Текст книги "Улан Далай"

Но вот зашло солнце, женщины принесли в юрту свежесваренное мясо и наваристый шулюн, протрезвевшие начальники подкрепились, облизали пальцы и после того, как пустая посуда была убрана, кивнули Чагдару: садись рядом.

– Ну, калмык, продали мы тебя! – подхихикивая, прошептал Нанзад-батор.

Чагдар подскочил с кровати, но Дугэр-бейсе дернул его за полу.

– Сядь, – приказал. – Слушай. – Сделал знак сблизить головы и рассказал, как принял их Джа-лама.

Он лично наблюдал, пока телохранители обыскивали их при входе, а на подарки даже не взглянул и белый шарф-хадак на шею не надел. Дугэр-бейсе сразу почувствовал недоверие хозяина и быстро изменил заготовленную для Джа-ламы историю. Подтвердил, что привез из Урги обещанную грамоту, но сам взялся проделать столь длинный путь не ради этого. Заверил, что в душе он против власти красных, и у него есть план по свержению Сухэ-Батора, а в лице Джа-ламы ищет союзника, оттого приехал со своим давним соратником Нанзад-батором. С собой привезли они еще и калмыка, сочувствующего их делу и готового войти в заговор, жаждущего лицезреть великого ламу, получить высочайшее благословение и служить ему.

Услышав такое, Джа-лама повеселел, выслал всю охрану из комнаты и стал говорить, что давно мечтает о том же, и если займет место уполномоченного сайда[20]20
  Сайд – министр.


[Закрыть] в Западной Монголии, то совершить переворот будет намного проще. А потом приказал накрыть стол, и они продолжали обсуждать план переворота уже за трапезой. Дугэр-бейсе выразил восхищение собранием оружия, висевшего на стенах, Джа-лама не преминул похвастаться своим арсеналом, который содержал в соседнем помещении. Арсенал был богатым и разнообразным – от берданок и секир до самовзводных наганов и карабинов. Следили за оружием всё те же четверо телохранителей, которых они видели при въезде.

Такую удачу Дугэр-бейсе и Нанзад-батор приписали вчерашнему колдовству Чагдара и попросили вечером совершить ритуал убийства Джа-ламы. Чагдар стал отказываться, уверяя, что для этого нужна какая-нибудь вещь, принадлежащая Джа-ламе, а таковой у них нет. И тут Нанзад-батор вытащил из-за пазухи очиненный карандаш, который стащил из приемной. Отступать было некуда.

Чагдар взял в руки карандаш, потер в руках, сделал круг над очагом, а потом отломил у карандаша очиненный кончик, приоткрыл дверь и выбросил грифель, а оставшийся карандаш сжег в очаге.

Ритуал укрепил веру монголов в грядущий успех. Чагдару было велено сочинить речь о его недовольстве советской властью вообще и службой у красных в частности. Это оказалось совсем нетрудно: сожженный хурул, зарубленная на его глазах мать, посеченный калмыцкий полк, сдавшийся в Новороссийске…

На следующее утро их позвали к Джа-ламе сразу, как его воины уехали из крепости: то ли караван грабить, то ли упражняться.

День был ясный, солнечный, морозный. Впереди, согласно старшинству, шел Дугэр-бейсе, за ним Нанзад-батор. Чагдар – третьим, нес в руках шкатулку. Сзади шли двое телохранителей Джа-ламы, их огромные тени нависали над Чагдаром. Он почувствовал, как шкатулка в его руках начинает мелко подрагивать, и прижал локти к бокам.

Поднялись на крыльцо. Поперек входа лежала большая рыжая собака. Завидев незнакомцев, она поднялась и зарычала, шерсть на холке встала дыбом.

– Пропусти, Хурдан! – приказал один из телохранителей.

Собака повиновалась, отошла вбок, но скалить зубы и ворчать не перестала. Она явно чувствовала угрозу, исходившую от пришельцев, и не сводила глаз с Чагдара. Рыжая собака, по поверьям монголов, способна отвести беду, и Чагдар заметил, как напряглись его спутники. Телохранитель жестом пригласил гостей внутрь. Собака вошла следом.

