Текст книги "Улан Далай"

Иван Семенович бегал по комнате от буфета к столу и обратно и все больше распалялся.

– Нет бы мужа с дальней дороги встретить, с чайком, с пирогами! Разведусь, ей-богу, разведусь и женюсь на барышне из канцелярии. Видел, какие там красоточки в шелковых чулочках? И пахнут как ароматно! А моя пусть в деревне так и остается, раз картошка ей дороже советской дипломатии!

– Стол у вас, как у начальника железнодорожной станции, – попробовал сбить Ивана Семеновича с женской темы Чагдар. – С сукном и тумбами.

– Так тут кабинет у прежнего владельца располагался. Из книжного шкапа мы буфет сочинили. А книжки истопили в прошлом году.

– Книги сожгли? – поразился Чагдар.

– Да там ничего хорошего не было. Чертежи да цифирь.

Отчего-то дипкурьер стал Чагдару вдруг неприятен.

– Ну, план у нас с тобой такой, – сообщил Иван Семенович за чаем. – Завтра с утра пораньше – в наркомат, дела доделаем и на фильму пойдем, «Красных дьяволят» посмотрим. В субботу – на бега. А в воскресенье в цирк! Про Бима и Бома слыхал? Клоуны! Такие шутки откалывают – живот надорвешь.

Чагдар перестал хлебать чай.

– Необыкновенно хорошо у вас тут в столице, – начал он и замолчал. Собрался с духом. – Но мне домой ехать поскорее надо. Пирожки с человечиной у меня из ума не идут. У нас на Дону тоже в прошлом году голодали. Да и денег у меня лишних нет по циркам ходить. Так что я завтра…

На последних словах Иван Семенович чуть не подавился, закашлялся.

– Да ты что, парень, ты меня без ножа режешь! – отдышавшись, выдавил он. – Ты, значит, уедешь, а мне на выходные спину ломать на картошке!

Чагдар не увидел связи.

– Я вроде как прикомандирован тебя по Москве сопровождать, понимаешь? А если останусь один и в деревню не поеду, Михална моей жене настучит. И будет мне потом пролетарская взбучка. Марфа и жалобу на работу накатать может, за ней не застоится. Научил грамоте на свою голову!

– А вам тоже обычай запрещает землю копать? – озарило Чагдара.

– Мне не обычай, мне ум запрещает! А если поясницу надорву и из строя выйду? На мне такая ответственность! Государственная! А Марфа моя не способна большие политические горизонты охватить, на мир из-под лопаты смотрит. Ох, разведусь я с ней!

На следующий день Иван Семенович проводил Чагдара на Саратовский вокзал. На прощанье вручил сверток:

– Мне тут паек выдали. От американских щедрот – голодающим. Какава, манка, молоко сгущенное, лард – сало ихнее. Возьми своим в подарок. По назначению пойдет.

До Царицына Чагдар добирался в общем вагоне на третьей полке. Теперь, при новой экономической политике, бесплатно военных в нижних чинах помещают на третью полку, а нижние две отдают платежеспособным гражданам. Да потерпит, езды до Царицына меньше суток.

Вагон был полон. В основном всё мужики, ездившие в столицу хлопотать по разным поводам. Курили безбожно. Тяжелый запах самосада напомнил Чагдару калмыцкие кибитки во время праздников. Только вот настроение в вагоне было невеселое. Ругали советскую власть на чем свет стоит.

– Собирают налоги да рекрутов берут! А что мы имеем? Землю? Так мы сами ее и взяли!

– Да в Москве те же баре правят! В какую контору ни придешь, все такие гладкие. Гоняют по кругу, пока у тебя терпение не лопнет!

– Обирают нас эти коммуняки! Все они пришлые! Еврейцы, немцы да инородцы! Сгубить хотят русского человека!

– Нам надобно свою партию, крестьянскую! Так не дают сорганизоваться! Мол, большевики и так взяли курс на смычку города с деревней.

– Не смычка, а помыкание одно!

