, какова причина такого промедления. Чагдар почувствовал себя школьником, не выучившим урока и вызванным к доске. К счастью, вспомнил, как в детстве гадали на спичках. Достал из привязанного к поясу кисета уже изрядно помятый коробок с плохо пропечатанным названием усольской фабрики «Солнце» – он купил несколько штук в Урге в запас, не хватало терпения высекать огонь, как местные, кремнем о кресало. Положил коробок на одну ладонь, накрыл другой и многозначительно потряс у уха. Монголы разом впали в оцепенение, как случается с ними при начале любого ритуала. Чагдар выдернул из кармана мятый носовой платок, расстелил на кошме, высыпал спички. Закрыл глаза, поводил над ними руками и сгреб не глядя в три кучки.

– Правая – Джа-лама уехал, левая – заболел, в середине – испытывает наше терпение, – объяснил Чагдар. – Будем считать.

Он стал вытаскивать из каждой кучки по спичке. Кучка, что отвечала за отъезд, закончилась первой. В кучке, предполагавшей болезнь, осталась одна спичка. Посередине лежало две спички.

– Испытывает наше терпение, – провозгласил вердикт Чагдар.

И тут ему пришла идея, какой не было в их детском ритуале. Чагдар собрал оставшиеся три спички, одновременно чиркнул ими о коробок, дал догореть до конца, а потом растер скрюченные угольные останки в ладонях.

– Препятствия сняты, – торжественно заявил Чагдар. – Завтра Джа-лама нас примет.

Он сам не понимал, кто дернул его за язык и что заставило сделать столь смелое пророчество. Кажется, он вошел в роль.

– А погадай, будет ли удача на нашей стороне, – предложил Дугэр-бейсе.

Чагдар не мог отказать. Он и сам уже был готов поверить в действенность ритуала. Собрал спички обратно в коробок и повторил все с начала.

– Правая – мы убьем, посередине – все живы, левая – нас убьют.

Он открыл глаза и стал медленно вытаскивать спички по одной из каждой кучки. Все кучки закончились одновременно.

– Все может случиться, – заключил Чагдар.

– А нельзя ли сжечь ту кучку, где нас убивают? – поинтересовался Дугэр-бейсе.

– Я как раз собирался это сделать, – ответил Чагдар, хотя на самом деле такая мысль ему и в голову не приходила.

Он отделил все левые спички, собрал в пучок, поднес к очагу, дал им вспыхнуть и положил гореть на ограждающий очаг камень. Растер сажу ладонью.

– Расстегивайте вороты – защиту поставлю, – скомандовал и поставил отпечаток своей ладони на груди каждого, начиная с Дугэр-бейсе, себе последнему. Настроение у всех сразу поднялось, спины расправились, глаза засверкали.

Утром за ними пришли богатыри, что обыскивали их на входе в город. Объявили, что Джа-лама готов принять посланцев. Гости выстроились в ряд, разобрав ритуальные дары.

– Нет, – покачали головами охранники. – Великий ждет только двоих высокочтимых.

– Но мы не уместим в руках все дары, – возразил Дугэр-бейсе.

– Мы поможем вам, – два охранника выставили ладони.

Цэрики передали им рулон бумаги, кисет, фляжку и чашку. Приветственный шарф-хадак взял в руки Дугэр-бейсе, а Нанзад-батор нес серебряный кубок и фарфоровую трубку. Шкатулка с грамотой и пистолетами осталась лежать в торбе.

После ухода начальников цэрики прикрыли глаза и принялись молиться. Тогда Чагдар бесшумно приблизился к кровати Дугэр-бейсе, вынул из торбы шкатулку и спрятал у себя под полой тулупа. По крайней мере у него под рукой есть два взведенных браунинга на шесть патронов каждый. Последнюю пулю пустит в себя. К смерти он был готов, но пыток боялся – боялся, что выдаст сведения, не справившись с болью.

Дугэр-бейсе и Нанзад-батор вернулись после полудня, пьяные и веселые. Чагдар ждал объяснений, но те не спешили, выпили по две чашки чая и легли подремать. Чагдар не находил себе места.