Приемная Джа-ламы впечатляла. На полу лежали узорчатые сине-белые ковры: лотосы, персики, горы, драконы – кощунственным казалось наступать на них. Напротив входа стояло большое резное кресло с приступочкой для ног. На удалении от него были расставлены складные кожаные стулья для гостей, значительно более низкие, чем хозяйское кресло. Вдоль стен выстроились в ряд сундуки разных размеров и окрасок. Большие застекленные окна, выходившие на восток и запад, давали вдоволь света, и солнце многократно отражалось в развешанных в простенках отполированных мечах, саблях, палашах, тесаках и топориках самых причудливых форм. К своей радости, Чагдар увидел оголенную казачью шашку, висевшую между окнами, – высоковато, но, если вскочить на сундук, легко сдернуть с гвоздя.

Дугэр, Нанзад и Чагдар остановились у самой двери, тесня друг друга, не наступая без приглашения на ковер. Собака прошла меж их ног, обнюхала каждого и легла посреди комнаты, мордой к пришельцам. Чагдару вдруг почудилось, что это Джа-лама, которому молва приписывает магические способности, обратился в собаку.

Гости молчали, переминаясь с ноги на ногу. Телохранители, закрыв изнутри дверь, застыли, подперев спинами косяки слева и справа. Чагдар подумал, как жалко выглядят они в глазах собаки: пятерка людей, сбившихся в кучку в просторной и пустой зале.

Дверь, которой не было заметно за вышитым полотном, отворилась внезапно и бесшумно. Из-за кресла появился хозяин города. Властность – вот первое, что отметил Чагдар. Синий шелковый халат с волнистым краем, отороченный меховой каймою, запахивающийся не сбоку, как у монголов, а спереди, отливал радугой под солнечными лучами, падавшими из окон. Украшенные золотой тесьмой ниже локтя рукава увеличивали толщину рук. Узорчатый парчовый пояс напоминал патронташ. Под мышкой прилажена кобура с пистолетом, на поясе в искусно инкрустированном чехле – нож. На голове Джа-ламы красовалась монгольская шапка с конусом, увенчанная золотым очиром – символом верховной власти.

Чагдар не мог смотреть Джа-ламе прямо в лицо – это было бы верхом наглости и попрания обычаев, и потому склонил голову и лишь на мгновение поднял глаза. Лицо Джа-ламы показалось ему грубо вылепленным, солнечный луч высвечивал перебитый нос – этого не было видно на фотографиях. Чагдар зацепился за этот изъян как за спасительную соломинку: значит, перед Чагдаром – обычный человек, такой же смертный, как все, и, если кто-то сумел перебить ему нос, он, Чагдар, сможет перерубить ему шею.

Джа-лама прошел в середину зала и церемонно поздоровался. Дугэр-бейсе ответил на приветствие. Собака поднялась и потянулась мордой к хозяину. Джа-лама потрепал собаку по холке, указал гостям на стулья, а сам направился к креслу. Собака за ним.

На ватных ногах Чагдар двинулся по коврам – и понял, что дальше этого напряжения не выдержит. Он рухнул посреди залы на колени и выкрикнул:

– Ваше высокопреосвященство, дальше ноги мои не идут. Трепещет моя душа при встрече с вами. Благословите!

Не поднимая головы, Чагдар видел приближающиеся ноги в хорошо пошитых хромовых сапогах. Джа-лама простер над ним руки и принялся читать молитву.

Едва молитва смолкла, Чагдар, все так же склонившись, поднял над головой руки и преподнес Джа-ламе шкатулку.

Пару секунд тот возился, открывая замок. Потом Чагдар услышал то ли вскрик, то ли рык.

Он поднял голову. Монголы одной рукой держали Джа-ламу за запястья, в другой у них уже были пистолеты. Еще мгновение – и Нанзад-батор, приставив браунинг к шее Джа-ламы, спустил курок, а Дугэр-бейсе, обернувшись, выстрелил в охранника. Чагдар бросил шкатулку и кинулся к простенку меж окнами, вспрыгнул на сундук и сорвал шашку…

В следующий момент на правой руке, впившись в запястье, повисла собака. Но тот самый кожаный наплыв рукава на тыльной стороне ладони, что мог помешать ему в рубке, спас кисть Чагдара. Перехватив шашку в левую руку, он рубанул пса по хребту, челюсти разжались, и рыжая собака повалилась на бело-голубой ковер, рассыпая вокруг багровые ягоды крови. Не чувствуя боли, Чагдар подлетел к упавшему Джа-ламе и, размахнувшись, отсек обнажившуюся при падении седую голову, порезав и синего дракона на китайском ковре.