– Ну хоть перестали хлеб до последнего зернышка выгребать. Можно кой-что и продать.

– Да, продать!.. За копейки! А цены на мануфактуру какие! Ситец по цене парчи!

Чагдар вспомнил булочную Филиппова, под завязку забитую выпечкой, и отчего-то стало стыдно, словно это он самолично назначал цену на хлеб.

Накричавшись, мужики повытаскивали из своих котомок самогон, приняв на грудь, еще больше распалились и покатили бочку на городских, которые задарма едят их хлебушек. Тут дружно вскинулись рабочие с царицынского завода «Баррикады», сидевшие рядком в начале вагона, и вскоре внизу начался всеобщий мордобой. Проводник сбегал за охраной. На станции Грязи особо буйных и пьяных ссадили, остальные тут же успокоились. От Грязей до Царицына ехали в полном молчании, прерываемом лишь заливистым храпом отдельных граждан.

Чагдар заснуть не мог. Голова разрывалась от мыслей, а сердце – от тяжелых чувств. Кто виноват в том, что люди от голода дошли до скотства? Почему в Москве столько еды, а в Самаре ее все еще нет? Должны ли государству крестьяне за то, что получили землю в пользование? Не мог он ответить себе на эти вопросы. И не было рядом Канукова, чтобы разъяснить, что к чему.

На царицынском вокзале поезд из Москвы ждали. По перрону растянулась шеренга девочек и мальчиков с красными платками на шее. Двое били в барабаны, еще двое держали за древки растянутый лозунг «Слава делегатам XII съезда РКП(б)!». У мягкого вагона уже выстроилась группа встречающих – военных и штатских. Рабочие с завода «Баррикады», проходя мимо мягкого вагона, дружно крикнули «Ура!».

У вокзала, дырявившего лазоревое небо двумя тонкими серебристыми шпилями, стояла наскоро сколоченная трибуна, с нее какой-то лопоухий парень читал стихи:

 
Вас встречают звуки часовых заводов,
часовых заводов – огневых гудков,
потрясая гулом голубые своды,
рассыпая искры утренних цветов!
 

Стихи тонули в вокзальном гомоне. Рядом с трибуной две девушки в красных косынках записывали желающих учиться в фабрично-заводском училище.

Картинка была значительно лучше, чем в Самаре. Чагдар приободрился. Спросил у перронного служащего, когда уходит ближайший поезд на Тихорецкую. Оказалось, что до отправления еще два часа – достаточно, чтобы прокомпостировать билет в кассе и перекусить.

В буфете вилась длинная очередь, всё шинели да костюмы, один вообще в шляпе-котелке и габардиновом пальто нараспашку – прямо буржуй с карикатуры. Между ног у него был зажат саквояж, как у доктора до революции.

Когда габардиновый повернулся к витрине буфета, Чагдар увидел его лицо. Нос с горбинкой и тонкими раздувшимися ноздрями, едва прикрывающая зубы узкая верхняя губа, выступающий вперед подбородок… Как его старший брат Очир, унтер-офицер Зюнгарского полка, следы которого затерялись после Новороссийска, мог оказаться прямо перед ним в царицынском буфете в конце апреля 1923 года, да еще так богато одетым?

Первая мысль, что пришла в голову: его брат – шпион, которого заслали империалисты.

Чагдар тихо попятился и выскользнул из буфета. Встал снаружи у окна. Проследил сквозь немытое стекло, как габардиновый одной рукой взял стакан с чаем, другой – свой саквояж и похромал к свободному столику в дальнем углу, как оборачивались на него все в буфете, а одна женщина даже показала пальцем… Да, калмыцкие скулы и шляпа-котелок были необычным сочетанием.

Желания тут же бежать к брату и обняться не возникало. Это был совсем не тот Очир, который ушел из дома в 1918 году. Этот человек с аккуратно подстриженными тонкими усиками казался таким же залакированным и несовместимым с обыденной жизнью, как полы в комнате дипкурьера Ивана Семеновича. Чагдар в своей красноармейской шинели и буденовке со звездой не мог прилюдно обниматься с человеком в буржуйской шляпе и габардиновом пальто.