Чагдар оглянулся на дверь. Краем глаза он видел, что второй телохранитель успел выскочить из залы, и сейчас ждал, что в дверь ворвется вся охрана. Но в открытой двери никого не было.

Нанзад-батор выбросил во двор отрубленную голову.

– Теперь никто не посмеет поднять на нас руку. Мы убили Бессмертного! Значит, за нами небесные силы! – кричал он.

– Ты сильный шаман, калмык! И рубить с двух рук умеешь, – Дугэр-бейсе поднял рукав у скрючившегося от боли Чагдара. – Про собаку мы никому не скажем, кто ее убил. Похороним на чистой земле с почестями. Пусть в будущей жизни переродится человеком. Она это заслужила.

Глава 11
Апрель 1923 года

Чуф-чуф-чуф – надсаживался тягловый паровоз, преодолевая Уральский хребет. За неделю, прошедшую с посадки в дипломатический вагон в Верхнеудинске, Чагдар уже свыкся с красивой жизнью. С размаху ставил стакан в тяжелом подстаканнике с царскими орлами на столик с накрахмаленной белой скатертью. Небрежно задвигал скользкие шелковые занавески на окнах, если в глаза слепило весеннее солнце. И с таким удовольствием посещал отхожее место – за узкой дверцей находились две разрисованные синими цветами белые чаши: одна для мытья рук и лица, а другая… Казалось кощунством совершать туда отправления, и Чагдар поначалу ждал остановок, чтобы посетить станционную уборную. Но видя, что его попутчики – дипкурьеры Иван Семенович и Павел Игнатьевич – подолгу запираются в туалете с газетой, тоже осмелел. Тем более что проводник Степаныч утром и вечером приходил наводить там «санитарный порядок».

Высоко оценило руководство вклад Чагдара в дело монгольской революции – ему выдали восемь червонцев царской чеканки, наградили именным револьвером и отправили обратно в дипломатическом вагоне. Трудно пока обходиться Чагдару только левой рукой. Рубить шашкой он с детства учился с двух рук, а вот писать – нет. И буквы выходят вкривь и вкось. Выглядит правая целой, но пальцы не слушаются. Следы от собачьих зубов на запястье – темной подковой. Доктор в Урге посмотрел, сказал, что, может, со временем рука восстановится, а может, и нет. Надо упражнять. Вот Чагдар и упражняет.

Попутчики, видя его затруднения, стараются помочь: тюфяк на ночь на полу раскатать – его третьим в купе подселили, а мест спальных всего два, кипятку из чайника налить, консерву ножом открыть. Вообще, это нарушение – чтобы посторонний человек находился в купе, где везут секретные документы межгосударственной важности. Но Чагдар тоже возвращается с секретной миссии под чужим именем, которое, впрочем, ему очень нравится: Улан Уланов – дважды красный. И в подкладку шинели в одну полу зашиты червонцы, а в другую – донесение Канукова, которое Чагдар должен передать в Москве в канцелярию Наркомата иностранных дел. С шинелью он не расстается: если не на нем, то в скатке под рукой – прямо как портфель с документами у его попутчиков.

Гражданская война вроде закончилась, но в стране беспокойно. Столько демобилизованного народу оказалось не у дел, а оружие сдали не все и не всё. Потому проводник кобуру не снимает, и у каждого в купе под подушкой по пистолету. В этом же вагоне важные монголы едут из Урги, видно, что высокие начальники – в парчовых халатах и с двумя павлиньими перьями на шапках, – так у них и холодное оружие, и огнестрельное за пояс заткнуто. И телохранители при них. Один только ученый профессор Борис Борисович ничего, кроме очков, при себе не имеет.

Чудной человек Борис Борисович: везет из Монголии кучу костей вроде той, что попалась Чагдару в Гоби. Чагдар поинтересовался, что такого особенного в этих костях, так Борис Борисович целую лекцию ему прочитал про динозавров. Удивительно это, конечно, но неужели в такое тяжелое время ученым больше заняться нечем? Лучше бы озаботились, как монголов из дремучей дикости на свет вывести. Как можно строить социализм, если они всё еще верят в бессмертие отдельных людей? Никогда не думал Чагдар, что придется ему видеть засаливание и копчение человеческой головы. А вот пришлось. И все ради того, чтобы доказать, что Джа-лама не бессмертный.

Когда войско Джа-ламы, увидев отрубленную голову предводителя, в ужасе разбежалось, голову засунули в широкогорлую китайскую вазу и засыпали солью. Обезглавленное тело сожгли на площади, потратили еще мешок соли, подсыпая для очищения демонского духа. Голову перевезли в Улясутай, достали из вазы, прокоптили, надели на пику и возили по всему кантону, чтобы народ поверил в кончину Бессмертного. Надо решать вопрос с мозгами живых людей, а не с костями мертвых динозавров – так прямо и сказал Чагдар Борису Борисовичу.

Паровоз выдавил сиплый гудок.

– К Уфе подъезжаем, – выглянув в окно, объявил Павел Игнатьевич.

Павел Игнатьевич из бывших, офицерское звание имел, но не говорит какое. Перешел на сторону революции в 1918-м. Стал красным командиром. Правда, командовал недолго – ногу в бою снарядом оторвало. Теперь на протезе ходит. Дипкурьером быть ему подходяще. Лишний раз на станцию не отлучается. А поезд сам движется, картинка за окном все время меняется. Не скучно.

– Всё, про пирожки с мясом теперь забудь, – строго сказал Иван Семенович Чагдару. – Если не хочешь человечины отведать.

– Человечины? – с оторопью переспросил Чагдар.

– Да, я в прошлом году в Кинеле купил у бабы-разносчицы пирожков. Говорила, что с курой. Я откусил, что-то на зуб попало. Достаю – батюшки, детский ноготь… Ох, и рвало меня тогда, все кишки наизнанку. Оклемался, схватил наган, хотел бабу ту пристрелить, да поезд уже двинулся… С тех пор в дорогу набираю американских консервов, а пирожки на остановках только с картошкой покупаю.

– Так вроде бы голод преодолен, – содрогнувшись, пробормотал Чагдар.

– Молодой человек! – Павел Игнатьевич обращался к Чагдару только так. – Если в газетах про это писать перестали, это еще не значит, что явление изжито. Просто запретили публикации на эту тему, чтобы не поощрять оскотинивание населения. А вы вроде неглупы, так сличайте то, что читаете в прессе, с тем, что видите вокруг. И делайте свои выводы. Для этого голова мыслящему человеку и дана.

– Но большевикам верь! – перебил его Иван Семенович. – Большевики за простой народ душой болеют и переживают страдания вместе с ним. У товарища Ленина почему так здоровье пошатнулось? Вот поэтому. Надо газеты купить, почитать про его состояние.

В киоске на уфимском вокзале из центральных газет были только «Известия» недельной давности. Общее состояние вождя революции продолжало улучшаться. Температура нормальная, но пульс частит, а дыхание редкое.

– Тревожится сердце Ильича! – отметил Иван Семенович. – Как без него ЦК работает?

– Да, не вовремя вышел он из строя, – подхватил Павел Игнатьевич, – как бы не передрались там без него. Не отклонились от курса… Вы как, молодой человек, относитесь к новой экономической политике?

– Не знаю, – пожал плечами Чагдар. – Я с двадцать первого в Сибири да в Монголии. Но раз партия решила, значит нужная народу политика.

– Ну нет, – возразил Иван Семенович. – Рабочий класс боролся-боролся с буржуями, а они изо всех щелей повылазили и опять наживаются на народе. Вот глядите, – потряс газетой. – ГУМ предлагает к Пасхе куличи и ромовые бабы. А Резинотрест специально к празднику выпускает мячи, клеенки и галоши. Пасха в галошах и с мячом!

– Люди в плену старых обычаев, – согласился Чагдар. – С верой трудно бороться. Вот в Монголии – совсем невозможно. Так они что придумали: в храмах вместо Будды портрет Ленина помещают.