Габардиновый не спешил выйти из буфета. Он закурил папиросу, достал из внутреннего кармана газету и погрузился в чтение, неторопливо попивая чай. И вот эти движения: встряхивание страниц при чтении, наклон головы, и это чаевничанье, едва касаясь стакана губами, – их не было у Очира, которого Чагдар знал. Может быть, он обознался? Да, этот человек хромал. Но мало ли теперь хромоногих?

Чагдар то и дело поглядывал на вокзальные часы. Состав на Тихорецкую уже подали, и мешочники брали поезд приступом, создавая толчею и давку у вагонных дверей. Разместившие свой багаж барыги высовывались из открытых окон, курили, лузгали семечки. Но Чагдар не мог теперь уехать, не прояснив дело с человеком, который так похож и не похож был на его старшего брата.

Наконец габардиновый сложил газету, поднял саквояж и пошел к выходу. Постоял на пороге, докуривая папиросу. Аккуратно затушил окурок о край урны и направился прямо к поезду на Тихорецкую. Ловко вскочил на подножку и зачем-то оглянулся. Проверяется?

Чагдар кинулся к своему вагону. Завис на подножке, так, чтобы видеть весь состав: вдруг человек в котелке в последнюю минуту спрыгнет с поезда. Проводник скомандовал:

– Проходи в вагон. Скоро тронемся.

С платформы раздался свисток.

– Я до следующей остановки в тамбуре побуду.

– Смотри у меня, чтоб без фокусов! – погрозил проводник и, заперев дверь, ушел к себе.

Чагдар скинул с плеча вещмешок, осмотрелся. Весь тамбур был забит узлами и тюками. Их владельцы – два лохматых и бородатых мужичка, должно быть, братья, в одинаковых новеньких картузах взгромоздились на поклажу сверху и с любопытством поглядывали на Чагдара.

– Ты, браток, калмык, што ль? – спросил тот, что постарше.

– Калмык, – подтвердил Чагдар.

– И, што ль, вправду за красных воювал или куплял шинельку-то? – спросил который помладше.

Чагдара от такого вопроса передернуло.

– А ты, дядя, за кого воевал?

– Я-то? Да уж два года утекло… Никак не помяну, чи белым два раза служил, а красным три, чи наоборот. Ить чево спрашиваю: ваши-то всё больше с беляками якшались. А как амнистию огласили, потекли калмыки обратно в степь, но всё больше в штатское одетые, – пояснил младший.

– То есть возвращаются из-за границы? – обрадовался Чагдар.

– Вертаются, – хмуро подтвердил старший. – Да только нихто им тут не радый. Земли-то ихние уже расподелили, тому как ничейные стали. Хто из калмыков тут оставался, в голод-то перемерли аль к своим в афтономию подались. Ну, и начинаюцца знову терки.

Чагдар хлопнул себя по лбу. Мужички посмотрели не него с оторопью: подумали, наверное, что сбрендил. Чагдар дернул ручку двери в соседний вагон – заперта.

– Следующая остановка в Сарепте будет? – поинтересовался Чагдар.

– Нету теперь Сарепты, есть Красноармейск, – просветил старший.

– Что, немцев опять выслали?

– Не, немцы на месте, горчицу свою сеют да табак. Но город перехрестили. Тебе, што ль, сходить в Сарепте? – с потаенной надеждой спросил младший.

– Нет, товарища хочу поискать по вагонам.

– Ето ты здря надумал. Тут ишшо до сей поры бандюки вдоль дороги шастают – ишшут, чем поживицца. Выйдешь, а потом не зайдешь.

Чагдар прильнул к стеклу вагонной двери. Поезд шел вдоль Волги. На воде кипела жизнь: лодки, баркасы, баржи, груженные лесом, углем, камнем. Ярко-желтые поля цветущей горчицы, кипенно-белые яблоневые сады… Вид за окном был буйно-праздничный, и Чагдар растрогался до умиления.