– Ну и что тут удивительного? – Павел Игнатьевич оторвался от газеты. – В России портрет Ленина в красный угол вместо икон вешают. Не может человек жить без поклонения. Столько веков он ходил под богом. А теперь бога убрали – нужен заместитель, пусть и смертный.

Чагдар задумался: чем бы заместить бурханов в голове младшего брата? Чем-нибудь заместит, лишь бы выжил. Из-за конспирации Чагдар не мог писать домой последние полтора года и ничего от родных не получал. Очень надеялся, что отец и Дордже живы. Когда привез домой Дордже после Новороссийска, то не с пустыми руками приехал. Но надолго ли хватило отцу и брату тех запасов?

В прошлом году писали в газетах, что от бескормицы всю скотину в Поволжье и на Дону перерезали и съели. Съели даже кошек с собаками. Поезд идет как раз по тем местам, где голод свирепствовал особо: люди все тощие, как жерди, одни скулы торчат из-под платков и шапок. Беспризорные дети вдоль дороги стайками, грязные, босые, проклюнувшуюся зелень едят. Вчера один такой особливо нахальный умудрился к ним в вагон прошмыгнуть, пока на паровоз уголь грузили. Проводник Степаныч его за шкирку вытащил, так он под вагоном пролез и с другой стороны стал стучать палкой по окнам:

– Граждане, помилосердствуйте, киньте корочку хлебушку-у-у-у…

Когда поезд докатился до Самарской губернии, картинки за окном стали еще мрачнее. Деревья с ободранной корой, сараи без крыш, люди как тени, дети-скелетики, животы разбухли, надетые на голое тело зипуны не сходятся, пупки торчат вперед… По окнам палкой уже никто не стучал – у этих беспризорников не оставалось ни сил, ни нахальства. Чагдар раскатал свой тюфяк и пролежал весь день, закрыв глаза.

В Рязанской области картинка стала выправляться. Появились собаки и крыши на сараях, кое-где светлыми заплатами на фоне серых изб виднелись новые постройки, в полях пахали крестьяне, паслись целые стада коров. На вокзале торговки предлагали кислое молоко и топленое масло.

– Ну вот, мил друг, не везде плохо! – ободрял Чагдара Иван Семенович, макая в граненый стакан со сметаной половинку бублика. – Это ты еще Москву не видал!

Москва Чагдара ошеломила прямо с перрона. Носильщики в белых передниках выстроились у дипломатического вагона: знают, где едет самая денежная публика. Степенно стояли, заложив большие пальцы за лямки передников позади людей в форме ГПУ, молодцеватых, подтянутых, свежевыбритых – как для фотографии. Впереди – человек в шляпе и при галстуке, и хоть в штатском, но видно, что главный. Он встречал монгольских генералов. Монголы в своих пестрых халатах, с перьями на шапках, первыми спустившись на перрон, смотрелись среди мельтешащей серо-черной толпы как диковинные птицы. Приезжие и встречающие, пробегая мимо, тянули шеи, разглядывали монголов, но никто не останавливался. Куда все торопятся?

Дипкурьеров тоже встречали, но не так почетно. Когда носильщики забрали ученый багаж Бориса Борисовича, а толпа схлынула, в вагон прошли двое усталых людей в запыленных сапогах, коротко поздоровались за руку с товарищами.

– Этот молодой человек с нами, – кивнул на Чагдара Иван Семенович.

– Здороваться не может, – объяснил Павел Игнатьевич. – Кисть не работает.

Обошлись кивками. Пошли вперед быстро, выстроившись крестом: один из встречавших впереди, потом оба курьера, сзади – второй встречающий. Павел Игнатьевич, хоть и на протезе и с палкой в руке, но скорость держал. Чагдар шел сбоку, в том же темпе.

У входа в Казанский вокзал их ждал шестиместный автомобиль. Не успел Чагдар захлопнуть дверцу, как машина рванула вперед, отчаянно сигналя шарахавшимся в стороны извозчикам и громыхая на выбоинах. Из окна все казалось Чагдару ненастоящим. Женщины в обрезанных до колена платьях, с короткими волосами, смешные мужчины в коричневых ботинках с крагами и узких, словно поддернутых брюках, мальчишки-газетчики, бросавшиеся под колеса со своим скоропортящимся товаром: «Покаяние патриарха Тихона!», «Советская власть простила реакционера!» – и вдоль всей дороги от вокзала до Кузнецкого Моста огромные окна пивных, трактиров, магазинов и вывески, вывески, вывески, которые Чагдар и читать-то не успевал.

– Зверь машина! – перекрывая шум мотора и дребезжание корпуса, прокричал на ухо Чагдару Иван Семенович. – «Руссо-Балт», двадцать четвертая! В аккурат перед революцией такие в Филях выпускать стали!

Иван Семенович всю дорогу от Верхоудинска рассказывал ему про автомобили: про цилиндры, клапаны, подвески и рессоры. Чагдар в ответ рассказывал о конях, и Иван Семенович пообещал сводить его в Москве на бега.

Машина, бешено визжа тормозами, остановилась у церкви.

– Наркомат в церкви размещается? – обескураженно спросил Чагдар.

– Чудак, не туда смотришь, – рассмеялся Иван Семенович. – Наркомат с другой стороны! Самый дорогой доходный дом тут был. И первый в России автоклуб! А теперь – мы!

Постовой на входе проверил документы. Козырнул дипкурьерам и пропустил их, а Чагдару велел подождать.

– Ну, – обернулся к Чагдару Иван Семенович, – встретимся на паперти через два часа.

– Добро! – согласился Чагдар, отошел в закуток при входе, снял шинель, достал из заплечного мешка нож и стал осторожно распарывать подкладку с левой стороны.

Постовой так и вытаращился на него:

– Вы, товарищ, уберите холодное оружие, а то мне придется его реквизировать!

– Я по-другому пакет не достану, – объяснил Чагдар. – А его мне в канцелярию отдать надо, чтоб расписали кому следует. У вас тут начальники так быстро меняются, что в Урге не знают, на чье имя доклады писать.

– Скорость у нас революционная, – подтвердил постовой. – Сменюсь, провожу вас до канцелярии.

Через час Чагдар передал свой пакет под расписку письмоводительнице, сдал конспиративный паспорт и был свободен до завтра. Решил прогуляться по Лубянке и Сретенке до Сухаревской площади, посмотреть, что продают на самой известной толкучке в Москве и почем. Дошел и растерялся – море голов, тут и там мелькают черные милицейские фуражки с красными околышами.

– Гражданин, чего желаете? – то и дело обращались к нему торговцы.

Желать у Чагдара было не на что. От командировочных в кармане оставалось совсем немного, а золотые царские червонцы – запас неприкосновенный.

– Духи на вес! Духи на вес! За сто миллионов оросите себя «Шипром» Коти!

– Холодная вода, холодная вода, миллион – стакан, кому угодно? С клюквой, с лимоном, просто так! – Мальчишка сунул под нос Чагдару мутный стакан, размахивая зажатой в другой руке бутылью. – Желаете освежиться?

Освежиться водой за деньги Чагдар не желал.

– Музыкальные консервы! Собинов, Шаляпин, Нежданова! – дореволюционный гражданин в пенсне потрясал граммофонными пластинками.

– Есть шикарный френч, примерите? И галифе, – потянул его за рукав еврей-портной.

Хорошо бы приехать домой с иголочки, но, узнав цену – 200 рублей золотом, – Чагдар остолбенел. Он считал, что у него в подкладке шинели зашито целое состояние, а оказалось – только на одну штанину. И Чагдар опрометью бежал с рынка.

Иван Семенович уже выглядывал его с паперти.

– Ну, ты куда подевался? Мы с Костей уже забеспокоились, – кивнул он на водителя машины. – Заблудишься или обворуют. Здесь народ ушлый. Со всей России-матушки проныры собрались. Отдай свой мешок Косте, он вместе с моим чемоданом на квартиру забросит. А я тебе Москву накоротке покажу. Когда ты опять в столицу попадешь…

Первым делом отправились на Кремль посмотреть. Но на Красную площадь попасть не удалось, проход был закрыт.

– Подготовка войск к первомайскому параду! – взглянув через головы красноармейцев, со знанием дела объявил Иван Семенович. – А пойдем-ка на Тверскую, я тебе настоящее чудо покажу – обомлеешь!