На станции Красноармейск по перрону сновали торговцы рыбой, раками, табаком, горчичным маслом, пряниками. Чагдар только теперь вспомнил, что так и не поел. Купил нечерствеющий сарептский пряник. Прежде чем откусить, понюхал. Пряник пах, как в детстве: гвоздикой, корицей, бадьяном. Отец привозил такие с Великокняжеской ярмарки. Чагдар надкусил уголок и слизнул тягучее коричневое варево из арбузной мякоти. Хоть что-то хорошее из детских лет осталось неизменным… Спасибо немцам!

Жмурясь от удовольствия, умял лакомство. Мужички-попутчики с аппетитом обсасывали клешни багровых раков, разложенных на газете. К ракам у Чагдара отношение было брезгливое – все равно что червяков есть. Он прошел в вагон. Его полка, опять под потолком, не пустовала: мешочники, ездившие за товаром в Царицын, сложили туда свои узлы. Зато потеснились и уступили место у полуоткрытого окна, разглядывая его так же откровенно и пристально, как мужички из тамбура. Чагдар отвернулся, стал смотреть в окно.

Поезд теперь повернул в глубь степи. Почвы здесь другие, каштановые, солонцы да солончаки, пригодные больше для выпаса. Балки да овраги, распашешь – выветрится почва и поползет вниз. Но пришлые хохлы давно уже пашут, и кое-где среди молодой сизой полыни зелеными заплатками всходила посеянная пшеница. Вдруг в низине глаз выцепил калмыцкие кибитки. Десятка полтора тощих овец паслось неподалеку. Сердце застучало, в носу захлюпало. Запечатанная в самой глубине надежда, что отец и Дордже живы, вырвалась наружу, забилась жилкой в висках.

– Станция Жутово, – прокричал на весь вагон проводник.

На перроне было пусто. Видно, нечего предложить жутовцам вагонному люду. Поезд встречала лишь свора тощих, облезлых собак. Из окон полетели рыбьи головы. Собаки ловили добычу на лету, подпрыгивая и сшибая друг друга.

Когда подъехали к Котельникову, солнце уже садилось. Состав тащился невыносимо медленно, не то что бронепоезд, на котором Чагдар ехал сюда из Царицына в 1918-м. Тогда гнали во весь опор, кочегары спин не разгибали – к Котельникову подступал генерал Мамонтов. На станции – месиво, котел, скопище поездов, людей, коней… А теперь на платформе пусто, выбитые окна станционного здания заколочены фанерой. Лишь несколько баб шустро сновали вдоль поезда, предлагая каленые семечки и вязаные платки.

Перед наступлением темноты проводник велел закрыть все окна – грабители обычно нападали на поезда ночью. Ждали на поворотах, где поезд сбрасывал скорость, и лезли с коней прямо в открытые окна. Чагдар поснимал поклажу соседей с третьей полки и полез наверх. Если что, стрелять оттуда сподручнее.

Ночь, однако, прошла спокойно, а на рассвете поезд пришел в Зимовники. Чагдар соскочил на перрон раньше, чем проводник, и побежал к вагону, где ехал человек в котелке. Оттуда выгружалась толпа мужиков, что везли из Царицына лемеха к плугам, цепы, молотки, гвозди и скобы в новеньких цинковых ведра. Задыхаясь от нетерпения, Чагдар протиснулся ко входу в вагон и лоб в лоб столкнулся со спускавшимся вниз Очиром. Увидел, как дернулась голова брата, как расширились глаза, как невольно открылся рот, прочел на лице и удивление, и радость, и оторопь, и недоверие.

– Мендвт, аах! – хрипло поздоровался Чагдар по-калмыцки.

– Менде, дюю! – негромко ответил Очир и, переложив саквояж в левую руку, похлопал правой Чагдара по плечу. И непонятно, что больше было в этом движении – приветствия или отталкивания. Чагдар потянулся обнять брата, но непослушная кисть соскользнула, словно погладила Очира по груди. Тот не понял жеста и смешался, глядя при этом за спину Чагдара.