По Тверской навстречу им валила такая толпа народа, что можно было подумать – демонстрация уже началась. Когда же Чагдар увидел почти голую каменную женщину, прислоненную к громадному, тоже каменному штыку, он решил, что это чудо и есть.

– Оно? – кивнув на памятник, спросил Чагдар.

– Какое ж это чудо? – засмеялся Иван Семенович. – Это наша Свобода. – И, понизив голос, добавил: – Но я ее не одобряю. Срам один. К тому ж слепая. Вместо глаз бельма. Тьфу! – сплюнул себе под ноги. – Чудо скоро будет.

Они прошли еще немного.

– Ну, теперь не смотри! – приказал Иван Семенович.

Чагдар зажмурился. Иван Семенович взял его за плечо, провел несколько шагов, потом скрипнула дверь, и Чагдар оказался в помещении, где стоял гомон голосов и невозможно вкусный хлебный дух.

– Открывай глаза!

Чагдар разлепил веки и снова зажмурился, потому что глаза разбежались. Никогда в жизни не видел он столько разного хлеба. Круглый, квадратный, продолговатый, овальный – буханки и булки занимали солидные деревянные, похожие на библиотечные, шкафы. С крючков между шкафами свисали многоярусные бусы сушек и баранок. А на прилавке под стеклом тесными рядами были выложены пироги, пирожки, печенья и какие-то совсем неизвестные лакомства.

– Вот тут и перекусим! – наслаждаясь произведенным впечатлением, предложил Иван Семенович. – Угощаю! Тут пирожки можно брать с чем хочешь: качество всегда – высший сорт. Как до революции! Я еще когда мальчишкой был, бегал сюда.

Пирожки они умяли прямо в булочной, облокотившись на узкий деревянный поручень у окна. Вдоль улицы тренькали трамваи, извозчики петляли как пьяные, стараясь не попадать колесами в выбоины, сердито гудя клаксонами, катили казенные машины, за их дверцы бесстыдно цеплялись велосипедисты. На здании напротив развевались красные флаги, ветерок натягивал кумачовый лозунг «Кто не работает, тот не ест!». Иногда вид перекрывали нищие, толкавшиеся перед окнами булочной в надежде поживиться кусочком от щедрот состоятельных покупателей.

Пирожки оказались сытные, Чагдар тут же осоловел. Ноги стали тяжелыми, как будто к каждой привязали по булыжнику, выбитому из щербатого тротуара. Глаза уже не хотели смотреть по сторонам. Чагдар досадовал на себя: он так хотел увидеть столицу, и до ночи еще далеко, а он уже клюет носом.

– А вот это Елисеевский магазин! – показал Иван Семенович пальцем в большущее стекло, за которым громоздились пирамиды консервных банок, ряды ярких коробок и батареи пузатых бутылок. – Сюда тебе, пожалуй, нельзя. Еще в обморок упадешь от избытка еды. Сейчас на квартиру поедем. Ездил когда на трамвае?

Чагдар помотал головой. Трамвай – интересный транспорт. Похож на обрубок пассажирского поезда, перегоны короткие, но качает из стороны в сторону сильнее. Люди входят и выходят, деньги платят женщине с сумкой на животе. А кто хочет проехать бесплатно – цепляется сзади, мальчишки в основном. Иван Семенович назвал их зайцами. Почему зайцы, а не воробьи, например?

Трамвай громыхал, качался, ускорялся, со скрежетом тормозил, а Чагдар, сидя у окна, силился не заснуть под журчащий несмолкаемым потоком рассказ Ивана Семеновича про завод «Дукс», на котором он работал до революции, собирая сначала автомобили, а потом и аэропланы.

– А что же вы оттуда ушли? – поинтересовался Чагдар.

– Так сразу после революции завод бесхозным остался. Я в шоферы подался – автомобилем уже умел управлять. Так в наркомат и пристроился. А потом вот в дипкурьеры продвинули. – Иван Семенович понизил голос: – Рабочее происхождении большие преимущества теперь дает. И инородческое тоже. Так что ты, брат, не тушуйся! Знай свои права. Помнишь «Интернационал»? Кто был ничем, тот станет всем! Так-то!