Чагдар обернулся. Мужики смотрели на них во все глаза. Братья, не сговариваясь, молча двинулись прочь от вагона.

– Подводу надо найти, – сказал Очир.

– Да, – согласился Чагдар.

– Давно дома не был?

– Два года.

– Писал нашим?

– Не мог.

– То есть неизвестно, живы ли отец с матерью, – заключил Очир.

– Мать во время отступа зарубили. Под Новороссийском.

Очир проглотил ком в горле.

– А отец?

– Жив был в двадцатом. Я им с Дордже кое-что оставил. Может быть, вытянули.

Телег у станции не было ни одной. Двинулись навстречу восходящему солнцу, к хуторским домам, темневшим чуть в стороне от железной дороги. На окраине – незаконченные срубы, их собирали заново из старых бревен. Теперь понятно, зачем мужики закупили в Царицыне столько скобянки.

Хутор уже проснулся. Бабы несли из колодца воду, раскочегаривали у крылец самовары, мужики точили топоры, правили пилы, отбивали лопаты, дети постарше колупались в огородах, сажали картошку.

Братья молча прошли улицу из начала в конец. Ни одной лошади. И ни одного скуластого лица. Хутор, носивший название Калмыцкий, в котором до войны насчитывалось больше трехсот дворов, приходское училище, хурул и две паровые мельницы, был жив и даже укрупнялся. Только теперь он был заселен исключительно пришлыми.

Не сговариваясь, братья развернулись, чтобы идти обратно, и замерли. Почти у каждых ворот стояло теперь по мужику. Кто с лопатой, кто с топором, кто с дрыном.

– Вам, господа-товарищи, чево тут надобно? – не здороваясь, спросил ближний к ним, с лицом рябым, словно яйцо сороки. – Чево высматриваете?

– Подводу хотим нанять. До Хар-Салы, – объяснил Очир.

– Какой такой Харсалы? – не понял рябой. – Нету тута такой.

– Васильевским еще хутор называют.

– А! Так бы и сказали. – И рябой зычно прокричал на всю улицу: – Подводу они хочут наймать. До Васильевского.

– До Васильевского? Так там, почитай, никого не залишилось, – пробасил в ответ сосед справа.

– А чево дают? – поинтересовались с дальнего конца улицы.

– Чево дадите? – повторил вопрос рябой.

– Коробок спичек дам, – громко пообещал Чагдар. – Полный!

– Ну-ка показуй, – подскочил басистый сосед.

Цапнул из руки Чагдара коробок, посмотрел на фосфорные полоски по бокам, осторожно открыл и заглянул внутрь. Пощупал головки спичек – сухие ли, не отваливается ли с них фосфор. Сунул себе в карман сшитых из мешковины штанов.

– Обождите тут, – велел, указав на сваленные у двора бревна. – Пойду кобылу с выпасу приведу.

Братья сели: шляпа вровень с буденовкой, пальто рядом с шинелью, остроносые ботинки бок о бок с сапогами. Мужики исчезли с улицы, как и не было. Зато появилась ватага мальчишек, пробегали по двое-трое мимо Очира с Чагдаром, гримасничали и хихикали.

– Мы с тобой для них как клоуны из цирка, – усмехнулся Очир, доставая из кармана папиросы и протягивая пачку младшему брату. Чагдар неловко зацепил кончиками пальцев бумажный мундштук. Очир проследил взглядом за движениями брата.

– Что у тебя с рукой, братишка? – закурив, спросил он.

– Собака цапнула, – нехотя пояснил Чагдар. – Потому комиссовали.

– В красные пошел добровольно или по мобилизации?

– За отца отомстить хотел. Его бакша Сарцынов сильно побил. Неповинно.

– Убил бакшу?

Чагдар покачал головой.

– Не пожалел, что пошел служить большевикам?

Чагдар помедлил с ответом. Сделал затяжку – папироса кончилась. Отшвырнул окурок.

– Большевики не святые. Но они победили. Кто пошел за ними – землю получил. Нашу землю! А наших бузавов генералы запугали, заставили идти в отступ и бросили на растерзание. Сами погрузились на корабли и деру! Всё побросали – самолеты, пушки, оружие. И калмыков – весь молодой полк, который отступление ваше прикрывал, – кинули! Почему вы – донцы, храбрецы, вояки – не перерезали этим генералам глотки?

Чагдар почувствовал, как закипает от бешенства. Усилием воли остановил себя, с шумом выдохнул. Очир снял шляпу, взъерошил тронутые сединой волосы, лицо у него кривилось.

– Я сам тысячу раз задавался этим вопросом. И на корабле, и в Крыму, и потом в турецких лагерях. Бегство позорно для казака. Но не подчиниться старшим мы не смели. А старшие оказались подлецами и трусами.

Он втянул голову в плечи, съежился, и даже габардиновое пальто его как будто поблекло.

– Я вас, брат, поначалу и не узнал, – сменил тему Чагдар. – Одеты вы, как нэпман.

Очир горько рассмеялся.

– Все, что зарабатывал, на костюм откладывал. Без него бы меня в Чехии и за человека не считали. С моим-то диковинным лицом.

– Хорошо, выходит, платили. За такой костюм в Москве тридцать золотых червонцев, пожалуй, дали бы. Большую должность занимали?

Очир ответил не сразу.

– Батрачил на хуторе. У них там в восемнадцатом господскую землю раздали, а рук не хватало. Условия, конечно, другие. Человеческие. – Очир сглотнул. – Каждое воскресенье говядину в сливочной подливе с пампушками мне хозяйская дочка приносила… Отъелся я там после лагерного голода.

– Выходит, вам тоже поголодать пришлось?

Очир сплюнул.

– Союзнички, сволочи, держали нас после высадки как арестантов, за колючей проволокой на хлебе и воде. Черных марокканцев поставили надсмотрщиками. Изгалялись эти уроды над нашими казаками… Чуть что – грозились лошадями затоптать. А ведь и не ответишь – всё оружие с нас собрали. Зубами хотелось загрызть! Особенно когда они наших женщин…

Мужик привел в поводу тощую кобылу с просевшим крестцом.

– Ну, господа-товарищи, зараз запряжу и тронемся с богом!

Очир с сомнением посмотрел на клячу.

– Дядя, а она по дороге не сдохнет?

– Та нет, стойкая конячка. Голод пережила. И вы не дюже справные. А я пешки потрушу. Сидайте в возок, – предложил мужик, указывая на стоящую во дворе пустую телегу.

– Ты бы, дядя, хоть соломки постелил, – попросил Очир.

– Та не выросла ще та соломка… А старую из одного чавунца с конячкой зъели. А шо, отвыкли от неудобствий?

Братья сложили на дно телеги пожитки, Чагдар сел на скатанную шинель, Очир – на саквояж. Скрипя всеми колесами, подвода тронулась со двора. Хозяин повозки зашагал рядом.

В безудержно-синем небе парил сокол. Бурная весенняя зелень покрывала землю от края до края. Расстилались ковры из бледно-желтых касатиков, среди которых светились красными огоньками тюльпаны и фиолетовыми звездочками гвоздики, жирными кочками разбухала во все стороны осока, набирал колос ковыль, расползался пырей, пышными белыми папахами высился татарский хрен; и над всем этим никогда до этого не виданным Чагдаром разнотравьем порхали пестрые мотыльки и рыжие бабочки-крапивницы, басовито жужжали шмели, сновали пчелы, прямо из-под телеги то и дело вспархивали жаворонки. Степь отдыхала от плуга и скотской потравы.

– Мне все время снилась степь, – с дрожью в голосе произнес Очир. – Нету в Европе простора. Все на кусочки порезано. Душно там.

Возница натянул поводья, остановился, прислушался. Братья завертели головами.

– Чуете – байбак свистит? – прошептал мужик.