Чагдар подумал, что стать шофером или летчиком, а уж тем более рабочим, ему теперь не даст рука; и по военной линии он продвигаться не может, даже честь отдать толком не получится; надо будет искать что-то умственное или руководящее…

С трамвая сошли в какой-то зеленой местности. Затейливые особняки, между ними – большие пространства, не то что на Тверской, где дом к дому лепится. Бывшие буржуйские дачи, теперь переданные под заселение, объяснил Иван Семенович.

Когда дошли до нужного дома, Чагдар глазам своим не поверил. Деревянное строение – точь-в-точь многоярусный хурул с пристроенным к правому боку добротным купеческим пятистенком. Окна на трех этажах башенной части были необычные, как треугольники со срезанным верхом. А с левого бока на второй этаж вела гнутая лестница с округлой ажурной верандочкой, прилепленной к углу, словно ласточкино гнездо.

– Что, похоже на сказочный терем? – с потаенной гордостью спросил Иван Семенович.

– На калмыцкую церковь сильно смахивает, – признался Чагдар.

– Каких трудов мне стоило выхлопотать тут комнату! – признался Иван Семенович. – Да еще с отдельным входом! Михална, – постучал он в окно, – вещички мои у тебя?

На стук выглянула немолодая худенькая женщина в выцветшем, когда-то синем платье из набивного ситца в невзрачный цветочек. Похожее платье было у матери, давно-давно, еще до германской. Тоже выцветшее, тоже с мелкой рябью белых цветов.

– А, Ванька! Вернулся, залетный! – поприветствовала Михална Ивана Семеновича. – Что, заморского гостя с собой привез?

– Свой человек. С Дону. Красный казак, – отрекомендовал Иван Семенович, – у Буденного воевал. Слыхала про такого?

Михална с сомнением разглядывала Чагдара.

– Слышала недавно. Нам тут громкоговоритель на углу установили. И песни все время крутят. «Веди, Буденный, нас смелее в бой, пусть гром гремит, пускай пожар кругом, пожар кругом», – вдруг запела она.

– «Мы беззаветные герои все, и вся-то наша жизнь есть борьба», – подхватил Чагдар.

– Ладно, – согласилась Михална принять Чагдара за своего. – А то я думала – китаец переодетый. А Марфа твоя в деревню уехала, картошку сажать.

– Да я в курсах, – в голосе Ивана Семеновича проскользнула легкая досада. – Вот с делами разгребусь, возьму увольнительную и тоже на трудовой фронт! Личным примером крепить связь города и деревни, – засмеялся Иван Семенович. – Давай багаж-то.

– Да тут он, в колидоре. Забирайте! – Михална отступила в сторону.

Иван Семенович нырнул в дверь, вынес свой чемодан и мешок Чагдара. Поднялись по гнутой лестнице, Иван Семенович достал из-под вязаного половичка ключ, отомкнул тяжелую дубовую дверь.

– Ну, заходи, гостем будешь! – пригласил Чагдара широким жестом.

Чагдар на пороге замешкался. Пол в комнате блестел так, будто на него налили воду. Иван Семенович, поняв, в чем заминка, подтолкнул Чагдара:

– Не бойся, не замокнешь. Это полы такие, лакированные.

– Так сапоги ж подкованные. Поцарапаю.

– Да заходи, пока жены нет, – сам Иван Семенович присел на табуретку у двери и стал стаскивать сапоги. Чагдар тоже, хоть и непростое это дело – снимать сапог одной рукой.

– Картошку, она, видите ли, поехала сажать! – освободившись от обмоток и шевеля босыми пальцами, продолжал Иван Семенович. – Я ей говорю: ты помни, чья ты жена! Что ты, как батрачка, у родителей горбатишься, пупок надрываешь! Из-за этого и родить не можешь! Все равно все излишки государство реквизирует. Отменили продразверстку, ввели продналог. Те же яйца, только сбоку. – Помолчав немного, добавил: – Ну и правильно! Рабочий класс должен хорошо питаться! Ты проходи, проходи уже! – подтолкнул переминавшегося с ноги на ногу Чагдара. – Присядь вот на диван. Я пока самовар раздую.

Чагдар снял шинель, по привычке скатал и присел на обитый кожей деревянный диван.