Он отпустил поводья, схватил с воза палку и крадучись двинулся вперед. Прошел несколько шагов, замер – и вдруг молниеносно лупанул дрыном по земле раз, другой, третий…

– Убил, убил! – радостно завопил мужик, поднимая за шкирку толстого пушистого зверька. – Гляньте, жирный-то какой! Зараз потрошить надо, а то мясо сгорит.

Достал из-за голенища нож и, растянув на земле тушку, принялся за дело.

– От привалило мне севодни, от привалило! – приговаривал мужик, выуживая из сурочьего брюха внутренности. – Ворочусь, жир сыму, пущай жинка потушит. Кропивы вокруг не видать, господа-товарищи? Кропивы бы надо в брюхо набить, а то пока до Васильевского дошкандыбаем, пока обратно доскóчу…

Положил потрошенного зверька в телегу, прикрыл травой, обтер руки, схватил поводья.

– Но, мертвая! – подстегнул кобылку. – Тяни шибче! Недосуг нам!

Коняга покорно затрусила. Мужик, схватившись за оглоблю, почти бежал рядом.

Через час подъехали к родному хутору. Окруженные высокой весенней крапивой, тут и там белели… печки. На оголенных печных трубах сидели в гнездах аисты. Саманные землянки зияли оконными прорехами. Отцветали заброшенные сады, роняя поверх густого травяного покрова ворохи опадающих лепестков. Уличные ухабы сгладились и заросли подорожником. Понять местоположение хуторской площади можно было только по кучерявому карагачу, воспрянувшему в отсутствие людей и коней.

Возница оглянулся на своих седоков.

– Говорили ж вам: пустое место. Срубы повывозили. Жили вы, што ль, тут когда?

– Жили, – ответил Очир.

– Родное попелище хотите побачить? Куды править-то?

– До того дерева и вниз налево, – Чагдар не узнал своего голоса.

Кляча притомилась и едва плелась. Чагдар не утерпел – схватил шинель и спрыгнул с телеги, побежал напрямик через сады. Крапива больно жалила руки, хлестала по ногам… Но из-за бугра почувствовал легкий запах дыма. Это был дым надежды.

На задах родного база щетинились кольями остатки плетня, громоздились груды кирпичных обломков. Чагдар попробовал перелезть через заграждение, но с одной рукой это оказалось не под силу. Пришлось огибать баз по забору. Дыхание сбилось, рот пересох…

Ворота… Всё те же ворота, что и два года назад, только еще больше посеревшие и скособоченные. Калитка с кожаной петлей вместо ручки. Чагдар толкнул дверцу… Заперта. Дырка от выпавшего сучка… Чагдар приник к щелке глазом.

У крыльца на корточках примостился бритый налысо, тощий как жердь парень, составленный, казалось, из одних коленей да локтей, и крошил ножом какую-то траву прямо на ступеньке. Рядом на сложенном из кирпича низеньком очаге стоял закопченный котелок, плюющийся кипятком.

– Эй, братишка! – негромко по-калмыцки позвал Чагдар.

Парень выронил нож и испуганно оглянулся на калитку.

– Луком угостишь?

Парень нелепо взмахнул руками, чуть не сбив с огня котелок, вскочил.

– Отец, отец! Чагдар вернулся! – завопил он неожиданно тонким голосом.

В открытой двери мазанки показалась знакомая фигура.

Чагдар оглянулся. Телега уже показалась из-за поворота.

– Брат, брат, они живы! Живы!

Он увидел, как вскочил в телеге Очир. Как испуганно дернулась и рванула вперед лошадь. Как не отпустивший вовремя вожжи упал вниз лицом возница…

Дальше Чагдар помнил плохо. Помнил, что долго стояли они вчетвером, прижавшись лбами друг к другу, обнявшись за плечи, и плакали. А когда разомкнули круг, не было уже рядом ни лошади, ни возницы. У калитки стоял саквояж Очира, лежал заплечный мешок Чагдара, а рядом – прикрытая свежей крапивой тушка байбака.